Город Брежнев Идиатуллин Шамиль
– Вафин, Овчинников, Харченко, завтра после пятого урока собираемся в комитете, пойдем в райком на собеседование. Не опаздывать.
Мы и не опоздали, это две девчонки из «б»-класса подошли раньше. Опоздал только Фахрутдинов из «а», сказал, что химик задержал. Любочка посмотрела на него мрачно, но уточнять не стала. Велела быстро одеваться, потому что у нас прием в половине третьего, а нам еще до второго комплекса бежать.
– Прием? – уточнил Овчинников, но Любочка шикнула и побежала в учительскую за пальто.
Мы все равно успели одеться первыми – правда, пришлось немножко салаг напинать, шестиклассников, что ли, которые старшим дорогу в раздевалку не уступили.
Овчинников не выдержал, спросил Фахрутдинова, кем они сегодня были, маменькиными сынками или подонками. «Гнидами и буржуйчиками», – сказал Фахрутдинов без особой гордости и не слишком охотно рассказал, что на сей раз Китыч, химик, впал в истерику даже не из-за сережек у кого-то из девок или там излишней дерзости в ответе или взгляде кого-то из пацанов, а из-за разбитой колбы. Китыч обнаружил ее в подсобке ближе к концу урока и почему-то решил, что ее разбили именно «ашники».
Рассказ Фахрутдинова занял полдороги до второго комплекса. Овчинников млел от счастья и зависти – он тащился от таких скандалов и сам влезал в них с радостью. Я слушал молча. Скандалов я не любил, химика мне было жалко, как, не знаю, пожилую уличную собаку, которая гавкает на весь двор, а ее не боится никто, потому что она мелкая, драная и со слезящимися глазами. У химика кожа на лице и на руках была пересушенной, коричневой и сухой, а левый глаз слезился, Китыч его вытирал постоянно. И орал тоже постоянно.
Еще я не был уверен, что мне нравится Фахрутдинов. Он белобрысый, чуть пониже и вдвое поуже меня, жилистый и какой-то больно сосредоточенный. Я бы его и не запомнил, мало ли сосредоточенных мелких пацанов в параллельных классах учится – штук сорок, наверное. Но кто-то – может, Овчинников как раз – сказал как-то, что в «а»-классе всего пара человек при делах, и Ленарик в том числе.
Ленарик не был похож на пацана при делах – ни короткой стрижки, ни кулаков набитых, и одет обыкновенно, без олимпийки, широченных драповых штанов и тем более телогрейки с блестящей прищепкой от подтяжек вместо верхней пуговицы. Я пару клоунов в такой одежде уже видел, хотя холодать толком не начало.
Фахрутдинов был в стандартной синей вьетнамской куртке с целлулоидным карманчиком на груди, как у меня, например. Шапку зато надел, как только из школы вышел, дурацкую, детскую какую-то, типа вязаной подвернутой буденновки с угловатым узором, а на узор олимпийский значок приколот. Мамка увидела бы – наверняка велела бы мне пример с мальчика брать, я-то с непокрытой головой, как и Лехан.
Пример я точно брать не собирался, но, пока чесали к райкому, решил, что Фахрутдинов вроде нормальный пацан.
Чесали мы так, что могли снести половину встречных. Встречных, на их счастье, почти не попадалось: взрослые еще с работы не пришли, невзрослые обедали после школы, учились во вторую или резвились во дворах и на стройках. Одну площадку резвости мы точно миновали: из-за трансформаторной будки доносились вопли и дробный стук: явно играли в палки.
Я время от времени оглядывался на цокающую позади Любочку, которая еле успевала за нами: ножки короткие, а каблуки высокие. Девчонки держались позади нее, как стадо за пастухом. Догнала нас Любочка уже на финише, чтобы внимательно осмотреть, поправить Овчинникову воротник, как будто это могло помочь, и, слегонца задыхаясь, подгрузить насчет каверзных вопросов типа: «Сколько комсомольцев принимало участие в штурме Зимнего?» Еще велела как следует обтереть башмаки тряпкой, намотанной на палку. Чугунные лохани с такими палками стояли в Брежневе чуть ли не возле каждого учреждения и здорово спасали от грязюки, по весне и осени натекавшей жирным слоем на тротуары и бульвары, а топать ведь приходилось и мимо тротуаров. Сегодня, честно говоря, особой нужды в тряпке не было, только Овчинников, как всегда, уляпался по лодыжки, но мы все равно потерли ботинки мокрым набалдашником, а потом старательно пошкрябали подошвами о ребра решетки на входе.
