Город Брежнев Идиатуллин Шамиль

1. До чего докатился

– Блин, ну ты едешь, нет? – заорал Саня.

– Ща-ща! – крикнул я, еще раз предложил Таньке встать на общую картонку, ухмыльнулся в ответ ее хихиканью и неторопливо пошел к толпе, переминавшейся на бежевом квадрате и отпускавшей досадливые и гадостные замечания в мой адрес. А за два шага до них ускорился и напрыгнул, сшибая народ с ног, а картонку – с макушки горы. И мы помчались сквозь свист, снег, твердые буераки и колени, вопя, кувыркаясь и гогоча. И все было четко.

А я-то уже думал, впрямь каждый день ближайших двенадцати месяцев будет тусклым и скучным. Потому что известно: как встретишь, так и проведешь.

Такого дурного Нового года не было давно.

Раньше у нас за новогодним столом всегда были гости: родня, соседи, хотя бы Галина Петровна. Два года назад мы и сами сдернули к тете Танзиле с дядей Иреком и у них отметили. Прикольно вышло, хоть и ничего особенного.

В этот раз ждали родню батька, она собиралась, да так и не собралась приехать из Пензы – простыл кто-то сильно. Тетя Танзиля утащила семью в Альметьевск. С соседями мамка вроде успела сойтись, особенно с тетей Валей, но все-таки не так, как на той квартире, там либо тетя Соня с тетей Верой у нас торчали, либо, наоборот, мамка у них. А Галина Петровна, насколько я понял, опять взялась устраивать личную жизнь и отправилась с кавалером встречать праздник на лесную базу отдыха. И нас звала, не слишком настойчиво правда. Лет пять назад я бы ей, наверное, позавидовал: горки, снегокат «Чук и Гек», можно прыгать с крыши крыльца в сугроб, – а сейчас такие возможности совсем что-то не прикалывали. «Чук и Гек» с сугробами я явно перерос, а до взрослого веселья не дорос. Они нахрюкаются и примутся отплясывать дебильные танцы, которые считают молодежными, и петь песни, которые не считают позорными, – а мне что делать?

Хорошо, в общем, что не поехали мы никуда. В лес захочется – до него неспешного ходу минут двадцать. А поскольку в такой мороз неспешно никто не ходит, то в пятнадцать уложишься – или уляжешься, на выбор.

Можно было к кому-нибудь из пацанов отпроситься – но к кому? Не то чтобы я всерьез воспринимал телеги про то, что это семейный праздник и надо сугубо со своими, – но мамку с батьком я всякими знал и ко всяким привык, а все остальные люди планеты Земля были мне знакомы куда хуже, и не было у меня никакого желания наблюдать за тем, как они раскрываются с какой-нибудь неожиданной стороны в момент, когда мне хочется только сонно пялиться в экран.

– И вдвоем нормально встретим, да, Артурик? – спросила мамка, просительно улыбаясь.

– Да ясен перец, – бодро ответил я.

Не понравилась мне такая улыбка. Что она заискивает-то, будто виноватой себя считает? В чем? В том, что батек на работу в самое неподходящее время рванул? В первый раз, что ли?

Я примерно так и сказал, и мамка торопливо закивала. Чтобы развить успех, я добавил:

– Может, он успеет еще. А нет – ну, попозже приедет, какая разница. Это все предрассудки на самом деле – в двенадцать чокаться, в одиннадцать или там в час. Хочешь, с тобой сейчас чокнемся?

Мамка засмеялась и сказала, снова повязывая фартук:

– Мы с тобой давно чокнулись. Чуть попозже, хорошо? Я «зимний» дорежу, пока кино не началось – ты не смотрел, кажется, хорошее, новогоднее такое, «Ирония судьбы», его давно не повторяли, посмотри. А пока с балкона «шубу» и все остальное заноси, а то замерзнет совсем. Оденься только.

– Уй, – сказал я с выражением.

– Не уй, а оденься. Простыть за полминуты можно, холодина же – вон, аж на подоконнике лед.

– А. Мы поэтому на базу не поехали?

– Н-ну, в том числе. А ты хотел, что ли?

– С Галиной Петровной-то? – изумился я. – Не-е.

Мамка обозвала меня бесстыжим. Я пожал плечом и сказал:

– Овчинниковы вон не на базу, а просто так в лесок попрутся. У Лехана старший брат бенгальские огни сделал и такие фейерверки здоровые, типа салютов, выше деревьев летят и взрываются, говорит. Вот так прикольно было бы, а на базу-то – не.

– Ну, со старшим братом я тебе никак не помогу, – отрезала мамка и принялась со стуком рубить вареную колбасу.

– С младшим зато, – буркнул я вполголоса, чтобы буркнуть хоть что-то, и стук прекратился. Мамка осторожно посмотрела на меня и спросила:

– Что зато?

– Ну… – протянул я растерянно. – Не знаю. Я за салатами.

Кино в самом деле оказалось ништяк, не хуже, чем прошлогодние «Чародеи» и «Ищите женщину», а за стол мы сели все-таки втроем. Батек прибежал за полтора часа до боя курантов, черный и непраздничный. Ничего не стал рассказывать, знай ожесточенно рубал да нахваливал салатики, лишь пару раз завис, мрачно уставившись на экран с чем-то праздничным, перед самым боем курантов пробормотал: «Ни Кузнецова теперь, ни Андропова», ловко стрельнул шампанским, чокнулся с нами, вручил мамке французские духи, мне коробку с радиоконструктором – четкая штука, если правильно собрать все детальки, получится настоящий радиоприемник с ладошку величиной, – послушал, улыбаясь через силу, наши радостные вздохи, принял ответные подарки – от мамки одеколон, не французский правда, от меня – эспандер для плеч (а мамке я косынку подарил, шелковую, что ли, – скользкую, в общем), шумно порадовался, тут же обрызгался одеколоном, два раза растянул эспандер, посмотрел пять минут новогоднего «Огонька», зевнул на симфоническом оркестре, поставил нетронутую рюмку с коньяком и пошел спать. Мамка, виновато взглянув на меня, велела долго не сидеть, а потом вынести всю еду на балкон, чтобы не скисла, и убежала за батьком.

Я посмотрел им вслед слегка растерянно, подумал, выключил свет, собрал на диван подушки со всех кресел, устроил себе гнездо и принялся кайфовать под салаты, пельмени, шампанское, колюче гулявшее по горлу с нёбом, и Ширвиндта-Державина с Винокуром. «Огонек» оказался на удивление приличным, хоть, как всегда, с перебором всяких эстрадников с электрогитарами и в расшитых рубашках. Там, кстати, показали Валентину Михайловну Леонтьеву вместе с Филей и Хрюшей – которые, выходит, тоже были либо пособниками ЦРУ, либо ни в чем не виноватыми передовыми ведущими, хоть и неживыми животными.

Я досидел до «Мелодий и ритмов зарубежной эстрады», совсем приободрился, налил себе, воровато косясь на дверь спальни и прислушиваясь, коньячку из початой бутылки и глотнул. Оказалось прикольно и жарко, и дало не в нос, как шампанское, а в глаза – они аж заслезились. Закусил конфеткой, потом апельсинкой из продуктового заказа, выданного мамке на работе, и задремал в одиноком тепле.

Тут задребезжал телефон. Я страшно перепугался, потом расстроился – после полуночи звонили только батьку, и то раза три всего, и всякий раз он срочно одевался, просыпаясь на ходу, выбегал к подъехавшей машине и не появлялся до следующего вечера.

На сей раз звонили мне – впервые в жизни после полуночи. Танька. У нее родители тоже легли, ей стало скучно, решила развеяться. Балда.

Хотя нет, конечно. Мы нормально так поболтали шепотом о разных пустяках. Она извинилась за дядьку из Красноуфимска, который не привез книжку про самбо, потому что не нашел, и пожаловалась, что премьеру спектакля опять откладывают, но пообещала обязательно пригласить, когда все-таки состоится. Я пожелал ей в новом году новых ролей, исполнения желаний и усов покрасивей, порадовался ее неумелым ругательствам, попрощался, глотнул еще коньячку и минут десять размышлял о том, как я отношусь к Таньке и как она относится ко мне.

Размышления были теплыми и приятными.

Так я в гнезде и заснул – и дрых до двух дня. Мамка с батьком ходили вокруг на цыпочках, телик не включали и, даже когда я проснулся, не стали ругать за то, что я ни фига не вынес на балкон.

Но ничего и не прокисло, так что я два дня только жрал, дрых, смотрел телик и возился с радиоконструктором. Несколько раз звонили пацаны, звали то на горку, то просто гулять, – блин, еще бы на лыжах кататься позвали или там снегирей кормить. В кино тоже звали. В «Батыре» шли французские «Невезучие», в «России» – румынская «Желтая роза» с какими-то невероятными перестрелками, я чуть не оглох, когда Лехан принялся возбужденно воспроизводить какой-то ключевой момент, в «Автозаводце» до сих пор крутили «Укрощение строптивого» и старенький «Блеф». На Челентано я бы сходил, но в «Автозаводце» жутко чмошный киноаппарат – первые двадцать минут вместо звука сплошное кваканье, понять, что говорят герои, совершенно невозможно – ну и на фига мне такая комедия? Все равно я не мог бросить этот долбаный радиоприемник. Вернее, мог, хотел и несколько раз пытался, с размаху прямо. Потому что нельзя так по-дебильному писать инструкции и сваливать в кучу мелкие детальки, которые вечно теряются. Бесило еще, что я зря месяц в радиокружке потерял – ни фига он не помог.

Я возился с конструктором полтора дня, и все зря – то ли со сборкой накосячил, то ли просто перестарался. Например, надо было плотно намотать проводок на темную трубку. С первого раза у меня получилось не очень ровно, пришлось переделывать, да еще я выронил всю эту красоту нечаянно. От трубки, оказавшейся не по делу хрупкой, откололся кусочек, а с тонюсенького проводка местами слезла изоляция из ниточки. В любом случае собранный приемник включаться отказывался. А может, просто батарейка дохлая – я эту «Крону» из древней машинки выдрал, на языке заряд вообще не ощущался. Других вариантов все равно не было, в магазин тащиться не хотелось, да и деньги все я на подарки родителям потратил, почти пять рублей ушло, между прочим, все, что я с осени копил. Так что в любом случае и на кино денег не было – разве что на детский сеанс, но кто меня пустит-то туда. Скажут, кабан вымахал, а за десять копеек пройти хочешь.

К тому же в каникулы по телику была такая программа, что никаких кинотеатров не надо. Я посмотрел фильмов десять, наверное, – и детских, про Дениса Кораблева, «Лесные самоцветы» да «Три орешка для Золушки», и новогодних, с песнями и фигурным катанием, и всяких старых комедий. Досмотрелся до того, что готов был то ли проехать вдоль школы на коньках «пистолетиком», трубно распевая голосом Карела Готта, то ли в морду кому-нибудь дать. А раз к такому готов, не ждать же, до чего еще дозрею. И я позвонил Сане.

Поймал его со второго раза. Саня обрадовался, сказал: елки, а мы уж и не ждали, вчера в «Гренаду» ходили, сегодня на карьер пойдем. Его раскатали, получилась пара гигантских горок для субсверхсветовых полетов. На одной даже санки запретили, чтобы никто не улетал в деревья. Но и на ледянках ништяк получается, так что айда пошли.

Ледянок у меня, конечно, давно не было, но они были у пацанов, обремененных младшими братьями-сестрами. Зато у меня была картонная коробка из-под стиральной машины. Если ее развернуть и правильно сложить, будет круче всяких ледянок – главное, много народу влезет.

И правда много влезло. Танька вот не влезла – сама не захотела потому что. Ну и правильно, наверное, – защупали бы, есть у нас любители.

Танька позвонила, как только я выволок коробку с балкона. Ей, видимо, было скучно. И я от смущения позвал ее на карьер. А она согласилась.

Ничего страшного: компашка все равно оказалась смешанной, из нашей школы народ, из «Ташкента», еще какие-то смутно знакомые и совсем незнакомые пацаны. Но все веселые, не тормоза и не борзые – нормальные, короче.

На карьере вообще народу оказалась куча, неравномерно усыпавшая пересеченную местность. Горок не было, были скаты со склонов – несколько милипизерных, пара средних, но с трамплинными буграми, и одна крутая. Она уходила вдаль и вглубь, так, что съехавших храбрецов трудно разглядеть под ярчайшим солнцем и в снежном блеске – муравьи какие-то копошатся, кувыркаются и вверх ползут. Карабкаться обратно было долго и скучно, но это уж жизнь так устроена, согласно поговорке про саночки – пусть даже саночек сроду не водилось.

Мы, конечно, сразу оккупировали здоровенный склон. Танька топталась поодаль и хихикала. Замерзнет же дура, подумал я мимоходом, но было, в принципе, не очень холодно, не то что в декабре, – и очень солнечно, аж глаза слезились. И щеки горели, конечно, – но это не от солнца уже.

Сперва мы осторожничали, потом убедились, что, если ехать аккуратно, придерживать друг друга и не болтаться из стороны в сторону, получается быстро и неопасно, я разок даже до финиша на ногах доехал. Поэтому мы начали беситься. Саня все пытался мне на полпути ноги подсечь – я и отомстил на самой верхушке.

Мы слетели, как пригоршня защекотанных зайцев, кувыркаясь и гогоча. Когда свист, дерганье за подол теляги и бумканье башкой прекратилось, Саня попытался погнаться за мной, чтобы напинать, но обессилел от хохота, воткнулся головой в сугроб и стал медленно перекатываться из стороны в сторону, взрыдывая и поводя ногами. Остальные тоже попадали.

Народ вокруг смотрел на нас и ржал. Только молодая, но толстая тетка заорала, чтобы мы убирались с дороги, пока на нас кто-нибудь сверху не налетел и не покалечился.

Пятак вполголоса посоветовал ей за собой следить, а не другим замечания делать, но его дернули за рукав. Не хотелось портить такой денек.

Я отрыдался, размял онемевшие от холода и гогота щеки и губы, вытер слезы с соплями и пошел искать слетевшую шапку. Она валялась метрах в пятнадцати выше и правее, на полпути к группе девок, мелких совсем, чуть старше меня, но шалавного вида, специфически одетых и в специфических позах. Они косились на нас, пожевывая, и время от времени неприятно ржали. Я поднял шапку, отряхнул ее, нахлобучил и поежился, потому что мокрой подкладкой на мокрую щетинку. На одну из направившихся ко мне девок я внимания не обращал. Курить, наверное, попросит или заигрывать начнет, дойная кровать.

А она подошла почти вплотную и сказала:

– Здравствуй, Артур.

Анжелка.

Шапка.

В прошлый раз я ее не слишком хорошо разглядел, темно было. Не то что теперь.

Она заметно изменилась за полгода. Потолще стала, и кожа на лице какая-то не очень приятная, с прыщами, которые не маскировал ни румянец, ни косметика. Косметики было больше, чем на моей мамке в праздник, хоть и меньше, чем на шептавшихся поодаль подружайках, – те сияли толстыми слоями красок, словно выставка детсадовских рисунков.

Вопреки кличке на голове у Анжелки была не шапка, а вязаная красная лента, поверх которой во все стороны торчали чуть завитые и местами высветленные волосы, которые так нравились мне летом, пока были гладкими, черными и блестящими. Да и одевалась летом Шапка просто и легко, а сейчас выглядела как единственный на пять отделов универмага манекен: голубая дутая куртка, зеленые и тоже дутые сапожки, я таких вроде и не видел никогда, мохеровый шарф в тон головной повязке, толстая короткая красная юбка поверх толстых черных колготок – и еще здоровенные серебристые серьги кольцами. Карикатура из «Чаяна», а не девка.

Если бы я шмарами интересовался, запал бы на такое, пожалуй. Только я шмарами не интересовался. Но и не опал почему-то. Не уходил и, будем считать, разговаривал.

Хотя понятно почему. Мы же с ней не разговаривали с июля, считай. А в июле разговаривали совсем по-другому. Мы все лето рядышком были и срослись, не знаю уж, руками, губами или пуповиной какой-то, через которую дышали одним и тем же, и жили одним и тем же, и были одним и тем же – ну, я так думал. А что она думала, уже не очень важно. А потом мы разошлись по разным комнатам, но пуповина все равно оставалась, а потом раз – и дверь между комнатами захлопнулась, и мы стали жить порознь. Но обрывки пуповины волочились – за мной, по крайней мере, – и уже не втекала общая с нею жизнь, только моя вытекала. И не важно, что чувствовала она и знала ли она об этом вообще. Мне надо было свою рану закрыть. Чтобы не было больше ощущения изодранной дыры, а был малозаметный пупочек, утопленный в мышцах и жирке, который на фиг никому не нужен, но есть у каждого, хоть не вспоминается, пока в нем ковыряться не начнешь.

Шапка, возможно, все-таки что-то чувствовала. Или мне так показалось – потому что смотрела и говорила она абсолютно так же, как в июле. Как будто не было ни того полугода, ни Гетмана, ни лазаний по стройкам, вообще ничего. И я погрузился в уютное ощущение, что ничего и не было, – пока она говорила, как тут неплохо сделали все, как тупо на «Гренаде», как надоело дома у телика сидеть и как приятно меня видеть, хотя я вырос и вообще здоровый стал. Но потом Шапка спросила:

– Как ты вообще? Наших видишь?

И мне что-то смешно стало. Кого наших-то?

И я сказал, чтобы с этим сразу покончить:

– Серого видел. Марданова.

Она кивнула и отвернулась. И на нижние ресницы натекло.

Мне стало неловко, но тут набежал Саня – сверху, то есть на старт уже полз, да решил вернуться.

– Щас-щас, – сказал я, но он, небрежно кивнув Шапке, уточнил, глядя в основном на дальних девок:

– Это Пищуха, что ли?

Шапка аккуратно промакнула ресницы кончиками пальцев и сказала:

– Кто еще-то.

Саня усмехнулся и пошел к девкам. Они, увидев его, запереглядывались. Только одна замерла – и впрямь Пищуха из «а»-класса, только теперь она вроде перешла в другую школу. Саня остановился в паре метров, спросил ее о чем-то, она ответила, нервно так. Саня засмеялся, сплюнул, развернулся и пошел мимо меня наверх, на ходу неприятно как-то качнув головой – вроде «ну ты нашел с кем».

Я, разозлившись на него и на себя, зачем-то сказал:

– Кроме Серого никого. А там никого, кстати, и не было. А ты была?

– Я хотела, – ответила Шапка тихо. – Честно хотела, да меня мать не пустила.

Чего ж тебя, послушную такую, раньше мать-то отпускала, хотел сказать я, но тут откуда-то сбоку неловко набежала уже Танька. Пар валит, лицо в красных и белых пятнах, глаза блестят, складки куртки в комьях снега.

– Артур, ты надолго? – спросила она. – Ой, прошу прощения…

– Вот именно, – сказала Шапка совсем другим тоном, борзым таким. – Куда лезешь, чушпанка, не видишь – мы разговариваем, вообще-то?

– Дерзить не надо, – предложил я.

Шапка прищурилась и кротко сказала:

– Прости.

Я показал Таньке, что сейчас уже иду. Она мелко закивала и, скользя, стала вырубать тропинку наверх – похоже, сапоги у нее скользили получше ледянок. Я вздохнул и спросил, глядя Анжелке ниже шарфа:

– Чего тебе надо-то?

– Да ничего. Просто поздоровалась.

– Ну… молодец. Поздоровалась – и гуляй дальше.

– Я гуляю, – покладисто сказала она. – А ты не хочешь?

– Чего?

– Ну, гулять. И вообще.

– С тобой-то? Не очень, – признался я.

– Артур, а почему? Ты обиделся, что ли? Но ты же сам не звонил.

– Я звонил, но там другие люди жили, и ты им телефон не оставила. И вообще, при чем тут звонил – не звонил?

– Так у нас нет телефона теперь! Ну и… Да, ни при чем. Или ты из-за Гетмана расстроился? Ну это же ерунда совсем, он дурачок, болтает вечно, да у нас и несерьезно все.

– Ух ты, – сказал я. – А с кем серьезно?

Шапка отвернулась и пробормотала: