Полет сокола Смит Уилбур

– Нет, молчите! Не надо слов! Уходите! Уходите сейчас же!

Робин заперла дверь каюты и присела к сундучку, служившему ей письменным столом. Слез не было, глаза горели, словно обожженные ветром пустыни. Бумаги почти не осталось, пришлось вырвать последние страницы из дневников. Листы, побывавшие и в сухой жаре высокогорий, и в душной сырости побережья, заплесневели и покоробились.

Робин тщательно разгладила первую страницу, опустила перо в тушь, которой осталось совсем на донышке, и спокойной уверенной рукой вывела сверху:

16 ноября 1860 года. На борту невольничьего судна «Гурон».

И тем же ясным аккуратным почерком продолжила:

Дорогой капитан Кодрингтон!

Полагаясь на всемилостивейшее провидение и веруя в единственного и истинного Бога и его сына, спасителя нашего Иисуса Христа, всей душой надеюсь, что это письмо попадет вам в руки, когда у вас еще останется время действовать.

Пережив множество невероятных приключений и несчастий и лишившись друзей и защитников, я оказалась во власти небезызвестного американского рабовладельца и работорговца Мунго Сент-Джона. Меня принуждают против воли и совести служить врачом на его разбойничьем судне, которое в настоящий момент готовится к плаванию вокруг мыса Доброй Надежды, через Атлантический океан в один из южных портов США.

Я пишу эти строки, а с палубы у меня над головой и снизу, из трюма, доносятся скорбные стоны восьмисот несчастных, покинутых всеми созданий. Одетых лишь в цепи, их грузят на борт и запирают в трюме на все время плавания, которого многие из них не переживут.

Мы стоим на якоре в устье потаенной реки, отделенной от морского побережья сетью извилистых проток и мангровыми болотами и представляющей собой идеальное укрытие для творящихся здесь беззаконий. Тем не менее мне удалось ознакомиться с корабельными картами и из пометок штурмана узнать название реки, Рио-Саби, и ее точное местоположение: 20°58 южной широты и 35°03 восточной долготы.

Я сделаю все, что в моих силах, чтобы задержать отплытие судна, хотя в настоящий момент затрудняюсь сказать, каким образом. Если это письмо дойдет до вас вовремя, для офицера с вашей храбростью и опытом не составит труда перекрыть устье реки и захватить невольничий корабль, когда он попытается выйти в открытое море.

Если мы отплывем до вашего прибытия, заклинаю вас следовать тем же курсом, которым пойдет «Гурон», вокруг мыса Доброй Надежды, а я буду горячо молить Всевышнего о встречном ветре и неблагоприятной погоде, чтобы вы успели догнать нас.

Далее в письме шел рассказ о плене и эпидемии с подробным описанием варварства и жестокости работорговцев. Спохватившись, что отчет получается слишком длинным, Робин стала заканчивать.

Когда-то вы любезно выразили уверенность в некой таинственной связи наших с вами судеб. Я знаю, что вы разделяете мою ненависть к гнусной торговле людьми, потому и беру на себя смелость воззвать к вам в надежде, что вы прислушаетесь к моему крику боли.

Робин порылась в пенале и достала сережку, парную с той, которую когда-то подарила на прощание капитану Кодрингтону.

Прилагаю к письму знак моей дружбы и веры в вас. Надеюсь, вы его узнаете. Я каждый день буду высматривать на горизонте паруса вашего чудесного корабля, спешащего на помощь мне и другим несчастным, разделяющим со мной это злополучное путешествие.

Она размашисто подписалась своим мужским круглым почерком и зашила толстую пачку листов вместе с дешевым украшением в лоскут грубой парусины.

Адрес мог быть только один: Клинтон упоминал, что должен посетить остров Занзибар. Робин знала, что там служит консулом честный человек, убежденный противник работорговли, один из немногих, заслуживших симпатию и уважение ее отца.

Закончив работу, она спрятала парусиновый пакет под юбками и вышла на палубу. Мунго Сент-Джон, исхудавший и бледный, стоял на юте. Он шагнул к ней, но Робин поспешно отвернулась.

– Натаниэль, – окликнула она боцмана. – Мне надо навестить больных.

Она указала на арабскую дхоу, все еще стоявшую на якоре ниже по течению.

– Они готовятся поднять парус, мэм, – доложил боцман, бодро салютуя костяшками пальцев. – Отплывут раньше, чем мы…

– Успеем, если вы прекратите болтать! – отрезала Робин. – Я должна проверить, не нужно ли им чего-нибудь.

Боцман неуверенно взглянул на капитана. Помедлив, Мунго коротко кивнул и отвернулся, продолжая наблюдать за вереницей рабов, поднимающихся на борт.

Арабский капитан, которому только сегодня хватило сил встать у румпеля, приветствовал доктора с почтением.

Натаниэль ждал в шлюпке и не мог наблюдать разговор на палубе. Убедившись в том, что с «Гурона» ничего не было видно, Робин передала капитану пакет, добавив к нему золотой английский соверен.

– Тот, которому вы доставите пакет, даст вам еще такой же, – сказала она.

Болезненно улыбаясь, араб попробовал монету на зуб и сунул ее в складки тюрбана.

Зуга с трудом разобрал слова молодого воина, назвавшегося Гандангом. Речь текла быстро, интонации были непривычными, но зловещие намерения индуны не оставляли сомнений. В совах его звучала воинственная решимость. Кольцо длинных черных щитов замкнулось наглухо.

Зуга надменно выпрямился, расправляя ноющие мышцы, и не дрогнув встретил взгляд вождя. Он невольно напрягся, словно мог силой воли остановить руку чернокожего воина, сжимавшую копье. Майор знал: стоило индуне взмахнуть широким блестящим лезвием, и две сотни амадода хлынут в крошечный лагерь. Все закончится мгновенно, почти без сопротивления, и победители даже не удосужатся вспороть чужеземцам животы в качестве уважения к врагу.

Пока твердый взгляд и бесстрашный вид белого охотника сдерживали копье матабеле, но это не могло длиться долго. Вот-вот грянет боевой клич, и от слов, произнесенных сейчас майором, зависела жизнь всего маленького отряда.

Ганданг разглядывал странного бледнолицего человека, сохраняя бесстрастный вид, но на самом деле пребывал в растерянности – впервые за все годы королевской службы.

Чужеземец, называвший себя Бакела, упомянул также Тшеди и Манали. Их имена с почтением произносил отец, но одного этого не хватило бы, чтобы остановить руку индуны. Приказ короля был ясен: всякий, кто ступит на Выжженные земли, должен умереть. Однако белого охотника знала девушка, которую Ганданг собирался взять в жены. Чужеземец был братом той, которую Джуба называла амекази – матерью.

Лежа рядом с индуной на циновке, Джуба много рассказывала о человеке по имени Бакела, упоминая о нем с восторгом и благоговением. Она называла его могучим охотником на слонов и говорила, что ему оказывает почести всемогущая королева, живущая далеко за бескрайним морем. Джуба сказала, что Бакела – ее друг и защитник.

Потому Ганданг и не торопился крикнуть: «Булала – Смерть им!»

Настоящий индуна никогда не прислушивается к женским словам и причудам. Даже если у него пятьдесят жен, их голоса для него все равно что журчание воды на перекатах реки Ньяти. Мужчина не должен слушать женщину – во всяком случае, никто не должен знать, что он ее слушает.

Джуба рассказывала о дальних неведомых краях, о чудесах и колдовстве, и Ганданг, делая вид, что не слушает, на самом деле не пропускал ни одного слова. Его избранница была не только хорошенькой и высокого происхождения, но и весьма толковой, чем выгодно отличалась от глупых кокеток, к которым он привык.

Индуна матабеле никогда не прислушивается к женским словам и причудам – если только эти слова не говорит ночью, лежа рядом на циновке, старшая жена, давно доказавшая свое здравомыслие. В таком случае не прислушиваться просто глупо, ибо старшей жене под силу сделать жизнь мужчины невыносимой, будь он даже индуной двух тысяч воинов и любимым сыном самого могущественного монарха Африки.

Превратив красивое темное лицо в бесстрастную маску, Ганданг лихорадочно размышлял. Он чувствовал, что убить этого человека было бы глупостью, однако воины за спиной тоже знали приказ короля, а если приказ не будет выполнен, король тут же узнает об измене…

Человек в лохмотьях сделал шаг вперед и надменно выпрямился. Такое поведение выглядело смешно, однако в неподвижном взгляде странных голубых глаз не было ни тени страха. Бледнолицый заговорил:

– Я прибыл к великому королю Мзиликази, повелителю матабеле, чтобы передать ему послание от белой королевы, живущей за морем.

Ганданг с облегчением узнал родной язык, хотя слова звучали с чужим акцентом. Вполне вероятно, что белый человек и в самом деле посол. Нет ничего странного и в том, что белая королева ищет покровительства такого могучего властителя, как его отец, и столь невежественна, что отправила гонца через Выжженные земли, а не по открытой дороге с юга… Взгляд индуны дрогнул, его воинственная решимость дала трещину.

– Погоди, – сказал майор. – У меня для тебя кое-что есть.

У него в шкатулке хранилось официальное письмо с алыми ленточками и сургучными печатями, выданные Зуге как начальнику экспедиции в министерстве иностранных дел. Текст гласил:

«Именем Ее Британского Величества, правительницы Великобритании и Ирландии, защитницы христианской веры.

Представителям всех иностранных правительств и всем, кого это касается.

Настоящим требуем, чтобы нашему подданному Моррису Зуге Баллантайну разрешался беспрепятственный проход повсюду и чтобы ему оказывалось всяческое содействие, буде ему таковое понадобится».

Повернувшись спиной к грозным рядам копьеносцев, майор медленно удалился. Ян Черут с пепельным от страха лицом скорчился вместе с оруженосцами за колючей изгородью, выглядывая в щель и сжимая в руках ружья с взведенными курками. Одно прикосновение дрожащего пальца к спусковому крючку – и в лагерь хлынет волна разъяренных матабеле.

– Отставить оружие! – рявкнул Зуга.

Индуна чувствовал себя не в своей тарелке. Из безжалостного носителя королевского гнева он превратился в просителя, ожидающего за колючей оградой, и терял достоинство с каждой секундой.

За спиной началось тревожное шевеление, ассегай с мягким стуком задел кожаный щит. Воины тоже чувствовали неловкость, теряя время перед горсткой голодных оборванцев, окруженных со всех сторон. Ганданг обернулся, окидывая ряды холодным, как камень, взглядом.

– Ганданг, сын Мзиликази, индуна двух тысяч! Подойди сюда!

Голос из-за колючей изгороди прозвучал неожиданно громко – за миг до того, как индуна готов был, потеряв терпение, кинуть в бой жаждущих крови воинов. Ганданг с достоинством двинулся вперед. Над головой его покачивались перья, в гордой осанке чувствовалась сила и уверенность, и никто не догадывался, что грозный командир не знает, как ему поступить. Однако уже через мгновение сын Мзиликази испытал глубокое облегчение и мысленно воздал хвалу богам за то, что собственная мудрость и слова маленькой голубки остановили его копье.

Перед ним возникла фигура невероятной красоты. От жалкого оборванца, стоявшего здесь минуту назад, не осталось ничего. На человеке красовалась одежда ярче свежепролитой крови, даже ярче, чем грудка сорокопута. От одного этого цвета у кого угодно перехватило бы дыхание. На груди и плечах воина сверкали золотые украшения, на поясе блестела пряжка, из того же металла. Пояс и косые ремни, скрещенные на груди, ослепляли белизной, как крыло цапли. Высокий кивер спускался на лоб изящным острием, на шлеме сияла кокарда, яркая, как солнечный восход.

Сомнений не оставалось: чужеземец – очень важный человек и доблестный воин. Индуна мысленно поклялся впредь еще внимательнее прислушиваться к словам маленькой Джубы. Страшно подумать, что он мог убить такого человека, словно никчемного машона, пожирателя грязи!

Величественный чужеземец сделал шаг навстречу и приветственным жестом вскинул руку к верхушке великолепного шлема. Ганданг машинально отсалютовал копьем.

– Я, Бакела, хочу, чтобы ты передал мой подарок своему отцу, славному и непобедимому Мзиликази. Скажи ему, что я прошу права на дорогу, – важно произнес чужеземец на своем маловразумительном синдебеле.

Ганданг принял у него из рук подарок – небольшой пакет, испещренный странными значками и перевязанный лентами из ткани великолепного яркого оттенка, который наполнил бы восторгом сердце самой тщеславной и капризной женщины.

– Я сделаю то, что ты просишь, – пообещал индуна.

Стоя напротив Ганданга и его воинов, Зуга соображал не менее лихорадочно, чем индуна, оценивая свои шансы на выживание. О бегстве он и не помышлял. Даже если не считать численного перевеса противника и полного окружения, опередить эти грозные машины, идеально приспособленные для преследования и уничтожения, можно было разве что верхом.

Встреча с войском короля Мзиликази вовсе не явилась для майора чем-то совершенно неожиданным. В последние недели он не раз просыпался среди ночи и, лежа на голой земле, размышлял, что делать в подобной ситуации. Прежде всего – скрыть страх и выиграть время, чтобы надеть парадный мундир, а потом потребовать аудиенции с королем. Пока все шло как по маслу: когда вождь сказал: «Я сделаю то, что ты просишь», – Зуге с большим трудом удалось скрыть радостное облегчение. Он стоял в стороне с равнодушным видом, пока Ганданг отбирал пятерых самых быстроногих воинов и внушал им, какое послание следует передать королю.

Начиналось оно, конечно, с длинного перечня официальных восхвалений: «Великий Черный Слон, Сотрясающий Землю…»

Далее шел длинный список подвигов, совершенных Гандангом с того дня, как он покинул королевский крааль в Табас-Индунас: поход на восток, битва в ущелье, смерть изменника и работорговца Бопы – все вплоть до сегодняшней встречи с белым человеком. После цветистого описания великолепного наряда чужеземца – Ганданг знал, что оно заинтересует отца, – послание цитировало требование Бакелы предоставить ему «право дороги» в Табас-Индунас.

Гонцы по очереди пересказывали длинное послание, и Зуга, хоть и не подал виду, с изумлением отметил, что каждый запомнил его слово в слово, – впечатляющий пример необыкновенной памяти, заменяющей письменность первобытным народам.

Получив от индуны запечатанный конверт с рекомендательными письмами, гонцы, сидевшие на корточках, вскочили на ноги, отсалютовали индуне и гуськом побежали на запад.

Ганданг повернулся к майору:

– Ты останешься стоять здесь лагерем, пока король не пришлет ответ.

– Когда это произойдет? – спросил Зуга.

– Когда королю будет угодно! – сурово отрезал индуна.

С тех пор охотникам никто не досаждал. Вокруг лагеря, карауля посменно днем и ночью, расположилась дюжина воинов-амадода, однако ни один из них не пытался проникнуть за колючую ограду. Пленники и их собственность были неприкосновенны – пока не поступит приказ убить их.

Основная часть импи матабеле стала лагерем в четверти мили ниже по течению реки. Каждый вечер индуна приходил к белому человеку и проводил с ним час-другой у костра за неторопливой серьезной беседой.

Дни ожидания сливались в недели, и взаимное уважение двух мужчин постепенно переросло в нечто вроде дружбы. Оба были воинами и любили поговорить о былых походах, стычках и сражениях, оба умели ценить достоинства человека, живущего в согласии с законами своего народа, пусть даже законы у каждого свои.

«Я считаю его джентльменом, – писал Зуга в своем дневнике, – прирожденным джентльменом».

Ганданг, лежа на циновке рядом с Джубой, отозвался о майоре еще короче:

– Бакела – мужчина.

Носильщикам Зуги позволялось передвигаться за пределами лагеря, рубить деревья и собирать листья для строительства хижин – впервые за много дней майор проводил ночи в тепле и сухости. Относительный комфорт и вынужденный отдых от бесконечных переходов быстро поправили его здоровье. Глубокая рана на щеке полностью зажила, оставив после себя блестящий розовый шрам. Плечо срасталось, ушибы почти не болели, он забросил костыль и снял перевязь с руки. Через неделю он был уже в состоянии справиться с тяжелым слоновым ружьем.

Однажды вечером майор предложил индуне поохотиться вместе, и Ганданг, которого затянувшееся безделье тяготило не меньше, охотно согласился. Амадода окружили стадо капских буйволов и погнали топочущую черную волну туда, где ждали вожди. На глазах у Зуги стройный индуна поднялся во весь рост и на бегу, даже без щита, свалил матерого быка, вонзив широкий наконечник ассегая между ребрами огромного животного. У Зуги для такого подвига не хватало ни умения, ни мужества.

Ганданг, в свою очередь, наблюдал, как майор вышел с ружьем навстречу разъяренному ревущему слону. Грянул выстрел, и слон, подняв облако пыли, рухнул на колени. Индуна подошел к нему следом за Зугой и коснулся небольшой черной дырки в толстой серой шкуре, чуть выше первой кожной складки в основании хобота.

«Хау!» – благоговейно произнес Ганданг, рассматривая окровавленный палец.

Это было выражение глубочайшего восхищения. У него самого был мушкет марки «тауэр», изготовленный в Лондоне в 1837 году. Индуна пробовал стрелять из него в буйволов, слонов и машона, но те убегали без единой царапины.

Ганданг знал, что при стрельбе необходимо плотно закрывать рот и глаза, задерживать дыхание и не забыть выкрикнуть заклятие, чтобы отпугнуть демона, живущего в пороховом дыму, иначе злой дух проникнет через глаза или рот и овладеет стрелком. Чтобы послать ружейную пулю как можно дальше, на спусковой крючок надо давить сильно и резко, словно бросая копье, а чтобы уменьшить отдачу, следует не прижимать приклад к телу, а отводить его на расстояние. Ганданг неукоснительно соблюдал все эти правила, однако ни разу не сумел поразить ни зверя, ни человека и в конце концов забросил ружье, предоставив ему покрываться ржавчиной, хотя регулярно полировал свой ассегай до зеркального блеска.

Он в полной мере оценил величие подвига, совершенного белым человеком с такой очевидной легкостью. С каждым днем, проведенным вместе, взаимная симпатия двух воинов возрастала. О настоящей дружбе, впрочем, говорить не приходилось: слишком глубока была пропасть, разделявшая их народы, да к тому же в любую минуту с запада мог примчаться гонец с королевскими словами: «Булала умбуна! – Убейте белого!» – и оба знали, что Ганданг выполнит приказ не задумываясь.

Майор много времени проводил в одиночестве, обдумывая, как вести себя на аудиенции, и чем дальше, тем грандиознее становились планы. Мысли о заброшенных золотых приисках все чаще посещали его, и Зуга, поначалу просто для развлечения, а потом и всерьез, начал составлять документ, который озаглавил так: «Эксклюзивная концессия на добычу золота и слоновой кости на суверенной территории Матабелеленда».

Баллантайн работал над текстом каждый вечер, шлифуя его и наполняя бестолковым жаргоном, который дилетанты используют вместо юридического языка, чтобы произвести впечатление: «Настоящим я, Мзиликази, правитель Матабелеленда, здесь и далее именуемый первой стороной…»

Майор был вполне удовлетворен своим творением, но внезапно обнаружил в своем плане гибельный изъян. Как Мзиликази подпишет договор, если не может начертать свое имя? Зуга размышлял целый день, и наконец его осенило. Мзиликази к этому времени уже должен получить запечатанный пакет. Алые печати наверняка произвели на него огромное впечатление, а в шкатулке для письменных принадлежностей лежат две непочатые палочки сургуча.

На задней стороне обложки дневника Зуга набросал эскиз большой королевской печати, источником вдохновения для которой послужил первый из официальных титулов короля: «Великий Черный Слон, Сотрясающий Землю».

В центре печати располагалось изображение слона с длинными приподнятыми бивнями и широко растопыренными ушами. По верхнему краю проходила надпись: «Мзиликази Нкоси Нкулу». Вдоль нижнего края шел перевод: «Мзиликази, король матабеле».

Для изготовления печати майор испробовал и глину, и дерево, но результаты его не удовлетворили. На следующий день он попросил у Ганданга позволения послать отряд носильщиков во главе с Яном Черутом к заброшенной шахте Харкнесса за слоновой костью, спрятанной в тайнике. После двух дней серьезных раздумий индуна согласился, однако послал с караваном полсотни своих воинов, приказав убить всех чужеземцев при первом же намеке на побег. Ян Черут вернулся с четырьмя огромными бивнями, и у Зуги появился не только материал для королевской печати, но и подарок, который не стыдно преподнести королю.

Матабеле давно поняли ценность слоновой кости, и она была у них большой редкостью, поскольку убить слона копьем не под силу даже самому смелому мужчине. Приходилось довольствоваться бивнями, взятыми у животных, умерших естественной смертью или попавших в охотничьи ямы, что случалось чрезвычайно редко.

Заметив, в какой восторг пришел Ганданг при виде четырех гигантских бивней, Зуга принял решение. Если ему удастся живым добраться до королевского крааля в Табас-Индунас, Мзиликази получит в подарок самый большой и красивый бивень. Впрочем, над молодым Баллантайном висела не только угроза королевского гнева: у экспедиции остались лишь считанные унции хинина. Питаемые непрерывным дождем, вокруг курились болотные испарения, и над лагерем вечно стоял гнилой запах стоячей воды, тем не менее, чтобы растянуть запас лекарства, дневную профилактическую дозу пришлось уменьшить до опасного предела.

Бездействие и двойная угроза насильственной смерти и болезни изматывали нервы, и Зуга поймал себя на том, что строит самоубийственные планы сбежать от часовых и пешком отправиться на юг. А может, взять Ганданга в заложники или разом уничтожить весь отряд импи с помощью оставшейся полусотни фунтов пороха? Однако в конце концов все эти планы пришлось признать глупостью и выбросить из головы.

Однажды на заре отряд индуны снова пришел в лагерь. Властный оклик из-за колючей ограды разбудил майора. Зуга набросил на плечи меховую накидку, вышел в серую пелену ледяного дождя и побрел к воротам, увязая по щиколотку в красно-бурой грязи. С одного взгляда ему стало ясно, что король наконец прислал ответ. Вокруг лагеря высилась стена молчаливых матабеле, застывших, как статуи из эбенового дерева.

Майор прикинул, как быстро он сможет добраться до заряженного ружья, стоящего в крытой листьями хижине за спиной. Он понимал, что погибнет от копья, не успев сделать ни одного выстрела, но сдаваться без боя не собирался.

– Я вижу тебя, Бакела, – приветствовал его индуна, выступая из темных неподвижных рядов.

– Я вижу тебя, Ганданг.

– Прибыл королевский гонец… – Сурово нахмурившись, индуна сделал торжественную паузу, затем вдруг в сером свете зари блеснули ровные белоснежные зубы. – Король дает тебе дорогу и приглашает к себе в Табас-Индунас.

Мужчины обменялись улыбками: для обоих решение короля означало жизнь. Мзиликази пришел к выводу, что Ганданг не нарушил своего долга и правильно истолковал приказ. Зуга признавался послом, а не врагом.

– Мы выходим в путь немедленно, – все еще улыбаясь, объявил индуна, – до восхода солнца!

Король Мзиликази не любил ждать.

– Сафари! – крикнул Зуга, обернувшись к спящему лагерю. – Выступаем немедленно!

Пока над Зугой висела угроза смертного приговора, Ганданг, проявляя природную деликатность и такт, не подпускал будущую жену к лагерю и даже не упоминал ее имени. Однако вечером после первого перехода, когда путешественники разбили лагерь, индуна привел Джубу в хижину майора. Девушка опустилась на колени и назвала Зугу баба – отец, а молодой воин сел между ними и, внимательно прислушиваясь, позволил им немного поговорить.

Зуга молча выслушал рассказ о смерти и похоронах Фуллера Баллантайна. «Что ж, тем лучше», – думал он, принимаясь за сочинение прочувствованной речи о великом путешественнике, своем отце.

С облегчением узнав, что с сестрой все в порядке, Зуга гораздо меньше порадовался ее быстрому продвижению к побережью. Джуба рассталась с доктором и ее людьми три месяца назад, когда на горизонте виднелась восточная гряда холмов. Теперь Робин наверняка достигла побережья и, возможно, уже находится на борту португальского торгового судна на пути к мысу Доброй Надежды и Атлантике.

Майор понятия не имел, надолго ли задержит его король матабеле и сколько времени потом займет путешествие на юг. Отчет сестры вполне мог попасть в Лондон на год раньше его собственного.

Одна тревога майора сменилась другой, и на следующий день он изо всех сил погонял носильщиков, нагруженных тяжелой поклажей. Однако, невзирая на понукания, слуги с трудом тащились позади цепочки воинов, бегущих легкой рысцой. В конце концов Зуге пришлось просить индуну, чтобы тот передал своим носильщикам часть слоновой кости и еще более тяжелый тюк из коры и травы, в который была упакована каменная птица, похищенная из «гробницы царей» Зимбабве.

С каждым днем пути на запад земля становилась суше, леса редели, уступая место ровным пастбищам с отдельно стоящими акациями. Изящные деревья формой напоминали грибы, с их ветвей свисали большие стручки, богатые белками, – любимая пища диких и домашних животных.

Прекращение бесконечных проливных дождей подняло настроение, воины напевали на бегу, черная цепочка извивалась змеей, скользя по живописной, похожей на парк равнине между гладкими куполами гранитных холмов.

Вскоре путники миновали первое из королевских стад. Происхождение низкорослых горбатых коров было скрыто в тумане веков – возможно, им потребовалось несколько тысяч лет, чтобы вместе с пастухами добраться сюда из долины Нила или с плодородных земель в междуречье Тигра и Евфрата.

Даже здесь, в более сухой местности, недостатка в дождях не было, и от густой и сочной травы гладкие бока коров лоснились. Масть животных отличалась разнообразием: шоколадная, рыжая, пегая, черно-белая, густо-черная и белоснежная. Стадо провожало колонну бегущих людей пустыми равнодушными глазами, а мальчики-пастухи, полностью обнаженные, если не считать крошечных фартуков бешу, жадно разглядывали мужчин в перьях и с украшениями из коровьих хвостов, мечтая о том дне, когда сами возьмут копья и последуют дорогой воинов.

Ближайший поселок располагался на берегах реки Иньяти. Ганданг пояснил, что здесь расквартированы его воины, Иньяти, и что это не самое большое из военных поселений матабеле. Человеческие жилища окружали обширный загон для скота, в котором содержалось десять тысяч голов из королевского стада. Хижины, крытые соломой, походили на ульи и сохраняли традиционную форму со времен переселения матабеле из родного Зулуленда. Внешний частокол из стволов дерева мопане, глубоко врытых в землю, представлял собой внушительное оборонительное сооружение. Местные жители, в основном женщины и дети, высыпали на улицу, чтобы приветствовать воинов. Толпясь по обеим сторонам дороги, люди пели, смеялись и хлопали в ладоши.

– Почти все мужчины и девушки на выданье отправились в Табас-Индунас, – объяснил Ганданг. – В полнолуние начнется танец чавала, и весь народ соберется в королевском краале. Мы переночуем здесь и снова отправимся в путь, чтобы вовремя добраться до Табас-Индунас.

Дорога из Иньяти на запад превратилась в оживленный тракт, люди направлялись в столицу на праздник первых плодов. Мужчины двигались в составе своих полков, каждый со своей одеждой, украшениями и окраской боевых щитов, хорошо различимой издалека. Седые ветераны, сражавшиеся на юге с басуто, гриква и бурами, шли бок о бок с молодыми воинами, еще не пролившими первую кровь, которым не терпелось узнать, в какую сторону по окончании праздника чавала обратит король свое копье и где им суждено стать мужчинами, обрести воинскую славу или смерть.

Вперемежку с воинскими полками двигались колонны молодых девушек. Чернокожие красотки прихорашивались на ходу и хихикали, бросая на холостяков томные взгляды, а юноши приплясывали в воинственном танце гийя, изображая, как омоют копья в крови врагов и завоюют право «войти к женщинам».

Дорога все больше заполнялась народом, и толчея сильно затрудняла продвижение отряда, которому иногда приходилось подолгу ждать своей очереди у брода. Полки гнали перед собой скот, который служил пищей в пути, и тащили за собой обозы. Парадное облачение каждого воина – тщательно упакованные перья и коровьи кисточки – нес личный оруженосец.

Наконец в знойный полдень в разгаре лета маленький отряд Зуги, увлекаемый людской рекой, поднялся на гребень холма, откуда открывался вид на столицу страны матабеле и королевский крааль. Город раскинулся на много миль на открытой равнине меж гранитных холмов, по имени которых он и получил свое название Табас-Индунас – Холмы Вождей. Самый дальний холм назывался Булавайо – «место казни»: с его отвесных утесов сбрасывали приговоренных к смерти.

Частоколы, поставленные концентрическими кругами, разделяли город на несколько частей. Стада коров были источником жизни и благосостояния племени, и все загоны были переполнены тучными разноцветными животными, которых пригнали на праздник со всех окрестностей.

Стоя рядом с Зугой, индуна с гордостью указывал копьем на городские достопримечательности. Воины, еще не пролившие крови, незамужние девушки и семейные пары проживали в отделенных друг от друга районах. Одинаковые хижины стояли в строгом порядке, соломенные крыши золотом сверкали на солнце. Земля между жилищами была чисто выметена и плотно утоптана босыми ногами.

– Вот королевская хижина. – Ганданг указал на огромное коническое сооружение, стоявшее особняком. – А там живут жены короля. – За частоколом стояла сотня хижин поменьше. – Мужчину, который проникнет туда, ждет смерть.

Они остановились в небольшой акациевой роще перед наружными стенами города, впервые за несколько дней выбравшись из людской толчеи. Неподалеку протекал ручей. Вся равнина вокруг внешнего частокола была застроена временными хижинами для прибывших отрядов, но земля вокруг рощи оставалась свободной – простым людям заходить туда не дозволялось.

– Когда я увижу короля? – спросил Зуга.

– Только после праздника, – ответил Ганданг. – Король должен пройти ритуальное очищение, но тебе он оказал большую честь, послав дары. – Острием копья индуна указал на молодых девушек, вышедших гуськом из ворот. Они с удивительной легкостью несли на головах большие глиняные горшки, даже не поддерживая их руками, и двигались особенной изящной походкой, свойственной лишь африканкам, – выпрямив спину и неспешно покачивая бедрами. Крепкие незрелые яблоки грудей подпрыгивали в такт шагам. Достигнув рощи, где был разбит лагерь чужеземцев, девушки опустились на колени, преподнося дары.

В одних горшках было густое просяное пиво, кислое и пузырящееся, в других – имаас, простокваша из коровьего молока, так любимая всеми племенами нгуни, в третьих – большие ломти жирного мяса, жаренные на открытых углях.

– Такие дары – большая честь, – повторил Ганданг, не скрывая удивления щедростью своего повелителя. – Конечно, ведь твой дед Тшеди был верным другом короля.

На Зугу снова навалилось вынужденное безделье, приходилось чем-то заполнять долгие дни ожидания. Здесь, однако, никто не мешал бродить по городу и окрестностям, за исключением, разумеется, запретных мест – королевского двора и женских кварталов.

Он зарисовывал яркие картины предпраздничной суматохи. В полуденную жару берега реки были усеяны мужчинами и женщинами, которые купались, отмывая блестящие бархатисто-черные тела перед танцами. На несколько миль вдоль берега на каждом дереве висели накидки и меха, перья и плетеные украшения, развеваясь на легком ветерке. Молодые девушки заплетали друг другу волосы, умащивали маслом и смазывали разноцветной глиной; они хихикали и махали Зуге руками.

Поначалу его озадачивало, как при таком сборище народа можно поддерживать элементарную гигиену, но потом он заметил, что за городскими стенами есть участок, заросший густым кустарником, и на заре и в коротких сумерках туда ходят и мужчины, и женщины. В кустарнике жили вороны и коршуны, шакалы и гиены, которые и служили городскими санитарами.

Купание и стирка разрешались только ниже определенного места на реке, отмеченного высоким деревом, и женщины наполняли кувшины водой для питья и приготовления пищи выше по течению.

Даже огромный загон для коров посреди города помогал содержать город в чистоте, служа огромной ловушкой для мух. Насекомые откладывали яйца в свежий коровий навоз, но копыта многочисленных животных, круживших по загону, втаптывали их в землю прежде, чем выводились личинки.

Зуге следовало бы отдыхать и радоваться, что он живым добрался до этого благополучного поселения и его тело не попало на обед гиенам, пронзенное ассегаем, однако майор был постоянно озабочен. Он чертил карты города, отмечая слабые места в его обороне, где атакующим было бы легче всего проникнуть за стены и добраться до жилища короля, зарисовывал одежду различных отрядов импи, отмечал цвета их щитов и другие знаки отличия. Задавая Гандангу невинные на первый взгляд вопросы, он выяснил численность воинов в каждом отряде, их возраст и боевой опыт, имена и особенности характера индун, места их квартирования. С тех пор как Том Харкнесс начертил свою карту, в стране матабеле многое изменилось – майор отмечал эти перемены и делал выводы.

Чтобы чем-то заполнить дни ожидания, он принялся готовить план боевой кампании против короля Мзиликази, оценивая потребность в живой силе и оружии, составляя схемы доставки боеприпасов и продовольствия, разрабатывая маршруты походов и наиболее эффективные способы ведения сражений. Зуга был солдатом, и все его мечты связаны были с войнами и победами. Ничего не подозревавший Ганданг был польщен интересом чужеземца и с гордостью за могущество своего народа и его достижения отвечал на все вопросы.

Однако, несмотря на постоянную работу, которой нагружал себя майор, время тянулось невыносимо медленно.

– До конца праздника король не примет тебя, – повторял Ганданг, но он ошибся.

Вечером накануне праздника в акациевой роще появились двое пожилых вождей. Над серебристыми шапками коротко подстриженных волос покачивались голубые перья цапли. Ганданг приветствовал старейшин с глубоким уважением, внимательно выслушал и подошел к Зуге.

– Тебя отведут к королю, – коротко сказал он.

Перед высокой королевской хижиной горели три небольших костра, над которыми булькали большие глиняные горшки. Рядом скорчилась морщинистая, похожая на обезьяну фигура. Таинственно бормоча сквозь беззубые десны, старик время от времени бросал в горшок щепотку порошка или пучок травы.

Колдун был обвешан зловещими атрибутами своей профессии. Среди прочего Зуга узнал высушенную кожу змеи, когти орла и леопарда, надутый мочевой пузырь льва, череп обезьяны и зубы крокодила. На поясе висели тыквенные фляжки с разными зельями и рог антилопы, в который собиралась кровь жертв. Сморщенный старик, как дирижер, управлял всем праздником первого урожая – самым важным в календаре матабеле. В эти дни благословлялись стада и объявлялась очередная военная кампания, которая продлится до следующего сезона дождей.

Собравшиеся индуны внимательно, с благоговением наблюдали за приготовлениями к торжеству. Вокруг костров сидело на корточках человек тридцать, включая старейшин и личных советников короля.

Дворик был переполнен. Коническая соломенная крыша королевской хижины возвышалась футов на тридцать, верх ее терялся в темноте. Крыша была сплетена очень искусно – стебли травы складывались в хитроумные узоры. Перед низким входом стояло кресло европейского вида – должно быть, то самое, которое двадцать лет назад подарил королю дедушка Моффат, или Тшеди.

– Байете! Мзиликази, Великий Черный Слон матабеле!

Получив подробные инструкции Ганданга, молодой Баллантайн пересек узкий дворик, перечисляя нараспев хвалебные титулы короля, однако на коленях ползти не стал: он был не подданным Мзиликази, а офицером британской армии и послом ее величества. Он лишь присел на корточки, чтобы его голова не оказалась выше королевской.

Человек в кресле оказался гораздо меньше ростом, чем можно было ожидать от властителя со столь грозной репутацией. Когда глаза привыкли к сумраку, майор разглядел, что ноги и руки короля невелики и изящны, почти как у женщины, а колени, изуродованные подагрой и артритом, чудовищно распухли.

Великий Мзиликази был стар. Никто не знал, сколько ему лет, однако он считался доблестным воином еще на рубеже столетия. Его когда-то крепкие мышцы одрябли, живот свисал на колени, а кожа пестрела растяжками, как у беременной женщины.

Голова короля, слишком большая для узких плеч, казалось, едва держалась на шее, но из складок обвисшей кожи на гостя внимательно смотрели яркие, живые глаза.

– Как поживает мой старый друг Тшеди? – спросил король тонким пронзительным голосом.

В последний раз Зуга видел деда по материнской линии двадцать лет назад и запомнил только длинную белую бороду.

– Очень хорошо, – почтительно отвечал майор. – Тшеди шлет вашему величеству привет и наилучшие пожелания.

Старик в кресле удовлетворенно наклонил большую нескладную голову.

– Можешь преподнести дары, – разрешил он.

Толпа индун взволнованно забормотала, и даже колдун у костра поднял глаза, когда три воина Ганданга, сгибаясь от натуги, внесли огромный бивень и опустили перед королевским креслом.

Явно недовольный, что кто-то посмел привлечь к себе внимание и прервать церемонию ритуального очищения, колдун с двумя помощниками снял с огня дымящийся горшок, поднес к трону и торжественно водрузил между ног короля.

Широкую вышитую накидку из шкуры леопарда растянули над креслом, чтобы удерживать пар, поднимавшийся из горшка. С минуту из импровизированной палатки доносился отчаянный кашель, потом колдун убрал накидку. С короля ручьями стекал пот, он задыхался, красные глаза слезились, однако Мзиликази героически выдержал испытание: кашель изгонял демонов, а слезы и пот очищали тело.

Собравшиеся почтительно умолкли, а колдун удалился готовить следующую порцию варева. Все еще хрипя и кашляя, король запустил руку в сундучок, стоявший возле кресла, и вытащил запечатанный пакет, присланный Зугой.

Мзиликази протянул пакет гостю:

– Скажи эти слова.

Властитель матабеле был неграмотным, но хорошо понимал назначение письменности. Почти двадцать лет он вел переписку с дедом теперешнего посланника, и тот неизменно присылал с письмом одного из сотрудников своей миссии, чтобы тот прочел его королю и записал ответ.

Зуга поднялся на ноги, с важным видом вскрыл пакет и прочитал послание вслух, тут же переводя с английского и слегка приукрашивая текст.

Старейшины племени застыли в почтительном молчании, и даже король взирал на высокую фигуру в чудесном наряде с видимым уважением. Отсветы костра плясали на начищенных медных пуговицах и бляхах парадного мундира, и казалось, что алая ткань объята языками пламени.

Ревнивый колдун сунулся было к королю, держа в руках новый горшок с дымящимся снадобьем, но Мзиликази раздраженно отмахнулся.

Понимая, что интерес короля достиг высшей точки, майор вкрадчиво спросил, указывая на конверт:

– Видит ли король эти печати? Это знак королевской власти – такую печать должен иметь каждый правитель, она показывает его могущество и то, что его слово несокрушимо, как скала.

Он обернулся и сделал знак носильщику. До смерти перепуганный туземец подполз на коленях и, не осмеливаясь поднять глаза на короля, протянул майору жестяную коробочку из-под чая, в которой лежали резная печать из слоновой кости и палочки сургуча.

– Я изготовил такую печать для короля, – торжественно произнес Зуга, – чтобы все знали его власть и могущество.

С любопытством вытянув шею, Мзиликази поманил гостя к себе. Зуга опустился перед ним на колени, расплавил сургуч на свечке, зажженной от костра, и капнул на крышку чайницы. Затем прижал печать и протянул оттиск королю.

– Это слон! – воскликнул Мзиликази с нескрываемым изумлением.

– Да, это Великий Черный Слон матабеле, – подтвердил Зуга.

– Скажи эти слова. – Король коснулся надписи, идущей по краю.

– Мзиликази Нкоси Нкулу.

Король восторженно захлопал в ладоши и передал оттиск печати старшему индуне. Диковинка переходила из рук в руки, все ахали и прищелкивали языками.

– Бакела, – объявил король. – Ты придешь ко мне снова на следующий день после праздника чавала. Нам нужно многое обсудить.

Взмахом руки он отпустил блестящего чужеземца и безропотно отдался в руки настырного колдуна.

Полная луна взошла уже после полуночи. В костры подбросили свежих дров, забили барабаны, раздались песнопения. До этой минуты ни один человек не смел взять ни единого зернышка из нового урожая. Восход луны возвещал начало священного танца чавала в честь сбора первых плодов, когда весь народ матабеле предавался безудержному веселью.

На следующее утро полки воинов выстроились перед королем, и мощная колонна ступила на обширную арену загона для скота, огороженного частоколом. Земля тряслась от топота босых пяток, двадцать пять тысяч крепких, хорошо вымуштрованных воинов одновременно поднимали ноги до уровня плеч и с силой отбивали шаг.

– Байете! – приветствовали они короля.

– Байете! – снова ударили пятки.

– Байете! – раздалось в третий раз, и танец начался. Ступая след в след, покачиваясь и распевая, шеренги воинов приближались к тронному креслу Мзиликази. Сложные фигуры исполнялись одновременно и так слаженно, словно полки были единым живым существом. Шиты, похожие на чешую гигантской рептилии, скрещивались и вращались, пыль клубами взвивалась кверху, и танцующие появлялись из нее, как привидения. Вокруг их ног мелькали юбки из хвостов циветты, из шкур обезьян, лис и леопардов, и казалось, будто воины оторвались от земли и парят на облаке пыли в мягких волнах мехов.

Из рядов танцующих выскакивали лучшие бойцы, герои каждого полка, выкрикивали «Гийя!» и совершали невероятные прыжки, яростно пронзая копьем воздух. Под жарким солнцем с блестящих черных тел брызгал пот.

Волна всеобщего возбуждения охватила и короля: он один за другим осушал подносимые служанками горшки с пивом, глаза его вылезли на лоб. Не в силах больше сдерживаться, Мзиликази с трудом поднялся с кресла и заковылял на опухших, изуродованных ногах. Воины расступились, освобождая место для повелителя.

– Мой отец – лучший танцор в стране матабеле, – гордо произнес Ганданг, сидевший на корточках возле Зуги.

Старый король попытался подпрыгнуть, но не сумел оторваться от земли. Он шаркал ногами, хватал руками воздух и тряс церемониальным копьем.

– Так я убил Баренда из племени гриква, и так погибли его сыновья!

Народ взревел.

– Слон танцует, и земля трясется!

Под топот десяти тысяч босых ног король описывал круги в жалкой пародии на воинственные танцы героев.

– Так я отверг тирана Чаку и так отрезал перья с головы его гонцов! – визжал Мзиликази.

– Байете! – гремела толпа. – Отец всего мира!

Король, изнемогая, рухнул в пыль. Ганданг и двое других сыновей подбежали к нему.

Они осторожно подняли отца и отнесли обратно в кресло. Лобенгула, старший сын, подал горшок с пивом. Напиток заливал подбородок, стекая на тяжко вздымавшуюся грудь старика.

– Пускай народ танцует, – выдохнул король.

Ганданг вернулся к Зуге и сел рядом на корточки.

– Отец очень любит танцы, почти так же, как войну, – пояснил он.

Вперед выступили девушки, ряд за рядом, сверкая темной кожей в ярких лучах полуденного солнца. Крохотные бисерные фартучки едва прикрывали темные треугольники внизу живота. Зазвенели чистые нежные голоса, исполняя священную песнь.

Мзиликази снова встал с кресла и двинулся вперед. Проходя перед рядами, он взметнул к небесам ритуальное копье, дирижируя пением, и принялся приплясывать, пока сыновья не вернули его на тронное кресло.

К ночи майор устал до изнеможения. Высокий галстук парадного мундира натер шею, пот выступил на плотной алой материи темными пятнами. От пыли и солнечного света глаза налились кровью, голова болела от рокота барабанов и гула голосов, от пива пересохло во рту. Ноги и спина отчаянно ныли от непривычного сидения на корточках, а король все еще танцевал на изуродованных ногах, хромая и визгливо покрикивая.

На следующее утро Мзиликази снова восседал на троне, с виду нисколько не пострадавший от испытаний предыдущего дня. Когда на арену выпустили священного быка чавала, сыновьям пришлось удерживать отца, чтобы он не выскочил сражаться голыми руками.

Самые сильные воины, по одному от каждого полка, разделись до набедренных повязок и ждали, присев на корточки по обе стороны королевского кресла.

Бык – глубокой черной масти без единого пятнышка, с высоким горбом и лоснящимися боками – мчался по арене, высоко задрав голову, увенчанную могучими рогами, и вздымая копытами красную пыль. Из всех королевских стад выбрали самое красивое животное. Гордо ступая, он прошелся по кругу, фыркая, наклоняя голову и цепляя кривым рогом все, что попадалось под ноги.

Король отчаянно вырывался из рук сыновей, брызгая от возбуждения слюной. Он поднял копье и, потрясая им, прокричал:

– Булала инкунзи! – Убейте быка!

Ожидавшие воины вскочили на ноги, дружно салютуя королю, выскочили на арену и рассредоточились полукругом, заученно выполняя маневр джикела, которым окружали врага.

Черный бык развернулся навстречу и резко притормозил. Тяжело мотая головой из стороны в сторону, он оценивал силы нападавших, потом выбрал того, кто шел посреди строя, и ринулся на него. Воин оставался на месте, приглашающим жестом раскинув руки. Бык наклонил голову и ударил его. Зуга ясно слышал, как хрустнула кость, но человек обхватил руками шею зверя и крепко вцепился в нее. Пытаясь освободиться, бык то нагибал голову, то высоко вскидывал, но руки держали крепко. Кольцо воинов сомкнулось вокруг огромной горбатой туши, которая почти скрылась под волной обнаженных черных тел.