Великое заклятие Геммел Дэвид

— Отдохнуть задумал, дренай?

Тут он увидел окровавленный камзол Дагориана, и улыбка сошла с его лица.

— Не беспокойся обо мне, — слабо улыбнувшись, ответил Дагориан. — Делай, как он говорит.

Антикас кинжалом откромсал рукав рубашки и перевязал рану над левой бровью.

— Грех портить такое тонкое полотно. Мой портной будет весьма недоволен. Смотри не уходи никуда — я скоро вернусь.

— Ручаюсь, что не уйду, — ответил Дагориан. — Возьми мой грозовой меч — я чувствую, он тебе понадобится.

Вооружившись двумя черными мечами, Антикас вышел на середину моста и спросил высокого воина:

— Как тебя звать?

— Голбар.

— Ну пошли, Голбар, попляшем.

— Смотри же, не отставай, человек. — Голбар снял перчатки. За ними последовали черный панцирь, наплечники, прочие части доспехов и, наконец, шлем. Стали видны его белые волосы и бледное темноглазое лицо. Один из товарищей бросил Голбару второй меч, и воин перебрался через завал, двигаясь быстро и грациозно.

Антикас атаковал, и молния сверкнула в месте схождения их клинков. Креакин с легкостью отразил атаку, Антикас же едва избежал смертельного рипоста. Пострадала только его рубашка, и без того испорченная. Креакин с ошеломляющей быстротой перешел в наступление, и Антикас понял, что борется за свою жизнь. Никогда еще он не встречался со столь искусным соперником, который к тому же действовал бы с такой быстротой. Креакин теснил его назад, и Антикас отражал удары с растущим отчаянием. К этому чувству примешивался гнев — он понимал, что креакин с ним играет. Дважды Голбар мог бы убить его, воспользовавшись брешью в защите, и дважды ограничился тем, что слегка оцарапал ему грудь.

— Ты молодец, — произнес креакин, продолжая наступать. — Не самый лучший из тех, кого я убивал, но в числе лучших. Дай мне знать, когда будешь готов умереть.

Антикас не ответил. Несмотря на усталость и отчаянную борьбу за жизнь, он следил за движениями противника, отыскивая слабину. Тот одинаково хорошо дрался обеими руками, как и Антикас, но больше полагался на правую и предпочитал колющие удары рубящим. Антикас отскочил назад и сказал:

— Я готов. — Креакин атаковал, но Антикас, вместо того чтобы отступить, метнулся вперед. Голбар, как он и ожидал, нанес молниеносный выпад правым мечом. Антикас отклонился вправо, и вражеский клинок проехался ему по ребрам. Тогда он, превозмогая боль, вогнал свой черный меч в грудь креакина и пронзил сердце. Темные глаза Голбара широко раскрылись от неожиданности и боли, мечи выпали из рук. Не сказав больше ни слова, он навзничь повалился на мост.

— Ну, кто следующий? — спросил Антикас, повернувшись к трем остальным.

— Никто, — ответили ему. — Голбар всегда любил порисоваться.

Они двинулись на него все разом. Антикас ждал, полный решимости захватить с собой хотя бы одного.

Над горами взошла луна, подул холодный ветерок. Как просто было бы добежать до коня и ускакать — ведь сразиться можно и завтра. Антикас бросил взгляд на Дагориана. Тот сидел не шевелясь, зажимая руками страшную рану на животе. Антикасу вдруг захотелось рассказать ему, почему он остался защищать мост, рассказать об искуплении, о Каре, которую он потерял. Но времени уже не было.

Креакины перелезали через заграждение, и он приготовился встретить их.

В этот миг из леса, ломая деревья, вырвалось что-то белое громадной величины. С ужасающим визгом оно помчалось к мосту. Антикас, не веря собственным глазам, смотрел на это чудовище с клинообразной головой и разинутой пастью. Оно неслось с поразительной быстротой. Из раны у него на плече струилась кровь и торчало сломанное копье.

Трое креакинов повернулись лицом к зверю. Бежать им было некуда, разве что прыгнуть в реку. Они остались на месте, крошечные по сравнению с несущимся на них чудищем. Один попытался атаковать, но когтистая лапа снесла его голову с плеч. Зубы зверя вцепились в плечо второго воина и вскинули его в воздух. Креакин вонзил меч в шею зверя, и тот, мотнув головой, швырнул врага в реку. Креакин скрылся под водой. Третий, подбежав, воткнул меч в белое, как у рыбы, брюхо. Из раны хлынула кровь. Зверь сокрушил когтями доспехи воина и бросил его на мост. Креакин попытался увернуться, но челюсти сомкнулись, перекусив его пополам.

Чудовище стало на дыбы и заревело от боли, да так, что затрясся весь мост. Из дыры у него на брюхе вываливались внутренности. Увидев одиноко стоящего Антикаса, зверь сделал два неверных шага к нему, накренился и рухнул в реку.

Антикас подошел к перилам и посмотрел вниз. Тело зверя медленно заплывало к далекому водопаду.

Помня предостережение Калижкана относительно чудесной способности креакинов к исцелению, Антикас скинул в реку обе половины перекушенного тела. Туда же отправился второй креакин вместе с оторванной головой. Антикас открыл забрало шлема, который так и остался на ней, и увидел два живых, горящих ненавистью глаза. Губы шевельнулись, но не смогли ничего вымолвить из-за разрыва голосовых связок. Голова полетела в воду, а за ней последовало тело Голбара.

Обессиленный Антикас присел рядом с Дагорианом и спросил:

— Как ты?

— Боли нет, но я больше не чувствую ног. Я умираю, Антикас.

— Да, дренай, ты умираешь, но мы победили.

— Возможно, мы просто отсрочили неизбежное. Остались еще четверо креакинов, и вентрийская армия перекрывает дорогу к морю.

— Пусть завтрашний день сам позаботится о себе. Ты сражался отважно, и для меня было честью биться рядом с тобой. Я не знаю, какова твоя вера: есть ли у вас Чертог Героев?

— Нет.

— Тогда переходи лучше в мою, дружище. Там ты найдешь дворец, полный юных дев, готовых выполнить любое твое желание. Дворец, где льется вино, звучат песни и вечно сияет солнце.

— Да… это хорошо, — прошептал Дагориан.

— Я помолюсь за тебя, дренай, и моя молитва осветит тебе дорогу. Следуй за ней к моему дворцу — там мы и встретимся. — Антикас закрыл мертвые глаза Дагориана, вложил оба грозовых меча в ножны и медленно зашагал к лошадям. Мелкая рана на груди запеклась и причиняла боль. Он сел в седло, оглянулся на мост и, верный слову, прочел путеводную молитву для души Дагориана.

Потом взял за повод лошадь убитого и отправился следом за остальными.

Глубокая пещера изгибалась наподобие рога. Ветер не проникал туда, и путникам было тепло около двух костров. Ногуста с тяжелым сердцем стоял в стороне. Он не солгал Дагориану: он не видел, как тот умрет. Однако он знал, что молодой офицер не выйдет живым из схватки на мосту. В его видениях, относящихся к последующему времени, Дагориана не было.

— Когда ты рассчитываешь спуститься с этой горы? — спросил, подойдя к нему, Кебра.

— Думаю, завтра к вечеру.

— Я скормил лошадям последний овес. Они нуждаются в отдыхе, Ногуста, в хорошей траве и воде.

Ногуста развернул карту и поднес ее к свету.

— Завтра мы достигнем наивысшей точки подъема. Там очень холодно, а дорога покрыта льдом и опасна. После этого начнется долгий спуск к пяти долинам и к Лему.

— Дров на всю ночь не хватит, а без огня мы тут окоченеем. — Топливо они собрали в последней перед ночлегом долине. Зубр, кроме того, связал несколько охапок из обломков разбитого фургона — они-то теперь и горели.

— Что ж, придется потерпеть. Дагориану холоднее, чем нам.

— Думаешь, нам следовало бы остаться с ними?

— Нет. Другие креакины уже близко.

— Что ты видел?

— Много чего. Слишком много. Никогда еще мой Дар не был для меня таким проклятием. Я вижу, но не могу ничего изменить. Дагориан спрашивал, умрет он или нет. Я ничего ему не сказал, но он, думаю, и так понял. Он был хороший человек, Кебра — такие люди созданы, чтобы строить, растить детей и учить их мужеству и чести. Он не заслуживал смерти на позабытом всеми мосту.

— Его-то мы не забудем, — заметил лучник.

— Да, мы будем помнить, но что с того? Мы с тобой старики, и время наше прошло. Я оглядываюсь на свою жизнь и не понимаю, хорошо я жил или дурно. Почти все эти годы я сражался. Сражался за дело дренаев, хотя почти все мои товарищи либо боялись меня, либо брезговали мной из-за моей черной кожи. Принимал участие в вентрийском походе и видел крушение древней империи — крушение, вызванное честолюбием одного-единственного человека. Что я скажу Хранителю Книги, когда предстану перед ним? Чем оправдаю свою жизнь?

Кебра поразмыслил над словами друга и сказал:

— Сейчас, пожалуй, не время задумываться об этом. Тебя гложет отчаяние, и ты предаешься меланхолии, но и в ней утешения нет. Ты в своей жизни спас многих и часто рисковал жизнью ради других, вот как теперь. Все это тоже записывается, будь уверен. Я не философ, Ногуста, но кое-что знаю. Если бы даже твой Дар показал, что мы потерпим поражение и младенец, что бы мы ни делали, достанется силам зла, разве ты бросил бы его на произвол судьбы? Нет, не бросил бы, даже в случае неизбежного поражения и смерти. И я бы не бросил — а большего от нас и требовать нельзя,

Ногуста улыбнулся. Ему хотелось обнять Кебру, но лучник не любил, когда его трогали.

— Мой отец говорил, что человеку, который может сосчитать настоящих друзей по пальцам одной руки, никакого богатства не надо. Вот и мне не надо, Кебра.

— И мне. Поспи немного, а я покараулю.

— Слушай хорошенько. Если появится одинокий всадник — значит, Антикас Кариос ищет нас.

— Должен сказать, мне этот человек не по нраву. Уж очень спесив.

— В точности как мы лет двадцать назад, а? — улыбнулся Ногуста.

Кебра сел у входа в пещеру, по возможности укрывшись от ветра. Ежась от холода, он смотрел на горы. Долина осталась в тысячах футов под ними, и казалось, что до облаков можно достать рукой. Запахнувшись в плащ, он прислонился к скале. Смерть Дагориана опечалила и его — ему нравился этот юноша. Дагориан боялся, но его мужество пересиливало страх. От него родились бы хорошие сыновья.

Холод донимал, и Кебра поднял капюшон плаща. Да, сыновья… Какой отец вышел бы из него самого? Этого он никогда не узнает. В отличие от Зубра и Ногусты он не может даже надеяться, что за тридцать лет походной жизни зачал ребенка от лагерной потаскушки — ведь ни с одной из них он не спал. Он, конечно, посещал публичные дома вместе с друзьями, но потом, уединившись с женщинами, платил им только за разговоры. Он даже помыслить не мог о такой мерзости, как прикоснуться своим телом к чужому.

Из глубин памяти возникло непрошеное, давно похороненное им воспоминание. Темнота амбара, волосатые ручищи отца, боль, ужас и угрозы убить его, если он проболтается. Кебра заморгал и сосредоточил взгляд на горных вершинах.

Коналин, с одеялом на тощих плечах, пришел к нему и сел рядом:

— Я принес тебе лук и стрелы.

— Спасибо, но нынче ночью они нам вряд ли понадобятся. — Глянув на парня, Кебра заметил страх в его глазах и сказал: — Антикас Кариос и Дагориан отстояли мост. Антикас скоро приедет.

— Откуда ты знаешь?

— Ногусте было видение. Они у него всегда сбываются.

— Ты сказал, Антикас приедет. А Дагориан?

Уйти от ответа Кебра не мог.

— Он погиб ради нас. Дрался, как мужчина, и умер, как мужчина.

— Я умирать не хочу, — жалобно сказал Коналин.

— Когда-нибудь все равно придется. — Кебра вдруг усмехнулся. — Мой дядюшка, бывало, говаривал: «В жизни одно только верно, сынок — живым ты из нее не выйдешь». Сам он жизнь любил и наслаждался каждым прожитым днем. Одно время он был солдатом, потом купцом, потом земледельцем. Звезд с неба он не хватал, но все делал старательно. Я любил его, и он оказал мне большую услугу.

— Какую?

— Убил моего отца.

— Ты называешь это услугой? — опешил Коналин.

— Да. К несчастью, это произошло слишком поздно, но тут уж дядя не виноват. — Кебра умолк, и Коналин, видя его печаль, не решался его расспрашивать. — Чего бы ты хотел от жизни, Коналин? — неожиданно спросил лучник.

— Жениться на Фарис, — без запинки ответил тот.

— Да, я знаю — но каким делом ты хотел бы заняться?

Коналин пораздумал немного.

— Таким, чтобы лошади были. Это мне нравится по-настоящему.

— Хороший выбор. У Ногусты такие же планы. Когда-то его семья славилась своими лошадьми. Но его жену и всех родных убили, дом вместе с конюшнями сгорел дотла, а табун ушел в горы. Ногуста мечтает восстановить свое поместье. Он думает, что табун теперь разросся, и хочет отыскать его в горных долинах.

У Коналина заблестели глаза.

— Здорово. Как по-твоему, возьмет он меня с собой?

— Спроси его сам.

— А может, ты за меня попросишь?

— Я-то могу, да только так не годится. Сильный человек живет своим умом и не просит других сделать то, чего боится сам.

Коналин, спасаясь от ветра, придвинулся слишком близко к Кебре, и лучнику стало не по себе.

— Ладно, я спрошу его. А ты с нами поедешь?

— Возможно. Если Исток захочет.

Парень вдруг приуныл, и Кебра спросил:

— Чего ты?

— Что проку в этих разговорах? Скоро мы все умрем.

— Ну, пока что мы живы — и я не встречал еще врага, способного побить Ногусту. А Зубр сильнее всех, кого я знаю, и смелости в нем хватит на десятерых демонов. Не спеши хоронить их, Коналин: они хоть и старые, да хитрые.

— А ты?

— Я? Скажу без лишних слов: я лучший стрелок на свете. Могу мухе яйца отстрелить с тридцати шагов.

— Разве у мух яйца есть?

— Потому и нету, что я всегда поблизости.

Антикас Кариос добрался до пещеры около полуночи. Борода его обледенела, как и грива его коня, и оба они смертельно устали. Последние две мили всадник едва держался в седле, борясь со сном.

Кебра завел коня в пещеру, и Антикас сумел спешиться только с третьей попытки.

— Садись к огню и грейся, — сказал Ногуста.

— Нет. Сначала кони. — Антикас достал из-за седла толстую вязанку хвороста. — Я подумал, что дрова могут пригодиться. — Он снял перчатки, растер пальцы и медленно, неуклюже стал расседлывать своего гнедого.

— Дай помогу. — Ногуста снял седло и положил его на камень.

Антикас, не благодаря, стал расстегивать распухшими пальцами седельную сумку. Вынув оттуда щетку и тряпицу, он вытер коня насухо и начал расчесывать, делая кругообразные движения. Кебра и Ногуста делали то же самое с конем Дагориана.

— Лошадей непременно надо расчесывать? — полюбопытствовал Коналин.

— Да, и дело не только в шерсти, — ответил Кебра. — Кони замерзли и устали. Щетка массирует им мышцы и улучшает кровообращение.

Антикас спрятал скребницу, снял с себя багровый плащ и накрыл им гнедого. Под плащом на нем была рваная, вся в засохшей крови рубаха. Ульменета велела Антикасу снять ее, и он сделал это с большим трудом. Рубашка присохла к ранам, и когда он отодрал ее, порезы у него на груди снова начали кровоточить. Ульменета усадила его у костра и осмотрела. Мелкие царапины она могла заживить сразу, но рана, нанесенная последним выпадом Голбара, нуждалась в более традиционном лечении. Ногуста подал Антикасу чашку супа, которую тот принял с благодарностью. Пока Ульменета готовила иглу и нитку, он оглядывал освещенную кострами пещеру. Зубр, человек-обезьяна, спал у дальней стены. Рядом, прижавшись к нему для тепла, устроились две девчушки — большая и маленькая. Королева сидела в полумраке с ребенком на руках. Антикас заметил, что она кормит дитя грудью, и пристыженно отвернулся.

— Встань, — приказала Ульменета.

Антикас встал, и она, стоя на коленях, принялась зашивать его рану. Начав с середины, она сводила вместе лоскуты кожи. Антикас встретился глазами с Ногустой и сказал:

— Он хорошо умер.

— Я знаю.

— Вот и ладно. Я слишком устал, чтобы рассказывать подробно. — Ульменета затянула нитку, и Антикас поморщился: — Женщина, ты ведь не половик зашиваешь.

— Бьюсь об заклад, перед креакинами ты так не скулил.

Он ухмыльнулся и промолчал. Закончив свою работу, Ульменета провела рукой по ране и тихо запела. Антикас вопросительно посмотрел на Ногусту, но тот развязывал вязанку дров.

Антикас ощутил щекотку и жжение — это было не очень приятно, но совсем не больно. Через несколько минут Ульменета отняла руку, обрезала ножиком нитку и сняла швы. Рана почти зажила, и Антикас почувствовал себя освеженным, как будто проспал несколько часов.

— Искусная же ты лекарка, — признал он.

— Видел бы ты, как я половики зашиваю. — Встав, она пропела свою молитву над более мелкими ранами, размотала окровавленную повязку у него на лбу и велела: — Наклони голову. — Он повиновался, и она, заживив порез, сказала: — Ты счастливчик, Антикас. Если б удар пришелся двумя дюймами ниже, ты лишился бы глаза.

— Странно. Чем я дольше дерусь, тем больше мне везет.

Ульменета, отступив на шаг, с удовлетворением оглядела свою работу и села.

— Ты могла бы спасти Дагориана, если б осталась у моста, — сказал Антикас, но она покачала головой и отвернулась.

— Его раны были за пределами моей власти.

Кебра принес чистую рубаху из выбеленной шерсти. Антикас, поблагодарив, поднес ее к носу и улыбнулся.

— Пахнет розовым деревом. Какая изысканность! Я вижу, мы с тобой одного поля ягоды.

— Навряд ли.

Антикас надел рубашку и подвернул слишком длинные рукава.

— Ну, Ногуста, что дальше? — спросил он. — Что говорят тебе твои видения?

— Надо ехать к заброшенному городу — больше я ничего сказать не могу. Чем закончится наше путешествие, не знаю, но ответ на все вопросы мы получим в Леме.

Маленькая девочка, спавшая рядом с Зубром, вдруг заплакала и села. Девушка-подросток тоже проснулась и прижала ее к себе.

— Что с тобой, Суфия? — спросила она, гладя ребенка по голове.

— Мне демоны приснились. Они меня ели. — Тут девчушка увидела Антикаса, и глазенки у нее округлились.

— Здравствуй, — сказал он ей, но она с плачем зарылась в грудь Фарис. — С детьми я всегда ладил, — сухо промолвил Антикас.

Шум разбудил и Зубра. Он зевнул, рыгнул, тоже увидел Антикаса и стал оглядываться, ища Дагориана. Почесывая у себя в паху, он подошел к костру и спросил:

— Всех поубивал, что ли?

— Я убил одного. Потом из лесу вылезла большая зверюга и прикончила остальных.

— Так она жива еще, зверюга? — испугался Зубр.

— Нет. Свалилась в реку и потонула.

— Это уже лучше. Почти возмещает то, что ты выжил. А парень где? Дагориан?

— Умер.

Зубр, никак на это не отозвавшись, спросил Кебру:

— Супу, часом, не осталось?

— Нет. Остатки доел Антикас.

— А сухарей?

— Их надо приберечь до утра, чтобы детям было чем позавтракать.

Антикас снял свой пояс с мечами, положил рядом и сказал:

— Креакинов осталось четверо, и поверь мне, Ногуста — это на четыре больше, чем надо. Я дрался с одним. Он поступил по чести и снял доспехи перед боем, но в бою выказал нечеловеческую быстроту. Я не уверен, что смогу побить еще кого-то из них, а с двумя мне и подавно не сладить.

— Что же ты предлагаешь в таком случае? — спросил Ногуста.

— Да ничего. Хочу только сказать, что недооценивал их. Я думал о них как о людях, а среди людей нет более сильного бойца, чем я. Но они нелюди. Их проворство и сила не поддаются нашим меркам.

— И все-таки нам придется сразиться с ними, — сказал Ногуста. — Выбора у нас нет.

— Как скажешь. — Антикас улегся у огня и взглянул на Зубра. — Можно, к примеру, его выставить. Его запах быка способен свалить.

— Ох, не нравишься ты мне, хлюпик, — пробурчал Зубр. — Крепко не нравишься.

Утром остатки овсяных сухарей поделили между Суфией, Фарис и Коналином. Фарис предложила свои королеве, но та с улыбкой отказалась. Зубр, седлая лошадей, ворчал и жаловался на голод.

Поев, Суфия взобралась на колени к Ульменете.

— Ты после хорошо спала, малютка? — спросила женщина.

— Да. Мне больше ничего не снилось. Ой, как холодно! — Девочка прижалась к монахине. Все дрова давно сожгли, и в пещере стояла стужа.

— Сегодня мы спустимся в долину, а там гораздо теплее, — сказала Ульменета.

— И я все равно есть хочу.

— Мы все хотим.

— Он на демона похож, — прошептала Суфия, глядя на Антикаса. Он, услышав ее, усмехнулся, а она ответила ему сердитым взглядом, чувствуя себя в безопасности на коленях Ульменеты.

— Я не демон, — сказал Антикас. — Я родился от земли, как и ты.

— Как это — от земли?

— Он хочет сказать, что мы рождаемся от земли, а демоны от ветра, — объяснила Ульменета. — Мы прочные и можем трогать разные вещи. Демоны налетают на нас, как ветер, но не могут жить и дышать, как мы.

Фарис пришла и села рядом с ними.

— Если это правда, как могут креакины сражаться с нами? Они-то ведь тоже прочные?

— Это старая история, — сказал Антикас. — Мне рассказывал об этом отец. Вентрийское поверье гласит, что было некогда два Ветророжденных бога, великих и могущественных. Они летали над землей и, видя оленя, льва и ягненка, завидовали, что те могут ходить по земле. У этих богов было много подданных — Ветрожителей, которые тоже взирали на землю с завистью. И вот однажды двое богов, которые не любили друг друга…

— Почему не любили? — спросила Суфия.

— Это не важно. Так вот…

— А по-моему, важно, — сказала Фарис. — Почему они не любили друг друга?

Антикас подавил раздражение.

— Скажем так: один из богов был добрым, а другой — злым. Один повелевал силами хаоса и разрушения, другой любил свет и радовался росту всего живого. Они были как день и ночь.

— Теперь понятно, — сказала Фарис. — Рассказывай дальше.

— Спасибо за разрешение. Однажды эти боги решили использовать свою великую силу, чтобы позволить своему народу, иллогирам, обрести плоть. Иллогиры стали опускаться на землю в виде духов, и притягивать к себе материю, и одеваться плотью.

— А как они это делали? — полюбопытствовала Суфия.

— Я не знаю как! — рявкнул Антикас.

— Зато я знаю, — сказала Ульменета. — Вся материя состоит из крошечных молекул — таких маленьких, что человеческий глаз не может их видеть. Они действительно притягивали эти молекулы к себе и складывали из них тела, как из кирпичиков.

— Ну что, довольна теперь? — спросил Антикас Суфию. Та смотрела озадаченно. Аксиана, которая тоже слушала сказку, подошла к ним с ребенком на руках. Антикас, встав, поклонился ей, и она улыбнулась.

— Мне тоже знакома эта история. Она очень красивая. Одни Ветрожители слетали в лес и черпали силу у деревьев. Они сделались дриадами, хранителями леса, и души их слились воедино с любимыми деревьями. Другие опускались на горы и строили свои тела из камня. Эти стали горными троллями. Третьи селились рядом с живыми существами, и отнимали частицы материи у них, и становились оборотнями. Днем они выглядели как люди, а ночью превращались в волков. По всей земле иллогиры принимали самые разные формы и радовались вновь обретенной свободе.

— А в птиц они превращались? — спросила Суфия.

— Наверное, — сказала Аксиана.

— Значит, Зубр у нас демон. У него были раньше большие белые крылья, и он летал над горами.

— Должно быть, эти крылья и вправду были большими, — заметил Антикас.

Коналин присоединился к ним,

— Если они были так счастливы, зачем же им было воевать с людьми?

— Не все они были счастливы, — ответила Ульменета. — Некоторые из Ветрожителей садились туда, где было… нечисто. На поля сражении и кладбища, где пахло насилием и смертью. То, что они притягивали к себе там, было темным и страшным. Такие иллогиры становились вампирами, сосущими кровь у спящих, или креакинами, живущими ради войны и умерщвления.

— Это они начали войну? — настаивал Коналин.

— Да, — продолжил свой рассказ Антикас. — Главная причина заключалась в природе волшебства, которое привело иллогиров на землю. Ветрожители — это духи, и их тела, созданные магией, недолговечны. Они не способны питать свою плоть, как это делаем мы, и вот с течением лет многие иллогиры стали таять и возвращаться в свою воздушную среду. Те, кто еще оставался на земле, нуждались в новом источнике пищи, и этим источником стали мы. Иллогиры начали питаться человеческими страстями. Дриады, фавны и другие лесные существа научились черпать силы из нашей радости и веселья — вот почему существует столько преданий о наших буйных совместных празднествах. Считается, что фавны придумали вино для того, чтобы люди веселились почаще. Но другие, злые, демоны кормились смятением и ужасом — вы сами видели в Юсе, как это бывает. Говорят, что боли и страха замученного до смерти человека демону хватает на годы. Иллогиры имели перед людьми преимущество: они владели магией, а мы нет, и поэтому мы были для них все равно что скот, употребляемый в пишу. Много столетий людской род страдал под их игом, и наконец трое человеческих королей восстали против них. Война была долгой и жестокой, с многочисленными сражениями.

— Как же мы сумели победить их? — спросил Коналин.

— Никто не знает этого по-настоящему за давностью лет. Остались только легенды. Но Калижкан говорил мне, что волшебник Эмшарас, сам бывший демоном, предал собственный народ и наложил заклятие, изгнавшее с земли всех его сородичей. Он снова сделал их Ветрожителями и заключил в великой пустоте.

— Теперь они возвращаются, — сказал Коналин, а Ногуста произнес:

— Пора ехать.

Первый час они ехали гуськом по узкой горной дороге: впереди Ногуста, за ним Кебра и Коналин. Ульменета шла пешком, ведя под уздцы коня королевы. Следом Зубр, тоже пеший, вел лошадь с Шарис и Суфией. Антикас с запасными лошадьми ехал замыкающим. Холодный ветер свистал среди камней, швыряя снег в лица путникам.

К полудню они достигли высшей точки перевала. Ногуста, остановившись, оглядел дорогу перед собой. Она шла под уклон, понемногу изгибаясь вокруг горы, и скрывалась в высоком бору, росшем в нескольких сотнях футов ниже. С высоты Ногуста видел водопад и реку, втекающую в большое озеро. Пригнув голову от ветра, он послал Звездного вперед. Дорога здесь стала шире, и Антикас, опередив остальных, поравнялся с ним.

— Лошадям нужен отдых, — сказал Антикас. Ногуста, кивнув, показал ему на далекий водопад. — Я съезжу на разведку, — вызвался Антикас и проехал вперед.

Дорога местами обледенела. Конь королевы поскользнулся, и Аксиана, покачнувшись в седле, увидела внизу глубокую пропасть. Она ухватилась свободной рукой и выпрямилась. Ребенок от толчка проснулся, но, чувствуя себя тепло и уютно в своем одеяле, тут же уснул опять.

Кебра, углядев в лесу нескольких мелких оленей, взял лук и тоже проехал вниз мимо Негусты.

— Встретимся у водопада, — сказал он на ходу.

До водопада они добирались час. Там было еще холодно, поскольку они находились в нескольких тысячах футов над дном долины, но густой лес заслонял от ветра, а хвороста поблизости хватило для большого костра. Кебра вернулся с оленем, уже освежеванным и разделанным, и на поляне вскоре запахло жареным мясом.

Ногуста наскоро поел и ушел к самому водопаду.

— А ведь это королевский конь под тобой. Я думал, он умирает.

— Он хворал легкими из-за плохого ухода.

— Славный был. скакун когда-то. Теперь-то он уже стар.

— Он хоть и стар, Антикас, но обгонит любого коня в вентрийской кавалерии, а со всадником, которому доверяет, поскачет хоть в адский огонь.

— Доверяет, говоришь? Да ведь это только лошадь, чернокожий. Ездовое животное. — Ногуста промолчал, и вентриец добавил: — Я думаю, тебе пора рассказать мне о том, что ты видел.