Город Брежнев Идиатуллин Шамиль

7. А если найду?

– Я в сорок третьем, оказывается, вообще герой у салажни, прикинь. Ренатик про меня всем трындел и трындел с лета, в семнадцатый бегал меня искать, чуть дюлей не словил. Я говорю: а что ж через завод-то не поискал, балда? А он такой – я фамилию не запомнил. Посадил меня такой, как Ленина среди ходоков, все порывался домой за лимонадом или пивом сбегать, клоун.

Я засмеялся, Саня тоже хохотнул, но как-то невнимательно. Он вообще вел себя нетипично: помалкивал, озирался и будто задумывался о чем-то своем в самый неподходящий момент. Сперва-то, когда он подкатил ко мне на перемене с вопросом про вчерашнее, я решил, что кто-то видел, как мы с Танькой ушли, и постарался утопить в подробностях необычность вчерашнего похода и нетипичность мыслей, из-за которых я, между прочим, полночи спать не мог.

– Пиво – это да, – сказал Саня рассеянно, куснул губу и с явным трудом спросил: – Слышь, Артур. А Серый вчера на концерте был вообще?

– Который? Наш, в смысле, Комиссаров? Да хрен его… Говорю ж, я сперва за кулисами и на сцене, оттуда не видно, а в зал и не спускался, сразу умотал.

– Ну да, ну да. И не звонил?

– Да не, блин, с чего бы? Он мне сроду…

Саня покивал и ругнулся.

До меня наконец дошло, что он интересовался не тем, куда я ушел, а тем, кто и откуда не пришел. Я тоже огляделся зачем-то и вполголоса спросил:

– Сань, а что такое?

Оказывается, несколько пацанов из школы и братских контор, в том числе Серый, вчера вместо концерта с дискачом отправились в парк «Гренада» разбираться с сорок пятым и сорок восьмым, которые, вообще-то, враждовали, но ради такого случая решили выступить единым фронтом. Про фронт, наверное, было преувеличение. Вроде бы махла не планировалась, Серый говорил, собирались просто побазарить, чтобы сороковые не борзели и остальные чтобы рамсы не путали. Я, говорит, вообще для толпы, чисто позырить – там старшаки будут, интересно.

Я встрял, не выдержал:

– Там, по ходу, вообще толпа набежала, Ренатик сказал, они землю караулят как раз потому, что старшие забились что-то там решать. То есть там и сорок третий был…

– Там до кучи всех было, – уныло подтвердил Саня. – И тридцатники, и двадцать восьмой, и даже с ЗЯБа вроде подтянулись. И ментов куча.

– Опа, – сказал я растерянно.

– Вот опа. Только это не сразу выяснилось, а когда замес пошел.

– Замес был?

– Ага. Пятак говорит, ни хрена не понятно, вроде без напрягов шло, потом крики, вопли, взрыв – и «бобики» со всех сторон.

– Какой взрыв?

– Ну, кто-то бомбочку притащил, не знаю, карбидную или с цырием. Менты айда всех хватать. Пятак вчесал и, говорит, больше не видел ничего и никого. Как всегда, блин.

– Почему как всегда?

– Да вечно так, всем прилетает, а он вроде в самой гуще, а целенький. Да хер бы с ним, Серый вот не звонит.

– А должен был?

– Ну. Мы с ним договаривались вечером сходить… Ну, короче, познакомились там на дискаче в «Автозаводце» с парой телок из одиннадцатого, потом созвонились, они в тридцать первой учатся, у них вчера тоже концерт с дискачом был, мы с Серым договорились, что туда придем. А его Пятак сбил: айда в «Гренаду», айда в «Гренаду», позырим, что почем. Вот позырили. Сегодня, вишь, нет его. Вчера я в десять позвонил – мать его на меня наорала, что нет до сих пор. Как будто я…

Грянул звонок, прямо над макушками, так что мы оба вздрогнули и пошли на химию.

