Вонгозеро Вагнер Яна

— Ох, Мишка. Слава богу, он не поднял глаз.

* * *

В эту ночь я спала очень плохо — меня мучил кашель, и я ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение, в котором в горле перестало бы наконец першить; под мерное Сережино дыхание я вела нескончаемые, долгие споры с нашим вечерним гостем, и мне пришла в голову как минимум сотня прекрасных, неопровержимых аргументов. Самое ужасное было то, что мы оба — и я, и человек, просивший меня о помощи, знали, что я права, что я имею право отказать ему, и поэтому мне хватило одной фразы, чтобы заставить его замолчать, поэтому он не настаивал и сразу ушел; но то, что мы оба знали это, не отменяло того, как гадко, как невыносимо скверно я себя чувствовала, и никакая логика не могла этого исправить.

Утром — уже после завтрака, но до того, как Сережа с папой отправились в очередную экспедицию, к нам снова пришли гости. Вначале мы услышали Андрея, деловито топавшего на веранде, стряхивая снег с ботинок, недовольный Наташин голосок, а потом дверь распахнулась, и все они вошли — привели даже Леню, который выглядел уже не таким бледным, хотя сразу попросил разрешения сесть на Ирину кровать и немедленно, со вздохом облегчения, тяжело опустился на нее.

— Мы пришли попариться в бане, — сказала Наташа, — это ужасно, мы неделю не мылись все. Вы же не будете возражать? — и она обвела нас взглядом.

— Ну брось ты, — сказал Сережа, — парьтесь, конечно. Одно ведро там есть, возьмите второе — тут, возле печки, согрейте воды. Я хотел за тобой зайти сегодня, — продолжил он, обращаясь к Андрею, — вместе побродить тут. Хочешь, пошли с нами, а вечером попаришься?

— Спасибо, — отмахнулся Андрей, — успею еще побродить. Вы когда уезжаете? Завтра?

Сережа кивнул, лицо у него было расстроенное.

— Ну, вот тогда и поброжу, — сказал Андрей сухо.

— Давайте, я вам хотя бы дров наколю, — сказал Сережа, и, подхватив ведро, торопливо вышел во двор. После его ухода в комнате наступила тишина — сложная и неуютная; удивительно было, что столько людей, находящихся в такой маленькой комнатке, могут так напряженно молчать.

Наконец Наташа зашуршала пакетом, который она держала в руках, и сказала:

— Вот же я идиотка. Андрюшка, я забыла шампунь. И мыло я тоже забыла, и расческу, одни полотенца положила только. Может быть, сходишь? На моей кровати, такая серая сумочка на молнии.

— У меня есть с собой и шампунь, и мыло, — несмело сказала Марина, — нет смысла ходить, возьми мое.

— Спасибо, — сказала Наташа и улыбнулась — слишком широко, как всегда, — мне нужен мой шампунь, — и я подумала, чудесная у вас подобралась компания, прекрасные отношения, а потом я подумала — совсем как у нас. Совсем как у нас. Я ведь даже не спросила ее, есть ли у нее с собой мыло, может быть, ей нечем вымыть голову. Она молчит и делает вид, что меня не существует, но мне пора поговорить с ней, просто потому, что у меня есть и шампунь, и мыло, и много запасной одежды, а она успела взять с собой всего одну сумку — вот она, стоит под ее кроватью, и я уверена, что в этой сумке в основном детские одежки, а своих вещей у нее почти нет, и она не попросит их у меня сама, ни за что не попросит.

Я дождалась, пока Андрей вышел, — почему-то я знала, что для этого разговора нужен минимум свидетелей, но остальные по-прежнему были здесь и никуда не торопились; я предложу ей только мыло и шампунь, думала я, не стану сейчас заговаривать про одежду, с этим можно подождать до момента, когда мы останемся вдвоем, в конце концов, я могу попросить Сережу — пусть он отдаст ей что-нибудь из моих вещей, я подняла на нее глаза — она сидела спиной ко мне, как всегда, наблюдая за сыном, — и сказала:

— Ира, — и она обернулась, сразу же, и тогда я сказала еще раз: — Ира, — хотя она уже смотрела на меня, — давай, я вам с Антошкой принесу мыло и шампунь? Вы, наверное, тоже захотите в баню?

— Спасибо, — медленно ответила она, — но у меня есть и мыло, и шампунь, — и продолжала смотреть на меня, и я почувствовала, как краснею, горячо, до корней волос, ну давай, скажи мне «нам ничего от тебя не нужно», пока они все сидят здесь и смотрят, я заставила себя не отводить взгляда, хотя это было нелегко, и тогда она сказала:

— Но если у тебя найдется чистая футболка какая-нибудь и свитер — это было бы здорово.

— Конечно, — сказала я и вскочила, — конечно, я сейчас принесу, — и выбежала в другую комнату, и стала рыться в сумке, стоящей на полу возле кровати, и одновременно злилась на себя за эту дурацкую, угодливую поспешность, и радовалась — непонятно, чему именно.

Я раскидала все содержимое сумки по полу и наконец выбрала серо-голубой норвежский свитер и несколько футболок; что ты суетишься, говорила я себе, успокойся, это все твое дурацкое желание всем нравиться, быть хорошей, правильной, великодушной, ты всегда перегибаешь палку и потом чувствуешь себя полной дурой, она никогда не станет тебе другом, ты и сама этого не хочешь, правда же, просто отдай ей эти дурацкие тряпки и не раздувай из этого историю, она не бросится к тебе на шею, а просто скажет спасибо, и ты немедленно снова для нее исчезнешь, словно ты пустое место, словно тебя нет. Потом я вышла из комнаты и без слов протянула ей стопку одежды; она взяла ее у меня из рук и молча кивнула мне, положив одежду себе на колени. Она даже не посмотрит при тебе, что ты ей принесла, сказала я себе, и вот теперь ты злишься, но все равно ничего не скажешь ей — ты никогда ничего не говоришь, ты кипишь внутри, молчишь, а потом, ночью, лежишь без сна и придумываешь острые, точные фразы, которые уже никому не нужны.

Входная дверь распахнулась, и вошел Сережа — улыбаясь, он сообщил:

— Через час-полтора баня будет готова, воды там, правда, немного — у нас всего два ведра, так что, может быть, Андрюха принесет еще хотя бы парочку из вашего дома, и поставим ее туда — пусть греется, а то, боюсь, на всех ее…

В этот момент дверь открылась еще раз, толкнув Сережу, стоявшего сразу за ней, и в комнату ввалился Андрей. Куртка у него была распахнута, а в руке, оттягивая ее вниз, был зажат большой серебристый пистолет — такой яркий и блестящий, что немедленно напомнил мне детскую игрушку, которая была у Мишки в раннем детстве. Глаза у него были дикие.

— Андрюха, ты чего? — Папа вскочил со своего места.

— Что случилось? — резко спросила Наташа.

— Он копался в нашем прицепе, — сказал Андрей, обращаясь почему-то только к Сереже, — понимаешь, Серега, он копался в прицепе — я подошел к дому и вдруг увидел его, он отогнул тент — разрезал, наверное, или развязал, машины-то у нас все заперты, а прицеп, его же не запрешь…

— Кто копался? — спросил Сережа, а я сразу же представила себе огромный тулуп на тощих плечах, нелепый треух, и подумала про себя, господи, ты же не убил его, правда, ты же не мог его убить, он совсем старый, его можно было просто оттолкнуть, да нет, на него достаточно было бы крикнуть — и он тут же ушел бы, ты не мог его убить, его нельзя было убивать.

— Кто копался? — спросил Сережа еще раз и тряхнул Андрея за плечо.

— Да Игорь этот ваш череповецкий! — со злостью сказал Андрей. — Приличные люди, жена, две дочки, забрался под тент, скотина, и вытащил коробку тушенки!

— И что ты сделал? — упавшим голосом спросил Сережа; я была уверена, что он подумал то же, что и я, просто жертва была теперь другой — он представил себе, как этот широколицый приветливый парень с меховым капюшоном, вчера утром махавший нам рукой с другого конца улицы, лежит сейчас на снегу с простреленным глазом, я подумала, не было же выстрела, мы бы услышали выстрел.

Андрей дернул плечом, вывернулся из-под Сережиной руки и, подойдя к столу, с размаху положил на него пистолет — почти бросил, как будто он был горячий, как будто держать его было больно. Потом он сел на стул, и сложил руки перед собой.

— Ничего я не сделал, — сказал он, — я отдал ему эту чертову коробку.

— То есть как — отдал? — спросила Наташа и встала.

— Отдал, — мрачно повторил он, не глядя на нее. Какое-то время все мы молчали, а потом Наташа осторожно придвинула себе стул, снова села напротив мужа и сказала, тихо и медленно:

— В этой коробке — тридцать банок тушенки. Это тридцать дней жизни, которые ты подарил совершенно незнакомому мужику. У тебя же был пистолет, почему же ты не стрелял?

— Да потому, что он так и сказал — ну, стреляй! Понимаешь? — закричал Андрей и поднял наконец голову. — Я был в пяти шагах от него, он стоит, держит эту коробку, она порвалась, когда он ее вытаскивал, и несколько банок выпало на снег, а он поворачивается ко мне и говорит — давай, стреляй, если хочешь. У нас там дети голодные, а в этом проклятом поселке мы нашли только полмешка проросшей картошки. Стреляй, сказал он, все равно мы тут подохнем. Я не смог. Я отдал ему эту сраную коробку. Наверное, я не готов убить человека из-за тридцати банок тушенки. Наверное, я вообще не готов убить человека.

— Не надо никого убивать, — сказал Сережа и снова положил ему руку на плечо. — Мы просто сейчас пойдем к ним вместе, и им придется все отдать. Они же вчера показывали, где остановились, — такой дом с зеленой крышей.

— Не пойду я никуда, — сказал Андрей, — бог с ними. Пусть едят эту тушенку.

— Знаешь, сколько еще по дороге мы встретим людей, которым нечего есть? — сказал папа. — Он украл ее, эту коробку. Так нельзя. Пойдем — надо расставить точки над «i». Мишка, за старшего остаешься!

Когда они ушли, не говоря больше ни слова, папа и Сережа — с оружием, Андрей — с голыми руками, отшатнувшийся от ружья, протянутого ему Сережей, словно это была ядовитая змея, а Мишка пулей вылетел на веранду, чтобы хоть краем глаза увидеть, что будет происходить на соседней улице, мы остались в комнате одни — четыре женщины, раненый мужчина и двое детей, беспомощные и испуганные. Мы боялись даже смотреть друг на друга, боялись разговаривать, потому что нам было ясно, что где-то совсем недалеко отсюда произойдет сейчас что-то очень плохое и страшное; и теперь, в этом новом, непривычном мире с его безжалостными законами, которые нам приходится учить на бегу, отбрасывая вещи, в которые мы привыкли верить, вещи, которым нас учили всю нашу жизнь, все, что может сейчас произойти в маленьком дачном домике с зеленой крышей на соседней улице, — совершенно не наше дело, и ни одна из нас не может уже никак на это повлиять.

Не знаю, как долго мы сидели так, слушая собственное дыхание — в какой-то момент детям надоело сидеть смирно, и они завозились на полу, и почему-то это было еще хуже, чем если бы стояла абсолютная тишина. Наконец Мишка стукнул в дверь: «Идут!» — сказал он глухо, и еще через несколько минут дверь открылась, и все они вошли, расталкивая друг друга в дверях, не стряхнув снега с ботинок, вошли и замерли у дверей, и мы смотрели на них, и боялись спросить, я пыталась поймать Сережин взгляд, но он не смотрел на меня, а потом вдруг Андрей сказал:

— У них там дети, дети больные, я вышиб дверь, мы решили — это будет правильно, выбить дверь, не стучать, потому что мы пришли поговорить как следует, а там всего одна комната — и они лежат, две девчонки, маленькие совсем, и кровь на подушках, и запах — такой ужасный запах, они даже не испугались, мы стояли там, на пороге, как идиоты, а они лежат и смотрят на нас, как будто им уже все равно, и эта чертова коробка стоит на полу, они ее даже не открыли, понимаешь, они, наверное, все равно уже не могут есть. Мы даже не стали заходить. Ты прав, Серега. Здесь нельзя оставаться. Поехали отсюда к чертовой матери.

Следующие два часа мы собирали вещи — лихорадочно, торопливо, словно люди, находившиеся через улицу от нас, были как-то для нас опасны; папа с Сережей перегнали Лендкрузер и пикап обратно к нашим воротам и потом час или больше носили вещи в машины, освобождая место для сокровищ, обнаруженных в поселке, пока наконец Сережа, выходивший с очередной порцией багажа, не встал на пороге и не сказал:

— Слушайте. Мы ведем себя, как идиоты. Мы не можем выезжать прямо сейчас. Нам нужно хотя бы поспать. Будем караулить по очереди, как всегда, и ничего не случится. И давайте поедим. И баня уже, наверное, нагрелась.

Ни еда, ни баня в этот вечер не доставили никому удовольствия. Мы поели в тягостном молчании и засобирались спать сразу же, как только закончили ужинать. Перед сном я вышла во двор, а когда возвращалась, пес, все это время наблюдавший за нашими сборами, проскользнул следом за мной в дом и прошел прямиком в комнату, в которой спали теперь мы с Сережей; когда я легла, он потоптался немного у двери, а потом глубоко вздохнул и лег.

Я проснулась среди ночи оттого, что пес царапал лапой закрытую дверь — короткими, требовательными ударами; какое-то время я пыталась не обращать внимания на этот звук, но потом поняла, что он не успокоится, и встала, чтобы выпустить его. В центральной комнате было темно; на кровати, укрывшись до подбородка, спала Ира, крепко обхватив мальчика руками. Цокая когтями по деревянным доскам пола, Пес уверенно направился к выходу — мне пришлось надеть куртку и выйти с ним на веранду, и сразу же, как только мы вышли, я поняла — что-то не так: вместо того чтобы сидеть, закутавшись в тулуп, Андрей стоял возле окна в странной, напряженной позе и кивал головой кому-то, стоявшему снаружи; он даже не обернулся на звук открывающейся двери. Я подошла поближе, встала с ним рядом и подышала на стекло — и внизу, под окном, увидела знакомую хрупкую фигуру в нелепом треухе и бесформенном тулупе. Он стоял, неудобно задрав голову, и говорил тихим, настойчивым голосом:

— …я всего лишь хотел сказать вам, что вы поступили благородно. Это гадкое, чудовищное время, и уже случилось огромное количество страшных, несправедливых вещей, и поверьте мне, их случится еще немало. Не стоит корить себя за благородный поступок. Наши девочки больны — вы, наверное, заметили это; мой зять, Игорь, до последнего момента не верил, что они действительно заболели, он уверял нас, что это простуда, он был так уверен… я говорил уже, что он оптимист — хотя нет, впрочем, я говорил это не вам, а вчера, как мне кажется, заразилась моя жена, и если я хоть что-нибудь понимаю в этой отвратительной болезни, будет чудом, если все мы доживем хотя бы до Нового года. Ваша коробка с тушенкой, молодой человек, поможет нам хотя бы умереть более или менее достойно, насколько здесь вообще можно говорить о достоинстве, конечно. Прошу вас, не подумайте о нас плохо — нас нельзя обвинить в беспечности; все время, пока мы общались с вами, мы старались держаться от вас как можно дальше, даже Игорь, и это, пожалуй, свидетельствует о том, что он не такой уж оптимист, как мне казалось. Забавно, сколько нового можно узнать о своих близких, когда оказываешься с ними в подобной ситуации…

Андрей кивал и кивал ему, не говоря ни слова, а я прижалась спиной к входной двери и все слушала этот тихий, извиняющийся голос, понимая, что даже не имею права показываться ему, потому что этот старый, обреченный человек в тулупе с чужого плеча пришел сюда говорить не со мной. Я стояла до тех пор, пока холодный собачий нос вдруг не толкнул меня под руку, и тогда я как можно тише открыла дверь и вернулась в теплый, спящий дом, оставив Андрея наедине с его собеседником.

Наутро мы уехали.

* * *

Дорога была скверная. На наше счастье, сильных снегопадов еще не было — по крайней мере, с тех пор, как транспортный ручеек, соединяющий Череповец с маленьким Белозерском, отмеченным крошечной точкой на берегу огромного холодного северного озера, первого на нашем пути, обмелел и заглох совсем, потому что нечего и некому было теперь везти по этой дороге, идущей из одного мертвого города в другой. Судя по всему, это случилось совсем недавно, самое позднее — несколько недель назад, потому что слой снега, укрывший дорогу, был еще неглубок и по-прежнему видна была колея, оставленная последними прошедшими здесь машинами — такая же, как та, по которой мы двигались от оставшейся позади Устюжны к Череповцу.

Глядя на сосредоточенный Сережин профиль, пока Паджеро, слегка раскачиваясь, но вполне уверенно двигался вперед, с хрустом перемалывая хрупкие, остекленевшие от мороза следы чужих колес на снегу, я думала о том, кто проехал здесь последним — хотела бы я знать, кем он был, этот человек, и куда он ехал, был ли у него план спасения вроде нашего, или он просто бежал, погрузив в машину свою семью или то, что от нее осталось, двигаясь без определенной цели, желая просто поскорее убраться как можно дальше от смерти, следовавшей за ним по пятам; был он болен или еще здоров, знал ли он о том, что все, от чего он бежит, поджидает его впереди за каждым поворотом, в каждой маленькой деревне, которую ему придется пересечь? Получится ли у него то, что он задумал — а единственно возможная сейчас цель, как бы она ни была сформулирована, могла заключаться только в одном: не умереть. Получится ли у нас?

На просторном, гораздо шире Витариного, заднем сиденье Паджеро сидел пес, напряженно подобрав под себя большие лапы, и старательно смотрел в окно, словно не желая разглядывать то, что окружало его здесь, в салоне машины. Наверное, это была первая поездка в его жизни — когда все вещи были уже загружены, я последний раз оглянулась на улицу, изрезанную нашими колесами, испещренную нашими следами, зажатую с обеих сторон высокими обледеневшими сугробами, в одном из которых несколько дней назад я собиралась умереть, и наткнулась на неподвижный и внимательный желтый взгляд. Он сидел в нескольких шагах от меня, и морда его не выражала ровным счетом ничего — ни страха, ни беспокойства, ни заискивающей мольбы, он просто смотрел на меня — спокойно и как будто оценивающе, и когда я распахнула заднюю дверь и сказала ему «ну что же ты, давай, прыгай скорее», он еще какое-то время раздумывал, как если бы не был уверен в том, что мы достойны составить ему компанию, а потом нехотя поднялся и медленно подошел к машине, и в один легкий, плавный прыжок оказался внутри, рядом с Мишкой, сразу же протянувшим к нему руку, и отстранился от Мишкиной руки — не трогайте меня, вы не нужны мне, я с вами только до тех пор, пока сам этого хочу, не дольше. Если бы кто-нибудь спросил меня — зачем я взяла его с собой, наверное, я не смогла бы ответить, у нас было так мало места в машинах, так мало еды с собой, и я почти готова была услышать от кого-нибудь этот вопрос — зачем он тебе нужен, и ответила бы просто — он поедет с нами, он поедет, я что-то должна ему, что-то очень важное, мне спокойно, когда он рядом.

Так же легко, без лишних разговоров решился вопрос с рассадкой по машинам; папа просто вынес из дома Ирину сумку и забросил ее на заднее Витарино сиденье, а затем, подхватив мальчика под мышки, усадил его рядом, «Аня, Сережа, первыми поедете, мы за вами, Андрюха — ты замыкаешь»; я ждала возражений и споров, я была почти уверена — мальчик снова, как в тот день, когда началось наше бегство, потребует для себя и для матери места в Сережиной машине, и это будет означать, что мне опять предстоит несколько мучительных дней без возможности видеть его лицо, без возможности протянуть руку и прикоснуться к нему, убедиться, что он здесь, рядом, что все будет хорошо. В отличие от дня, когда я увидела их впервые — эту чужую высокую женщину и мальчика, который ни разу мне не улыбнулся, на этот раз я была готова к бою — я не чувствовала больше, что в чем-то виновата перед ними, словно все мои долги были отданы в этом дачном поселке, пока они сидели в соседнем доме и ждали, когда я умру. Но ни Ира, ни мальчик сейчас не сказали ничего — усевшись на заднем сиденье, он сразу же принялся дышать на замерзшее боковое стекло и тереть его ладошкой, чтобы расчистить себе небольшой участок для обзора, а она, убедившись, что он удобно устроен, села спереди и сложила руки на коленях, безучастная к нашим сборам.

— Все, попрощайтесь с федеральными трассами, — произнес Андрей по рации, нарушив мои мысли, — сейчас будет указатель «Кириллов», там направо.

Выбора у нас не было — если бы мы отважились идти по левому берегу гигантского Онежского озера, нам не пришлось бы надолго покидать широкие и асфальтированные, хоть уже и засыпанные снегом, поверхности федеральных дорог, но тогда мы должны были бы проехать насквозь последний в этой малонаселенной земле крупный город, лежащий прямо на нашем пути — трехсоттысячный Петрозаводск, вытянувшийся вдоль трассы в верхней части озера. Неделя, которую мы провели в дачном поселке под Череповцом, положила конец этим планам — если в начале пути у нас еще могла оставаться надежда на то, что мы успеем прорваться наверх, на север, к безлюдным, спрятавшимся в непроходимой тайге озерам до того, как безжалостная, всеядная чума преградит нам дорогу, сегодня этой надежды больше не было. Теперь, если мы хотели добраться до цели, нам оставалось лишь уповать на то, что мы сумеем объехать Онежское озеро с правой стороны — петляя между крошечными поселениями с чужими, непривычными северными названиями, которые были построены триста лет назад для обслуживания северных торговых путей, да так и замерли с тех пор, со своими немногочисленными жителями и древними деревянными монастырями, отрезанные от большого мира ледяными озерами, извилистыми реками, густыми лесами и плохими дорогами, ненужные и забытые.

Было ясно, что мы можем увязнуть и сгинуть в любой точке этого сложного маршрута, пройти который не всякий решился бы даже летом, застрять в снегу, который никто теперь не чистил, и замерзнуть — любая незначительная поломка сейчас, на тридцатиградусном морозе, без связи и надежды на помощь, парализовала бы нас и скорее всего погубила бы; в конце концов, мы рисковали столкнуться с людьми, живущими в этих местах, которые — если даже болезнь еще их не коснулась — вряд ли обрадуются нашему появлению; только страх перед вирусом, с которым все мы теперь столкнулись лицом к лицу, все равно оказался сильнее, и поэтому мы свернули направо, под маленький синий дорожный указатель. К нашему удивлению, колея, сопровождавшая нас уже так долго, повернула вместе с нами, оставив позади нетронутую, застеленную снегом поверхность безлюдной магистрали, ведущей дальше на север, к Белозерску, с каждым километром удаляясь от больших городов, словно и она, колея, старалась держаться от них как можно дальше.

— Что там у нас на карте? Далеко до следующей деревни? — захрустел в динамике папин голос.

— И километра не будет, — отозвался Андрей, — тут по дороге до Кириллова несколько небольших поселков, но нам в любом случае бояться нечего.

— С чего это ты взял?

— Он приходил ночью — ну, этот старик. Мы поговорили с ним немного — он уверяет, что окрестные деревни для нас совершенно не опасны — там никого нет.

— Много он знает, этот твой старик, — сказал папа ворчливо, — что значит — не опасны. Ну и ехал бы туда, раз они не опасны…

— Там были зачистки, в этих деревнях, — ответил Андрей, и наступила тишина — несколько мгновений в эфире не раздавалось больше ни единого звука, кроме потрескивания помех, словно кто-то забыл отжать кнопку, включавшую микрофон, а потом папа переспросил:

— Зачистки?..

— Недели две назад, — сказал Андрей, — когда они еще думали, что это может помочь. Они почему-то начали с окрестных деревень — наверное, считали, что инфекция придет именно отсюда, потому что Вологда погибла, а Череповец еще держался. Он сказал, так решили военные — у них не было сил вводить карантин и ставить кордоны, и они просто зачистили все в радиусе тридцати километров к северу.

— То есть как — зачистили? — спросила я у Сережи, который продолжал сосредоточенно вести машину, не вступая в разговор — словно вообще не слушая его, и он ответил, не отводя глаз от дороги:

— Похоже, мы сейчас сами увидим, малыш. Посмотри вперед.

Пар, поднявшийся над пожаром, не успел покинуть это страшное место — схваченный морозом, он так и застыл на полпути к небу рваным кружевом, причудливыми белыми узорами на черном, безуспешно пытаясь скрыть под своим милосердным белым покровом уродливые обожженные скелеты домов. Среди них не осталось ни одного целого — одинаковые, черные, с провалившимися стропилами и слепыми окнами без стекол, полопавшихся от жара, они стояли по обеим сторонам дороги как безмолвные свидетели катастрофы, о которой больше некому было рассказывать. Это место было таким безнадежно пустым, таким окончательно мертвым, что мы невольно сбросили скорость и поехали медленнее — нам было действительно нечего бояться: ни один человек, больной ли, здоровый ли, не сумел бы здесь выжить, мы могли бы даже остановиться и выйти из машины, подойти поближе и заглянуть в какой-нибудь дом — если бы действительно этого хотели.

— Огнеметами жгли, — сказал папа и выругался — зло, витиевато и длинно, — видите, следы на земле остались. — Я присмотрелась и увидела на снегу закопченные полосы, начинавшиеся прямо от дороги и ползущие от нее к домам, расплавляя снег и до черноты сжигая бесцветную зимнюю траву под ним.

Я все искала глазами — и боялась найти — какой-нибудь ров или яму, почему-то я легко представила себе, как они — люди, которые жили в этих домах, лежат на дне этого рва вповалку, друг на друге; на морозе они, наверное, застыли и окоченели, и вряд ли те, кто сжег их дома, стал бы задерживаться для того, чтобы хотя бы засыпать ров снегом, но тел не было видно — нигде снаружи, и потому единственным местом, где они могли быть, были их собственные дома, а вернее — то, что от них теперь осталось.

— Что же они с ними сделали? — спросила я Сережу. — Неужели они сожгли их заживо?

Не глядя на меня, он протянул руку и положил ее мне на колено.

— Может, уже некого было сжигать, — сказал он неуверенно, — может, они умерли до того, как…

— Если бы они были еще живы, они наверняка сопротивлялись бы, — перебила я, не потому, что была в этом уверена, а потому, что мне очень хотелось в это поверить, — кто-нибудь бы выбежал из дома, мы бы увидели хотя бы кого-нибудь…

— Аня, не смотри направо, — вдруг быстро сказал он, и с заднего сиденья раздался странный звук — это Мишка резко втянул в себя воздух, и я тут же посмотрела — я просто не могла не посмотреть, и прежде, чем зажмуриться и закрыть глаза руками, я поняла — они были живы, может быть, не все, хорошо бы, если не все, но некоторые из них точно были еще живы, когда все это случилось.

— Поехали отсюда поскорее, — сказала я, не открывая глаз. — Сережа, поехали, пожалуйста.

Как только деревня осталась позади, замыкающий пикап неожиданно остановился, пассажирская дверь распахнулась, и на улицу выскочила Наташа, как была, без куртки, и ее вырвало прямо под колеса машины. Не говоря ни слова, мы тоже остановились и ждали, пока она, разогнувшись и отвернув лицо, дышала морозным воздухом, и двинулись с места только после того, как она вернулась в машину.

— Предупреди меня, когда будет следующая деревня, — попросила я Сережу, — я не хочу больше на это смотреть.

Он кивнул.

«Зачищенных» деревень, таких же, как та, первая, по этой дороге оказалось еще две, и пока мы двигались от одной к другой, я старалась смотреть только на спидометр, пытаясь определить, когда же закончатся эти зловещие тридцать километров от города, который в безуспешной попытке спастись сначала истребил все живое вокруг себя, а после погиб и сам; когда же эти тридцать километров закончились, вместе с ними кончилась и колея, позволявшая нам двигаться относительно быстро.

— Медленно едем, — сказал папа — и это были первые слова с момента, как мы выехали из первой сожженной деревни, — топливо спалим, надо бы Лендкрузер вперед выпустить, Сережа, притормози-ка.

Мы остановились, и папа, выйдя из машины, направился к Лендкрузеру. Пользуясь передышкой, все мы, кроме Лени, тоже вышли на мороз — вокруг было пусто, снежно и безопасно.

— Я же без рации, — возражала Марина встревоженным, тонким голосом, — давайте лучше пикап вперед выпустим, он тоже тяжелый.

— Ты пойми, — говорил ей папа терпеливо, — твой Лендкрузер под три тонны весит, Мазда полегче, а потом, у них же прицеп, по такой дороге с прицепом они первые не пройдут.

— Ну, тогда давайте их прицеп на нас перевесим, — неуверенно предложила она, — или рацию снимите с кого-нибудь и отдайте нам.

— Прицеп перецеплять не дам, — сказал Андрей решительно, — ищи вас потом с нашим прицепом.

— Что ты хочешь сказать? — вскинулась Марина немедленно, и папа, встав между ними, примирительно поднял руки:

— Так, все, ладно, делаем так — я снимаю рацию с Витары и ставлю на Лендкрузер. Пока светло, поедешь ты, а как стемнеет — я посажу Ирку за руль и сяду к тебе, в темноте ты одна не справишься. Наша главная задача сейчас — ехать побыстрее, на такой низкой скорости мы без топлива останемся даже раньше, чем предполагали.

— Наша главная задача, — сказал Андрей неожиданно тихим голосом, глядя себе под ноги, — это найти еще топлива. Мы же на Всеволожск ехали с Наташкой, у меня всего треть бака осталась, и прицеп этот тяжеленный, я с такой загрузкой даже до Кириллова не дотяну. Может, отольете мне немного из запасов?

— Нет никаких запасов уже, — мрачно сказал папа, — тебе Серега разве не сказал? Топлива больше нет. Мы перерыли весь поселок — и ничего не нашли, только полупустую канистру с бензином для Витары. Вряд ли это хороший бензин, но выбирать не приходится, а вот дизель — весь, какой есть, уже в баках. Мы можем слить тебе каждый литров по десять, но это значит, что теперь мы все вместе сможем проехать еще от силы километров двести и, если до тех пор топливо не найдем — там и останемся.

Безусловно, я знала, что это произойдет, думала я, пока мы скользили по пробитой тяжелым Лендкрузером колее — онемевшая Витара шла теперь перед нами, сразу за Лендкрузером, а пикап, облегчивший наши баки на двадцать литров топлива, по-прежнему ехал последним — мы все знали, что топлива до озера не хватит, но почему никто не сказал мне, что его осталось так мало? Разве все мы — и женщины, и дети — не имели права знать, принимая решение уехать из этого дачного поселка, что, если мы не найдем топлива в течение сегодняшнего дня, двигатели наших машин один за другим зачихают и умолкнут, и мы останемся умирать от холода посреди этой чужой, оледенелой, безлюдной земли? Разве мы согласились бы на это, если бы они нам рассказали? Надо было оставаться, если бы мы знали, мы бы обязательно остались, город все равно уже умер, и вокруг него нет больше ни одной живой деревни, ну сколько еще беженцев могли бы мы там встретить — пять человек? Десять? Что такого страшного могли они нам сделать — кроме того, чтобы умереть от голода у нас на глазах? Неужели это лучше, чем то, что нам предстоит теперь, я бы ни за что не согласилась, я бы не позволила им уехать, увезти Мишку, я бы ни за что им не позволила.

— Малыш, — сказал Сережа негромко, и рука его снова опустилась мне на колено.

— Не трогай меня, — сказала я сквозь зубы. Я даже не могла взглянуть на него, как ты мог, как ты мог решить за меня, за своего сына, за моего, как ты посмел принять такое решение один, а ведь она даже не знает, она не слышала, а теперь она едет в немой Витаре, и я даже не могу сказать ей, что они с нами сделали. Дай мне микрофон. — От волнения я нажала не на ту кнопку и сначала проговорила в пустоту, но потом разобралась и повторила, и в рации щелкнуло — они все меня услышали, все, кроме папы: — Марина, стой. Нам нужно вернуться, пока не поздно, иначе мы все умрем прямо на этой дороге.

Лендкрузер тут же встал как вкопанный, за ним остановилась и Витара, и Сережа, чертыхнувшись, тоже нажал на тормоз — и не успели мы остановиться окончательно, я уже распахнула дверь и выпрыгнула из машины, и побежала вперед, дура, дура, о чем я только думала, буду спать на пассажирском сиденье, закрою глаза — и открою их уже на озере, когда все проблемы будут позади, так никогда не бывает, это ни разу еще не срабатывало — и теперь не сработало, я рванула пассажирскую витарину дверь — папа хмуро глянул на меня из-за руля, словно догадавшись, что я собираюсь сказать, — поглядела прямо в светлые Ирины глаза и выпалила:

— Они нам не сказали. У нас больше нет топлива. Надо поворачивать назад, в поселок, пока его хватает на обратный путь.

А потом мы стояли посреди дороги на обжигающем холодном ветру и кричали друг на друга — боже мой, он, наверное, никогда не видел меня такой, это была даже не мысль, а обрывок мысли, ее тень; когда мы познакомились, словно кто-то выкрутил мне громкость вниз почти до предела, невидимой резинкой стер, закруглил все острые углы, о, у меня было множество острых углов, о которых он понятия не имеет, я надеялась, что мне удалось их запрятать так далеко, что он никогда и не догадался бы о том, что они существуют, и он не догадывался, это видно по его глазам.

— Что за истерика, Аня, ну какого черта, там нельзя было оставаться!

— Ерунда! Сколько нам еще осталось — сто километров? Двести? А дальше ты предлагаешь идти пешком?

— А ты что предлагаешь?! Сдохнуть там, в этом поселке, от заразы?

— В первую очередь я предлагаю говорить правду! С нами дети, как вы могли решить все это без нас! Можно было бы сидеть в поселке и ждать, можно было слить все топливо в одну машину и делать вылазки, обшарить все окрестные поселки, найти какой-нибудь трактор, да что угодно, в конце концов, можно было бы дождаться весны и потом вернуться в Череповец — там уже точно никого не осталось бы, и найти топливо, там заправки, там нефтехранилища, там до черта брошеной техники, наконец, — а здесь ты что будешь искать, в этой пустыне?

Холодный воздух обжег мне горло, я закашлялась, и колени у меня вдруг подогнулись, ноги стали ватными, я схватилась за теплый витарин капот, чтобы не упасть, голоса теперь доносились как будто издалека, «Анька, ты что?», «держите ее, она сейчас упадет», я хотела крикнуть «не трогайте меня, подождите, дайте мне закончить», но получился только шепот, даже губы меня не слушались, я закрыла глаза и вдохнула знакомый Сережин запах, он держал меня — крепко, обеими руками, и говорил «успокойся, малыш, все будет хорошо, вот увидишь»; ничего не будет хорошо, думала я уже безразлично, мы все здесь умрем, «давай-ка ее в машину, быстро», сказал папа, и Сережа подхватил меня на руки и понес, неужели никто, кроме меня, так и не возразил, почему она молчит, она же теперь тоже все знает? Дверца была открыта; я почувствовала, что сиденье, с которого я спрыгнула, еще не успело остыть, и откуда-то сзади, из-за спины, раздавалось мерное, глухое рычание, сейчас они меня упакуют и повезут дальше, а я не могу больше с ними спорить, так глупо; захлопали дверцы — они просто расселись по машинам, как ни в чем не бывало, словно гости, которые стали невольными свидетелями неожиданной, безобразной ссоры между хозяевами и теперь торопятся поскорее попрощаться и выйти за дверь, охваченные одновременно неизбежным, сочувственным злорадством и неловкостью из-за сцены, которую им пришлось наблюдать. Я закрыла глаза и подумала — бессильно и зло: я не могу больше кричать, я вообще не могу разговаривать, сейчас — не могу, мне нужно несколько минут, полчаса, любая остановка, во время которой я снова попытаюсь убедить их, они просто не поняли, я не успела объяснить им, я попробую еще раз, просто нужно успокоиться, собраться с мыслями — я пыталась дышать, глубоко и медленно, и не смотреть на Сережу, в машине было тихо, Мишка расстроенно сопел на заднем сиденье, и вдруг Лендкрузер, идущий впереди, снова замедлился и встал, захрустела рация — несколько холостых щелчков, шипение, и, наконец, в динамике раздался Маринин голос:

— Посмотрите! Там, впереди, на обочине! Это, кажется, грузовик?

Определить расстояние на этой снежной равнине, с дорогой, сливавшейся по цвету с обступившими ее полями и выделявшейся только тем, что засыпанное снегом дорожное полотно было выше на полметра, было невозможно — до грузовика (или до того, что мы считали грузовиком) могло быть и несколько сотен метров, и километр, а то и два. Пока мы ехали вперед, медленно, невыносимо долго приближаясь к замершему впереди неясному силуэту, едва заметной точке, застывшей у обочины, которая по мере нашего приближения действительно приобрела форму грузовика, — спорить дальше не было смысла, и все молчали. Даже когда стало совершенно ясно, что это именно грузовик, — молчали, словно боясь сглазить, спугнуть неожиданную удачу, потому что этот грузовик мог быть сожжен, разграблен, выкачан досуха, не случайно же его бросили именно здесь — в тридцати километрах от ближайшего человеческого жилья. Наконец мы подъехали прямо к нему и встали. Удивительно, но первые несколько мгновений мы просто стояли возле него, не выключая двигателей, охваченные почти суеверным страхом, четыре груженых доверху машины с полупустыми баками, и никто не решался выйти и приблизиться к нему.

Это был большой дальнобойный грузовик с длинным металлическим прицепом, украшенным вдоль борта огромной, побледневшей от времени надписью латинскими буквами; грузовик этот был как будто переломлен надвое, как разобранная детская игрушка, — кабина отщелкнута вниз, мордой к асфальту, а здоровенный тяжелый прицеп задран под острым углом, словно в попытке высыпать содержимое на дорогу. Брошенный в такой беззащитной позе, он был похож на цирковую лошадь, склонившуюся в поклоне, — я разглядывала его и пыталась понять: что могло здесь произойти, куда делся человек, который вел этот грузовик, почему он его бросил? Может быть, он пытался отцепить прицеп, чтобы вырвать у смерти еще несколько километров и добраться к людям налегке? Может быть, в машине что-то сломалось и он пытался починить ее — один, с застывающими на морозе руками, — но возле грузовика уже не было видно ни следов от костра, ни каких-нибудь других человеческих следов; если машина сломалась, неужели он, этот человек, ушел отсюда пешком? И что с ним случилось дальше — добрался ли он до деревни, оставшейся у нас за спиной, была ли она еще жива, эта деревня, когда он туда пришел?

Наконец Сережа, первым очнувшись от этого странного оцепенения, хлопнул дверью, легко выпрыгнул на снег и, достав из багажника топливный шланг, побежал к грузовику. Из Витары уже вылезал папа с неизменным карабином в руках и, оглядываясь по сторонам, пошел следом за Сережей. У меня не было сил выйти из машины, и я просто опустила окошко и смотрела, как они подходят поближе, как папа осторожно заглядывает в кабину (как будто в ней, опрокинутой вперед, мог еще кто-то оставаться), как Сережа бьет ногой по огромному, похожему на серебристую металлическую бочку топливному баку, расположенному вдоль обращенного к нам борта, между первым и вторым рядом гигантских колес, и раздается звук — неопределенный, глухой, дающий надежду; как Сережа пытается открутить крышку бака, которая не поддается, как он сбрасывает перчатки и хватается за нее голыми руками, морщась от прикосновения ледяного металла к коже, и откручивает ее, и заталкивает внутрь шланг, промахиваясь несколько раз мимо отверстия, и начинает качать, и внимательно, напряженно смотрит на длинную прозрачную трубку и, когда в ней появляется розоватый полупрозрачный столбик топлива, оборачивается к нам с широкой улыбкой и кричит — хотя мы все, не отрываясь, смотрим на него и видим то же, что и он:

— Есть!

Канистры — все, какие были у нас с собой — купленные в Нудоли, взятые из дома, прятавшиеся под тентом в прицепе пикапа — после торжествующего Сережиного крика тут же выстроились на снегу в маленькую пластмассовую очередь; их было не так уж и много, этих канистр, но заполненными — и это выяснилось буквально через четверть часа — суждено было оказаться далеко не всем из них: не успела подойти к концу шестая по счету, как струйка, весело бегущая из шланга, вдруг иссякла, и Сережа, разогнувшись, обернулся к нам и сказал:

— Все. Больше нет, — и лицо у него разочарованно вытянулось.

— Ничего, — сказал папа — как мне показалось, преувеличенно бодрым голосом, и хлопнул Сережу по плечу, — теперь нам хватит километров на четыреста, это полдороги, Сережка, найдем еще. Пойдем-ка лучше, посмотрим, чем тут еще можно разжиться.

Контейнер, закрепленный на прицепе грузовика, открыть не удалось, и поэтому мы так и не узнали, какой именно груз показался людям, снарядившим этот грузовик в дорогу — на Вологду или в Череповец — настолько важным, чтобы в это жуткое время рискнуть жизнью человека, сидевшего за рулем. Что бы там ни было внутри, в этом опасно зависшем над землей контейнере — даже если нам удалось бы сбить замки и стальные запоры, закрепляющие его створки, — оно наверняка высыпалось бы и погребло под собой любого, кто осмелился бы в этот момент стоять внизу, на земле, и потому мы ограничились тем, что удалось найти в кабине — аптечкой, набором инструментов и неплохим термосом, в котором еще плескались остатки давно остывшего кофе. Основным нашим уловом, помимо топлива, оказалась прекрасная рация — рискуя свернуть себе шею, папа собственноручно вскарабкался наверх и открутил антенну, прикрепленную к крыше кабины грузовика, и, прижимая драгоценную находку к груди, немедленно побежал устанавливать ее на Витаре. Больше здесь делать было нечего.

Позже, уже в машине, наблюдая за тем, как он аккуратно едет, стараясь не взглянуть на меня даже краем глаза, как он отчаянно пытается сделать вид, что ничего не случилось, что не было этой ссоры, что мы не кричали друг на друга на глазах у всех, срывая голос, я думала — надо же, я три года подряд так этого боялась — того, что ты увидишь, какая я на самом деле, обычная, смертная женщина, которая умеет капризничать, кричать, сердиться, я готова была уступить тебе во всем, лишь бы ты не заметил, что, по сути, между мной и женщиной, на которой ты так долго был женат до меня, нет никакой разницы, это было так важно, чтобы ты не заметил, чтобы эта мысль ни разу не пришла тебе в голову, мне казалось, что я готова пожертвовать очень многим, лишь бы ты никогда об этом не догадался, но как только речь зашла о жизни и смерти, стоило мне испугаться по-настоящему, как все это полетело к черту тут же, мгновенно, я даже не успела подумать о том, как мне стоило бы повести себя, — я просто сделала то, что делала всегда, когда жизнь зажимала меня в угол, — показала зубы, и даже если это не привело к тому результату, на который я рассчитывала, даже если грузовик с жалкой сотней литров топлива дал нам отсрочку и теперь всем кажется, что риск, на который мы идем — оправдан, ты уже об этом не забудешь, ты будешь помнить о том, что я — которая не спорила с тобой никогда, которая во всем была с тобой согласна, — уже не твой абсолютный союзник.

Почему-то именно в этот момент он обернулся и посмотрел на меня, и сказал:

— Вот видишь, малыш, ни к чему было так паниковать — мы нашли топливо и найдем еще, нельзя сдаваться.

Я могла бы сказать ему, что это редкая, невероятная удача — встретить грузовик в этих местах, вдалеке от привычных дальнобойных маршрутов. Я могла бы, наверное, даже продолжить спор о том, что нам нужно вернуться, — потому что нет никакой разницы в том, замерзнем мы через сто километров или через четыреста, если от цели нас отделяет почти восемьсот. Но я сказала только:

— Никогда не делай так больше, ты слышишь? Не решай за меня.

Он молчал, он ничего не ответил мне, а просто вел машину, смотря прямо перед собой — хотя мог бы сказать, что начал решать за меня с самого первого дня и с тех пор продолжал делать это каждый день все три года, которые мы были вместе, и именно это, пожалуй, делало меня рядом с ним такой счастливой, потому что раньше мне приходилось слишком много решать самой, и я очень, очень от этого устала; во всяком случае, именно об этом я подумала сразу же, как только произнесла это «никогда так не делай больше», потому что была совершенно не уверена в том, что на самом деле хочу, чтобы он перестал; только он по-прежнему молча рулил, не отрывая глаз от дороги, словно не слышал этих моих слов, и потому я сказала еще одну вещь.

— И знаешь что, — сказала я, внимательно разглядывая резиновый коврик с талой водой у себя под ногами, — хватит уже называть меня «малыш». Мне тридцать шесть лет, у меня сын шестнадцатилетний, никакой я, к черту, не малыш.

* * *

Въезжая в Кириллов, которого мы достигли уже почти в сумерках, мы не знали, что именно он для нас приготовил — баррикады и кордоны, возведенные жителями в безнадежной попытке защититься от своих заболевших соседей, мародеров или авторов чудовищной зачистки, случившейся в каких-то шестидесяти километрах отсюда, или беспомощное и безразличное к нам, проезжающим мимо, умирание, которым встретила нас Устюжна. Мы готовились к чему угодно и не могли предвидеть только одного — что город, маленький, но все же город, со своими деревянными домами и каменными церквями, школами и автобусными остановками, окажется пуст, брошен, словно все его жители, все до единого, напуганные судьбой, постигшей соседние деревни, собрались и ушли куда-то дальше, на север.

То, что в городе никого нет, почему-то было ясно с первого взгляда — потому ли, что дорога, по которой мы ехали, была нетронута и плотно занесена снегом с выпеченной морозом твердой, хрустящей коркой, а может быть, потому, что пейзаж, открывающийся перед нами, был совершенно темен — в быстро сгущающихся сумерках топорщились простые двускатные крыши, тусклыми снежными полосами проглядывали узкие улицы, густо обсаженные деревьями, но не светилось ни одного окна. То, что не горели уличные фонари, можно было бы еще объяснить отсутствием электричества, но если бы за этими окнами оставался хоть кто-нибудь, по крайней мере в одном из них, обращенных к дороге, мы обязательно заметили бы снаружи мерцание свечи или керосиновой лампы, какое-нибудь движение, хотя бы намек на движение — но ничего этого не было, совсем ничего, только безмолвные, покинутые жителями невысокие дома и темные, давно не хоженные улицы.

— Посмотрите налево, дети, — раздался в динамике папин голос, и мы вздрогнули от неожиданности, таким неуместным он нам показался в этой звенящей тишине, — вон там, видите? За этой длинной каменной стеной — огромный старинный монастырь, в нем еще Иван Грозный останавливался. Отсюда вы толком ничего не разглядите — но поверьте, ничего похожего вы в жизни своей не видели, там, за этими стенами, целый город, башни, церкви, каменные палаты, это настоящая крепость.

— Откуда ты все знаешь, Андреич? — отозвался Андрей.

— Я бывал здесь студентом.

— Так, может, остановимся и пойдем, посмотрим? Когда еще представится возможность…

— Нельзя, — строго сказал папа, — да сейчас туда и не попасть, наверное. Все-таки крепость — они, когда уходили, наверняка закрыли ворота.

С дороги, по которой мы ехали, видна была только массивная, длинная каменная стена, нависшая над поверхностью скованного льдом озера и повторяющая плавные изломы его береговой линии, и островерхие толстые башни с узкими окошками-бойницами, возвышающиеся по углам этой стены, как гигантские шахматные ладьи. Вдалеке, за стеной, на фоне темного неба скорее угадывались, чем были видны на самом деле, луковицы куполов. Это действительно была настоящая средневековая крепость, величественная и огромная, и я вдруг остро пожалела о том, что нам нельзя сейчас остановиться и пешком, проваливаясь в снег, пройти каких-нибудь четыреста метров, чтобы потрогать старые каменные стены, подойти к спрятанным в какой-нибудь из башен воротам и хотя бы заглянуть внутрь — снаружи, не нарушая покоя этого заснувшего гиганта, просто на случай, если мы, горстка испуганных людей, пытающихся спасти свою жизнь, — последние, кто видит его. Рано или поздно мы исчезнем — на самом деле мы уже почти исчезли, а эта неподвижная громада так и останется стоять на берегу озера, спокойная и невозмутимая, и простоит еще не одно столетие, даже если вокруг не останется никого, чтобы любоваться ею.

Мы ехали медленно — очень медленно, и молчали; и только когда стена почти уже скрылась из вида, уступив место маленьким деревянным домикам, казавшимся такими ничтожными и недолговечными на фоне этого каменного величия, я оглянулась последний раз, чтобы увидеть ее, и сказала:

— А может, они никуда и не уходили? Может, они все сейчас там, внутри, это же крепость, она гораздо надежней этих старых деревянных домиков, посмотри, какая она огромная, туда поместился бы весь этот маленький город, там наверняка есть все, что могло бы им понадобиться, — вода, крыша над головой, а эта стена, она бы их защитила, да?

— Не знаю, Анька, — ответил Сережа тихо и тоже посмотрел назад, — правда, я не знаю. Но было бы здорово.

Через два квартала на одной из боковых улиц мы увидели легковую машину, засевшую в снегу по самые колесные арки. Сережа сказал в микрофон:

— Погодите-ка, надо проверить, вдруг там остался еще бензин для Витары, — и остановился.

В этот раз на улицу больше никто не вышел — даже папа со своим карабином остался внутри, в теплой машине, настолько заброшенным и безлюдным выглядело это место. Держа фонарик в одной руке, Сережа, нагнувшись, другой рукой стряхнул примерзший снег, запечатавший лючок бензобака, и какое-то время возился с ним, открывая и запихивая шланг, но вскоре выпрямился и пошел назад, качая головой.

— Пусто, — сказал он коротко, садясь обратно в машину, и мы поехали дальше.

По дороге нам попалось еще несколько машин, таких же забытых и засыпанных снегом, но все они оказались бесполезны — наверное, потому их и оставили здесь, на улицах, вместо того чтобы загрузить вещами и уехать. Мне пришло в голову, что, если весь транспорт, который нам удалось отыскать в городе, состоит из этих нескольких машин, одна из которых к тому же оказалась жестоко раскурочена, с выбитыми стеклами, снятыми колесами и таким же пустым баком, как у всех предыдущих, наши шансы на то, чтобы найти где-то еще дальше к северу запасы топлива, которые остались бы незамеченными людьми, жившими в этих местах, совсем невелики. Судя по всему, те, кто здесь жил, уходя, забрали все топливо с собой, не оставив нам ни капли.

— У них тут где-то должен быть автовокзал, — сказал Сережа убежденно, — и лодочная станция наверняка есть, нам солярки еще хотя бы литров двести…

— Да где его искать, этот автовокзал, — тут же отозвался папа, — темень какая, хоть глаз выколи, и карты города у нас нет. Что там у тебя в навигаторе, Андрюха?

— Ничего у меня в навигаторе, — мрачно сказал Андрей, — карта неполная, у меня тут просто точка на трассе, никаких улиц, ничего. Не найдем мы.

— Хорошо, — сказал Сережа настойчиво, — давайте заночуем, а утром, засветло, найдем и автовокзал этот, и станцию — ну должно было остаться хоть что-нибудь!

— Времени сколько потеряем, — с сомнением сказал папа, — еще четырех нет, мы сегодня за день километров девяносто проехали от силы, с ночевкой и поисками завтрашними потеряем еще целые сутки. Мы и так еле ползем, достаточно одного приличного снегопада, и мы завязнем безнадежно. — Сказав это, он умолк, ожидая возражений, но Сережа по какой-то причине не торопился спорить с ним; наверное, потому, что мысль о том, что придется заночевать в этом пустом городе-призраке, и ему почему-то казалась неприятной — после длинной вынужденной задержки под Череповцом останавливаться на ночлег где-нибудь еще было страшно, словно, стоило нам остановиться, мы немедленно навлекли бы на себя какие-нибудь новые, неизвестные еще опасности и единственным способом избежать их было постоянное, непрерывное движение вперед.

— Погодите! — сказал вдруг Андрей. — У меня тут на выезде из города отмечена заправка. Если где-то еще и осталось топливо, это там.

Теперь мы пересекали город в узкой его части, зажатой с двух сторон между двумя озерами, и потому буквально через несколько минут он кончился — уже совсем стемнело, и мы, несомненно, проехали бы мимо красно-белой прямоугольной крыши, которую скрывала темнота и вездесущий снег, плотно залепивший почти все вертикальные поверхности, если бы не искали ее. Остановившись, мы вышли на мороз; когда Мишка распахнул заднюю дверь, пес выскользнул первым и желтой молнией понесся куда-то в сторону деревьев, за пределы яркого пятна света, отбрасываемого фарами наших машин, и растворился в темноте.

— Ну зачем, зачем ты его выпустил, — сказала я беспомощно, — теперь он не вернется!

— Да куда он денется, — улыбнулся Сережа, — пойдем лучше, посмотрим, что у них осталось.

— Так электричества же нет, — неуверенно сказал Мишка, выпрыгнувший на снег вслед за псом, — пистолеты, наверное, не работают?

— Тут где-то должен быть резервуар, — сказал папа, приближаясь, — ищите люки на земле, они обычно снаружи, ближе к дороге. Их могло снегом завалить, так что смотрите внимательнее.

Вначале мне показалось, что под всем этим снегом, в темноте мы не найдем никаких резервуаров, но буквально через мгновение Мишка торжествующе крикнул:

— Нашел! — и потом, после короткой паузы, сказал уже тише: — Только они какие-то странные.

Там, где он стоял, на снегу темнели три одинаковых серых крышки — две из них были откинуты, обнажая широкие прямоугольные проемы, и, заглянув в один из них, я увидела два круглых металлических колодца — маленький, густо ощетинившийся торчащими из него трубками, и второй, пошире, едва прихлопнутый круглым стальным люком.

— Отойди-ка, — быстро подходя, сказал папа Мишке и, с трудом опустившись на колени, поднял люк и принялся светить в него фонариком, — ничего не видно, темно, как у слона в заднице. Придется спускаться.

— То есть как — спускаться? — переспросила я. — Внутрь?

— Тут есть лестница, — папин голос гулко отражался от металлических стенок, — это обычная цистерна, Аня, просто закопанная в землю, и туда можно спуститься.

— Давайте я! — сказал Мишка умоляюще. — Я быстро, я пролезу, только дайте мне фонарик.

— Нет, — сказала я с ужасом, — даже не вздумай, я тебе не разрешаю, ты слышишь меня?

Не обращая на меня никакого внимания, папа выпрямился — в спине у него тут же что-то оглушительно хрустнуло — и, сморщившись от боли, протянул Мишке фонарик:

— Давай, Михаил, — и пока Мишка, скинув куртку и зажав фонарик в зубах, запихивался в люк, а я стояла рядом и думала — меня никто не слушает, даже он, мой маленький сын, больше не слушает меня, папа наставлял его:

— Спускайся медленно, внимательно смотри вниз, если там осталось топливо, ты должен его увидеть, понял? — и когда Мишкина голова совсем скрылась где-то внизу, в недрах ужасной цистерны, прокричал туда, прямо в люк:

— И не вздумай даже легонько задеть фонариком стенку — одна искра, и все взлетит на воздух! — А потом, обернувшись ко мне, окаменевшей от страха, сказал успокаивающе:

— Не волнуйся ты так, Аня, мальчишка тонкий, гибкий, все будет хорошо — он же не курит у тебя, нет? — и засмеялся, только, видимо, что-то такое было у меня во взгляде, отчего смех его захлебнулся в самом начале, и тогда он закашлялся — громко и хрипло. Замолчи, думала я бессильно, замолчи, я хочу слышать, что там происходит, в этой цистерне, я хочу слышать каждый его шаг по этой отвесной ненадежной лестнице.

— Ну, что там? — Сзади подошел Сережа, в каждой руке у него было по пустой канистре.

— Вряд ли там что-то осталось, — сказал папа, перестав кашлять; лицо у него теперь было совершенно серьезное, — тут все было открыто — похоже, кто-то побывал здесь до нас.

— Так зачем же вы его туда послали? — сказала я и шагнула к люку, чтобы крикнуть Мишке — возвращайся, вылезай немедленно, но тут из люка послышался его искаженный эхом голос:

— Нет ничего! Просто дно мокрое! — и через секунду на поверхности появилась его взлохмаченная голова.

Под второй крышкой тоже было пусто — это выяснилось в следующие несколько минут; оставалась третья, закрытая на замок, сбивать который обычным образом было бы слишком опасно. Немного повозившись, мужчины все-таки нашли способ открыть и ее — туго обернув тряпкой длинный пожарный багор, который Андрей нашел где-то тут же, на заправке, замок после длительной возни удалось сломать — но все эти усилия оказались напрасны: вероятно, последнюю цистерну не стали вскрывать только потому, что она опустела еще до того, как отключили электричество, вместе с которым умерли и насосы, качающие топливо наверх.

Разочарованные, мы стояли вокруг развороченных люков — Мишка, от которого резко и неприятно разило теперь бензином, расстроенно протянул:

— Выходит, все зря? — И никто ему не ответил, даже Сережа, который до сих пор был так уверен в том, что топлива вокруг все еще достаточно, не нашел ни одного слова; постояв еще немного, мы как по команде обернулись и побрели к машинам. Дико хотелось курить.

На светлом пятачке между припаркованными возле обочины машинами топтались остальные: на улицу не вышел только Леня, который даже на широких Лендкрузеровых сиденьях после дня пути чувствовал себя плохо. Подняв на нас глаза, Ира спросила:

— Ну, как? — и Сережа молча покачал головой.

Держась одной рукой за ее колено, рядом с ней на снегу стоял мальчик и, замирая от восторга, кормил сидевшего рядом пса картофельными чипсами из яркого пакетика, неловко зажатого в плотно упакованной в варежку руке, и неуверенно, готовый в любой момент ее отдернуть, протягивая вперед вторую, уже без варежки, которую пес всякий раз задумчиво, не спеша обнюхивал, а потом распахивал свою огромную пасть и осторожно, передними зубами, вытаскивал из нее химический желтый треугольничек.

— Вот, это вам, — сказала Ира и протянула Сереже несколько хрустящих упаковок, — мы нашли там внутри, в магазине. Там было еще несколько шоколадок, но я отдала их детям. Мне кажется, нам лучше нигде не останавливаться, чтобы приготовить еду — а на ночь нам хватит и этого, — и потом, повернувшись к мальчику: — Антон, хватит, я не буду больше повторять, ты должен съесть это сам, а не кормить собаку!

Мальчик поднял голову и посмотрел на меня.

— Он ест, — сказал он шепотом и улыбнулся.

Перед тем как вернуться за руль, Андрей сказал:

— Нет смысла тут ночевать, Серега. Если они так заправку выкачали, не найдем мы ничего ни на автовокзале, ни на лодочной этой станции.

Сережа молча кивнул и полез в машину.

Еще одна заправка попалась нам километров через пятнадцать, возле развилки — в том месте, где дорога раздваивалась, уходя в противоположные стороны — один ее рукав уходил назад, к мертвой Вологде, а второй — налево и вверх, на север; на указателе было написано: Вытегра — 232, Медвежьегорск — 540, я ни разу в жизни даже не слышала этих названий и спросила у Сережи — а нам куда? Нам дальше? И он кивнул и улыбнулся так, что мне впервые с момента, как мы покинули дом, захотелось все-таки самой взглянуть на карту, чтобы убедиться, существует ли на самом деле то место, куда мы направляемся. Люки топливных резервуаров и здесь, на развилке, были вскрыты — на этот раз все, без исключения; мы не стали даже спускаться вниз, потому что и так было ясно — они безнадежно пусты.

Именно в этом месте папа пересел в Лендкрузер, предоставив Ире рулить Витарой; к моему удивлению, Мишка неожиданно вызвался ехать дальше с ней и с мальчиком — не глядя на меня, он пробурчал что-то вроде «нехорошо им там одним, я возьму одно из ружей и с ними поеду, мам» и выскользнул из машины. Я не стала с ним спорить — у меня больше не было сил. Вместо этого я предложила Сереже немного отдохнуть — давай, я порулю хотя бы пару часов, сказала я, а ты поспи, мы же не первыми идем, я справлюсь, все нормально, но он не согласился — ерунда, Анька, я не устал, давай-ка ты лучше вздремни немного, сменишь меня, когда это действительно понадобится. Несмотря на то что этот длинный день, начавшийся, как теперь казалось, неделю назад, действительно страшно утомил меня, сразу заснуть я не смогла — было всего-навсего что-то около шести вечера, хотя, глядя в окно, об этом ни за что нельзя было бы догадаться; все за пределами крошечного круга света, дрожащего вокруг наших ползущих по пустынной дороге машин, было чернильно-черным: и густое северное небо, и огромные, обступившие трассу деревья, и даже снег в тех местах, куда не доставали огни наших фар. Теперь, когда Мишки с его бензиновой аурой больше не было с нами в машине, я наконец закурила (пес, свернувшийся на заднем сиденье, поднял было голову и недовольно фыркнул, но тут же, смирившись, глубоко вздохнул и снова лег) и, стряхивая пепел в приоткрытое окошко, наблюдала за россыпью оранжевых искр, быстро сносимых ветром назад и вниз, под колеса едущего за нами пикапа. По крайней мере, топлива хватит нам на то, чтобы доехать до этой загадочной Вытегры, думала я сонно, а вот до Медвежьегорска мы уже не дотянем, сейчас бесполезно спорить, главное — не пропустить, не проспать эту Вытегру, чтобы успеть остановить их, если они вздумают двинуться дальше с полупустыми баками, я не просплю, целых двести километров, с такой скоростью мы там будем не раньше утра, даже если я усну, я успею остановить их, подумала я и заснула.

* * *

Из глубокого сна меня выдернуло неприятное чувство, что мы стоим, — я поняла это, еще до конца не проснувшись и не открывая глаз; ощущение было точно такое же, как бывает в спальном вагоне поезда, застрявшем вдруг посреди ночи на какой-нибудь маленькой сортировочной станции, когда тело, привыкшее к движению, покачиванию и железному лязгу, вдруг реагирует на внезапную тишину и неподвижность. Вначале мне показалось, что, пока я спала, все решили просто остановиться на обочине в каком-нибудь тихом месте, чтобы отдохнуть, и я почти уже заснула снова, как вдруг резко выпрямилась на сиденье и широко открыла глаза — что-то было не так. Кроме меня, в машине не было никого — водительское место пустовало, и даже пса на заднем сиденье не было.

Двигатель был выключен, но габариты горели; в их неярком свете я видела знакомую заднюю дверь Витары со смешной наклейкой на серебристом колпаке запаски, которую прилепил какой-то незнакомый ребенок еще в Чертанове, когда я парковала ее на улице возле подъезда; даже охваченная тревогой, не понимая, что происходит, я все равно успела почувствовать неожиданный укол в сердце — могла ли я предположить, когда покупала эту машину, что за рулем ее будет сидеть чужая женщина, даже нет, не просто чужая — именно эта, и что мой сын вызовется почему-то ехать вместе с ней, а не со мной — на заднем сиденье, с ружьем, охраняя ее? Вот только думать об этом сейчас было некогда: впереди, на дороге, что-то происходило; протянув руку, я щелкнула ручкой и погасила фары, а потом аккуратно приоткрыла дверь и выскользнула на улицу, чтобы выяснить, что случилось.

Обойдя Витару со стороны дороги, я осторожно выглянула из-за нее, и мне сразу же пришлось прищуриться — в глаза мне ударил яркий оранжевый свет прямоугольных фонарей-искателей, установленных на крыше пикапа; ослепленная, я машинально шагнула назад, под прикрытие своей машины, думая — какого черта, почему пикап развернут в обратную сторону, да что там происходит, в конце концов? Неожиданно двигатель пикапа оглушительно взревел, и сразу же рядом закричали — я не смогла разобрать ни слова, но, как мне показалось, узнала папин голос; не в силах больше гадать, я глубоко вдохнула и вышла на дорогу, и сделала несколько шагов прямо навстречу слепящему свету искателей.

— …я же предлагала вам отдохнуть, — выводил сквозь оглушительный рев двигателя женский голос, высоко и тонко, почти нараспев, — целый день за рулем, я же говорила, надо было поспать, я могла бы и сама порулить, как мы его вытащим теперь! — Из-за бьющего прямо в глаза света я никак не могла разглядеть говорившую и узнать, кому принадлежат эти незнакомые, причитающие интонации, но мужчину, немедленно заоравшего в ответ — отчаянно и зло, словно ему уже пришлось не один раз повторять одни и те же слова, — я узнала сразу:

— Да не спал я, говорят тебе! — кричал папа. — Здесь яма просто, яма это, ну сама посмотри, все колеса на дороге, никуда мы не съехали, отойди ты, ради бога, не мешай, давай, Андрюха, еще разок!.. — И двигатель заревел с удвоенной силой, пикап дернулся — я поняла это по тому, как дрогнули и подпрыгнули три ярких прямоугольника у него на крыше.

— Осторожней, ну оторвете же сейчас, господи, да что же это делается, — завопила Марина, теперь совсем уже по-деревенски — наконец я разглядела ее: заламывая руки, она металась прямо перед пикапом, почти под его колесами — в своем белом комбинезоне похожая на перепуганного зайца, попавшего в луч света подствольного охотничьего фонаря, и папа — теперь я видела и его тоже — в распахнутой куртке, с покрытой инеем бородой и дикими глазами, вынырнул откуда-то из темноты, из-за пикапа, бросился к ней и закричал — свирепо, бешено:

— Ну куда же ты лезешь под колеса, чертова баба! Отойди, Маринка, ей-богу, сейчас пришибу тебя уже, Леня, да уйми ты ее наконец!..

Подойдя поближе, я наконец увидела, в чем дело — хотя об этом можно было уже догадаться: тяжеленный Лендкрузер, словно застрявший в болоте бегемот, сидел глубоко в снегу — настолько, что казалось, будто у него вовсе нет колес; судя по его задранному вверх багажнику, передние колеса увязли глубже задних — похоже было, что он действительно провалился в какую-то яму, из которой самостоятельно ему уже не выехать. Задом к нему, яростно дергаясь и ревя, надрывался освобожденный от прицепа пикап, за рулем которого, обернувшись назад и высунувшись почти по пояс из распахнутого окна, торчал Андрей; между двумя автомобилями трепетала туго натянутая ярко-желтая лента троса, которым они были соединены друг с другом. Я увидела на обочине Мишку с короткой автомобильной лопаткой в руках, он был без шапки, и уши у него уже пылали от мороза; вторая такая же лопатка была у папы — видимо, копать сейчас, пока пикап, натужно рыча, пытался выдернуть Лендкрузер из снежного плена, было незачем. Сережи нигде не было видно — судя по всему, он был за рулем Лендкрузера.

Мимо меня, по направлению к притихшим, оставшимся сзади машинам, прошли Леня с Мариной — он тяжело опирался на ее плечо, и мне видно было, что она идет слишком быстро. Когда они поравнялись со мной, я услышала, как он говорит ей:

— …без тебя разберутся. Что ты пристала — заснул, заснул, какая разница, главное — вытащить, ты мне скажи лучше: куда ты Дашку дела? — И она, не слушая его, кричала одновременно с ним, зло, со слезами в голосе:

— …а ты что молчишь, как мы поедем теперь, не надо было первыми ехать, я говорила — не надо было, у нас там вещей сколько, одежда, продукты, куда мы теперь, ты подумал? подумал?.. потеряли машину… — И они прошли дальше — назад, к Паджеро, и я обернулась было посмотреть на них, но тут пикап заревел как-то особенно отчаянно: взметая из-под колес густую снежную пыль, Ленкдрузер вдруг вздрогнул и пополз наверх, задом, а пикап, тронувшись с места, медленно двинулся вперед, прямо на меня; я отпрыгнула в сторону, а папа, заглушая вой обоих двигателей, закричал:

— Пошел-пошел-пошел, давай, Андрюха, еще, ну давай!.. — И в этот момент вдруг послышался какой-то резкий, неожиданный звук, и следом за ним что-то оглушительно стукнуло: приглядевшись, я поняла, что трос, соединявший машины, лопнул; Лендкрузер тут же скатился обратно и застыл на прежнем месте, утопив свою широкую морду в снегу, а двигатель пикапа умолк, слепящие фонари погасли, водительская дверца распахнулась, и Андрей, торопливо выпрыгнувший на дорогу и обежавший машину, в наступившей тишине произнес с досадой:

— Бампер раскололи. Хорошо, не в стекло еще.

— Да потому что трос дерьмовый! — Наверное, папа сорвал голос, потому что теперь уже только сипел и выглядел таким расстроенным, что мне хотелось подойти к нему, положить руку ему на плечо и сказать — да не слушайте вы эту дуру, видно же, что это яма, вы тут ни при чем, но тут он с размаху воткнул — почти метнул — свою лопатку в снег; она погрузилась почти по середину своего короткого древка, и я раздумала влезать с утешениям. — Эти ваши японские тросы пижонские, хоть бы один металлический взяли с собой, путешественники, вашу мать, с вами только до булочной ездить!

— Не помог бы твой трос, — сказал ему Сережа, вылезший из Лендкрузера и с трудом выбирающийся на дорогу — лицо у него было злое и усталое, — слишком плотно сидит, только проушины бы вырвали. Надо еще подкопать, он нагреб опять под себя, Мишка, давай сюда лопату. — И они с папой принялись копать — судя по всему, не в первый и даже не во второй раз; а я сказала Мишке:

— Надень шапку, — но он даже не повернул ко мне головы, напряженно наблюдая за тем, как папа с Сережей возятся между Лендкрузеровых колес.

Папа поднял голову и сказал Андрею:

— Ну, что ты стоишь, давай, доставай свою ленточку японскую, одну порвали, теперь твою рвать будем.

— Если не откопать как следует, и она порвется, — хмыкнул Андрей, все еще с сожалением рассматривая расколотый бампер, — давай, я лучше за лопатой схожу, помогу вам?

Какое-то время они копали втроем — сосредоточенно, остервенело, отбрасывая снег из-под днища грузно осевшего Лендкрузера в сторону обочины, а мы с Мишкой танцевали вокруг них, не решаясь мешать им вопросами; я чувствовала, как, несмотря на теплые ботинки, от земли к моим коленям поднимается неумолимый холод, и боялась взглянуть на Мишку, который провел здесь, снаружи, гораздо больше времени, чем я. Вдруг Сережа, разогнувшись, вытер лицо и хмуро сказал:

— Бесполезно. Там уже лед внизу, так мы его точно не вытащим.

— Может, с той стороны попробовать? — спросил Андрей, показавшись с другой стороны машины; изо рта у него густо шел пар, брови и ресницы заиндевели, глаза слезились. — Если с разбега, может, я через эту яму перемахну, не успею провалиться?..

— Нельзя, — просипел папа, — откуда ты знаешь, насколько она большая, яма эта, еще одну машину посадим — считай, все, попали.

— Если эту яму объехать нельзя, — медленно произнес Андрей — и мне вдруг все стало ясно, хотя он не успел еще продолжить, я уже знала, что он сейчас скажет, — мы попали в любом случае, потому что дальше мы ехать не сможем, а возвращаться нам уже не на чем.

Этого не может быть, подумала я. Этого просто не может быть. Я не посмотрела на часы, сколько сейчас времени — десять вечера? Полночь? Я не могла спать дольше часа, может быть — двух, я просто задремала, мы не могли забраться так далеко.

— А далеко еще до Вытегры? — спросила я безнадежно, уже понимая, что услышу в ответ, и заранее сжалась, ожидая этого ответа, а они, словно по команде, обернулись и взглянули на меня, как будто сейчас только заметили — они взглянули на меня, как на сумасшедшую, и Андрей переспросил удивленно:

— Какая еще Вытегра? Мы давно ее проехали уже, — и только тогда я подняла руку и стала лихорадочно засучивать рукав, чтобы добраться до наручных часов, рукав зацепился за них и застрял, и я с силой рванула его на себя, рискуя порвать ремешок, и посмотрела на циферблат.

Страницы: «« 23456789 »»

Читать бесплатно другие книги:

Эта книга является не только превосходным учебником, но и полным справочником для финансовых директо...
Отодвиньте Амура с его стрелами в сторону; вот приворотное зелье, которого мы все так долго ждали!По...
Многим начинающим кулинарам кажется, что нет ничего проще, чем готовить по рецепту – достаточно найт...
Каждая книга крупного историка и писателя сэра Макса Хейстингса становится событием. Автор известен ...
В сфере инвестиций, как и в жизни, вопрос заключается не в том, окажетесь ли вы в нокдауне, а в том,...
Дружба - это один из элементов мудрости, а женская дружба - это еще и элемент обновлений. Измены - э...