Полет сокола Смит Уилбур

Когда осела пыль и легкий ветерок отнес прочь густую завесу порохового дыма, в тростниках осталось шесть убитых буйволов. Маленький отряд ликовал. Солдаты разрубили туши на крупные куски, нанизали на длинные шесты и с песнями двинулись обратно в лагерь. Однако общий восторг сменился изумлением, когда Робин велела отнести буйволиную ногу к хижине на просяном поле.

– Эти люди – пожиратели корней и грязи, – возмущалась Джуба. – Мясо для них слишком хорошо.

– Ради этого мяса мы рисковали жизнью… – начал было капрал, но, поймав взгляд Робин, осекся и скромно потупился. – Номуса, может быть, дадим им меньше? Из копыт они сварят хорошую похлебку… Эти люди – дикари, им все равно, что есть, а целая буйволиная нога…

Робин молчала, и он пошел прочь, бормоча и горестно покачивая головой.

Среди ночи ее разбудила Джуба. Из деревни на холме слышался рокот барабанов и пение: там явно шел праздничный пир.

– Они в жизни не видели столько мяса сразу, – сердито проворчала девушка.

На месте, где оставили мясо, Робин наутро нашла корзину из коры с полутора десятками яиц размером с голубиные и два больших глиняных горшка просяного пива. При взгляде на серую пузырящуюся кашу Робин почувствовала тошноту. Она отдала пиво капралу, и солдаты мигом прикончили напиток, причмокивая и кивая с видом знатоков, откупоривших бутылку старого кларета. Робин не выдержала соблазна и отхлебнула из горшка. Пиво оказалось кисловатым, освежающим и довольно крепким – захмелевшие готтентоты болтали и хрипло смеялись.

Взяв по связке недовяленной буйволятины, Робин и Джуба вернулись на поле в надежде, что обмен подарками позволит наконец подружиться с туземцами. Однако час проходил за часом, а люди машона все не показывались. Полуденная жара сменилась прохладным вечером, на землю легли тени, и лишь тогда Робин впервые заметила в кустах легкое движение.

– Не двигайся, – предупредила она Джубу.

Наружу медленно вышел человек – хрупкий, сутулый, в потрепанной кожаной юбке. Непонятно было, мужчина это или женщина, а приглядываться Робин не хотела, боясь спугнуть визитера.

Человек робко подкрадывался к ним мелкими шажками и надолго замирал, то и дело приседая на корточки. Хилый, морщинистый и высохший, он походил на распеленутую мумию, которую Робин когда-то видела в Британском музее.

«Мужчина», – поняла Робин, украдкой взглянув в его сторону. При каждом шажке из-под юбки выглядывали обвисшие сморщенные гениталии. Шапка густых курчавых волос совсем побелела от старости, глаза под тяжелыми морщинистыми веками слезились, словно иссохшее дряхлое тело выжимало из себя последние капли жидкости.

Робин и Джуба сидели не шелохнувшись и старательно смотрели в сторону. Старик подполз к ним на несколько шагов, и Робин медленно повернула к нему голову. Старик всхлипнул от страха.

Было ясно, что его назначили послом как самого ненужного из племени. Робин вздохнула. Интересно, какими угрозами старика заставили спуститься с вершины холма?

Спокойно и медленно, словно перед ней сидел робкий дикий зверек, Робин протянула старику полоску полусырого буйволиного мяса. Туземец впился в лакомство горящим взором. Джуба, похоже, была права: эти люди кормились лишь скудным урожаем с полей, дикими плодами и корнями, а судя по взгляду истощенного старика, ему не досталось ни кусочка дареного буйвола. Он жадно облизнул беззубый рот, с опаской подкрался ближе и сложил ладони в просительном жесте, скрючив когтистые костлявые пальцы.

– Вот, возьми. – Робин вложила в протянутые руки кусок мяса.

Старик жадно вцепился в него и принялся обсасывать, шумно причмокивая и разминая мясо голыми деснами. Изо рта стекала слюна, глаза снова наполнились слезами, на сей раз явно от удовольствия.

Робин радостно засмеялась. Старик быстро заморгал и вдруг громко закудахтал над куском мяса, так смешно, что расхохоталась даже Джуба. Почти сразу же плотная листва зашелестела, и из зарослей медленно выступило еще несколько темных полуголых фигур.

Робин и Джуба поднялись по крутой извилистой тропинке в селение на холме. Сотня обитателей поселка все до единого высыпали им навстречу, смеясь и хлопая в ладоши. Давешний старик, лопаясь от гордости, вел белую женщину за руку и слабым скрипучим голосом хвастал встречным о своих достижениях. То и дело он останавливался и, шаркая ногами, исполнял короткий ликующий танец.

Матери брали младенцев на руки, чтобы те взглянули на гостей, детишки постарше дотрагивались до ноги Робин и, визжа от собственной храбрости, улепетывали вверх по тропе.

Тропинка следовала складкам холма, проходя между уступами скал и под укрепленными террасами. В удобных местах над тропой высились груды валунов, готовых обрушиться на голову врагу, но на этот раз чужаков ждало пышное гостеприимство. Наверху, в деревне, их мигом окружила толпа поющих и танцующих женщин.

Крытые листьями глинобитные хижины без окон с низкими дверными проемами располагались по кругу. Позади каждой возвышался амбар из того же материала, стоящий на сваях, чтобы уберечь зерно от вредителей. Если не считать нескольких мелких кур, домашних животных в селении не было.

Пространство между жилищами было чисто выметено, да и во всей деревне царили порядок и чистота. Робин окружали красивые сильные людей, стройные и гибкие, разве что, пожалуй, излишне худощавые – рацион их составляли почти исключительно растительные продукты. На живых, сообразительных лицах туземцев сияли искренние дружелюбные улыбки.

«И этих людей Зуга расстреливал, как диких животных», – думала Робин, оглядываясь вокруг.

Гостью усадили в тени на низенькую резную табуретку, а Джуба опустилась рядом на корточки. Старик с важным видом что-то прошамкал, и одна из молодых девушек, хихикая, поднесла Робин горшок просяного пива. Только после того, как она отпила глоток, толпа затихла и расступилась, пропуская вождя.

На голове у него красовался головной убор из звериного меха, точно такой же, как у предводителя воинов в ущелье на слоновьей дороге. На плечах лежала накидка из шкур леопарда, потрепанных и очень старых на вид, – возможно, символ власти, передававшийся по наследству. Вождь с достоинством опустился на табуретку лицом к Робин. Это был человек средних лет с приятным, добродушным лицом и, вероятно, неглупый – он внимательно следил за знаками, которыми объяснялась Робин, и отвечал ей вполне понятной мимикой и жестами.

Отвечая, откуда она пришла, Робин указала на север и, указывая рукой на солнце, сделала столько кругов, сколько прошло дней. Вождь захотел узнать, кто ее муж и сколько у нее детей. То, что таковых не оказалось вообще, привело в крайнее изумление всю деревню.

Появились новые горшки с пивом. У Робин слегка закружилась голова, щеки порозовели, глаза поблескивали. Джуба, однако, отнеслась к хозяевам свысока.

– У них нет даже коз! – презрительно заметила она.

– Может быть, их похитили ваши храбрые юноши? – язвительно парировала Робин и, приветствуя вождя, подняла горшок с пивом.

Вождь хлопнул в ладоши, подавая знак к общему веселью. Музыканты столь яростно били короткими деревянными колотушками по выдолбленным из стволов барабанам, что пот ручьями струился по черным лицам, а глаза остекленели под гипнотическим воздействием ритма. Вождь сбросил леопардовую накидку и первым пустился в пляс, крутясь и подскакивая под звяканье многочисленных ожерелий и браслетов.

На груди у него красовалась подвеска из слоновой кости, отполированной до белоснежного блеска. Солнце давно село, и блестящая поверхность отражала блики костра. Робин не сразу заметила украшение, прежде прикрытое накидкой, но теперь подпрыгивающий белый диск все чаще привлекал ее внимание.

Форма диска была слишком правильной, и, когда вождь, приблизился к гостье, чтобы выполнить особенно хитроумную фигуру танца, Робин заметила по краям какой-то сложный орнамент. В следующий миг ее сердце подскочило от волнения – узор оказался не орнаментом, а надписью, причем выполненной латинским шрифтом. К сожалению, вождь, пританцовывая, двинулся к музыкантам, чтобы вдохновить их на новые усилия. Робин рассмотрела странный диск, только когда вождь, выбившись из сил, вернулся за новой порцией пива.

Она ошиблась. Диск был сделан не из слоновой кости, а из фарфора, что и объясняло его белизну и правильную форму. Четкие заглавные буквы складывались в слова:

«ПЕРЕЧНАЯ ПРИПРАВА «ПАТУМ ПЕПЕРИУМ» – УСЛАДА ДЖЕНТЛЬМЕНА».

Робин похолодела от волнения. Отец пришел в ярость, когда выяснилось, что в кладовой их дома в Кингс-Линне подошли к концу запасы этого деликатеса. Ей, маленькой девочке, пришлось под дождем бежать по деревенской улочке в бакалейную лавку за баночкой приправы.

«Это моя слабость, единственная слабость», – вспомнились Робин слова отца, когда он, довольно улыбаясь, намазывал приправу на поджаренный хлеб. – Без «Услады джентльмена» у меня вряд ли хватило бы сил пересечь Африку».

Мать отправилась в свое последнее злосчастное путешествие с дюжиной ящиков этой «услады» в багаже. Фарфоровая крышечка попала в эту забытую Богом деревню только одним путем.

Робин протянула руку и коснулась подвески, но вождь переменился в лице и отскочил. Пение и барабанный бой внезапно прервались, люди оцепенели от ужаса. Робин поняла, что фарфоровая крышечка – это личный магический амулет, которого ни в коем случае не должна касаться чужая рука.

Попытки умилостивить вождя ни к чему не привели – он поспешно набросил на плечи леопардовую накидку и с суровым видом направился к своей хижине. Праздник был явно испорчен. Туземцы, опустив головы, разбрелись вслед за вождем, и с гостьей остался лишь седой беззубый старец. Взяв Робин за руку, он повел ее к хижине, отведенной для ночлега.

Лежа на плетеной тростниковой циновке, Робин проворочалась без сна всю ночь. Значит, отец все-таки проходил здесь! Но что же делать? Если не восстановить добрые отношения с вождем машона, то она ничего не узнает ни об украшении, ни об отце.

Робин не скоро представилась возможность снова встретиться с вождем и загладить свою бестактность. Туземцы сторонились ее, очевидно, надеясь, что она вскоре уйдет, но Робин упрямо оставалась в деревне. Навещал ее один лишь верный старик – визит белой женщины был самым важным событием в его долгой жизни, и ни вождь, ни кто другой не могли омрачить его триумфа.

Подумав, Робин послала вождю щедрый подарок, расставшись с последними бусами сам-сам и топориком с двусторонним лезвием.

Предводитель туземцев не устоял перед царским подношением и, хотя держался теперь куда сдержаннее, чем прежде, согласился выслушать Робин. Она задавала вопросы на том же языке жестов, словно играя в шарады, а вождь, прежде чем дать ответ, долго советовался со старейшинами.

Ответ был – юг, пять оборотов солнца. Кроме того, племя согласилось дать белой женщине проводника. Вождь обрадовался ее уходу. Подарки пришлись кстати, но кто знает, какие беды принесет столь ужасное святотатство?

Проводником мудрый вождь выбрал седовласого старика, одним махом избавившись от бесполезного рта и опасной гостьи.

Тонкие ноги проводника не внушали никакого доверия, однако старик не переставал удивлять. Он вооружился длинным копьем, таким же древним и хрупким, как и он сам, а на голову водрузил скатанную циновку и глиняный горшок – всю свою движимую собственность. Подпоясав драную кожаную юбку, он зашагал на юг так проворно, что среди носильщиков поднялся недовольный ропот, и Робин пришлось сдерживать старика.

Проводник не сразу понял, что еще одна его обязанность – учить белую женщину языку. Робин указала на себя, потом на окружающие предметы, отчетливо называя их по-английски, и вопросительно взглянула на старика. Старческие слезящиеся глаза смотрели непонимающе. Тогда она коснулась своей груди и произнесла имя «Номуса», и старик просиял.

– Каранга, – проскрипел он, хлопая себя по животу. – Каранга!

За новое дело он взялся с таким рвением, что Робин снова пришлось умерить его пыл. Через несколько дней она запомнила десятки глаголов, сотни существительных и научилась складывать простые фразы, приводя Карангу в полный восторг.

Прошло четыре дня, прежде чем выяснилось, что с именем возникло недоразумение. «Каранга» было названием племени. Однако к тому времени весь караван звал проводника Карангой, и тот охотно откликался. От Робин он не отходил ни на шаг, вызывая отвращение и неприкрытую ревность Джубы.

– Он воняет, – поджав губы, заявила она. – Сильно воняет.

Робин пришлось признать, что в словах юной матабеле есть доля правды.

– Ничего, привыкнем, – улыбнулась она.

Было, однако, кое-что, к чему привычки не вырабатывалось. Это кое-что высовывалось из-под юбки старика всякий раз, едва тот опускался на корточки, принимая излюбленную позу отдыха. Рискуя вызвать гнев брата, Робин вышла из положения, выдав Каранге пару шерстяных кальсон Зуги. Счастье и гордость старика трудно было описать. Штаны болтались на его тощих ногах, как на вешалке, но он вышагивал с важным видом, словно павлин.

Все поселения, которые попадались на пути, Каранга старательно обходил стороной, хоть и уверял Робин, что они принадлежат его племени. Жители укрепленных деревень, похоже, не общались и не торговали между собой, замкнувшись во враждебной подозрительности.

К тому времени Робин достаточно овладела языком, чтобы расспросить проводника о великом колдуне, от которого вождь получил волшебный талисман. Рассказ Каранги взволновал ее и наполнил радостными предчувствиями.

– Много дождей назад – старый Каранга не знает, сколько именно, он слишком стар, чтобы обращать внимание на такие мелочи, однако не очень давно – из леса вышел очень странный человек, у которого была в точности такая же светлая кожа, но волосы и борода цвета пламени… – Старик указал на лагерный костер. – Все сразу поняли, что он великий колдун, потому что в день его прибытия долгую засуху прервал страшный ливень с громом и молнией и реки наполнились водой впервые за много лет. Бледнолицый колдун творил и другие невероятные чудеса: превратился сначала в льва, потом в орла, поднял мертвого из могилы и вызвал молнию мановением руки…

Робин усмехнулась.

– Кто-нибудь говорил с ним? – спросила она.

– Мы очень боялись, – признался Каранга, театрально трясясь от ужаса, – но я сам видел, как белый колдун в обличье орла пролетал над деревней и уронил с неба талисман.

Для наглядности проводник замахал тощими руками, как крыльями.

Робин решила, что острый запах анчоусов привлек птицу к пустой банке, но предмет оказался несъедобным, и птица бросила его, по случайности пролетая над деревней Каранги.

– Колдун побыл у нас недолго, – продолжал старик, – и отправился дальше на юг. Мы слышали, что он идет очень быстро, наверное, в обличье льва. Вести о его чудесах передавались от деревни к деревне на языке барабанов. По пути он излечивал смертельно больных, а потом шел в священное место, где обитают духи каранга и кричал на них. Все, кто слышал эти ужасные слова, валились на землю от страха. Он убил великую жрицу мертвых, всесильную умлимо, в ее собственном святилище. Убил, а потом сжег все священные реликвии. Колдун наводил ужас на всю страну, как кровожадный лев, которым он, конечно, и был, а потом поселился на Железной горе – Таба-Симби, где до сих пор творит чудеса. Толпы людей приходят к нему из всех деревень с зерном и другими дарами.

– Значит, он все еще там?! – воскликнула Робин.

Старый Каранга закатил слезящиеся глаза и развел руками: «Кто возьмется предсказать приход и уход великих колдунов?»

Путь оказался не столь прямым, как надеялась Робин. По мере удаления от родной деревни уверенность Каранги убывала вместе с его познаниями о том, где находится страшная Железная гора.

Каждое утро он доверительно сообщал Робин, что сегодня они обязательно достигнут места назначения, а по вечерам, когда разбивали лагерь, клятвенно обещал, что уж завтра-то это произойдет непременно. Он не раз указывал на скалистые холмики: «Вот Железная гора!» – но всякий раз путешественников встречал град летящих камней и копий.

– Я ошибся, – виновато бормотал Каранга, – иногда мои глаза застилает тьма, даже под полуденным солнцем.

– Ты правда видел ту гору? – сурово прищурилась Робин, теряя терпение.

В крайнем замешательстве Каранга опустил седую голову и принялся усердно ковырять костлявым пальцем в носу.

– Нет, я сам на ней не бывал, но один человек, который говорил с тем, кто сам…

Выйдя из себя, Робин чертыхнулась по-английски.

Старик понял если не слова, то тон, каким они были сказаны, и так расстроился, что Робин невольно пожалела его и благосклонно разрешила нести бутыль с водой и мешок с провизией. Воспрянув духом, проводник преисполнился благодарности.

Робин сгорала от нетерпения. Она не знала, насколько опережает брата и его охотников. Возможно, Зуга уже вернулся в лагерь и нашел записку, а может, до сих пор, ни о чем не подозревая, охотится на слонов в сотне миль отсюда.

Гнев на брата пробудил чувство соперничества. Робин многое сумела сделать сама, и ей не хотелось, чтобы Зуга явился на готовенькое в миг желанного воссоединения с отцом. Она догадывалась, как эта история будет изложена в дневнике Зуги, а затем и в книге, которая выйдет в Лондоне. Героический майор Баллантайн ни за что не упустит возможности приписать все заслуги себе.

Когда-то Робин Баллантайн искренне полагала, что слава и почести ничего для нее не значат и она охотно уступит их брату, получив в награду объятия отца и удовольствовавшись сознанием своей помощи страдающим народам Африки. Теперь же, объявляя один за другим двойные переходы и гоня измученных носильщиков форсированным маршем, она стремилась как можно больше оторваться от брата, где бы он ни находился.

«Я хочу найти отца, хочу найти его сама и хочу, чтобы мир узнал об этом! Гордыня греховна, я знаю, но в таком случае я всегда была грешницей. Прости меня, Господи, но я искупила свой грех тысячей добрых дел. Прости мне только один, совсем маленький грех», – молилась Робин в грубой травяной хижине, в то же время прислушиваясь, не раздались ли крики входящих в лагерь носильщиков Зуги, и вздрагивая от каждого шороха. Ей хотелось свернуть лагерь и сделать ночной рывок к далекому холму, очертания которого показались на горизонте перед закатом. Старый Каранга в очередной раз уверенно объявил его Железной горой. Полная луна освещала путь, и переход вполне мог оказаться решающим.

Старый Каранга спокойно выдерживал напряженный темп изо дня в день, однако носильщики смертельно устали, и даже Джуба жаловалась на колючки в ногах. Отдых был необходим.

На следующее утро караван тронулся в путь раньше обычного, когда трава еще гнулась под тяжестью росы. Через милю пути брюки промокли сверху донизу. За последние несколько дней характер местности изменился. Высокое холмистое плато, поросшее густой травой и редким лесом, понижалось к югу, и за одиноким пиком, замеченным накануне вечером, открывалась вереница холмов, закрывавших весь горизонт с востока на запад.

Робин пала духом: как отыскать единственную вершину среди такого множества? Тем не менее доктор упорно двигалась вперед, и они с Карангой, намного обогнав колонну, достигли подножия холмов еще до полудня. Робин проверила барометр Зуги, хранившийся в деревянном ящичке, обитом изнутри бархатом, – оказалось, что высота над уровнем моря все еще превышает тысячу двести футов, хотя за последние два дня они спустились вниз более чем на две сотни.

Чтобы лучше разглядеть неровную местность, Робин вскарабкалась на скалистый уступ. Каранга шел за ней по пятам, Джуба немного отстала. К югу линия холмов резко понижалась. Где-то там, возможно, протекает одна из рек, обозначенных на карте Харкнесса. Робин попыталась вспомнить их названия – Шаши, Тати, Маклутси…

Ей вдруг стало очень неуютно и одиноко – земля не имела конца; Робин чувствовала себя крошечной букашкой, приколотой булавкой к необъятной равнине под безжалостным высоким небом. Она взяла длинную подзорную трубу, перехваченную медными кольцами, и посмотрела на север: никаких признаков отряда Зуги. Робин не могла понять, радует ее это или огорчает.

– Каранга! – позвала она.

Старик вскочил на ноги с готовностью преданной собачонки.

– Куда теперь? – требовательно спросила Робин.

Он опустил глаза, стоя, как птица, на одной тонкой ноге и почесывая ее другой. Эта поза обычно помогала ему размышлять. Старик с виноватым видом робко махнул рукой в сторону ближайшей полудюжины холмов. У Робин упало сердце – они все-таки заблудились. Оставалось либо разбить лагерь и ждать Зугу, либо возвращаться по собственным следам ему навстречу. Ни то ни другое Робин не привлекало, и она отложила решение на следующий день.

В речном русле у подножия холма была вода, обычная цепочка теплых зеленоватых луж, загрязненных пометом птиц и зверей.

Робин валилась с ног – до сих пор надежда гнала ее вперед, но теперь от усталости ныла каждая косточка.

– Остановимся здесь, – распорядилась Робин, подозвав капрала. – Возьмите двух человек и отправляйтесь на поиски дичи.

После визита в деревню Каранги они шли так долго и упорно, что времени для охоты совсем не оставалось. Последние остатки сушеной буйволятины зачервивели и воняли, как плохо выделанная кожа, – без острого соуса не проглотишь, а приправа карри подходила к концу. Караван отчаянно нуждался в свежем мясе, но у доктора не было сил возглавить охотничий отряд.

Носильщики еще не кончили покрывать листьями односкатную крышу навеса, когда неподалеку послышались выстрелы. Через час в лагерь вернулся капрал. Поблизости паслось стадо антилоп Гарриса – так назвал их Зуга, – и охотникам удалось свалить пять упитанных самок. Носильщики, весело переговариваясь, толпой повалили за тушами, а Робин в сопровождении Джубы пошла прогуляться по речному руслу в поисках водоема, укрытого от посторонних глаз.

«От меня, должно быть, пахнет, как от старого Каранги», – думала она, натирая себя пригоршнями влажного белого песка, – мыло кончилось несколько недель назад. Робин выстирала одежду и разложила ее сушиться на отполированных водой камнях. Обнаженная, она сидела на солнцепеке, а Джуба стояла рядом на коленях и расчесывала ей волосы, чтобы они поскорее высохли.

Девушка открыто радовалась, что Номуса снова принадлежит ей и рядом не торчит, по обыкновению, старый Каранга. Несмотря на хмурое молчание Робин, Джубе нравилось играть с ее волосами и смотреть на рыжие огоньки, которые вспыхивали в них на солнце под расческой.

Занятая делом, Джуба весело болтала, смеясь собственным шуткам, и никто не услышал, как по песку прошелестели шаги. Неожиданно на песок упала тень, и Робин поняла, что появились посторонние. Тревожно вскрикнув, она вскочила, подхватив влажные от стирки брюки и прижимая их к груди.

Перед Робин стояла женщина, перепуганная ничуть не меньше. Немолодая, хотя и без морщин и с целыми зубами, она явно принадлежала к народу машона, судя по тонким, похожим на египетские, чертам лица. Обнаженные груди над короткой юбочкой были непропорционально велики для худощавого тела, вытянутые соски торчали, словно незнакомка только что кормила грудью младенца.

– Я слышала выстрелы, – робко прошептала она, и доктор с облегчением узнала язык племени каранга. – Поэтому пришла… Я пришла отвести вас к Манали.

При звуке этого имени сердце у Робин заколотилось, на глазах выступили горячие слезы. Она громко ахнула, прикрыв рот рукой.

Манали означало «человек в красной рубашке». Отец упорно считал, что красный цвет отпугивает муху цеце и других кровососущих насекомых, а толстая фланель предохраняет от приступа малярии.

Забыв о своей наготе, Робин шагнула к незнакомке и сжала ее руку.

– Манали! – воскликнула она, от волнения переходя на английский. – Где он? О, скорее ведите меня к нему!

«Это не просто случайность, и не Каранга с его туманными указаниями, – думала Робин, шагая следом за чернокожей незнакомкой по извилистой звериной тропе, – это зов крови». Древний инстинкт привел дочь к отцу, словно перелетную птицу.

Робин хотелось кричать, петь на весь лес. Негритянка быстро шла впереди, ее узкая мускулистая спина и плечи едва покачивались в такт скользящим движениям округлых бедер. Такая походка с детства вырабатывается у африканских женщин, умеющих нести груз на голове, не проливая ни капли из полного до краев кувшина.

Робин сгорала от нетерпения, ей казалось, что они идут слишком медленно. Скоро, совсем скоро, навстречу шагнет могучая фигура отца, вспыхнет рыжее пламя волос, родной голос назовет имя дочери. Сильные руки поднимут ее высоко над землей, как когда-то в детстве, и сожмут в сокрушающих объятиях.

Она предвкушала радость встречи, а после первых бурных объятий – серьезный разговор обо всем, что случилось за прошедшие годы. Отец и дочь поймут друг друга, ощутят взаимное доверие и близость и вместе отправятся к общей великой цели. После долгих лет совместной работы он вручит ей горящий факел веры, зная, что его труд перейдет в любящие, надежные руки.

Каковы будут первые слова отца при виде дочери? Как же он удивится! Робин беззвучно расхохоталась. Конечно, отец будет глубоко тронут и благодарен ей за то, что она совершила, стремясь оказаться рядом с ним, да и она не сдержит радостных слез. Робин представила, как отец нежно успокаивает ее, в его голосе звучит глубокое отцовское чувство, не угасшее за долгие годы, и ей становится так хорошо, просто невозможно хорошо.

В свете угасающего дня тропинка взбиралась по западному склону высокого холма. Робин радостно засмеялась: как раз в эту сторону и указывал Каранга, когда идти оставалось еще двадцать миль. Все-таки старик оказался прав и заслуживает благодарности. Переполненная счастьем, Робин готова была расцеловать целый мир.

Тропинка выходила на ровный уступ под самым гребнем холма, с одной стороны огражденного невысокой скалой. С отвесного склона открывалась захватывающая дух панорама лесов и саванн. Заходящее солнце окрашивало равнину золотым и розовым, над далеким густо-синим горизонтом громоздились горы кучевых облаков с плоскими верхушками. Декорации для такого торжественного события были самыми подходящими, но Робин лишь мельком взглянула на пейзаж.

Косые лучи солнца освещали пещеру на всю глубину. Место выглядело давно обжитым: свод и стены почернели от копоти, пол чисто выметен, у входа – костер, обложенный почерневшими камнями, на которых стоял небольшой глиняный горшок.

На вытоптанной площадке у входа скопился всяческий мусор: обглоданные кости, клочки меха, деревянные щепки и осколки разбитой посуды. В нос ударил запах гниющих отбросов, нестираной кожаной одежды, дыма и экскрементов.

В дыму у костра скорчилась одинокая фигура. Древняя согбенная старуха под грудой грязных одеял, потертых и изъеденных молью, больше напоминала старую обезьяну, чем человека. Она не шевелилась, и Робин едва взглянула на это странное существо: ее внимание было обращено в глубину пещеры.

Освещенная последними лучами заходящего солнца, там стояла кровать из грубо обтесанных деревянных шестов, связанных веревками из коры, – кровать в европейском стиле, на ножках, а не африканская циновка для сна. На кровати, под скомканной грязной меховой накидкой, виднелись очертания человеческого тела.

На каменном выступе над кроватью лежала подзорная труба и деревянный футляр из тикового дерева – наподобие того, в котором Зуга держал секстант и хронометр, но старый и поцарапанный; рядом стояла жестяная коробка с вмятинами по сторонам.

Последний раз Робин видела эту жестянку в кабинете дяди Уильяма в Кингс-Линне. Отец вытащил из нее бумаги, разложил на столе и склонился над ними; очки в стальной оправе сползли на кончик крючковатого носа. Размышляя, он подергивал себя за густую рыжую бороду.

Робин сдавленно вскрикнула, прошмыгнула мимо старухи, сидевшей у костра, и опустилась на колени у грубой кровати.

– Папа! – От волнения голос сорвался. – Папа, это я, Робин!

Меховая накидка не шелохнулась. Робин протянула было руку, но остановилась на полпути.

«Он умер, – горестно подумала она. – Я опоздала!»

Она заставила себя коснуться вонючей груды ветхих мехов. Груда просела, и лишь через несколько секунд Робин поняла, что накидка случайно приняла форму человеческого тела.

Сбитая с толку, Робин повернулась к женщине-каранга. Та стояла у костра и бесстрастно смотрела на нее. Маленькая Джуба опасливо жалась к дальнему краю площадки.

– Где он? – Робин широко развела руками. – Где Манали?

Женщина опустила глаза. Робин озадаченно посмотрела на нее и перевела взгляд вниз, на нелепую фигуру, скорчившуюся возле костра.

Грудь сжал ледяной обруч, сердце замерло. Робин собрала все силы, заставляя себя шагнуть вперед.

Лицо женщины ничего не выражало. Она не поняла заданного по-английски вопроса и выжидала с бесконечным африканским терпением. Робин хотела было вновь обратиться к ней, как вдруг живой скелет у крошечного дымного костра начал раскачиваться из стороны в сторону, невнятно напевая дребезжащим старческим голосом нечто вроде магического заклинания.

Прислушавшись, Робин различила шотландский акцент и слова – бессвязные и неразборчивые, они складывались в порядком искаженный двадцать второй псалом:

– Да, я иду долиною смертной тени, но не убоюсь зла…

Пение прекратилось так же внезапно, как началось. Хрупкая фигура перестала раскачиваться и застыла в неподвижности. Женщина наклонилась и бережно, как мать, раздевающая ребенка, откинула меховую накидку с головы и плеч сидящего.

Фуллер Баллантайн весь иссох, лицо его огрубело и покрылось морщинами, как кора старого дуба. Казалось, дым костра въелся в кожу, собрался в складках и покрыл лицо сажей. Волосы на голове и подбородке повылезали пучками, словно от какой-то отвратительной болезни, а те, что остались, совсем поседели, окрасившись в табачно-желтый цвет в уголках рта.

Живыми казались только глаза, выпученные и бессмысленные. Робин хватило одного взгляда, чтобы понять: этот человек лишился разума. Фуллер Баллантайн, великий путешественник, миссионер и борец с работорговлей, давно исчез, остался лишь грязный скорчившийся безумец.

– Отец… – Робин не верила своим глазам. Стены пещеры внезапно закачались. – Отец, – повторила она.

Скорченная фигура у костра разразилась пронзительным визгливым смехом, который перешел в бессвязное бормотание. Обрывки английского чередовались с полудюжиной африканских диалектов, голос безумца звучал все яростнее, тонкие бледные руки отчаянно молотили воздух.

– Я грешил против тебя, Боже! – кричал он, вцепившись в бороду скрюченными пальцами и выдирая седые клочья. – Я недостоин служить тебе!

Длинные ногти впились в сморщенную щеку, оставив длинную багровую царапину, хотя казалось, что в иссохшем теле не осталось ни капли крови.

Женщина каранга привычным ловким движением поймала костлявое запястье, удерживая руку. Она осторожно приподняла истощенное тело больного и без видимых усилий перенесла его на деревянную кровать. Фуллер Баллантайн теперь весил не больше ребенка. Одна нога его, закрепленная в импровизированной шине, неестественно торчала вверх.

Робин стояла у костра, опустив голову. Ее трясло. Женщина тронула ее за руку:

– Он очень болен.

Только теперь Робин подавила ужас и отвращение. Помедлив еще мгновение, она приблизилась к отцу и с помощью Джубы и женщины каранга начала осмотр. Привычный профессиональный ритуал помогал овладеть собой. Такого истощенного тела Робин не видела даже в трущобах, у изголодавшихся отпрысков пропитанных джином алкоголичек.

– Еды не хватало, – объяснила женщина, – но и того, что было, он не ел. Пришлось кормить его, как малое дитя.

Робин не совсем поняла, что имеется в виду, и решительно продолжила осмотр.

Кожа несчастного кишела паразитами, в седых лобковых волосах гроздьями висели гниды, тело покрывала корка грязи и засохших нечистот.

Ощупывая живот под торчащими ребрами, Робин ощутила под пальцами твердые очертания расширенной печени и селезенки. Фуллер Баллантайн громко вскрикнул. Припухлость и чрезвычайная болезненность, вне всяких сомнений, указывали на сильную и продолжительную малярию и полное отсутствие лечения.

– Где лекарство для Манали, где умути?

– Кончилось, давно кончилось. – Женщина горестно покачала головой. – Порох и пули для ружья – тоже. Все давно кончилось, а люди перестали приносить еду.

Оставаться в малярийном районе без запасов хинина было равносильно самоубийству. Фуллер Баллантайн знал это как никто другой. Признанный во всем мире эксперт по малярийной лихорадке и ее лечению – как мог он пренебречь собственными настойчивыми советами? Причину Робин поняла, когда заглянула больному в рот, заставив его разжать челюсти.

От болезни почти все зубы сгнили и выпали, горло и нёбо покрылись характерными бляшками. Робин отпустила челюсть, позволяя отцу закрыть изъеденный болезнью рот, и осторожно дотронулась до переносицы, ощутив мягкую податливость кости и хрящей. Сомнений не оставалось: болезнь зашла очень далеко и давно поразила некогда могучий мозг. Сифилис в конечной стадии, потеря рассудка и общий паралич – недуг, неизбежно ведущий к смерти безумца.

Ужас и отвращение Робин быстро сменились состраданием врача, глубоким сочувствием, присущим тем, кто свыкся с человеческим слабостями и легкомыслием и умеет их понимать. Стало ясно, почему отец не повернул назад, когда запас жизненно необходимых лекарств подошел к концу. Полуразрушенный мозг не распознал опасности, которую отец так подробно описывал.

Робин поймала себя на том, что молится. Слова приходили легко, будто сами собой: «Господи, суди его таким, каким он был, суди по его деяниям во имя Твое, не за мелкие грехи, а за великие подвиги. Узри его не жалким и разбитым созданием, а сильным и полным жизни, несущим безропотно долю свою».

Молясь, она приподняла укрывавшую ноги тяжелую накидку, зажмурившись от резкой вони. Джуба с женщиной каранга еле удерживали сопротивлявшееся тело.

Робин осмотрела ноги и поняла еще одну причину, по которой отец остался здесь: он не мог уйти – бедренная кость была сломана в нескольких местах. Возможно, сломалась и хрупкая шейка бедра. Переломы, по-видимому, не срослись как следует, и грубо сработанная деревянная шина особой помощи не принесла – вероятно, ее наложили слишком туго, и глубокие гнойные язвы разъели тело до самой кости. От них и исходил густой запах разложения.

Доктор поспешно прикрыла отца до пояса. Без лекарств и инструментов она ничего не могла сделать и лишь причиняла больному боль и унижение. Отец вырывался, мотал головой и вопил, как капризный младенец, широко разевая беззубый рот.

Женщина склонилась над ним, подняла темную тугую грудь и сдавила пальцами сосок, потом остановилась и робко, жалобно взглянула на доктора.

Робин поняла. Опустив глаза, она повернулась к выходу из пещеры.

– Я пойду за умути. Вернусь вечером.

Младенческие вопли за спиной сменило тихое довольное причмокивание.

Робин спускалась по крутой тропинке при свете луны и не находила в душе ни стыда, ни гнева. Ее переполняла жалость. Фуллер Баллантайн завершил круг и впал в детство, вот и все. Робин чувствовала горячую благодарность к женщине каранга, искренне поражаясь ее верности и самоотверженности. Сколько же времени она оставалась с отцом после того, как все причины быть вместе исчезли?

Робин вспомнила мать и ее преданность тому же самому человеку, вспомнила Сару и мальчика, терпеливо ожидающих у далекой Замбези. А как упорно стремилась к отцу она сама! Фуллер Баллантайн притягивал столь же мощно, как умел отталкивать.

Взяв Джубу за руку, как ребенка, чтобы успокоить ее и саму себя, Робин торопливо шагала по залитой лунным светом тропинке вдоль берега, с облегчением различая сквозь заросли отблеск лагерных костров. Для обратного пути потребуются носильщики, чтобы нести саквояж с лекарствами, и вооруженные готтентоты для охраны.

Радость длилась недолго: едва Робин ответила на оклик часового и вошла в круг света, от костра поднялась знакомая фигура и шагнула навстречу. Высокий и сильный, с золотистой бородой, брат был красив, как греческий бог, и столь же исполнен гнева.

– Зуга! – ахнула Робин. – Я тебя не ждала.

– Еще бы, – усмехнулся он. – Уверен, что не ждала.

«Ну почему он пришел именно сейчас? – в отчаянии подумала она. – Почему не завтра? Я успела бы вымыть отца, обработать раны… О Господи, ну почему? Зуга никогда не поймет! Никогда! Никогда!»

Робин и ее помощники не поспевали за Зугой. В ночной тьме он с удивительным проворством карабкался по горной тропинке, оставив их далеко позади. За долгие месяцы непрерывной охоты брат достиг великолепной физической формы. Он почти бежал.

Робин не успела предупредить его, да у нее и не нашлось бы слов описать несчастное создание, оставленное в пещере на холме. Она просто сказала:

– Я нашла отца.

Гнев брата мгновенно остыл. Горькие обвинения застыли на языке, во взгляде появилось понимание. Одна из трех целей экспедиции успешно достигнута – найден Фуллер Баллантайн. Перед глазами Зуги наверняка уже маячили восторженные заголовки, в ушах звенели крики мальчишек-газетчиков на улицах Лондона, складывались первые строки главы с описанием счастливой встречи. Робин впервые в жизни почувствовала, что вот-вот возненавидит брата. Голосом, холодным как лед, она заявила:

– Не забудь, что это сделала я. Я совершила переход, напала на след и нашла его.

Зеленые глаза брата забегали.

– Конечно, сестренка. – Он кисло улыбнулся. – Кто же такое забудет? И где же он?

– Погоди, я соберу кое-что.

Зуга дошел рядом с сестрой до подножия холма, но, не в силах дольше сдерживаться, кинулся вперед. На площадке перед входом в пещеру Робин остановилась перевести дух.

Костер ярко пылал, но в глубине бродили неясные тени. Бледный как смерть Зуга застыл у огня, словно на параде, глядя прямо перед собой. В свете костра загорелая кожа приобрела землистый оттенок.

– Ты видел отца? – спросила Робин.

Подавленность и замешательство брата доставляли ей какое-то болезненное, злобное удовольствие.

– С ним туземная женщина, – тихо процедил Зуга, – в его постели.

– Да, – кивнула Робин. – Он очень болен. Она ухаживает за ним.

– Почему ты меня не предупредила?

– Что он болен?

– Что он стал туземцем.

– Зуга, он умирает…

– Что мы расскажем миру?

– Правду, – спокойно сказала она. – Что он болен и умирает.

– Никогда не упоминай о женщине, никогда. – В голосе брата впервые, сколько Робин его помнила, сквозила неуверенность. Казалось, он с трудом подбирает слова. – Нужно защитить честь семьи.

– Тогда что сказать о болезни, которая его убивает?

Глаза Зуги метнулись к ее лицу.

– Малярия?

– Сифилис. Люэс, французская болезнь, итальянская чума, называй, как хочешь. Он умирает от сифилиса.

Зуга зябко передернул плечами.

– Не может быть.

– Почему же? – спросила Робин. – Он мужчина. Великий человек, но все-таки мужчина.

Она двинулась мимо брата в глубь пещеры.

– Мне пора заняться делом.

Через час Робин выглянула, но Зуга уже спустился в лагерь. Она провела с отцом остаток ночи и весь следующий день – вымыла его, сбрила кишащие насекомыми волосы на теле, подстригла клочковатую бороду и спутанные седые космы, обработала язвы на ноге. К вечеру Робин обессилела и пала духом. Она слишком часто сталкивалась со смертью и, распознав симптомы ее приближения, догадывалась, что может только облегчить одинокую дорогу, по которой вскоре отправится отец.

Сделав все, что могла, Робин прикрыла измученное тело отца чистым одеялом и нежно погладила мягкие, заботливо подстриженные волосы. Фуллер Баллантайн открыл глаза, бледно-голубые, как полуденное африканское небо. Последние лучи заходящего солнца проникали в пещеру, загораясь рубиновыми искрами в волосах дочери, склонившейся над отцом.

В пустых глазах больного что-то шевельнулось, мелькнула тень человека, каким он когда-то был, губы приоткрылись. Фуллер Баллантайн дважды попытался заговорить и наконец произнес что-то, так хрипло и тихо, что Робин не расслышала. Она придвинулась ближе.

– Отец?

– Хелен! – послышалось яснее.

При звуке материнского имени к горлу Робин подступили слезы.

– Хелен, – в последний раз выговорил Фуллер Баллантайн, и искра разума в его глазах угасла.

Робин долго сидела рядом, но отец больше не вымолвил ни слова. Имя жены было последней ниточкой, связывавшей его с реальностью, – теперь эта ниточка оборвалась.

Угас последний луч дневного света. Робин оторвала взгляд от отцовского лица и впервые заметила, что с полки на стене пещеры исчезла жестяная коробка.

Уединившись за тонкой стеной из тростника, Зуга торопливо просматривал сокровища из жестяной коробки, используя в качестве стола крышку несессера. Ужас от встречи с отцом давно забылся под впечатлением от найденных сокровищ. Майор Баллантайн понимал, что отвращение и стыд вернутся и ему предстоит принимать трудные решения, для которых понадобится вся сила характера. Возможно, придется использовать авторитет старшего, чтобы заставить Робин согласиться на компромиссный вариант истории поисков Фуллера Баллантайна и положения, в котором он был найден.