Райком оказался стандартным учреждением, мало напоминавшим о борьбе и светлом будущем: крупным, серым и усаженным мелкими кривыми деревцами. Разве что вход нестандартный – высокие ступени под бетонным козырьком, который косо выпирал, как нос корабля, опираясь на стеклянные стены, изображавшие, по ходу, обзорные окна капитанского мостика.
Чесали мы зря. Пришлось полчаса изучать плакаты в длинном коридоре. Стены меж плакатов мелкими мрачными группками подпирали штук десять пацанов из других школ – девчонок почему-то парочка всего была, обе неказистые и стояли отдельно от всех, в том числе друг от друга. Наши девчонки тоже гордо устроились от них подальше. Время от времени на одну из группок набегал комсорг, уталкивая очередного кандидата в широкую дверь. Навстречу смурному преемнику выскакивал куда более веселый пацан, поспешно вчесывавший к лестнице.
Любочка велела нам стоять смирно и почти сразу сгинула за широкой дверью.
Овчинников не умел ни стоять, ни смирно. Он малость поглумился над стилем плакатов, а потом завис перед стендом с портретами членов Политбюро. Сперва-то, ладно, нашептал анекдотов – нам с Фахрутдиновым, потому что мы подбрели, куда деваться-то. А потом принялся чуть ли не в полный голос доказывать, что у одного из членов Политбюро, нестарого, но лысого, на портрете замазана то ли бородавка, то ли родинка. Я, говорит, ее по телику хорошо рассмотрел, вот такенная была, а тут нету. На нас уже стали оборачиваться, а Лехан, баран, все не унимался. Даже полез за подтверждением к Любочке, которая выскочила наконец от начальства.
Она быстренько ему рот зашнуровала, я аж пожалел Лехана, а Любочкой восхитился, не знал, что она так и такими словами умеет, а мне велела в темпе, но без паники, заходить в широкую дверь – и не забудь поздороваться, понял?
За дверью был светлый зал, посредине перегороженный составленными в цепочку столами под красным сукном. За столами сидели две девушки в светлых блузках, довольно симпотные, между ними дядька постарше, суровый и в костюме.
Я не забыл поздороваться, притворил за собой дверь и сделал пару нерешительных шагов. Девушки кивнули, дядька сказал:
– Здравствуй. Это у нас…
Голос у него был как у Валерика на лагерной линейке памяти 22 июня, старательно мужественный и задушевный, будто песня Льва Лещенко в прозаическом изложении. Я подобрался и отрапортовал:
– Вафин Артур, школа номер двадцать.
Дядьке это, похоже, понравилось, он кивнул и показал на стул в паре шагов от столов, а девушки слегка подняли брови и переглянулись через дядькины лопатки.
Я сел, обнаружил, что задыхаюсь от торжественности момента, и начал дышать, как Витальтолич учил, легко и животом. Стало легче.
– Итак, Вафин Артур, – все так же торжественно произнес дядька, изучая листок, который подвинула ему девушка справа, – почему же ты хочешь вступить в ряды ВЛКСМ?
Вслух говорить такие вещи глупо, но придумывать свое в таких кабинетах – еще глупее. Я повторил про ряды борцов. Дядька внимательно изучал меня – похоже, пытался понять, не издеваюсь ли. Девушка слева спросила:
– Борьбой занимаешься?
Я двинул плечом и уклончиво бормотнул, что вроде того.
– Это хорошо, – сказала другая девушка каким-то каменным тоном, – нам такие нужны.
Дядька ухмыльнулся непонятно чему и сказал:
– Хорошо. Газеты читаешь?
– Я политинформатор, – сообщил я оскорбленно.
– Политинформатор. За международной обстановкой следишь, значит? Тогда расскажи нам, какую политику проводит Китай по отношению к СССР?
Я поморгал, соображая, вздохнул и начал:
– Китай ведет по отношению к СССР политику шантажа, враждебную делу мира и социализма. Они постоянно лезут, то есть предъявляют претензии, к нам и нашим союзникам, но получают достойный отпор, как во Вьетнаме, о который… – Я запнулся, но быстро вспомнил и продолжил так же напористо: – Сломала зубы военная машина маоистов. Причем мы настойчиво и, эм, дружески пытаемся восстановить добрососедские отношения…
Правая девушка подперла щеку кулаком и заслушалась, левая внимала, чуть прищурившись. Дядька тоже – только глазами на обеих стрельнул украдкой. А я заливался.
На прошлой неделе восьмой – десятый классы сняли с пятого урока и отправили в актовый зал на внезапную лекцию о международном положении. Для нас вышла двойная радость, потому что пятым уроком была химия и потому что лектор оказался неожиданно путевым: он очень здорово разложил все по поводу провокации с южнокорейским самолетом, американских нейтронных бомб и «Першингов» с «Томагавками», ну и Китая заодно. В «Комсомолке» и журнале «Сельская молодежь», который мы выписывали, чтобы получать альманах «Подвиг» с детективами, про это писали гораздо скучнее. Я вообще не думал, что на такие темы по-человечески можно говорить, это же как личный комплексный план, там нужны только цитаты из Ленина и выражения типа «миролюбивая политика» да «руководящая и направляющая роль». А у лектора, обычного такого писклявого мужичка с лохмами вокруг лысинки, выходило прикольно, почти как на весенней лекции про половое созревание. Вот я близко к тексту писклявого и излагал.
До конца мне изложить не дали. Когда я дошел до перевооружения китайской армии, дядька в костюме сказал:
– Достаточно. Хорошо. Еще вопросы к кандидату?
Девушка справа так и смотрела на меня, будто целясь, – поднятая кулаком щечка совсем прищурила глаз, сомкнув не слишком по-комсомольски накрашенные ресницы. Девушка слева неслышно шепнула что-то в стол. Дядька кивнул и сказал:
– Ну хорошо. Поздравляю, Артур. Ты принят в ряды Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. Вот это возьми и спустись в канцелярию, это на первом этаже, третий кабинет, там билет оформят. Удачи.
Так я и стал комсомольцем, а через полчаса получил и комсомольский билет, ярко-красный, туго открывающийся и пахнущий клеенкой. Немножко обидно, что Фахрутдинов с Овчинниковым получили свои билеты почти одновременно со мной – их, видать, и в зале почти не томили, и в канцелярии ждать особо не пришлось.
Но наверное, не это обидно было, а общая скучность и ненужность сегодняшнего дня – бежал-бежал, потом ждал-ждал, потом про Китай выступил, и за это комсомолец, вот ни фига себе.
– Тебя про Китай спрашивали? – поинтересовался я у Лехана.
– В смысле? А, не, какой там. Про ордена, и еще велели заводы КамАЗа перечислить. Ну, я трамвайные остановки: агрегатный там, ПРЗ, автосборочный, – а они говорят: а еще? А я что, помню, что в Заинске и Нефтекамске тоже заводы? Туда трамваи не ходят, блин!
Ленар мрачно сказал:
– Меня по членам Политбюро гоняли.
– Да это легкотня вообще, – воскликнул Лехан. – Андропов, Горбачев, Гришин…
Фахрутдинов очень похоже изобразил тон Лехана:
– Громыко, Кириленко, да? А хрена там. Кириленко, оказывается, вылетел давно, блин.
– Н-ну да, его и на плакатах нет сто лет, – согласился Овчинников.
– Я их сравниваю как будто, – огрызнулся Фахрутдинов. – Мне папаня раза три рассказывал, как по цеху его водил, я и запомнил. На фига придираться-то?
– Приняли же в итоге, – примирительно сказал Лехан.
Они отстали, а я вышел на крыльцо, продолжая размышлять, при чем тут Китай вообще.
Хотя понятно при чем. Если я бороться собираюсь, то должен и противник быть. Поэтому Китай. Могли и про Америку спросить или там про Израиль этот, хотя я смутно представлял, что это такое вообще и где находится. Не в СССР же комсомольцу бороться с кем-нибудь. Про Афганистан вот не спросили – ну и не могли спросить, я понимаю. И вообще все понятно – о чем и как положено, о том и так спросили, всегда и везде так. Непонятно только, на фига было тащиться через три комплекса.
Поэтому я и выступил на крыльце.
Выступил, сам смутился и быстренько огляделся, не услышал ли кто, кроме Овчинникова. Вроде некому – вокруг лишь лысые березки, левее переходившие в стальные мачты, на верхушках которых обвисли мокрые флаги ГДР, Монголии и других соцстран, знакомые по почтовым маркам серии «Интеркосмос». Флагштоки выстроились вдоль фасада Интерклуба с таким же, как у райкома, капитанским крыльцом.
Я поразглядывал флаги, вяло размышляя о том, что не хило было бы узнать, чем этот Интерклуб занимается, вписаться туда и съездить в какую-нибудь Польшу или ГДР. Мечтать не вредно. За границу только начальники ездят, причем камазовские, батек сказал, в последнюю очередь, потому что, пока завод строился, выбрали квоту на двести лет вперед. Так что мне точно никакая заграница не светит. Разве что по турпутевке в Болгарию, когда вырасту и если деньги будут. Туда дорогие путевки вроде, да и в группы не с улицы набирают.
Этого вот точно не возьмут, даже когда вырастет, – несолидный больно.
Через дорогу стоял щуплый парнишка класса из восьмого-девятого в мешковатой одежде и дебильной лыжной шапке, хоть и не такой, как у Фахрутдинова, красной, а не белой с узорами. Важный такой стоял, глядя мимо меня и скрестив руки, как Лермонтов из учебника.
Блин, скоро они там, подумал я с досадой и попытался рассмотреть сквозь стеклянную дверь, не идут ли пацаны. Из-за спины долетел слабый свист. Я снова повернулся к парнишке, – кроме него, свистеть было некому, но он опять старательно смотрел мимо меня. Во клоун, подумал я и хотел уже сунуться в райком, но парнишка свистнул снова. Я присмотрелся и обнаружил, что он еще и пальчиком у локтя шевелит – будто собачку подманивает, скрытно так.
Херасе, подумал я со свирепым недоумением. Я тебе ща устрою собачку. В хер себе свистни, чушпан, там тоже дырка. Посоветовать этого я не успел, потому что вышли пацаны – и наши, и еще несколько. Один из них немедленно натянул шапку, как у Фахрутдинова. Лехан толкнул Ленара в бок и сказал:
– О, из твоего инкубатора.
Фахрутдинов, как раз поправивший собственную шапку так, чтобы значок был строго на месте, сугубо важном для Ленара, глянул, кивнул и пошел к той группке. Овчинников продолжал шутить, а я подобрался – вдруг Фахрутдинов пошел конкурентов уничтожать. Тогда участвовать придется. Самое то на крыльце райкома комсомола. А что делать?
Ленар никого уничтожать не стал. Он поручкался сперва с чуваком в шапке, потом с остальными, потом двое в шапках отошли и принялись обмениваться короткими репликами с длинными паузами. У собеседника на шапке был значок – олимпийский, такой же, как у Фахрутдинова. Теперь могут и комсомольский нацепить, подумал я, расслабившись, и спросил:
– Любочка-то чего зависла?
– Сказала ее не ждать, у нее там еще с отчетами что-то, – ответил Овчинников и заорал Фахрутдинову: – Ленарыч, ну ты скоро?
Ленар показал нам, чтобы мы шли без него.
– Они, блин, одной крови, – буркнул Лехан. – Будут про методы стирки и глажки, это самое, опытом делиться. Свои дела, пассстаянна. Бабы Любочку ждут, у них там моча от радости кипит, с Любочкой поделиться хотят, на нас им пофиг. Айда домой?
– Айда, – согласился я.
И мы ушли, оставив Ленара. И ни ему, ни Лехану я ни слова не сказал про свистуна. Потому что он к тому времени незаметно смылся. Я вообще про него забыл – и вспомнил только на следующий день.
7. Самый борзой
Под замес я попал случайно. Просто в четверг меня отпустили с татарского раньше времени.
В двадцать второй школе татарского не было, ни предмета, ни учителя. Я и не знал, что такой урок бывает вообще. Оказалось, бывает, причем не для всех, а только для особых везунцов с особыми фамилиями. У меня особая. И я попал.
В двадцатой татарский тоже ввели недавно – в прошлом или позапрошлом году. Само собой, только для татар. Их в нашем классе набралось аж пять человек – вместе со мной и с Ленкой Черновой, которую училка, Фанзиля Акрамовна, упорно называла Ляйсан. Это не помогало: татарского Ленка практически не знала. Даже я со своим десятком слов, которые запомнил против воли, был на ее фоне диктором радио «Казань». А Флера Рамазанова, Ляйсан (натуральная) Губайдуллина и Фанис Ибатов говорили свободно. Они вели с Акрамовной затяжные беседы, смысл которых я почти не угадывал.
Первое время меня это мучило. К тому, что я не русский, как почти все вокруг, я давно привык, лишь легкая обида осталась. Непонятно на кого – то ли на батька, то ли на жизнь в целом. Но я, когда проходили былины про поганых татар, не вздрагивал и не хмурился, в отличие от Дамира. Потому что всерьез себя татарином не считал. В любом случае у меня мамка русская.
А на татарский просто времени жалко – я ж не понимаю ни фига и уже не пойму. Все, главно дело, по домам, а я, как дурак, на дополнительный урок.
Пару уроков я прогулял. Акрамовна стукнула Ефимовне, та позвонила мамке, мамка поговорила с батьком, батек сказал мне, что я ставлю его в некрасивое положение: все будут говорить, что сын Вафина прогуливает уроки. Я привычно попробовал представить, как полмиллиона жителей Брежнева задирают голову к небу и более-менее хором осуждающе говорят: «Сын Вафина прогуливает уроки». Но спорить с батьком не стал. Потому что он на полуслове замолчал вдруг, пожевал губами и сказал: «Не хочешь – не ходи. Подумаешь, родной язык отца, кому он нужен, не ты первый, не ты последний».
Я мрачно спросил, это я предатель получаюсь теперь, что ли? «Скорее уж я», – ответил батек, и глаза у него стали больные. «Да ладно, ладно, буду ходить, не плачьте», – буркнул я и ушел к себе, почти даже не шарахнув дверью. И ходил, дисциплинированно так. Но слушать непонятные слова перестал. В окошко смотрел, читал под партой домашку по истории или литре или, как сегодня, изучал тетрадку с курсом каратэ – Овчинников притащил, у него братан увлекался, а сейчас учился в МАИ и увлечения слегка поменял. Я сперва хотел просто почитать да вернуть, но у лехановского братана почерк оказался хуже, чем у нашего участкового врача, и схемы он перерисовывал с мастерством детсадовца, так что проще было переписать и перерисовать нормально, а потом уже изучать.
Год назад я за такое пособие умер бы, а сейчас листал со снисходительным любопытством. Хотя упражнения по набиванию кулаков были ничего – надо попробовать, чтобы костяшки были толстыми и каменными, как у Витальтолича, а не обдирались от удара, пусть и самую малость. Правда, за рис, который каратэшная тетрадка предлагала насыпать в тазик для набивания кулаков, мамка убьет, но рис можно заменить песком, его у нас на каждой стройке полно. Прикольно смотрелись и схемы, ну и вообще интересно: стойки, стойки, а потом вдруг связки с разворотами. Витальтолич за развороты и задирание ног стучал мне по башке, но он и не увидит, а попробовать все равно надо. Практика – критерий истины, как Ефимовна говорит.
Акрамовна была не дура, поэтому делала вид, что не замечает, чем я занят.
А Чернова не читала и не рисовала. Она слушала. С жалобным выражением. Лицо было красивым, выражение смешным. Чтобы я отвлекался не только на это сочетание или там на постороннее чтение, а Чернова чтобы не рыдала, Акрамовна нам давала пару заданий за урок. Детсадовских таких. Например, просклонять какое-нибудь слово. Я из-за такого снисхождения совсем не дергался, задание выполнял, как правило, без ошибок и на этом становился вольноотпущенником.
Так случилось и в этот четверг – расписал по падежам пару существительных: «Баш килеш – гомер, иялек килеше – гомерне», спохватился и поставил хвостики к носовому «», вручил листочки Акрамовне, сунул каратэшную тетрадку за ремень, подхватил дипломат и побрел к двери под завистливыми взглядами одноклассников: откинулся чувак, а завтра еще и выходной в честь Дня Конституции, поперло. Ну, завидовать им оставалось минут пятнадцать, не больше. А мне этих пятнадцати минут хватило, чтобы вляпаться по нижние веки. Так уж мне прет.
У сапога завернулась стелька. Я обулся, скривился, разулся, выдернул и принялся разглаживать мохнатый ком с торчащими заусенцами картона. А неподалеку Саня Корягин из нашего класса вполголоса общался с пацанами из «а»-класса, Рустиком Айзатуллиным и Серым Комиссаровым. Они уже успели полностью одеться, по своей моде, в теляги с блестящей прищепкой, – с утра резко похолодало, дождались, бедолаги. Только на головах не буденновки с олимпийским значком, как у Фахрутдинова, а обычные «петушки». Широких драповых штанов не хватало. Но штаны слабо сочетались с форменной курткой, поэтому в школе не прижились. Серый, кстати, был в пионерском галстуке. Узел выглядывал из-за прищепки, комбинация смотрелась свежо и красиво.
Не знаю, чего им на улице не стоялось. Прохладно, конечно, ветер поганый и тучи с утра во все небо, но все равно начало октября обошлось без снегопадов. Да и по-любому в телогрейке интереснее снаружи, а не внутри париться.
Я за собственным сопением и пыхтением толком не слышал, что за маяк они там обсуждали. А они моего сопения и пыхтения не слышали. А относились ко мне хорошо, Корягин, во всяком случае, не знаю уж почему. В общем, когда я благоустроил свои пятки и собрался тикать, Саня спросил меня, как будто я все это время дельные советы их совещанию давал:
– Ну как, идем?
Спрашивать «куда?» было глупо. Давать однозначный ответ – странно. Я неопределенно повел плечом и так же неопределенно сказал:
– Завтра выходной же, родаки в гости потащат, а потом контрошка по алгебре, готовиться надо.
– Да успеешь, что там делать. Дипломат только оставь, чтобы не таскать, потом заберем.
Корягину легко говорить, он при желании мог домашку по математикам и физикам всяким за перемену сделать – и еще время оставалось, чтобы слегка выспаться. Рубил в точных науках. В отличие от некоторых тупарей.
Судя по всему, сейчас мой тупизм особенно выпер. Рустик, отвернувшись, бросил:
– Да ладно, если не хочет, не при делах же…
Пренебрежения в голосе не было. Но я все равно оскорбился и сказал:
– Пошли, чего там.
Чего там, я понял по дороге. И даже малость обозлился, что пацаны сперва меня не учитывали.
Вчера попинали Ленарика – он, оказывается, и есть Маяк, погоняло такое. Солидно попинали – мимо больницы, слава богу, но в школу Маяк не пришел, лежал дома, морда вот такая, левый глаз заплыл, шишки на башке и трещина в лучевой. Ладно хоть не сломали, хтя могли – били палками.
Я даже остановился, соображая:
– Какими палками?
Серый стал терпеливо объяснять – и только тут до меня дошло, что Фахрутдинов, получается, из райкома комсомола шел, один, вернее, вдвоем, со своим знакомым в такой же шапке, когда на них напали. Видимо, те самые пацаны, игравшие в палки, которых я по пути туда заметил. А если бы мы с Леханом их дождались, может, не напали бы – ну или мы отмахались бы.
– Навряд ли, – сказал Рустик, выслушав меня. – Их там шобла целая, чертей семь, все с палками, а один еще ножом махал, мелкий такой, сучонок, ладно хоть не пырнул.
– Блин, – сказал я и аж остановился. – Этот же мелкий у райкома стоял, стопудово. Меня еще пальчиком вот так подманивал. Он тоже в шапке был, только другой.
Пацаны задали несколько вопросов, хотя ответы явно знали заранее – да Серый так и сказал:
– Ну правильно, это второй комплекс, они в красных с помпонами ходят, кресты, на, больше никаких одинаковых не оставалось, на ГЭС в «Спорттовары» ездили, вот и борзеют, чтобы не ржали над ними.
– Их рвать надо за такие дела, а не ржать, – сказал Саня.
– Вот именно, – подтвердил Рустик.
Я зло заметил:
– Твари, нашли, главное, когда наехать – человек из райкома шел.
– Да им пофиг разница, – сказал Серый.
– Ну как, – не согласился я. – Это они, получается, против комсомола выступили.
Пацаны переглянулись, Саня спросил:
– При чем тут комсомол?
– Как при чем. Его ж только приняли, за это вообще морды рвать надо.
– Ну да, а комсомол-то при чем? Что ты как в кино-то, кулаки, блин, против Павлика Морозова.
– Да я тебе объясняю…
Вмешался Рустик:
– Если бы у них кружок макраме в комплексе был, они бы пинали тех, кто туда ходит из других комплексов, – и что, получается, были бы против макраме?
– Блин, – сказал я злобно и понял, что Рустик прав. Обидно, но надо менять тему. – Все равно посадят.
Пацаны опять посмотрели на меня с выражением «не хочет, не при делах же». Я вообще разозлился и пояснил:
– Их посадят, чертей этих. Напали толпенью, с палками, да еще холодное оружие – это уголовное дело. Посадят по-любому, даже сунуться не успеем.
– Во-первых, успеем, на, – успокоил меня Серый. – Во-вторых, чтобы уголовное дело, надо, чтобы Маяк заяву накатал, а он менту ни хера не сказал и родакам не велел.
Я спросил: «Почему?» Мой вопрос заглушило Санино: «Какому менту?» – и слава богу, наверное, а то опять бы на меня посмотрели как на придурка.
Серый начал объяснять про мента, приходившего к Ленару домой, – видимо, из больницы стукнули про травмы. Рустик перебил:
– Хули там менты, уголовка, сажать. Гасить чушпанов.
– Чем гасить-то, руками или зубами? – уточнил я.
Серый, смотревший на Рустика с некоторой обидой, оживился и сообщил:
– Найдем чем, на.
Воровато оглянулся и высунул из рукава телогрейки черный штырь с блестящим кончиком. Тонкий трехгранный напильник, заточенный на туповатом обычно конце.
– А чего не нож? – спросил я туповато как раз.
– Нож – это статья сразу, а тут хер докопаешься, на, может, я с трудов иду, – самодовольно объяснил Серый, быстро огляделся, вытянул напильник из рукава и протянул мне. – Зацени, как в руке сидит.
– Не, – сказал я и даже убрал руки за спину. – Нож не трогаю.
– Это не нож.
– Пофиг. Западло.
– Ни фига себе заявочки! – возмутился Серый, чуть не выронил напильник и торопливо сунул его в рукав. – Тебя резать, на, будут или там пиздить по-черному вообще, а ты стоять? У них палки, вообще-то.
– Надо тоже палки взять, нунчаки там, но вот так нельзя, – твердо ответил я.
– А им можно, – напомнил Саня, но все-таки добавил неохотно: – Паца, Вафин прав, по ходу. Задача – крестов нахлобучить, чтобы знали, твари, а не помереть с честью. Если ножи будут, валим нахер.
– Как бабы, ага, – пробурчал Серый недовольно.
– Не как бабы, а как правильные бойцы, – начал было я, вспоминая точную формулировку Витальтолича.
Саня вспомнить не дал:
– А ножу пофиг, баба или пацан. Он режет, и все.
Вспоминать дальше смысла не было, а раз рот уже раскрыт, пришлось сказать хоть что-нибудь:
– Ну и сядут тогда.
– И че? – осведомился Рустик. – Тебе прям легче будет, дохлому?
– Ну да, – сказал я и поежился.
Рустик продолжил:
– Если даже до палок дойдет, тебе по-любому херово будет, в куртофане-то.
– А тебе типа… – начал я и замолчал.
Лишь теперь сообразил, зачем пацаны перелезли в теляги. Они смягчат хороший удар не только кулаком, но и палкой. В отличие от вьетнамского куртофана.
Я ухмыльнулся и предложил:
– Ты еще предъяви, что без шапки иду. Мамки мне мало.
– Ничего, канадские профессионалы тоже вон без шапок играли, без касок, в смысле. Пока Фирсов на лед не вышел.
– И что?
– А то. Он с щелчка штангу гнул.
– Каски надо купить, – глубокомысленно предложил Серый.
Все заржали. Я, подумав, все-таки продолжил спорить:
– Ну и ладно, зато махаться легче. Надо бить, а не получать, во. Я, вообще-то, взрослого чухана свалил.
– Стаканом, ага, – сказал Серый и заржал громче всех.
Я тоже, потому что сразу пожалел, что хвастаюсь. Почти неделю ведь терпел, упихивал страшное желание кому-нибудь рассказать в картинках и лицах, ссаженным кулаком повертеть, тыры-пыры, пять колец. Не утерпел – и махом стало понятно, что зря. Себя надо в деле показывать, а не в рассказах. Сами увидят, вот тогда можно будет скромно ответить, а пока трепло подзаборное получаюсь. Ладно хоть пацаны особого внимания не обратили.
– Махаться нормально надо, и нормально тогда… – добавил я на всякий случай.
– Ага, нормально, – сказал Рустик. – Их колхоз целый, а от нас кто?
– Опа. – Я аж остановился. – Мы вчетвером – и всё, что ли?
– Еще подтянутся, – успокоил Саня, а Серый, перестав бурлить от возмущения, сообщил:
– Лысый обещал прибежать. Хотел с нами сразу, на, да ему домой надо, мать болеет, он такой, блин, примерный весь. Всегда заходит.
Мы заржали – отчасти из-за того, что Лысый примерный, отчасти от нервов. Я, во всяком случае, точно от нервов.
Рустик спросил:
– Часы у кого есть?
Мои «Командирские» опять сломались, поэтому мы с Рустиком полминуты слушали, как Серый с Саней спорят из-за двух минут, выясняя, кто из какой жопы свои часы достал.
– Блин, паца, силы экономьте, – сказал Рустик утомленно и повернулся ко мне. – Эсэс, ты, короче, сзади стой, как начнется. Вот прямо сколько получится молча стоять, столько и стой, лады?
– А чего это? – уточнил я, пытаясь понять, оскорбляться уже или подождать, и тут сообразил, что есть и поинтересней повод. – Чего это я Эсэс?
Рустик хлопнул губами, Саня заржал, оба покосились на Серого, который расплылся от удовольствия и объяснил:
– Потому что фамилия. Вафин Эсэс, понял, на?
Я нахмурился и сказал:
– Не понял.
Рустик спросил:
– Блин, Серый, ты нам по-порожнему, значит?..
– Ну Ваффен Эс Эс, это у фрицев же такой отряд особого назначения был, – торопливо начал Серый.
У меня аж в глазах потемнело. Я качнулся, стиснул зубы так, что ушам стало больно, и спросил:
– Я тебе фриц, что ли?
– Да ты что, обиделся? – всполошился Серый. – Не обижайся, на, я ж любя, они ж крутые там такие чуваки были…
– Они фашисты были, а я…
Я хотел сказать «русский», но запнулся, вспомнив почему-то, что с татарского иду. Надо было сказать «советский», наверное, но это вообще ерунда получалась, как на классном часе. Так что я просто пытался разомкнуть челюсти и продышаться.
Дико обидно. Я с ними на махлу иду, а они меня фашистом называют.
– Мудила ты, Серый, – сказал Рустик, а Саня авторитетно кивнул.
– Сами вы, – буркнул Серый, мазнул по мне взглядом и уронил его под ноги.
Рустик вздохнул и продолжил:
– Артур, ты, короче, сзади стой и смотри. Во-первых, тебя очковать будут, потому что здоровый и молчишь. Потом, пока ты сзади, им трудней к тебе подскочить на первого.
– Зачем подскочить?
Рустик сделал губами, как лошадь, и беспомощно посмотрел на Саню с Серым. Саня терпеливо объяснил, как маленькому:
– Здорового первым вырубают. Если сразу не вырубить, напряги будут. Пусть у них будут. А ты, короче, сам смотри, кто у них боец, и готовься вырубить.
– Ну понятно, – сказал я неуверенно.
Объяснение показалось мне тактически глуповатым, но пацаны были явно поопытнее, так что фиг ли спорить. Я оглядел пацанов и раздраженно сказал:
– Ну чего уставились? Ништяк все. Айда уже.
– Эс… Артур, а ты вообще махался вот так? – спросил Серый неожиданно заботливым тоном. Он, кажется, не издевался.
Я задохнулся от возмущения, а Рустик напомнил голосом радиодиктора:
– Он взрослого чухана свалил.
Саня кивнул, а Серый попросил меня:
– Только не выступай там, ладно?
– Блин, – сказал я.
Саня неожиданно добавил:
– Голову прикрывай, на колени не вставай, ничего не обещай, в рот не бери, даже если калечить или там убивать будут.
Читать бесплатно другие книги:
