Великое заклятие Геммел Дэвид
— Это не смешно! — рявкнул он.
— С моего места — так очень смешно, — возразила Ульменета.
Зубр опять ругнулся и пошел назад к Кебре, державшего под уздцы его коня.
— Дорога слишком узка, — сказал он, садясь в седло. — Мне сдается, мы сегодня и двенадцати миль не проехали, а лошади уже из сил выбились.
— Ногуста сказал, мы сменим их, как только выберемся на ровное место.
Зубр, по-прежнему недовольный, оглянулся на запасных коней, взятых у павших в схватке солдат.
— Это кавалерийские лошади. Они не созданы, чтобы ходить в упряжке, и легко устают. Погляди на них! Их загоняли еще до того, как они нам достались. Они тоже не потянут.
Кебра знал, что это правда. Лошади у них устали, и скоро придется дать им отдых.
— Ладно, поехали, — сказал он.
Повозка, преодолев наконец долгий подъем, выехала из леса. Далеко на юге виднелась сверкающая лента Мендеи, за ней возвышались горы, увенчанные облаками и снегом.
— Засветло нам до реки не добраться, — сказал Кебра,
— Я бы довез проклятущую колымагу быстрее, чем эти клячи.
— Что-то ты в неважном настроении сегодня.
— Все из-за паскудной лошади. Я вверх, а она вниз, я вниз, а она вверх. Играет на моей заднице, как на барабане.
На этот раз смехом залилась маленькая Суфия, повторяя:
— Задница, как барабан! Задница, как барабан!
Ульменета мягко пожурила ее, сама не сдержав улыбки.
— Ты бери вожжи, а я сяду на твоего коня, — предложил Коналин.
— По рукам! — радостно вскричал Зубр. — Видит Небо, наездник из меня аховый.
На дороге показался Дагориан.
— Еще миля, и станет пошире. Будет даже кусок мощеной дороги. Там, конечно, тоже все заросло, но авось несколько миль наверстаем.
— Ух, хорошо, — промолвил Зубр, усаживаясь на застланные одеялом козлы.
Кебра, заметив, что парню трудно достать до стремени, подал ему руку, но Коналин отверг его помощь и взгромоздился на коня сам. Кебра спешился и отладил стремена ему по росту.
— Ты раньше-то верхом ездил, парень?
— Нет, но я быстро все схватываю.
— Держись ляжками, а не икрами, и доверяй коню — он знает, что делает. Смотри на меня и учись. — Медленно спускаясь под гору, Кебра оглянулся. Коналин держал поводья на уровне груди. Они съехали вниз, и Кебра показал ему основы управления лошадью.
— Попробуем перейти на рысь, — сказал лучник. — Двигайся в такт с конем, иначе тебя постигнет участь Зубра, и твоя задница превратится в барабан. Поехали!
Коналин начал подскакивать, и его конь замедлил ход.
— Не натягивай поводья, парень. Этим ты подаешь коню знак остановиться.
— Ничего не выходит, — проворчал красный как рак Коналин. — Лучше сяду обратно на козлы.
— Сразу ничего не выходит, Коналин, а у тебя, между прочим, все прекрасно получается. Ты прирожденный наездник.
— Правда?
— Нужна только привычка. Давай-ка еще разок.
У Коналина разламывался хребет, но потом он вдруг поймал ритм, и езда превратилась в удовольствие. Солнце вышло из-за туч, и узел, в который скрутилось нутро Коналина, развязался. Он провел свою жизнь в нищих кварталах города и не знал, как прекрасны могут быть горы. Он скакал на резвом коне, овеваемый свежим ветром, и ощущал радость, которой никогда до сих пор не испытывал. Он ухмыльнулся Кебре, который ответил ему улыбкой, и всадники повернули назад.
— Теперь чуть быстрее, только недолго, потому что кони устали, — сказал Кебра.
Скачка назад к повозке стала для Коналина сплошным наслаждением. Он забыл о своих лохмотьях, о язвах на коже. Сегодняшний день преподнес ему подарок, который никто уже не мог у него отнять.
—Ты скачешь, как настоящий рыцарь! — сказала Фарис, когда он поравнялся с ней.
— Это так здорово! Похоже… похоже… — Он засмеялся. — Не знаю, на что это похоже, но здорово.
— К вечеру ты заговоришь по-другому, — умерил его восторги Зубр.
Дагориан сопровождал их около часа, а затем ускакал вперед, чтобы поискать место для лагеря.
Когда солнце начало опускаться за горы, их галопом догнал Ногуста.
— Погони пока не видно, но они приближаются, — сказал он Кебре.
— До реки мы засветло не доедем — лошади устали, — ответил лучник.
— Я тоже, — признался Ногуста.
В сумерках они увидели Дагориана, который остановился у маленького озера. Он уже развел костер, и усталые путники собрались у огня. Кебра с Коналином расседлали коней и вытерли их пучками сухой травы. Кебра показал пареньку, как спутывать их. Отправив верховых лошадей пастись, они распрягли повозку. Заметив, как скованно движется Коналин, Кебра с усмешкой сказал ему:
— Ты натрудил себе мышцы — ну да ничего, привыкнешь. Понравилось тебе ездить верхом?
— В общем, да, — небрежно ответил парень.
— Тебе сколько лет-то?
— Не знаю. Какая разница?
— В твоем возрасте я тоже так думал. Теперь, в пятьдесят шесть, я знаю, что разница есть.
— Почему?
— Потому что все мои мечты остались позади. Ты плавать умеешь?
— Нет, и учиться мне тоже неохота.
— Это почти так же здорово, как ездить верхом, но дело твое. — Кебра подошел к озеру и разделся. Потом вошел в холодную воду и поплыл, делая длинные плавные взмахи руками. Коналин наблюдал за ним при меркнущем свете дня. Кебра вылез, вытерся рубашкой, разложил ее на камне и сел рядом с парнем, натянув только штаны.
— А я вот ни о чем не мечтаю, — сказал вдруг Коналин. — Даже снов не вижу.
— Сны — это другое. Я говорил о мечтах, которые определяют нашу жизнь, о том, к чему мы стремимся — ну, скажем, жениться или разбогатеть.
— Почему же ты говоришь, что они позади? Для тебя все это еще может сбыться.
— Что ж, ты прав, пожалуй.
— Моя мечта — жениться на Фарис и ничего не бояться.
Солнце зашло за вершины на западе, и небо стало багровым.
— Ничего не бояться — это хорошо, — согласился Кебра.
Зубр подошел к ним и накинул одеяло ему на плечи.
— Старички вроде тебя должны остерегаться холода. —Он зачерпнул чашкой воды из озера и шумно напился.
— Скажет тоже, — проворчал Коналин. — Поглядеть на него, так он в отцы тебе годится.
— Зубр никогда не состарится, — усмехнулся Кебра. — Ты, глядя на его лысину и седые усищи, видишь перед собой старика, а Зубр, глядя в зеркало, видит парня двадцати пяти лет. Такой уж у него дар.
— Мне он не нравится.
— Согласен с тобой. Мне он тоже не очень-то нравится, но я его люблю. Он не знает, что такое злоба, и будет драться рядом с тобой против всех армий на свете. Это большая редкость, Коналин. Поверь мне.
Коналина эти слова не убедили, однако он промолчал. В воде дробилось отражение луны, но закат еще окрашивал озеро на западе.
— А завтра я тоже поеду верхом? — спросил Коналин.
— Конечно, — улыбнулся Кебра. — Чем больше будешь ездить, тем быстрее научишься.
— Верхом как-то спокойнее, — признался паренек, глядя на озеро.
— Почему спокойнее?
— Повозка едет так медленно. Когда нас догонят, в ней далеко не убежишь.
— Может быть, нас еще и не догонят.
— Ты так думаешь?
— Нет, но надежда есть всегда.
Коналин остался доволен тем, что Кебра не стал ему лгать — это создало равенство между ними.
— А что ты будешь делать, когда они все-таки явятся?
— Драться. И Ногуста тоже, и Зубр. Больше нам ничего не остается.
— Вы могли бы ускакать, — заметил Коналин.
— Нет, это не для нас. Не из того мы теста.
— Почему?
Кебра не сразу нашелся с ответом на этот простой вопрос,
— Трудно объяснить. Для начала надо уяснить, что значит быть мужчиной. Что для этого требуется? Охотиться, возделывать землю, выращивать скот? Отчасти — да. Любить свою семью? Опять-таки да. Но есть кое-что еще. Я думаю, что в жизни нами руководят три стремления. Первое — это чувство самосохранения, стремление выжить. Второе — чувство племени, стремление быть частью какого-то большого целого. А третье — оно самое главное, парень.
Ульменета, тихо подойдя к ним, сняла башмаки, села и опустила ноги в воду.
— И что же это такое, третье? — спросил Коналин, сердясь, что их прервали.
— Это объяснить еще труднее. — Кебру приход монахини тоже не обрадовал. — Львица всегда готова отдать жизнь за своих детенышей, потому что так она создана. Но мне приходилось видеть, как женщина рискует жизнью ради чужих детей. Третье стремление велит нам отказываться от самосохранения ради спасения чьей-то жизни, или ради принципов, или ради веры.
— Тут я тебя не понимаю.
— Спроси Ногусту, он лучше объяснит.
— Не нужно ничего объяснять, Коналин, — тихо вмешалась Ульменета. — Когда ты спасал Фарис от уготованной ей доли, тобой руководило именно это третье стремление. И оно же заставляло тебя драться с живым мертвецом в доме Калижкана.
— Это другое дело, ведь я их люблю, Фарис и Суфию. А королеву не люблю и умирать за нее не стану.
— Вопрос не в ней. Не только в ней. Есть другие вещи: честь, самоуважение, гордость… — Кебра умолк, не находя слов.
— А за меня ты бы умер? — спросил вдруг Коналин.
— Знаешь, мне бы ни за кого умирать не хотелось.
Смущенный Кебра встал и зашагал прочь.
— Умер бы, и охотно, — сказала Ульменета. — Он хороший человек.
— Ну а я тоже не хочу, чтобы за меня умирали. Не хочу, и все тут!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Ногуста и Дагориан, сидя у костра, изучали найденные Ульменетой карты. Зубр растянулся рядом, положив голову на руку.
— Мы есть будем или нет? — проворчал он. — Мой желудок думает, что мне перерезали глотку.
— Будем, будем, — пообещал Ногуста, расстилая на земле другую карту, пергаментную. Ее когда-то яркие краски, изображавшие леса, горы и озера, поблекли, тисненые знаки стерлись, но масштаб был крупный и позволял различать лесные дороги и броды.
— Я сказал бы, что мы где-то здесь, — Ногуста указал на копье, выдавленное в правом верхнем углу карты, — на краю Лиссайского леса. На карте показаны три моста — вопрос в том, на месте ли еще они, а если на месте, то насколько пострадали от весенних паводков. В это время года, да еще в горах, мосты, как правило, заливает.
— Завтра проеду вперед и посмотрю. — Дагориан тоже вглядывался в карту. — Но повозку на том берегу придется бросить.
Ногуста кивнул. В противном случае им пришлось бы свернуть на дорогу к городу-призраку Лему и сделать восьмидесятимильный крюк до моря. Где-то вдали завыл волк, и Дагориан поежился.
— Волки, вопреки всеобщему мнению, на людей не нападают, — улыбнулся Ногуста.
— Знаю, но все равно страшновато.
— Меня как-то укусил волк, — сообщил Зубр. — В задницу.
— Его можно только пожалеть, — ответил Ногуста.
— Это волчица была. Я, видать, подошел слишком близко к ее логову. Так она полмили за мной гналась, помнишь ведь? Под Кортсвейном. Кебра потом зашивал укус. Лихорадка четыре дня меня трепала.
— Да помню, помню. Мы все тянули жребий, и Кебра проиграл. Ему и посейчас страшно вспоминать об этом.
— Да, шрам остался страшенный. Гляди! — Зубр стал на колени, повернулся задом к Дагориану и спустил штаны.
— Ты прав, — засмеялся офицер. — Это одна из самых страшных вещей, какие я видел в жизни.
Зубр подтянул штаны и ухмыльнулся.
— Бабам я говорю, что это рана от вентрийского копья. Кебра! Мы есть будем или ты нас голодом уморить хочешь?
Фарис принесла Аксиане, сидевшей, прислонясь к дереву, чашку воды.
— Ну как вам, лучше теперь?
— Есть хочется. Принеси мне каких-нибудь фруктов из повозки.
Фарис, охотно исполнявшая все ее приказания — роль служанки при королеве представлялась ей весьма почетной должностью — бегом припустила к повозке. Маленькая Суфия сидела внутри, не шевелясь, и смотрела на небо.
— Ты чего, малышка? — спросила ее Фарис.
— Приведи сюда Ногусту, — холодно и отчужденно произнесла девочка.
— Он говорит с офицером. Лучше не беспокоить его.
— Приведи.
— Да что с тобой такое? — вскричала Фарис.
— Ступай, дитя. Время не ждет.
Фарис, вся покрывшись мурашками, попятилась и позвала:
— Ногуста! Иди скорее!
Чернокожий прибежал на ее зов вместе с Дагорианом и Кеброй.
— Что стряслось?
Фарис молча указала на девочку. Та сидела, поджав ноги, и безмятежно смотрела на них ясными голубыми глазами.
— Волки близко. К оружию! — сказала она своим детским голоском, но веско и властно.
Королева закричала. Из леса вышел огромный серый волк, за ним другой.
Один бросился прямо на Зубра, сидевшего у костра. Гигант вскочил и двинул зверя кулаком по морде. Тот отлетел прочь и снова напал. Когда он прыгнул, Зубр схватил его за горло и швырнул на других волков. Ногуста, втолкнув Фарис в повозку, выхватил меч. Клинок, сверкнув при луне, рассек шею прыгнувшего на него зверя. Кебра, упав наземь, увернулся от другого. Рухнула с криком одна из лошадей. Дагориан пронзил саблей грудь матерого волка и побежал к Аксиане. Она все так же сидела у дерева, и волки не трогали ее. Коналин с Ульменетой стояли в озере, и один из зверей уже плыл к ним. Клыки еще одного щелкнули у самого лица Дагориана, и офицер вогнал саблю ему в брюхо. Кебра на земле колол кинжалом своего врага, вцепившись левой рукой ему в горло. Волк, навалившийся на него, обмяк.
Суфия в задке повозки встала, подняла руки над головой и медленно свела вместе. Сделав это, она запела, и вокруг ее пальцев вспыхнул голубой огонь. Правую руку она выбросила в сторону озера, и огненный шар ударил в спину плывущего волка. Зверь забарахтался и повернул к берегу.
Суфия опустила левую руку — и пламя, упав на землю, взвилось вверх. Волчья стая бросилась обратно в лес.
Дагориан, ощутив боль, посмотрел вниз. Из левого предплечья капала кровь, но укуса он не помнил. Зубр подошел к нему с разодранным ухом.
На земле остались лежать пятеро мертвых волков.
Кебра скинул зверя, который его придавил, и встал, нетвердо держась на ногах. Какое-то время все молчали.
— Ты говорил, что волки на людей не нападают, — сердито сказал Зубр Ногусте, держась за ухо.
— Нападают, если энтукку вселяются в них, — произнесла Суфия.
Коналин и Ульменета, выбравшись из воды, подошли к повозке. Фарис сидела, поджав колени, у мешков с провизией и со страхом смотрела на девочку.
— Кто ты? — спросил Ногуста.
Суфия села, свесив ножки за край фургона, и ответила:
— Друг. Можешь быть в этом уверен, Ногуста. Я помог Дагориану, когда демоны набросились на него в городе, и спас Ульменету, когда она увидела ходячего мертвеца на дворцовой кровле. Я чародей Калижкан.
— Виновник всего этого, — холодно произнес Ногуста, нарушив общее молчание.
— Да, ты прав. Но я совершил это по недомыслию, и никому это не причиняет такого горя, как мне. Впрочем, объяснять нет времени. Я не могу долго задерживаться в этом ребенке, ибо это может повредить ее разуму. Слушайте же: враг послал на вас силу, которой вы еще не видывали. Это воины, называемые креакинами. Они смертельно опасны, однако не бессмертны. Сталь ранит их, но не убивает. Только двух вещей они боятся: дерева и воды. Твои стрелы, Кебра, тоже могут убить их, если попадут в сердце или в голову. Вы, остальные, вооружайтесь острыми кольями.
— Сколько их? — спросил Ногуста.
— Десять, и они явятся раньше, чем вы доберетесь до реки.
— Что еще ты можешь сказать нам? — подал голос Дагориан.
— Пока ничего. Надо уступить место ребенку. Буду помогать вам, когда только сумею. Но смерть зовет меня, и сила моего духа иссякает. Я не смогу долго оставаться среди живых, но верьте, друзья мои: я еще вернусь.
Суфия потерла глаза и спросила плачущим голосом:
— Почему вы все на меня смотрите?
— Хотим спросить, не хочешь ли ты кушать, малютка, —сказал Кебра. — Что тебе приготовить?
Бакилас, вожак креакинов, придержал коня. Пятеро человек лежали мертвые, колеи от повозки вели в лес. Бакилас спешился и осмотрел землю вокруг мертвецов. Потом снял свой черный закрытый шлем и поморщился, когда солнце попало на кожу. Быстро изучив следы, он надел шлем и вернулся в седло.
— Солдаты догнали повозку, и навстречу им выехал одинокий всадник. Они поговорили, а затем завязался бой. К всаднику присоединились другие, появившиеся из леса. Бой был недолгим. Один из солдат вступил в поединок, и противник убил его на месте.
— Как ты узнал, брат, что они сначала поговорили? — спросил Пеликор, самый молодой. От солнца его защищал не только шлем, но и капюшон плаща.
— Одна из солдатских лошадей помочилась — видишь пятно на траве? Конь в это время стоял на месте.
— Это всего лишь предположение, — заметил Пеликор.
— Что ж, проверим. — Креакины расположились вокруг мертвецов, и Бакилас сказал одному из убитых: — Встань! —Труп дернулся и медленно поднялся с земли. Десять всадников сосредоточились, и воздух рядом с трупом начал мерцать.
В уме у креакинов замелькали картины, извлекаемые из распадающегося мозга мертвого солдата. Глазами мертвеца они видели повозку, сидящих в ней женщин и молодого офицера, двинувшего коня им навстречу. Разговор, который они слышали, звучал обрывочно, и креакины усилили внимание.
«Доброе утро… Веллиан… Кариос… королеву. В городе… порядок».
«Армия предателей».
«Да. Вашу саблю… обратно».
«Другого… в опасности… со мной».
Картина распалась, и в памяти мертвого возникла бегущая по траве молодая женщина.
— Разложение зашло слишком далеко, — посетовал Пеликор. — Мы не удержим связь.
— Удержим, — сурово ответил Бакилас. — Сосредоточься!
Перед ними снова появился молодой офицер.
«Не будьте глупцом, — говорил ему Веллиан. — Возможно, вы владеете саблей не хуже самого Антикаса, но с пятерыми вам все равно не справиться. Какой смысл умирать, если ваше дело заведомо проиграно?»
«А какой смысл жить, если вам не за что умирать?» — ответил на это другой офицер.
Креакины молча наблюдали, как молодой офицер вступил в бой и как к нему на помощь явились чернокожий воин и седоголовый лучник. Бой, как и говорил Бакилас, был коротким, и креакины отдали должное мастерству победителей.
Мертвый снова повалился на траву, и Бакилас сказал:
— Молодой человек действует быстро и уверенно, но чернокожий — настоящий мастер. Быстрота, изящество и сила сочетаются в нем с хитростью и свирепостью. Достойный противник.
— Достойный? — бросил Пеликор. — Он человек, а среди них нет достойных. Они годятся только в пищу, и с него даже в этом смысле пользы немного.
— Ты сердишься, брат? Разве тебя не радует вновь обретенная плоть?
— Радоваться пока нечему. Где полчища, с которыми мне предстоит сразиться? Какую славу можем мы найти на этой жалкой горе?
— Никакой, — признал Бакилас. — Дни Льда и Пламени давно миновали, но они вернутся. Вулканы извергнут в небеса огонь и пепел, ледники придут в движение. Все будет, как прежде, но сначала мы должны доставить мать с младенцем к Анхарату. Терпение, брат.
Бакилас тронул шпорами коня и двинулся к лесу.
Здесь солнце не так припекало, и он снова снял шлем. Его белые волосы шевелились на ветру, серые глаза оглядывали дорогу. Не один Пеликор тосковал по временам Льда и Пламени — Бакилас тоже жаждал их возвращения. Жаждал наступать в рядах войска иллогиров, и громить человеческое племя, и упиваться их ужасом, и высасывать души из их тел.
Славное было время, но измена Эмшараса положила ему конец.
Мысль об этом причиняла Бакиласу непреходящую боль. Но хотя Эмшарас и предал их, Битва Четырех Долин могла быть выиграна. Они должны были выиграть ее. Креакины, возглавив контратаку, разбили правый фланг неприятеля. Бакилас уже готовился захватить боевое знамя человеческого короля Дарлика. Но Анхарат и Эмшарас в это самое время вели над полем битвы свою схватку. И когда Бакилас прорвал ограждавшую Дарлика стену копий, Анхарат потерпел поражение. Туча пепла, прикрывавшая иллогиров от смертоносного солнечного света, рассеялась. Солнце стало сжигать тела иллогиров сотнями и тысячами, и на поле остались одни креакины — десять тысяч величайших воинов, когда-либо ступавших по земле. Люди накинулись на них с удвоенной яростью, рубя креакинов грозовыми мечами, которые дал им предатель Эмшарас. Во плоти с поля удалось уйти только двумстам креакинам — остальные снова сделались Ветрожителями, и дни владычества иллогиров на земле миновали.
Охота на креакинов продолжалась, и наконец только десять из них остались в живых.
Затем Эмшарас изрек свое заклятие, и все оставшиеся иллогиры — демоны, духи, лесные нимфы, тролли и воители — ушли в серое Никуда. С тех пор они обречены были существовать там, бессмертные, но не имеющие формы. Только память осталась у них, память о победах, о славе и о сладком вине ужаса.
Ничто, ничто не могло сравниться с радостью, которую знали некогда креакины. Бакилас однажды принял человеческий облик и насладился всеми удовольствиями, доступными человеку: едой и питьем, дурманным зельем и плотской любовью. Но все это выглядело жалким по сравнению со вкусом человеческих душ. Подумав об этом, Бакилас с содроганием вспомнил Дарелу и те пугающие чувства, которые испытывал к ней. Они соприкасались руками и даже губами. Он позволил себе связаться с этой женщиной, ничего не зная о человеческой распущенности, и связь эта привела его в полное смятение. У него едва достало сил бежать в пещеры иллогиров и вернуть себе облик креакина. После этого он отправился в деревню, где жила Дарела, и выпил ее душу.
Ему думалось, что теперь ее власть над ним кончится, но он заблуждался. Память о времени, которое они провели вместе, преследовала его неотступно.
Проехав в молчании несколько часов, креакины ощутили сильный запах смерти. Случилось это у небольшого озера. Бакилас, держась в тени деревьев, обнаружил пять мертвых волков. Шестой лежал у самой воды. Подняв капюшон, Бакилас спешился и вышел на солнце. Кожу жгло, но он не обращал на это внимания. В середине лагеря на траве остался выжженный круг футов пяти в поперечнике. Бакилас, сняв свою черную перчатку, пощупал землю, отдернул руку и вернулся в тень.
— Магия, — сказал он. — Кто-то чародействовал здесь.
Креакины, спутав лошадей, сели в кружок.
— Анхарат ничего не говорил о магии, — сказал Мандрак, самый малорослый из них — чуть ниже шести футов. — Речь шла только о трех стариках.
— Насколько она сильна? — спросил Драско, второй по старшинству после Бакиласа.
— Вчетверо сильнее обычного. Волками, должно быть, управляли энтукку, и чародей двинул против них огонь-халигнат, что доступно только великому мастеру.
— Почему ты думаешь, что волками управляли? — осведомился Пеликор.
— По части знаний ты не силен, брат, — не сдержав раздражения, ответил Бакилас. — Будь это обыкновенные волки, их отогнал бы любой яркий огонь. Халигнат, или священный свет, используется только против иллогиров. Он должен был отшвырнуть энтукку обратно в город, если не дальше. Те, что находились ближе к источнику света, могли даже умереть.
— Если у них есть такой чародей, почему мы до сих пор не ощутили его присутствия? — спросил Драско.
— Не знаю. Возможно, он прикрывается неизвестными нам чарами. Как бы то ни было, впредь нам надо вести себя более осмотрительно.
— Осторожность хороша для трусов, — заявил Пеликор. — Я этого колдуна не боюсь, кто бы он ни был. Энтукку он победил, но что он может предпринять против креакинов?
— Мы не знаем что, — сказал Бакилас, стараясь сохранить спокойствие. — В том-то все и дело.
По его знаку креакины сели на коней, и Мандрак, поравнявшись с ним, заметил:
— Он всегда был нетерпелив.
— Мне досаждает не его нетерпение, а его глупость. Притом он обжора, а меня это качество всегда отталкивало.
— Да, его голод вошел в поговорку.
Читать бесплатно другие книги:
