Великое заклятие Геммел Дэвид

Они выехали из леса, и солнце ударило Бакиласу в лицо. Он надел шлем, поднял капюшон и пришпорил коня. Свет резал ему глаза, и он тосковал по ночи, по свежему ветру, по холодной красе звездного неба.

Их кони начали уставать. У подножия высокого холма Бакилас изучил следы. Преследуемые остановились здесь, чтобы перепрячь лошадей, и сидевшие в повозке, две женщины и ребенок, поднялись на холм пешком. Бакилас ехал по их следам. Одна из женщин взяла ребенка на руки — грузная женщина, чьи ноги отпечатались глубже остальных.

С вершины он увидел следы колес, уходящие в другой перелесок, и порадовался обещанию скорой тени.

Знают ли они, что за ними гонятся? Разумеется, знают. Нельзя похитить королеву, не опасаясь погони. Знают ли они, что их преследуют креакины? Почему бы и нет, раз у них имеется чародей. Бакилас думал о нем постоянно. Драско сделал верное замечание: почему они до сих пор не ощутили его присутствия? Магия должна висеть в воздухе. Бакилас закрыл глаза и пустил в ход все свое чутье.

Ничего. Ни следа чародейства, между тем как даже маскирующие чары должны оставлять за собой осадок. Это внушает тревогу. Анхарат всегда был слишком самонадеян — именно эта его черта привела иллогиров к поражению в Битве Четырех Долин. Неприятель так слаб, заявил он, что вынужден полагаться на каких-то трех стариков. А если все обстоит как раз наоборот? Если враг так могуществен, что может обойтись всего лишь тремя стариками? Черный воин не из тех, кто легко сдается. Рано или поздно он попытается сам атаковать преследователей — это в его натуре.

Креакины въезжали в лес настороженно, с мечами наголо.

Нападения, однако, не случилось, и они еще час ехали по следам повозки.

Отпечатки колес теперь стали более свежими и четкими.

Потом следы свернули с дороги в лес, и Бакилас придержал коня. Повозка поломала густой подлесок. Зачем им понадобилось выбирать такой трудный путь?

Бакилас снова снял шлем и понюхал воздух.

— Ну что, чуешь? — спросил, подъехав к нему, Мандрак.

Бакилас кивнул. Люди не могут застать креакинов врасплох, ибо выделяют множество запахов. Из пор на их коже выступает отвратительная пахучая жидкость. Мандрак из всех братьев обладал самым острым чутьем. Бакилас оглядывал лес, не позволяя взгляду задерживаться на двух местах засады, которые он обнаружил.

— Там прячутся трое, — сказал Мандрак.

— Я распознал только двоих, — шепотом ответил Бакилас.

— Один сидит вон за тем большим дубом на пригорке, другой за кустом чуть пониже. Третий поместился немного подальше, вместе с лошадьми.

— Почему мы остановились? — спросил Пеликор.

— Сними шлем и узнаешь, — тихо ответил Бакилас.

Пеликор снял, обнажив широкое плоское лицо с маленькими, близко посаженными глазами. Волосы у него были белые, как у всех братьев. Он раздул ноздри и улыбнулся.

— Позволь мне заняться ими, брат. Я голоден.

— Разумнее будет окружить их и отрезать путь к отступлению, — заметил Мандрак.

— Их там всего трое, а не тридцать! — рявкнул Пеликор. — Разве они смогут от нас уйти? Пора покончить с этой смехотворной миссией.

— Ты хочешь побить их один, Пеликор? — спросилБакилас.

— Да.

— Действуй тогда, а мы посмотрим.

Пеликор водрузил на место шлем, достал свой длинный меч и ударил коня шпорами. Конь галопом помчался в лес. Из-за дерева вышел Чернокожий с ножом в руке, и Пеликор осадил скакуна.

— Думаешь остановить меня вот этим? — крикнул он иснова ринулся вперед.

