Жажда возмездия Бенцони Жюльетта

— Минутку! Перед тем как прибыть во Францию, вам случалось покидать Флоренцию?

— Нет, монсеньор. Никогда…

— Странно… Мне кажется, что я вас уже видел…

Очень давно…

— Говорят, что на этой земле у нас у всех есть двойники, ваше высочество могли видеть женщину, похожую на меня… Где-нибудь на улице… На рынке…

Пожав плечами, он жестом велел ей выйти. Фьора, нисколько не склонив головы, сделала ему изящный реверанс и вышла в сопровождении стражи. Уже наступила ночь, но вокруг палатки герцога было совсем светло от факелов и костров.

Когда Фьора вышла, Кампобассо, который ожидал ее, сидя на том самом пне, на котором до него сидели Филипп и Матье, бросился было к ней, но Ла Марш остановил его:

— Прочь! Герцог отдал строгий приказ никому с ней не разговаривать.

— Куда вы ее ведете?

— Здесь недалеко, но ее будут бдительно охранять.

Вам запрещено приближаться к ней!

Кондотьер отпрянул, как будто его ударили: Фьора прошла мимо, даже не взглянув на него. Тогда он хотел ворваться внутрь герцогской палатки, но стражники словно предвидели это и скрестили перед ним свои копья.

Потеряв рассудок от бешенства, Кампобассо принялся оскорблять их, но они оставались так же невозмутимы, и поэтому он решил направиться вслед за стражей, чтобы узнать, куда повели ту, которую он так любил.

Это было совсем рядом. Позади огромного герцогского шатра стояли палатки, предназначенные для некоторых офицеров. В одну из них, освободившуюся после гибели хозяина, Ла Марш ввел свою пленницу, осветив внутренности палатки взятым снаружи факелом.

Внутри было довольно прилично: стояла походная кровать с подушками, одеялами, два сундука, в одном из которых хранились принадлежности туалета, большой металлический подсвечник, погасшая жаровня; тут же был ковер, который положили прямо на траву.

Один из солдат разжигал в жаровне огонь, а капитан в это время с помощью факела зажигал свечи.

— Я принесу вам ужин, — сказал Ла Марш Фьоре, которая, дрожа от пережитого, присела на край постели. — Еще я пошлю за вашим багажом, а завтра придет женщина прислуживать вам.

— Благодарю. Только зачем столько хлопот? Разве я не пленница?

— Здесь у нас нет тюремного помещения. Кроме того, герцог приказал, чтобы вы ни в чем не нуждались.

Мне ведено проследить за этим лично…

— Он очень любезен… раз так, не могли бы вы мне сказать, далеко ли отсюда палатка господина Селонже?

— Мне приказано вам этого не говорить, мадам. Вы здесь в некотором роде тайная узница, и вам запрещается выходить и общаться с кем бы то ни было, исключая меня и того, кто получит на это разрешение…

Фьора кивнула в знак того, что все поняла, затем встала и протянула замерзшие руки к огню. В голове не было ни единой мысли, как у человека, пережившего сильное потрясение, впрочем, она и не пыталась думать, а только ощущала свое измученное и озябшее тело, которое медленно отогревалось. Она чувствовала огромную усталость, которая приносила ей боль; усталость была вызвана совсем не долгой дорогой верхом, а этим внезапным и жестоким переходом от чувства ослепительной радости к глубочайшему горю, и теперь Фьора хотела только одного: спать! На многие часы погрузиться в глубокий сон, похожий на смерть. Рано или поздно придется просыпаться, но может случиться так, что силы и мужество вернутся к ней.

Она собиралась лечь, когда в дверях палатки с подносом в руке появился мальчик, элегантно одетый в расшитый серебром камзол из фиолетового бархата, в коротких светло-серых брюках и коротких сапогах из фиолетовой замши.

— Позволит ли мне благородная дама войти? — спросил он, сделав непринужденный поклон.

Он говорил по-итальянски, и Фьора улыбнулась.

Это был первый мужчина, который вел себя с уважением по отношению к ней.

— Конечно! Мы что, соотечественники?

— Не совсем. Я римлянин: Баттиста Колонна, родственник князей Пальяно и паж моего кузена, графа де Челано, но недавно я перешел служить к монсеньору герцогу Бургундскому. А теперь, мадам, если вы не против, мы будем говорить по-французски, чтобы не насторожить часовых, — добавил он уже по-французски и поставил свой поднос на один из сундуков.

— Вам разве не нравилось служить графу Челано?

— Вовсе не потому, но у меня хороший голос, и монсеньор Карл, у которого есть хор из молодых певцов, любит, когда я пою с другими. Ну вот, я почти закончил.

— И вас приставили приносить мне еду, вас, который принадлежит к очень хорошей семье, — удивилась Фьора. — Кто же мог такое приказать?

— Господин Оливье де Ла Марш. Здесь, в лагере, есть только полевые ординарцы, а сейчас, когда нет женщины, которая могла бы прислуживать благородной даме из Флоренции, господин Оливье подумал, что вам будет… как бы это сказать? Ах, вот: это вас подбодрит, если вам будет прислуживать кто-нибудь, также родившийся на полуострове.

— Я не могла вообразить пять минут назад, что он будет таким внимательным. Однако я надеюсь, что герцог Карл не слишком обиделся?

— Мессир Оливье ничего не делает без ведома монсеньора. Желаю вам приятного аппетита и хорошего отдыха, донна Фьора!

— Вы знаете, как меня зовут?

— Мессир Оливье никогда ничего не забывает, — ответил молодой Колонна с мальчишеской улыбкой.

Слегка придя в себя после неожиданного визита этого очаровательного мальчика — ему могло быть лет двенадцать, — Фьора мысленно поблагодарила невозмутимого капитана гвардии герцога и дала себе слово сказать это ему лично, как только представится возможность. Затем она обнаружила, что страшно проголодалась, и буквально проглотила паштет из угря, слоеные пирожки и сушеные фрукты, которые паж принес вместе с кувшином бургундского вина. После этого Фьора, не раздеваясь, легла и, завернувшись в одеяло, вся отдалась усталости и погрузилась в долгожданный сон.

А в своей роскошной палатке Смелый, оперев подбородок на ладонь, слушал, как его капелла, состоявшая из двадцати четырех мальчиков, поет под руководством мэтра Адама Бюнуа песнь Богородице… Чистые голоса заполняли тишину холодной ночи, которая предвещала раннюю зиму, а в огромном лагере многие, затаив дыхание, старались обрести в этом дивном звучании хотя бы какую-то поддержку перед завтрашним сражением.

В течение нескольких дней Фьора находилась в своей палатке и не видела никого, кроме молодого Баттисты Колонна, который приносил ей еду, и совершенно запуганной немой молодой женщины, кое-как убиравшей в палатке. Она же приносила дрова и воду, чистила жаровню и посуду. Ее молчание нервировало Фьору.

Зато Баттиста любил поговорить. Наполовину оглохшая от грохота пушек, которые стреляли весь день, Фьора узнала от него, что Нанси удачно защищается.

Комендант города, бастард Калабрийский, был хорошим военным. При подходе бургундской армии он прибавил к ужа существовавшим бастионам и редутам некоторые специально придуманные им укрепления, а его артиллерия под командованием мэтра Демулена, возможно, лучшего артиллериста этого века, ни в чем не уступала бургундской. Демулен велел поднять на Большую Башню две пушки и заставил Карла Смелого дважды менять расположение своей палатки, кроме этого, он в клочья разнес длинноствольную кулеврину, с помощью которой бургундцы атаковали эту башню и башню ворот Сен-Никола. Юный римлянин не скрывал, что в рядах осаждающих началось некоторое волнение. Не было ли это повторением бесконечной осады Нейса? А в городе, напротив, укреплялась надежда, хотя продовольствие подходило к концу. Да к тому же дождь играл на руку защитникам и превращал лагерь бургундцев в непроходимую клоаку…

К несчастью для защитников, бургундцы получили поддержку: Антуан Бургундский, сводный брат Карла Смелого и его лучший военачальник, подошел к нему с юга и привел с собой свежие силы, которые он набрал в Милане. С их помощью Карлу удалось полностью окружить город и сделать невозможной доставку продовольствия.

— Означает ли это, что осада скоро закончится, — спросила Фьора, — или нам придется стоять здесь еще несколько месяцев?

— Я надеюсь вместе с вами, что сопротивление лотарингцев не будет бесконечным. Эта палатка, конечно, довольно приятна, но при условии, что вы скоро ее покинете на больший срок, чем сейчас.

В самом деле, Фьора получила возможность по ночам и в сопровождении охраны выходить на короткое время подышать свежим воздухом. В остальное время ей позволяли только откидывать полог палатки. В сущности, она не пользовалась и этой возможностью из-за проливного дождя и порывистого ветра. Тем не менее замечание пажа взволновало ее:

— Вы хотите сказать, что я отсюда не выйду до тех пор, пока Нанси не сдастся?

Баттиста немного помолчал, а затем тихо проговорил по-итальянски:

— Совершенно верно. Мне не следовало вам этого говорить, но, по-моему, вам необходимо знать то, что вас касается: Кампобассо напал на господина де Селонже, и они начали драться, но тут вмешался монсеньор герцог. Он приказал им отложить свой спор до тех пор, когда армия войдет в Нанси, и добавил, что не может рисковать жизнью одного из них, а может быть, и обоих. Но даже тогда ему не вполне удалось их утихомирить, пришлось сказать, что он прикажет вас казнить немедленно. Это их сразу же успокоило, и они разошлись…

— Вы можете сказать, когда это случилось?

— На другой день после вашего появления, и я не могу утверждать, кто из них начал первым. Если бы никто не вмешался, они бы поубивали друг друга. И для того, чтобы впредь этого не случилось, монсеньор послал одного на восток, другого — на запад…

— Спасибо, что сообщили мне это. Вы ведете себя как настоящий друг, и я глубоко тронута. Могу ли я спросить еще одну вещь? — — Если это в моих силах… и не слишком нарушит приказ…

— Надеюсь, что нет. Не могли бы вы предупредить меня… вдруг с мессиром Селонже что-нибудь случится…

Юный Колонна улыбнулся ей, и его смуглое лицо просияло, затем он склонился в низком поклоне.

— Именно это я и собирался сделать… госпожа графиня! Это так естественно…

Доброжелательное поведение этого мальчика было единственным светлым лучом в сером мраке дождливых дней и отчасти согревало сердце молодой женщины.

Долгие, бесконечные часы шли один за другим. Монастырь с его строгим уставом был намного лучше этой тюрьмы, откуда ничего не было видно, но зато все слышно. Вперемежку раздавались шорох дождя, гром пушек, крики радости и боли и многоголосый шум бесконечной осады. До пленницы доносился также звук молитв, поскольку палатка папского легата была рядом и она могла слышать радостные крики, когда прибыл Антуан Бургундский. И, наконец, и это было хотя бы приятно, Фьора могла слышать иногда пение капеллы, где среди всех выделялся звонкий голос Баттисты. Но все же Фьора испытывала гнетущее чувство пленницы, ничего не знающей о грядущей судьбе. Не будь молодого Колонна, она тоже чувствовала бы себя совершенно забытой, но сама еще не знала — хотела ли она, чтобы осада успешно завершилась и ее тюрьма открылась — без сомнения, для другой жизни, а может быть, для эшафота, что послужило бы сигналом для начала смертельной схватки между двумя мужчинами, из-за которых так перевернулась ее собственная жизнь.

Однажды вечером, когда шум был особенно сильным и она даже слышала рядом со своей палаткой яростный крик Карла, она ждала Баттисту с еще большим нетерпением, чем обычно, для того чтобы узнать, что произошло, и когда услышала его шаги, то тут же отбросила в сторону «Часослов», единственную книгу, которую ей удалось найти в сундуке, хотя молитвы не доходили до ее сердца и не пробуждали в ней никаких чувств.

Она видела, как он вошел в темноту палатки в надвинутой на самый нос шляпе.

— Что, так все плохо? — спросила она. — Но дождь ведь прекратился…

Ничего не ответив, он поставил поднос, накрытый салфеткой, прямо на ковер, резким движением сорвал с головы шляпу и, шагнув в круг света, отбрасываемого канделябром, выхватил из-за пояса кинжал.

— Кто вы! — воскликнула Фьора. Но в то же самое время она его узнала. Это был паж Кампобассо, этот Вирджинио, враждебный взгляд которого она не могла забыть. Сейчас он приближался к ней с кинжалом в руке и с выражением свирепой радости на лике.

— Кто я такой? Я твоя смерть, распутница! — воскликнул он, медленно приближаясь и наслаждаясь этим мгновением, которого ждал долгие дни.

Молодая женщина не проявляла ни малейших признаков страха.

— Спрячьте свой кинжал и убирайтесь! Стоит мне только позвать…

— Зови сколько угодно. Я усыпил твою стражу.

Сейчас за твоей дверью два бесчувственных тела, и ты от меня не уйдешь.

— Почему вы хотите меня убить? Что я вам сделала?

— Я хочу тебя убить, потому что не хочу, чтобы Кампобассо вернулся в твою постель. До тебя у него был я. Он любил мои ласки и поцелуи, а потом пришла ты… А сейчас, когда мы занимаемся любовью, он в мыслях не со мной, и я не могу этого выносить.

Внезапно Вирджинио распрямился, как натянутая струна, и бросился на Фьору с поднятым кинжалом.

Изо всех сил она стала звать на помощь:

— Помогите! Сюда… Ко мне!

Она напрягала все свои силы, чтобы отвести клинок, но Вирджинио был силен для своих лет и хорошо тренирован. Он уже одолевал, и через секунду клинок вонзится в ее горло. Фьора закрыла глаза и продолжала звать на помощь.

— Я здесь! — прокричал чей-то голос, который напомнил ей голос ангела.

Кто-то оторвал от нее Вирджинио, бросил его на пол и мощным коленом наступил ему на грудь.

— Ты еще слишком молод, чтобы стать убийцей, — проворчал Эстебан. — Ну и что с тобой делать?

— Пожалуйста, господин, подержите его и дайте мне кинжал, — я разберусь с ним, — запыхавшись, произнес Баттиста. — Этот негодяй ударил меня по голове, отнял одежду и поднос, а потом, как я понял, усыпил часовых?

— Вы угадали. Но лучше пойти за помощью…

— Вы правы. Нельзя молчать, когда речь идет о солдатах его высочества… и о ценном заложнике. За донну Фьору мы все отвечаем своими головами…

И Баттиста, завернувшись в одеяло, которое дала ему Фьора, выбежал наружу с криком: «Стража!»А молодая женщина, которая еще не совсем пришла в себя, подошла и присела рядом с Эстебаном, который все еще придавливал своим коленом Вирджинио, а кинжал держал приставленным к его горлу.

— Эстебан, — удивилась она, — ведь это настоящее чудо! Вы что, теперь бургундец?

Фьора с изумлением рассматривала плащ Эстебана с белым крестом, его кольчугу и длинную шпагу, прикрепленную к поясу.

— Совсем недавно, донна Фьора, — ответил он со спокойной улыбкой, как будто они только что расстались. — Но солдат я все равно хороший, — добавил он и подмигнул, советуя быть осторожнее. — А как вы поживаете с той нашей последней встречи? Это было, кажется, в Авиньоне? Я как раз делал обход, когда увидел, как этот негодяй ударил пажа и отнял у него его одежду, — тогда я решил посмотреть, что он будет делать дальше.

Какая удача, что я вас встретил! Мог ли я предположить, что вы находитесь здесь, в самом центре армии!..

Фьора поняла, к чему вела вся эта с виду бессмысленная болтовня: даже если сейчас он не мог навредить, Вирджинио оставался очень опасен, потому что у него был язык, ядовитый, как у змеи, и он знал, как им пользоваться.

Они продолжали беседовать, пока не вернулся Баттиста в сопровождении Ла Марша и нескольких солдат.

Вирджинио поставили на ноги без всяких церемоний, а кастилец в это время приводил в порядок свой костюм.

На лице капитана был явственно написан гнев:

— Солдаты спят! На пажа напали! В чем дело? Говори, ты кто?

— Вирджинио Фулгози, господин капитан. Я служу монсеньеру графу Кампобассо, — ответил молодой пленник, который вновь обрел свою наглость. — Я пришел сюда по его приказу… Эта… эта женщина прислала моему хозяину записку, в которой умоляла его помочь ей сбежать отсюда…

— Странный способ помогать в бегстве, нападая на человека с кинжалом! — возмущенно вскричала Фьора, показывая кинжал со следами крови и небольшую рану, полученную ею во время борьбы с Вирджинио. — Этот негодяй пытался меня убить и, если бы не этот храбрец, — и она указала на Эстебана, который сидел со скромным видом, — в эту минуту я была бы уже мертва.

Спросите у него, и он вам все расскажет… Кроме этого, вы можете узнать у Кампобассо, что он приказывал мальчишке…

— Она лжет! — завопил Вирджинио, извиваясь в руках державших его солдат. — Она знакома с этим человеком. Это один из ее бывших любовников!

Пощечина, которую влепил ему Эстебан, могла бы свалить быка. Затем последовала возмущенная тирада:

— Ну, разумеется, я знаю донну Фьору уже давно!

Я впервые увидел ее и ее благородного отца во Флоренции, когда она только начала ходить. Я также знаю ее набожную наставницу, донну Леонарду, и монсеньора Ласкариса, ее двоюродного деда… и мне хотелось бы понять, что она делает здесь, в гуще этих солдат, где каждый негодяй…

— Посмотрим, что об этом скажет монсеньор герцог. Ты пойдешь со мной и объяснишь ему, что здесь произошло. Потом я пошлю за мессиром Кампобассо…

Донна Фьора, я прошу простить меня за оплошность.

Я пришлю к вам мессира Маттео де Клеричи, врача монсеньора герцога, и он перевяжет вашу руку.

— Не беспокойтесь, мессир Оливье! Рана не так глубока, и я сама позабочусь об этой царапине. Однако я очень признательна вам за ваше внимание и рекомендую вам этого храбреца, который будет совсем не лишний в армии монсеньора герцога: это мужественное сердце и сильная рука.

Она хотела только одного: остаться наедине с собой, потому что было невозможно поговорить с Эстебаном, но знать, что он рядом и охраняет ее, — было для нее большим утешением. Однако это не мешало ей испытывать острое любопытство. Какими судьбами кастильцу удалось попасть в бургундскую армию? Он успел сказать, что это случилось недавно, но что он делал предыдущие два месяца? Оставшись одна, Фьора съела кусок холодного мяса, несколько ложек варенья и легла, накрывшись накидкой вместо одеяла, которое она отдала Баттисте. Впервые за много ночей сон ее был безмятежен и спокоен, потому что молодости не надо много для того, чтобы чувствовать себя в безопасности. Ведь Эстебан оказался в нужном месте и в нужное время, а это значило, что Фьору охраняло само провидение. Но как раз эту помощь, которая пришла откуда-то к ней, Фьора не считала божественной помощью. Не потому, что она не верила — она не переставала верить никогда, — но потому, что ей казалось, что всемогущий вспоминал о людях только тогда, когда хотел подвергнуть их новым испытаниям и страданиям. Нет, если там кто-то и печется о ней, то это душа мужчины, посвятившего ей всю свою жизнь, Франческо Бельтрами, которого она всегда будет называть своим отцом.

На другое утро Баттиста принес много плохих новостей: Филипп де Селонже был ранен — правда, легко — во время вылазки, которую предприняли осажденные с целью помочь пройти конвою с продовольствием через северные ворота. Затем паж Вирджинио, которого Кампобассо в ярости хотел казнить, был спасен вмешательством самого Карла. Герцог сказал при этом, что он не вполне уверен, что все события происходили именно так и что попытки к бегству не было. Мальчишку отдали временно в руки армейского судьи, до тех пор, пока все не выяснится окончательно. Проливной дождь вызвал оползень, под которым погибла целая рота. Возмущение в армии было таким сильным, что едва не начался мятеж, а, по словам пажа, епископ Меца Жорж де Бад, который хотел, чтобы его брат — маркграф стал правителем Лотарингии, ходил по всему лагерю и призывал солдат сохранять спокойствие, утверждая при этом, что в их лагере полно продовольствия, а в осажденном городе его почти нет.

— А где же их пресловутый герцог Рене? Почему он не идет на помощь своей столице?

— Я полагаю, что ему этого очень хочется, но он не может. Сейчас он во Франции и просит помощи у короля Людовика, но тот вовсе не собирается разрывать только что подписанный в Солевре мир.

— Место главного маршала во главе своих войск, особенно если сражение почти проиграно. И я не могу понять, на что жалуются ваши бургундцы, им ведь только надо спокойно подождать, пока в городе все не умрут от голода. Разве это так трудно?

— Возможно, но уже вторую зиму им приходится томиться у ворот города. Им ничего не удалось в Нейсе, и Нанси уже не внушает им надежды.

А последняя плохая новость появилась в лице капитана гвардии: герцог Карл приказал позвать к нему пленницу. Фьора накинула на голову капюшон и последовала за капитаном под страшным ливнем, в котором лагерь словно бы растворился.

Она увидела герцога в меньшей комнате, а не в той, в которой он принял ее в первый раз. Украшенная дорогой обивкой, расшитая золотом, она представляла собой оружейную. Герцог сидел там в компании невысокого полного человека, приятное лицо которого венчали короткие с легкой проседью, курчавые волосы, а также епископская митра фиолетового цвета с золотом.

Складки одежды цвета аметиста скрывали его полное тело. На его шее висел золотой крест с рубинами на ленте, подобранной в цвет платью, из-под которого были видны маленькие ножки, обутые в бархатные туфли, а также белые пухлые руки, на одном из пальцев был пасторский перстень, который, казалось, расплющивал его.

Поняв, что это был папский легат, Фьора преклонила перед ним колени и доставила себе небольшое удовольствие, заставив Карла Смелого ожидать положенного ему приветствия. Покончив с приветствиями, она спокойно ждала, что будет дальше.

— Вот, — отрывисто сказал герцог, — та женщина, о которой я говорил вашему преосвященству и о которой никто не знает, ни кто она, ни откуда. Она называет себя Фьорой Бельтрами, которая тайно вышла замуж за нашего верного слугу графа Селонже, но есть вероятность, что она к тому же шпионка короля Людовика, которая с невыясненной целью стала любовницей графа Кампобассо. Она буквально свела его с ума, и он вызвал на дуэль, вам это известно, мессира Филиппа.

— Я понял так, что они спровоцировали друг друга, — ответил епископ с легкой улыбкой. — Говорят, что рыцари сцепились, как грузчики в таверне, и только пятерым удалось их разнять.

— Да, да! Но, однако, для сохранения мира в армии мне пришлось развести их в разные стороны и приказать закончить свой спор после падения Нанси. Они согласились, но, нарушив данное слово, паж Кампобассо проник прошедшей ночью в палатку этой женщины.

Была настоящая драка, и это вызвало ненужные слухи.

Люди обеспокоились.

— Я согласен с вами, сын мой, но мне кажется, что все беспокойство больше происходит из-за этой нескончаемой осады и от отвратительной погоды, которую господь посылает нам в наказание.

Фьора с удивлением смотрела на Алессандро Нанни. Ее отношения с монахом Игнасио Ортегой позволяли ей судить о посланнике папы Сикста IV совсем иначе. Этот человек, которого она видела, был приятен и доброжелателен. Нахмуренные брови Карла Смелого подтвердили ее догадку.

— Как бы там ни было, — продолжал герцог, — следует прекратить эту скандальную ситуацию. Бракосочетание де Селонже и этой женщины совершилось во Флоренции тайно. К тому же, по-моему, все это незаконно. Селонже нарушил феодальный закон, по которому ему запрещается заключать какой бы то ни было союз без согласия своего сюзерена, то есть меня!

— Это, безо всякого сомнения, большая ошибка, но я боюсь, сын мой, что в глазах бога все обстоит по-другому. Кто вас венчал, дитя мое?

— Настоятель монастыря Сан-Франческо в Фьезоле, ваше преосвященство.

— С вашего согласия или по принуждению?

— С моего согласия…

— А мессир де Селонже? Он тоже добровольно вступил в брак?

— Он так говорил. Но, возможно, лучше спросить это у него самого. Он поклялся любить только меня и никого, кроме меня. Может быть, он и солгал…

— Вы тоже поклялись в этом? И, однако, если то, что про вас говорят, — правда…

— Я действительно отдалась графу Кампобассо.

Я считала, что мой брак недействителен… и еще я думала, что надо мною насмеялись.

— А его вы любите?

— Нет, — прошептала Фьора и почувствовала, что ее щеки покраснели, — я поддалась… своей природе и признаю, что получила удовольствие.

— Понимаю… и благодарю за искренность. А теперь, монсеньор, мне хотелось бы узнать, как вы собираетесь разобраться с тем, что вы называете «скандальной ситуацией», поскольку, кроме заинтересованных лиц — вашей милости и меня, — никто ничего толком не знает?

— Эта ситуация существует, — высокомерно ответил герцог. — Конечно, Кампобассо и Селонже не назвали настоящих причин своей ссоры, а дуэль может являться последствием драки. По окончании нашей встречи необходимо принять решение: если прав Селонже, он тем не менее остается мужем неверной жены, которую следует казнить…

— Не кажется ли вам, что это решение несколько сурово? На мой взгляд, донна Фьора не так сильно виновата и, прежде чем отдать ее палачу…

— Я этого не хотел бы, потому что, даже если она умрет в тюрьме, останутся следы. Вот почему я прибегнул к помощи вашего преосвященства. В качестве легата его святейшества папы Сикста IV вы можете аннулировать брак. Таким образом, при любом исходе осады она может идти куда ей угодно, а если Кампобассо захочет взять ее, никто в этом не усмотрит ничего особенного.

Раздался шорох шелковых одежд, и монсеньор Нанни встал, но, даже стоя, он был очень маленького роста, хотя, несмотря на это, выглядел величественным. Карл Бургундский тоже поднялся:

— Вы, как мне кажется, очень дешево цените жизнь молодой женщины и таинства господа бога, — произнес легат сурово. — Никто не может разделить тех, кто по доброй воле соединился перед лицом бога. Если ваш Селонже настолько глуп, что считает недостойным для себя брак с дочерью богатого горожанина, то он сам виноват в том, что с ним случилось. Другой взял то, чем он пренебрег, и тем хуже для него. Пусть объясняется с тем, другим, и пусть они поубивают друг друга. Но я не хочу, чтобы эта несчастная женщина, которая и так уже немало пострадала, отвечала за их глупость. Подождем, чем окончится дуэль. Если после этого один из супругов потребует аннулировать брак, тогда я посмотрю. Но не раньше!

— Я могу заранее сказать, что Филипп захочет этого, — заметил Карл. — Он не сможет оставаться с такой женщиной!

— Особенно если вы его к этому принудите. Подумайте только: он ведь будет драться за нее!

— Не за нее! За свою честь!

— О чести думаешь намного больше, если видишь перед собою такие прекрасные глаза.

— Ваше преосвященство! — возразил возмущенный герцог. — Ваше снисходительное отношение к этому созданию сбивает с толку. Не потому ли, что она тоже итальянка?

— Я мог бы посчитать себя оскорбленным, если бы не знал, до чего вас может довести гнев. Во всяком случае, я буду весьма удивлен, если этот странный муж позволит вам отвести эту женщину на эшафот.

— Тогда аннуляция! Я смогу его в этом убедить, поскольку он достоин герцогини, а эта дочь купца…

— ..потребует у вас сто тысяч флоринов золотом, — прервала его Фьора. — Вот видите, монсеньор, у вас нет другого выхода, кроме как казнить меня.

Она поклонилась епископу и, бросив на Карла Смелого презрительный взгляд, вышла из палатки.

Возможно, она стала бы жертвой гнева, который разбудила в герцоге, но тут произошло нечто неожиданное: в осажденном городе раздался грохот барабанов, который означал, что Нанси готов сдаться, отчего Карл Смелый испытал огромную радость.

Позже узнали, что там получили письмо от герцога Рене. «Поскольку, к своему несчастью, — писал молодой принц, — я не могу ничего сделать для вашего блага и для моей славы, я призываю вас в интересах того дела, которому вы себя посвятили, не проливать далее свою кровь и не истощать свои силы, что приведет к лишним жертвам и бесславной капитуляции…»

Это послание, которое все слушали со слезами на глазах, не поколебало решимости коменданта: бастард Калабрийский хотел продолжать сражение, поскольку укрепления держались хорошо, а население сохраняло спокойствие. Можно было продержаться еще два месяца, а через два месяца Карл Смелый мог потерять решимость, но самые уважаемые жители города посчитали, что надо повиноваться своему властелину. Эту огромную армию им никогда не осилить. Лучше попытаться добиться достойных условий капитуляции.

Комендант сломал свою шпагу и бросил ее обломки под ноги членам магистрата. Это было 29 ноября 1475 года.