Черный метнул нож, и тот, пролетев мимо всадника, выбил из гнезда деревянный клин с пропущенной сквозь него бечевкой. Молодое деревце, согнутое как лук, распрямилось, и три острых кола, привязанных к нему, вонзились в грудь Пеликора, пробив черную броню, ребра и легкие. Конь пронесся вперед, содрогающееся тело креакина повисло в воздухе, Бакилас, услышав слабый шорох, вскинул руку, и стрела, пробив ладонь и перчатку, вошла в его бледную щеку и ранила язык. Древко жгло, словно кислота. Бакилас попытался выдернуть стрелу, но ее не пускал зазубренный наконечник. Рыча от боли, он протолкнул ее сквозь другую щеку, отломил острие и вытащил, освободив рот и руку. Раны тут же начали зарастать, но ожог от дерева еще держался.

— Они убежали, — сообщил Мандрак. — Поскачем вдогонку?

— Только не по лесу. Там могут быть и другие ловушки. Мы настигнем их на дороге — и скоро.

Бакилас подъехал к пронзенному кольями Пеликору. Тот, вися на дереве с широко открытыми глазами, прошептал:

— Помоги мне.

— Твое тело умирает, Пеликор, — холодно молвил Бакилас. — Скоро ты снова станешь Ветрожителем. Вкус твоего страха услаждает нас. Мы с Драско и Мандраком недавно поели — пусть же другие братья насытятся остатками твоей оболочки.

— Нет… я еще могу… исцелиться.

Бакилас трепетал от удовольствия, смакуя его растущий страх. Пеликор, как и все остальные, несколько тысяч лет томился в мире несуществования, и мысль о возвращении туда ужасала его.

— Кто бы мог подумать, что ты способен на такой мощный ужас, Пеликор? Это сродни искусству.

Бакилас отъехал в сторону, и шестеро креакинов приблизились к висящему с кинжалами наготове.

Дагориан осторожно ступал по старому мосту. Древние доски настила — десять футов в длину, восемнадцать дюймов в ширину и два в толщину — зловеще потрескивали на каждом шагу. Мост, менее двенадцати футов шириной, был перекинут через пространство в сто футов. Под ним неслась, бурля по камням, раздувшаяся река. В двух милях ниже по течению рокотал водопад. Если провалишься, тебе конец — с таким течением ни один человек не совладает.

Доски были приколочены к поперечным балкам через каждые девять футов, и между ними зияли трещины. Дагориан шел через реку, обливаясь потом. После нападения волков страх не оставлял его и делался все сильнее. Наряду со страхом и сомнениями он испытывал яростную жажду жизни. Все его существо требовало освобождения от долга, принятого им на себя. Только чувство чести удерживало его на этом безнадежном пути, но даже и оно ослабевало. Надо было остаться в монастыре, думал он, ступая по гнилым доскам. Ногуста приказал ему переправить фургон через реку, если будет возможно. Он оглянулся на остальных. Все смотрели на него, и королева тоже. В конце концов он добрался до того берега, но по-прежнему не был уверен, выдержит ли мост повозку.

Быстро вернувшись назад, он наказал всем идти осторожно, держась за каменные перила. Ульменета ступила на мост, ведя под руку Аксиану, следом двинулись Фарис с Суфией. Коналин остался у повозки.

— Переходи, парень, — велел ему Дагориан.

— Я поеду с фургоном.

— Не сомневаюсь, что тебе это под силу, но ты мне нужен живой. — Парень заспорил было, но Дагориан прервал его: — Я знаю, что ты смелый человек, Коналин, и уважаю тебя за это. Но если хочешь помочь мне по-настоящему, переведи на тот берег запасных лошадей. Я последую за вами, когда вы все переберетесь.

Коналин слез, Дагориан сел на его место, взял вожжи и стал ждать.

— Разговаривай с ними, — посоветовал он ведущему лошадей Коналину. — Они боятся шума воды.

Парень был на середине моста, когда доска под ним заколебалась. Одна из лошадей уперлась, но Коналин пошептал ей что-то и двинулся дальше. Дагориан наблюдал за ним с восхищением. Выйдя на берег, парень обернулся и помахал ему. Дагориан тряхнул вожжами, и упряжка въехала на мост. Лошади беспокоились, и он ободрял их, говоря тихо, но уверенно. Доски трещали под колесами. Одна доска треснула, но удержалась. Весь в поту, Дагориан доехал до середины. Шум реки казался ему громовым. Одна из лошадей оступилась, но устояла.

Потом раздался особенно громкий треск, и повозка накренилась. На одно жуткое мгновение Дагориан подумал, что сейчас свалится в реку. Он замер на козлах с бешено бьющимся сердцем, потом осторожно слез. Левое заднее колесо наполовину провалилось, и только ступица удерживала его на мосту. Дагориан, тихо ругнувшись, взялся за повозку снизу и попытался ее поднять. Она не сдвинулась даже на волосок.

— Едут! — крикнул Коналин. Дагориан, оглянувшись, увидел трех старых солдат, скачущих во весь опор. Ногуста перед самым мостом спрыгнул и повел своего громадного черного коня, держа его под уздцы. Кебра с Зубром последовали его примеру, но мимо повозки проходу не было.

Зубр передал своего коня Кебре и сказал Дагориану:

— Садись обратно на козлы и подстегни лошадок, когда я скажу.

— Ты ее не поднимешь, — возразил Дагориан.

— Всадники! — закричал Коналин.

Креакины с мечами наголо приближались к мосту. Дагориан взобрался на козлы, Зубр ухватился за колесо.

— Давай! — крикнул он, приподняв повозку. Дагориан хлестнул лошадей вожжами, и фургон швырнуло вперед. Зубр не устоял на ногах, но сумел увернуться от окованного железом колеса.

Дагориан продолжал погонять лошадей, повозка набирала скорость. Ногуста и Кебра бежали следом с конями в поводу.

Как только повозка достигла берега, маленькая Суфия забралась в нее и своим тонким голоском запела что-то на непонятном языке.

Двое креакинов уже въехали на мост. Из руки Суфии вылетел огненный шар, и мост загорелся. Один из креакинов отступил к берегу, но другой пришпорил коня и проскакал сквозь огонь. Зубр бросился наперерез ему, размахивая руками и вопя во все горло. Конь встал на дыбы, и Зубр, нырнув под передние копыта, уперся ему в грудь и толкнул что есть мочи. Конь вместе с седоком опрокинулся назад, доски проломились, и оба рухнули вниз, в ревущую реку. На Зубре загорелись штаны. Он в панике ринулся к берегу. Ногуста и Кебра, повалив его, тщетно пытались затушить штаны. Но Суфия протянула руку, и огонь с одежды Зубра ушел в ее пальцы. Зубр сорвал с себя тлеющие штаны — левое его бедро было сильно обожжено. Суфия, подойдя к нему, приложила ручонку к ожогу. Ногу Зубра овеяло прохладным ветерком, и боль прошла. Девочка отняла руку — ожог исчез без следа.

— Такие маленькие чудеса мне еще по силам, — произнес голос Калижкана. Девочка припала головой к Зубру, и Калижкан сказал: — Пусть поспит. — Зубр отнес Суфию в повозку, уложил и укрыл одеялом.

— Ты храбро поступил, напав на конного воина, — сказала ему Ульменета. — Должна признаться, ты удивил меня.

Зубр наградил ее своей щербатой улыбкой:

— Если хочешь отблагодарить меня как следует, нам лучше пойти в кусты.

— Ну, такой ответ меня как раз не удивляет. — Ульменета бросила негодующий взгляд на его голые ноги и добавила: — Прикройся-ка. Здесь дамы.

— Раз они здесь, стоит ли штаны надевать? — не переставая ухмыляться, ответствовал он.

Ульменета повернулась и ушла от него к Аксиане и Фарис.

— Кто их поймет, этих баб? — сказал Зубр, перехватив веселый взгляд Коналина.

Парень кивнул.

— Я точно не понимаю, но она тебя невзлюбила, это сразу видно.

— Ты думаешь? — искренне удивился Зубр. — Это почему же?

— Я, конечно, могу ошибаться, — засмеялся Коналин.

— Так и есть, — уверенно молвил Зубр.

Мост полыхал, окруженный клубами черного дыма. Ногуста смотрел через реку на восьмерых оставшихся креакинов.

— Есть и другие мосты, — сказал ему Дагориан, — но немного времени мы выиграли.

Креакины разделились. Четверо отправились вниз по реке, на запад, еще четверо — на восток.

— Нам повезло больше, чем мы заслуживаем, — тихо произнес Ногуста.

— Что произошло у вас там, в лесу?

— Одни убит, но только потому, что вожак сам захотел его смерти. Это страшные враги, Дагориан. С такими я еще не сталкивался.

— Однако двое из них мертвы, а у нас потерь нет.

— Пока нет, — шепотом ответил Ногуста, и Дагориан вздрогнул.

— Что ты видел своим третьим глазом? — спросил он.

— Не спрашивай лучше.

Дух Ульменеты поднялся в ночное небо над лагерем. Луна светила ярко. Сверху Ульменета видела Ногусту, одиноко сидящего на холме, Кебра и Коналин разговаривали, Аксиана, Фарис и Суфия спали в повозке.

Зубр у костра приканчивал сготовленное Кеброй жаркое.

Ульменета наслаждалась свободой, которую дарил ей этот астральный полет. Здесь, над лесом, не было демонов, не было энтукку с хищными когтями. Она поднялась так высоко, что лунный лес внизу сделался маленьким, перелетела через реку с сожженным мостом и отправилась на поиски креакинов.

В воздухе рядом с ней возникла светящаяся фигура. На этот раз Ульменета разглядела ее хорошо: это был красивый юноша с золотыми волосами.

— Неразумно улетать так далеко, — сказал он. — Креакины увидят твой дух и натравят на тебя энтукку.

— Мне нужно знать, насколько они близко от нас, — ответила она.

— Те, что поехали на восток, потеряют в пути два дня. Те, что двинулись на запад, перейдут реку у Лерсиса, в сорока милях отсюда, и догонят вас только завтра.

— Почему с нами происходит все это, Калижкан? Что ты сделал?

— Здесь небезопасно, госпожа. Вернись в свое тело и усни. Мы поговорим в более надежном месте.

Фигура исчезла, а Ульменета полетела к лагерю, не спеша проститься с желанной свободой.

Снова очутившись в своем теле, она укрылась одеялом, и усталость помогла ей заснуть без труда.

Запахло жимолостью, и Ульменета, открыв глаза, увидела себя в маленьком садике. По ажурной решетке вилась жимолость, красная и белая, на клумбах, освещенных солнцем, благоухали другие летние цветы. В саду стоял домик под соломенной крышей, и Ульменета узнала дом своей бабушки.

Из дома вышел Калижкан — высокий, седоголовый, с серебряной бородой, в одеждах из серебристого шелка.

— Теперь мы можем поговорить, — с поклоном произнес он.

— В образе златокудрого юноши ты меня больше устраивал.

— Должен признаться, госпожа, что это обман, — усмехнулся чародей. — Я никогда не был златокудрым, да и красавцем тоже, разве что как дух. А ты? Была ты когда-нибудь такой стройной и миловидной, как теперь?

— Была, только давно, очень давно.

— В этом месте прошлое становится сегодняшним днем.

— Да, — с грустью подтвердила она.

— Итак, что ты хочешь от меня услышать?

— Все, — сказала Ульменета.

Они сели на скамью под цветущей жимолостью, и чародей начал свой рассказ:

— Я умирал — рак пожирал меня заживо. Более десяти лет я сдерживал его рост с помощью магии, но к старости силы мои стали убывать. И я испугался, попросту испугался. Я искал в древних трудах чары, способные продлить мою жизнь, но чурался обрядов, связанных с кровью. Опустившись наконец и до этого, я принес в жертву старика. Он все равно умирает, твердил я себе (так оно и было), и лишится разве что нескольких дней. Он пришел ко мне охотно, потому что я пообещал выплачивать содержание его вдове. — Калижкан помолчал и заговорил снова: — Это был дурной поступок, хотя я и пытался убедить себя в обратном. Я напоминал себе о добрых делах, которые смогу совершить, если буду жив, и полагал, что они искупят одно-единственное злое дело. Так вступил я на путь погибели. Я вызвал повелителя демонов, чтобы он исцелил меня, но вместо этого он вселился в мое тело. Последним усилием мой дух вырвался на волю и с тех пор обречен смотреть, как зло, совершаемое царем тьмы от моего имени, сводит на нет все доброе, что я сделал в жизни. Сирот, которых я опекал, принесли в жертву, а теперь погибли уже тысячи людей, и город Юса терпит бедствие.

Исправить это почти не в моей власти. Силы мои ограниченны и постоянно слабеют. Смерть зовет меня, и я не увижу, чем все это кончится.

Все, что я могу сделать в оставшееся мне время — это передать мои знания тебе, Ульменета. Я научу тебя земной магии и умению вызывать священный огонь халигнат. Научу врачевать раны, если они не смертельны.

— Я никогда не была сильна в подобных вещах.

— Теперь ты должна научиться. Я не могу больше прибегать к помощи ребенка. Девочка истощена, и сердечко у нее слабое. Оно чуть было не отказало, когда я поджег мост. Я не желаю жертвовать еще одной невинной жизнью.

— Но не могу же я выучить все это за один день!

— Здесь не существует времени, Ульменета. Мы с тобой находимся в сердце вечности. Доверься мне. То, что ты вынесешь отсюда, спасет не только девочку, но, возможно, и весь мир.

— Я страшусь такой ответственности. Я недостаточно сильна для нее.

— Ты сильнее, чем тебе представляется, и должна будешь стать еще более сильной.

Рассерженная Ульменета вскочила на ноги: — Возьми себе в ученики Ногусту. Он воин и умеет сражаться!

— Верно, он воин. Но мне нужен не тот, кто умеет убивать, а тот, кто умеет любить.

Ночь была холодная, но Коналин, закутанный в одеяло, не чувствовал холода. Кебра, с которым они сидели вместе, молчал, и Коналину это молчание доставляло не меньше удовольствия, чем разговор. Так уютно молчать способны только друзья. Коналин смотрел сбоку, как серебрятся при луне седые волосы лучника.

— О чем ты думаешь? — спросил наконец мальчик.

— Вспоминаю своего отца.

— Извини, я не хотел тебе мешать.

— Хорошо, что помешал. Эти воспоминания не из приятных. Ты замерз, по-моему, — ступай погрейся у костра.

— Нет, мне не холодно. — Коналин, засучив рукав, почесал начавшую заживать болячку. — Что ты будешь делать, если вернешься в Дренан?

— Попробую стать земледельцем — есть у меня сотня акров в горах у Сентранской равнины. Построю там дом…быть может.

— Ты правда этого хочешь?

— Нет, пожалуй, — улыбнулся Кебра. — Просто мечта такая — последняя. У сатулов есть пожелание: пусть исполнятся все твои мечты, кроме одной.

— Что ж тут хорошего? Разве не лучше, когда все твои мечты исполняются?

— Нет-нет, это было бы ужасно! Для чего же тогда жить? Ведь именно мечты нас подталкивают вперед. Мы живем от мечты к мечте. Ты, скажем, сейчас мечтаешь жениться на Фарис. Когда это сбудется, ты будешь счастлив, но захочешь детей. Человек без мечты — мертвец. Вроде бы и ходит, и говорит, но внутри он пустой, бесплодный.

— Значит, у тебя осталась всего одна мечта? А с другими что стало?

— Ты задаешь трудные вопросы, дружище. — Кебра умолк, и Коналин не стал нарушать молчание. Тепло у него внутри разгоняло ночной холод. «Дружище». Кебра назвал его другом. Коналин смотрел на чернеющие во мраке горы, на луну и на звезды. В этой великой пустоте была гармония, наполняющая душу музыкой тишины. Город такой гармонии не знает, и Коналин всю свою жизнь вел бесконечную борьбу за выживание, борьбу с жестокостью и нищетой. Сызмальства он усвоил, что задаром ничего не делается. Все имеет свою цену, которая ему большей частью не по карману.

Подошел Ногуста, и Коналин почувствовал раздражение — он не хотел сейчас ничьего вмешательства. Но чернокожий молча прошел мимо.

— Он самый лучший твой друг? — спросил Коналин.

— Самый лучший? Я не знаю, что это такое.

— Он тебе больше нравится, чем Зубр?

— Вот на это уже легче ответить, — улыбнулся Кебра. — Зубр никому не нравится. Но самый лучший друг… — Кебра выдернул из земли две травинки. — Какая из них лучше?

— Никакая. Трава вся одинаковая.

— Вот именно.

— То есть как? Не понимаю.

— Я тоже не понимал, когда молодой был. Тогда я думал, что всякий, кто мне улыбается, — это друг. И всякий, кто предлагает мне утешение, тоже. Само это слово мало что значит. Истинная дружба встречается реже, чем белая ворона, и стоит дороже, чем гора золота. А когда ты находишь ее, то понимаешь, что измерить ее нельзя ничем.

— Что он сделал, чтобы стать твоим другом? Жизнь тебе спас?

— Он ее спасал не раз, но на твой вопрос я не могу ответить. Правда, не могу. Думаю, что и он не сможет. А теперь мне пора уложить свои старые кости на покой. Доброй тебе ночи.

Они встали и пошли обратно в лагерь. Зубр уже храпел у огня. Кебра ткнул его сапогом и он, покряхтывая, повернулся на другой бок.

Коналин подбавил хворосту в догорающий костер и стал смотреть на пламя, а Кебра улегся рядом с Зубром. Завернувшись в одеяло, лучник приподнялся на локте и сказал:

—Ты парень способный, Коналин, и сможешь добиться чего захочешь — надо только, чтобы мечты твои были большими.

Коналин остался сидеть у огня. Дагориан прошел к повозке, ступая тяжело и устало. Он взял из мешка яблоко, надкусил его и, не замечая, видимо, Коналина, посмотрел на спящую Аксиану. Фарис и маленькая Суфия спали рядом с королевой, Дагориан постоял немного, потом вздохнул и присоединился к Коналину. Зубр снова захрапел, и Коналин, встав, пихнул его ногой, как Кебра. Зубр послушно повернулся на другой бок и перестал храпеть.

— Ловко ты это. — Дагориаи бросил в огонь остатки хвороста.

Коналин скинул одеяло и пошел в лес, чтобы набрать еще. Спать ему не хотелось. В уме теснилось множество вопросов, а единственный человек, которому он мог их задать, отправился на боковую. Коналин притащил из леса несколько охапок дров и порадовался, видя, что Дагориан тоже улегся спать.

Напившись у ручья, он зашел чуть дальше в освещенный луной лес. Там было тихо, только деревья поскрипывали на ветру. Дневные события казались такими далекими, будто они произошли в другой жизни. Коналину вспомнилось, как Зубр бросился на конного рыцаря и столкнул его в огонь вместе с конем. Мальчик вполне разделял удивление Ульменеты — он тоже не ожидал такой отваги от старого распутника. А вот другие нисколько не удивились. Коналин шел все дальше, не глядя по сторонам. Здесь царили новые, свежие и волнующие запахи, совсем не такие, как в городе. Деревья расступились, и Коналин оказался на лугу, залитом лунным светом. Кролики, щипавшие траву, показались ему странными. Раньше он видел их только на крюках в мясной лавке. Здесь они были такие же живые и свободные, как и он.

На луг упала тень большой птицы. Кролики бросились врассыпную, но хищник ударил одного когтями, сел на него и убил своим загнутым клювом.

Коналин стал смотреть, как ястреб терзает добычу.

— Такое не часто увидишь, — сказал чей-то голос. Коналин отпрянул, как вспугнутый олень, и сжал кулаки.

Рядом стоял Ногуста. Коналин не слышал, как тот подошел, но чернокожий будто и не заметил его испуга.

— Ястребы обычно кормятся пером — к меху их приучает сокольничий.

— Разве можно прокормиться пером? — спросил Коналин, делая вид, что появление Ногусты не явилось для него неожиданностью.

— Это только так говорится, — улыбнулся Ногуста. — Имеется в виду, что обычно они питаются другими птицами — голубями, а самые способные и утками. Этот ястреб скорее всего воспитывался в неволе, но улетел.

— Я думал, кроликам здесь полная воля, — вздохнул Коналин.

— Так оно и есть.

— Нет, я думал, им нечего бояться.

— Все, что ходит, летает, плавает или ползает, чего-нибудь да боится. Поэтому тебе не следует уходить так далеко от лагеря.

Ногуста зашагал прочь, но Коналин догнал его и спросил:

— А если ты спасешь королеву, то какую награду получишь?

— Не знаю. Не думал об этом.

— Ты тогда станешь богатым?

— Возможно.

Они уже дошли до лагеря, и Ногуста остановился.

— Ступай отдохни. Завтра нам придется поспешать.

— Ты из-за награды это делаешь? — настаивал Коналин.

— Нет. Из куда более корыстных побуждений.

Коналину пришел в голову другой вопрос, и он собрался его задать, однако Ногуста уже куда-то исчез.

Коналин взял свои одеяла и лег рядом с Фарис. Многого он так и не понял. Что может быть корыстнее того, чем браться за какое-то дело ради награды?

Почти всю свою жизнь Коналин провел, предоставленный себе самому, в безжалостных условиях города. При этом он полагал, что хорошо постиг суть человеческого существования. Счастье — это сытый желудок, радость — это когда у тебя есть еда на завтра, любовь — удовольствие, получаемое в основном за деньги. Даже в его любви к Фарис не было бескорыстия: просто он находил ее общество приятным. Поэтому он, наверное, и не мог без нее обходиться. Как те, которые посещают Дом Чиадзе и курят там длинные трубки, навевающие сладкие сны, и возвращаются туда снова и снова. Глаза у них становятся дикими, а кошельки тощими.

Родителей Коналин не помнил. Его первые воспоминания относились к комнатушке, битком набитой детьми. Многие из них плакали, и все были грязные. Ему самому тогда было года три или четыре, не больше. Он помнил, как тыкал пальцем совсем маленького ребятенка, лежавшего на замаранном одеяле. Тот не шевелился, и Коналина это удивляло. В открытый рот младенца залетела муха и стала прохаживаться по его синим губенкам. Потом пришел какой-то дядька и забрал малыша.

Лица дядьки Коналин не запомнил — очень уж высоко оно находилось. Помнились только длинные тощие ноги в мешковатых черных штанах. В том доме Коналин не был счастлив, потому что редко бывал сыт и часто получал колотушки.

Подрастая, он переходил из одного дома в другой. В одном из них было тепло и уютно, но цена за этот уют оказалась чересчур высока, и Коналин не любил вспоминать об этом.

На улице ему жилось куда лучше. Он даже стал считать себя человеком большого ума. Он всегда ухитрялся украсть себе что-нибудь на завтрак и найти место для ночлега, теплое и безопасное, даже в разгар зимы. Стражники ни разу его не поймали, а все счеты с уличными шайками он уладил, когда убил Змеиное Жало. Жала все боялись, и человек, убивший его в единоборстве, не мог не вызвать всеобщего уважения. Бой с ним Коналин вспоминал без всякого удовольствия. Он не хотел никого убивать — хотел только, чтобы его оставили в покое. Но Жало докучал ему, то и дело требуя: «Воруешь в моих угодьях — значит, плати». Коналин платить не стал, и тогда здоровенный Жало напал на него с ножом. Безоружный Коналин обратился в бегство, но хохот, которым проводила его шайка Жала, не давал ему покоя. Он стащил у мясника тесак и вернулся в заброшенный переулок, где они устроились на ночь. Подойдя к Жалу, он окликнул его по имени и рубанул тесаком по виску. Лезвие вошло глубоко, гораздо глубже, чем Коналин намеревался. Жало умер мгновенно.

«Теперь отстаньте от меня», — сказал Коналин остальным, и они отстали.

Чувствуя, что не заснет, он встал, помочился у дерева и бросил хворост на угли костра. Но угли едва тлели, и вскоре он отказался от попытки раздуть их.

В это мгновение он заметил на краю лагеря слабый белый свет, который шел от тела спящей монахини. Посмотрев немного на это явление, Коналин разбудил Кебру.

— Чего тебе, парень? — спросил сонный лучник.

— С монашкой что-то неладно.

Кебра вылез из-под одеяла, Дагориан тоже проснулся, и они втроем подошли к Ульменете. Свет стал более ярким, почти золотым. Он исходил от лица и рук женщины.

— Да у нее жар, — сказал Кебра, опустившись рядом с ней на колени.

По лицу Ульменеты струился пот, светлые волосы взмокли, Кебра попробовал разбудить ее, но не сумел. Свет, окружавший ее, разгорался все ярче, и в траве вокруг ее одеяла распускались мелкие белые цветочки. В воздухе стоял пьянящий аромат, Коналину слышалась далекая музыка. Кебра откинул одеяло, и они увидели, что тело женщины парит в нескольких дюймах над землей.

Подошедший Ногуста тоже стал на колени и взял Ульменету за руку. Свет хлынул вверх по его руке, и Ногуста отпрянул.

— На нее напали? — спросил Дагориан.

— Нет, — ответил Ногуста, — это не кровавая магия.

— Ну и как же нам с ней быть? — обеспокоился Кебра.

— Никак. Укроем ее и будем ждать.

— Она худеет, — прошептал Коналин, вглядываясь в светящееся лицо монахини. И верно: все ее тело, истекающее потом, таяло на глазах.

— Она умрет, если это будет продолжаться, — заметил Кебра.

— То, что с ней происходит, не содержит в себе зла, — сказал Ногуста. — Будь иначе, талисман сказал бы мне об этом. Не думаю, что она умрет. Укрой ее, парень.

Коналин, натягивая на Ульменету одеяло, нечаянно коснулся ее плеча. Свет нахлынул на него, и он испытал сладостное чувство тепла и безопасности. Спину защекотало — он даже застонал от удовольствия. Потом его одолела дремота, и он свалился в траву. Случайно взглянув на свою руку, он стащил с себя грязную рубаху. Язвы пропали, и кожа сияла здоровьем.

— Гляди! — сказал он Кебре. — Я вылечился. Лучник тоже притронулся к женщине, и свет окутал его.

Яркие огни заплясали у него перед глазами, и Кебре показалось, что он смотрит на мир сквозь тонкую льдинку. Лед медленно растаял, и Кебра увидел на рассветном небе четкие очертания далеких гор.

— Ногуста, мои глаза! — прошептал он. — Я стал хорошо видеть!

Рассвет окрасил небо золотом, свет вокруг Ульменеты стал меркнуть, а тело опустилось на ковер из белых цветов.

Она открыла глаза, сияющие последними отблесками золотого сияния, и сказала:

— До моря нам не добраться. Повелитель демонов идет со своим войском через горы, и дорога к морю для нас отрезана.

— Я знаю, — устало промолвил Ногуста, стоя рядом с ней на коленях.

Она попыталась сесть, но опять повалилась навзничь. Губы у нее пересохли. Ногуста, сбегав к повозке, принес мех с водой и чашу. Потом усадил Ульменету и дал ей воды. Она отпила немного и заговорила опять:

— Надо ехать к городу-призраку… А теперь дайте мне отдохнуть.

Ногуста опустил ее на землю, и она тут же уснула.

— О чем она толкует? — сказал Кебра. — Море —наша единственная надежда.

— Нам до него не добраться. Креакины отстают от нас меньше чем на день, и вентрийская армия движется через горы. В ней три тысячи солдат. Две кавалерийские сотни посланы, чтобы отрезать нас от моря.

Кебра, знавший силу третьего глаза Ногусты, помолчал, обдумывая услышанное.