Серый не пришел ни на второй, ни на третий урок. После третьего Саня не выдержал и сбегал на улицу к автомату позвонить. Не дозвонился, но на обратном пути его заловила Ефимовна и всю оставшуюся перемену вынимала из Сани душу рассказами о пагубных привычках, из-за которых даже передовые школьники катятся по наклонной, вылетают в ПТУ и становятся отбросами и бичами. А потом, когда сообразила, что от Сани вообще куревом не пахнет, переключилась на преступное равнодушие и неуважению к труду уборщиц, которые целыми днями драют классы и коридоры совсем не для того, чтобы восьмиклассник Корягин разносил по мытому грязь на подошвах своих модных красавок.

Зинаида всегда была малость дернутой, а сегодня совсем уехала. Впрочем, сдулась так же быстро, рявкнула на Саню, чтобы шел в туалет красавки отмывать, и уковыляла в учительскую. На шестой урок Ефимовна, которая вела у нас историю с обществоведением, вообще не явилась. Нам сказали, что ее срочно вызвали в районо, и отпустили по домам.

Мне бы радоваться, а я психовал. И Саня тоже. Да и много кто, похоже. Даже Танька, которую пацанские дела совсем не касались. Хотя она, может, терзалась театральными переживаниями, у актеров так бывает, я слышал. Я ей поэтому и про Ренатика рассказывать не стал, чтобы не подумала, что жалуюсь на неприятности, которые чуть не стряслись из-за того, что провожать ее пошел. Мы и не разговаривали вообще, кивнули друг другу, и все.

Саня пообещал позвонить, если Серый найдется. Я пришел домой, сжевал холодную котлету с макаронами, потому что лень было греть, переоделся, попил чаю – горячего, потому что заваренного утром не осталось, – пощелкал переключателем телевизора, сделал алгебру, выучил – ну, прочитал на самом деле, но разницы особой нет – предложения по немецкому, поотжимался, качнул пресс, постучал в стенку, потянулся – продольный шпагат почти до упора получался, на обе ноги, а поперечный все никак.

Саня не позвонил. И сам трубку не взял, когда я, не выдержав, набрал его.

Дома было темно, неуютно и пусто. Мамка никак не шла с работы, хотя обычно к этому времени уже возвращалась. В магазин забурилась, или опять собрание на работе. Их теперь постоянно проводили, про трудовую дисциплину, социалистическую ответственность, бережливость и обострение международной напряженности – все как у нас в школе, в общем, хотя родаки-то давно не школьники. Мамка ругалась, батек тоже, кстати, хотя ему-то, казалось, какие собрания – знай по трансформаторам ползай да за фазой следи.

И совсем паршивое предчувствие меня взяло. Я не выдержал, оделся и побежал в «Ташкент».

Там никого не было. И во дворе никого не было. И по дороге, кстати, я пацанов не заметил, хотя вечер уже, седьмой час. Я пошел вокруг дома, заглянул в пристроенный комиссионный магазин, отогрелся, позырил вертаки с мафонами и вернулся к «Ташкенту».

У подъезда тосковал Саня. Он мне не удивился, сразу уныло пожал плечами и сказал, что ходил к Серому домой и никого не застал.

– Лучше бы я там был, – сказал он с тоской.

Я кивнул и запоздало сообразил, что опять ведь соскочил с общего дела – и все плохо обернулось, на сей раз не для меня. И нет, оказывается, в этом ничего хорошего, что не для меня.

– Если бы случилось что, сказали бы, наверное, – предположил я неуверенно.

– Да хер знает. Зинаида, думаешь, чего упорола? Что-то стряслось, они и шуршат.

– Ну понятно, что стряслось. Менты, говоришь, сразу подъехали, то есть заранее были готовы. И заранее, значит, собирались такое гестапо устроить, чтобы раком всех.

– Так не устроили же, – сказал Саня и осекся. – Слышь, Артур. Давай-ка по домам. Ну их на хер, ща попадем на ПМГ или бэкэдэшников, докопаются, что тоже конторские…

– Да я вроде не похож.

– Будут они смотреть, похож – не похож. Сам знаешь.

Я знал. Кивнул, попрощался, попросил немедленно свистнуть, если новости будут, и побежал домой. Специально пешком пробежал, сквозь дворы, скверик у КамПИ и стройку за почтой, где постоянно сидели или бродили пацаны, а сейчас разгуливали только тощие голуби, недовольно дергая на меня холодным глазом. Еще по скверу прошла пара милиционеров, и я ускорился, чтобы не заметили. Впрямь ведь докопаются – не отвянут.

Хоть бы не Серый, думал я отчаянно. Что-то случилось, понятно, но хоть бы не с нами, не с нашим Серым – их же полно, Серых-то, половина пацанов либо Сергеи, либо Андреи, – пусть выяснится, что нашего не тронуло. Он же хороший, хоть и дурак. Остальные, может, тоже хорошие, но я их не знаю, так что пофиг. Потом, они сами виноваты, раз под раздачу полезли, а наш же чисто для толпы пошел. Пусть вернется, ну пожалуйста, думал я, трясясь то ли от холода, то ли от дурацкого предчувствия, что поздно я молю, что раньше надо было.

Если есть кто-то, кто такое слышит, сейчас-то он уже ничего не исполнит. Или как? Да хер его знает. Но хоть бы не наш Серый.

Мамка уже пришла и громыхала кастрюлями на кухне. Я был сегодня безгрешным, уроки сделал, форму повесил и даже посуду помыл, поэтому явился ей на глаза без трепета. А она все равно сразу завелась на тему «где бродил» и «нечего в темноте по улицам шляться». Я благоразумно помалкивал. Такие приступы умнее переждать: мамке потом самой стыдно будет и удастся чего-нибудь выпросить или хотя бы спастись от подобных наездов на неделю минимум. А мамка бродила по кухне, шумно наливая воду в кастрюлю, с грохотом ставя ее на плиту, с кучей лишних движений и звуков поджигая конфорку, громко переставляя в раковину посуду, из которой ела и в которой готовила, и говорила, говорила все раздраженнее, потом вдруг замолчала и скомандовала:

– Иди сюда.

Я и так был здесь, на пороге кухни стоял, но раз приказывают, чего ж не сделать шаг навстречу. Мамка впилась в меня пронзительным взглядом снизу вверх и спросила:

– Артур, ты ходишь драться?

Глаза у нее были красные, и тушь неровно смыта, как будто мамка ревела.

Я растерянно спросил:

– Ку-да?..

Прозвучало глупо, но, видимо, как надо, потому что мамка сразу успокоилась. Обняла меня, уткнувшись в скулу макушкой, от которой пахло мамкой и немного лаком для волос, и, кажется, заревела. Кажется, опять.

Я застыл, пытаясь сообразить, что случилось и что делать. Ничего не придумал, конечно, – мамкины слезы меня всегда этой способности лишали.

Мамка глухо сказала:

– Мальчик вчера погиб.

В голове зазвенело, кухонная лампа поплыла вперед и вниз. Я поспешно сделал полшага назад и устоял. Мамка, кажется, ничего не заметила – просто стиснула меня покрепче, так, что плечам стало неудобно, а шея совсем свернулась. Я подышал и понял, что мамка, оказывается, какое-то время рассказывает про заседание комиссии по делам несовершеннолетних, на которую мамку выдернули прямо с работы, и вообще всех повыдергивали, изо всех школ, из райкома комсомола, парткома КамАЗа и из милиции, конечно.

Потому что мальчик в милиции умер. На допросе. Его задержали вчера за участие в массовой драке, а он умер – сердце слабое или еще что-то, такое бывает, говорят, даже у молодых ребятишек, ужас какой, бедные родители, Артур, чтобы ни ногой ни на какие эти ваши разговоры, никаких уличных мальчишек, ни в какие штабы, понял?

Она все говорила и говорила, а я не слышал, потому что всю голову занял вопрос, дебильный, совершенно неуместный дома, но по-другому он не формулировался. Мама отстранилась, села на табуретку и принялась осторожно вытирать лицо – и я спросил наконец, только у меня не получилось, поэтому я кашлянул и спросил еще раз:

– Какой комплекс?

– Сорок восьмой, кажется, – сказала мама после прерывистого вздоха.

– Школа… не наша? – осторожно уточнил я.

– Нет-нет, семьдесят четвертая.

Я выдохнул – наверное, так же длинно и прерывисто, как мама только что.

Бомкнул звонок.

Я хотел открыть, честно, но ноги были как макаронины. Я в лагере жирафа такого мастерил для конкурса поделок: разрезал картофелину пополам, воткнул две макаронины – это туловище жирафа и ноги, еще одну макаронину с другой стороны и отросточек картошки шляпкой – получается жираф. Если к стеночке прислонить, стоит, если двинуть, падает и голову теряет. Голову я потерял раньше, но сейчас она вроде возвращалась. А ноги были все еще макаронными – вроде держат, но не дай бог сдвинуть.

Я еще раз глубоко вздохнул, со всхлипом и облегчением, и подумал: какое счастье. Это не Серый. Пронесло.

Где же он, зараза?

Ноги ожили не совсем, поэтому я выполз в коридор медленно и аккуратно. Батек уже разулся, вешал плащ и спрашивал маму, похоже, про ее комиссию – кто еще был и что решили.

Увидел меня, кивнул и спросил маму:

– Турик знает?

Мама кивнула и уткнулась лицом в ладошку.

– Вот так, сын, – сказал батек. – Что творится, а?

Он смотрел на меня, ожидая, поэтому я сказал:

– Да.

Батек все смотрел странно заблестевшим глазами и вдруг сообщил, будто с середины беседы:

– А я, главное, с утра вызверился, он-то где, говорю, еще его прогулов нам не хватало. Уж Альберт сроду не подводил, и вот именно теперь, когда самая запара и когда каждый штык на счету, его нету. Айда ему звонить – дома нет. А он, значит…

Батек замолчал и замер в нелепой позе, пальцами на брови, будто заслонялся от солнца.

Мамка посмотрела на меня, я на мамку. Она тихо спросила:

– Вадик, да кто он?

– Ты разве не в курсе? Марданов наш, Альберт Каюмыч, зам Кишунина. Он с женой, оказывается, всю ночь бегал по одноклассникам сына, искал, звонил. А утром ему из милиции – на опознание в морг…

Батек махнул рукой и беспомощно посмотрел на меня, как будто я мог что-то сказать.

А я не мог сказать. И мамка толком не могла – почти неслышно прошептала сквозь кулаки, что не сказали и что не слышала. Потом замолчала.

И батек молчал.

Тишина нарастала, звенела, натягиваясь, как металлический лист, готовый лопнуть.

И в этой звенящей тишине кто-то спросил:

– А сына как звать?

– Не помню, – сказал батек настороженно и посмотрел на меня. – Турик, ты его знаешь?

Это, оказывается, я спросил, как звать.

И это я дернул к себе в комнату, грохнулся коленями на пол перед столом, выдернул нижний ящик и принялся рыться там, не обращая внимания на родителей, которые сперва окликали, а потом негромко переговаривались за спиной. Найти что-нибудь в груде листков, тетрадей, кляссеров, вырезок и фантиков был невозможно, я психанул, охапками выгреб на пол все содержимое ящика на пол – и сразу выдернул из кучи бумаг лагерный блокнот.

Половина листков из него была выдрана – я в последние дни обеих смен рисовал всякие картинки на память по заказам пацанов. На оставшихся они писали пожелания и свои адреса с телефонами.

Руки тряслись, поэтому Серегину страничку я нашел не сразу – хотя она была самой первой.

Я запихнул блокнот в карман, пытаясь тормознуть себя, чтобы не порвать страницу, штаны или собственную кожу, чтобы не вчесать для скорости прямо через окно или необутым. Вышел, бормоча: «Щас. Щас» – в ответ на вопросы, которых не понимал, сунул ноги в сапоги, схватил куртку и распахнул дверь.

Я был уже на третьем этаже, когда между лестничными пролетами гулко разнеслось:

– Артур, ты куда?

– Щас! – крикнул я в ответ, понял, что исповторялся уже, напрягся и добавил: – Я быстро!

И правда побежал быстро, как мог. Не думая ни о чем, кроме того, что это не может быть он. Только бы не он.

Это был он.

8. За портретом-2

– Сказали – перелом основания черепа. Типа сам неожиданно вскочил, потом упал – и затылком в угол стола, вот этим местом. Сам упал.

– Сам упал, – повторил я. – Сказали окно закрыть, он потянулся, ему по почкам дали. Вот он сам и упал.

– Откуда знаешь? – спросил пацан подозрительно и поглядел на Саню, который нас познакомил.

Я пожал плечом – какая разница-то. Саня вроде кивнул. Пацану этого хватило. Он сказал:

– Говорят, этих отстранили, кто допрашивал. Теперь посадят сволочей.

– Да кто им что сделает? – спросил Саня, тоскливо глядя в низкое небо, которое из серого уже становилось синим.

– Отстранили же, говорят, – сказал пацан настойчиво.

– Ну говорят. Поговорят и перестанут. Первый раз, что ли? Ментов не сажают, тем более за пацана какого-то конторского.

– Он не конторский был, – сказал пацан устало. – Он для толпы пришел, поэтому и убегать не стал, думал, что разберутся. Вот его в «бобик» и забрали, одного из трех или четырех. Тех-то потом сразу отпустили, как с Серым…

Он замолчал.

И я только сейчас вдруг понял, что и меня месяц назад могли пришибить до смерти. Мой ведь случай совсем: пришел для толпы, убегать не стал. По техническим причинам, конечно, – но, наверное, я и впрямь не дернул бы от ментов со всеми, потому что считал, что ни в чем не виноват, а милиция невиновных не трогает. Я так считал, честно.

Значит, мне повезло – спасибо Витальтоличу. Бреду сейчас, горюю, гоню от себя мысли, что это я во всем виноват, что это я на Серого проклятье перевел, когда просил, чтобы оно какого угодно другого Серого коснулось, думаю, что лучше бы сдохнуть, но ведь думаю, ведь бреду. А мог бы в гробу лежать, подгнил бы уже, наверное, и черви лицо съели бы – Генка в лагере рассказывал, что они с лица начинают.

Просто – не пришел бы домой в тот вечер. Мамка с батьком бегали бы, одноклассникам звонили, в больницы, а я был бы уже дохлый. Лежал бы на полу в кабинете, а капитан Хамадишин с лейтенантом Ильиным оформили бы документы о том, что я сам упал, ну или там у меня сердечный приступ, а они ни в чем не виноваты и вообще не при делах, – и пошли бы ловить следующего пацана. Серого как раз, получается. И поймали. И еще поймают.

А мое мудацкое проклятье ни при чем – какая разница, о чем я прошу, если небеса не слышат и капитан Хамадишин с лейтенантом Ильиным не слышат. Они просто делают свою работу – скучно и умело. Работа заключается в том, чтобы бить и убивать пацанов – ну и взрослых, наверное, я про такое тоже слышал.

Оркестр впереди, видимо, передохнул и снова затянул выматывающий траурный марш, который будто облеплял мозг медной сеткой труб и тянул-тянул, а потом звонко бил тарелками. Колонна пошла чуть быстрее. Мы уже вышли на проспект Мира.

Колонна двигалась по широкому, в две бетонные плиты, тротуару, по которому я из старой квартиры сто раз бегал в «Спорттовары» и в аптеку за гематогеном и сорбитом, им мы иногда заменяли леденцы. Раньше справа и слева от тротуара была неровная глинистая земля с неровной травкой, а теперь то и дело изможденным почетным караулом стояли лысые деревца. Пару раз тротуар перечеркнули строительные раскопки с курганами плит и толстых бетонных труб по бокам. Тогда колонна выползала на проезжую часть, а после второго раза, ближе к перекрестку с проспектом 50 лет СССР, обратно на тротуар и не вернулась – так и брела по дороге.

Никто не сигналил – да и машин немного было. Воскресенье же.

Воскресенье же. В воскресенье воскресать надо. Но Серый не воскреснет.

И не потому, что тринадцатое число.

Мне показалось, что в первых рядах, неловко обносивших гробом застывший наискосок бульдозер, мелькнула фигура батька. Я почти обрадовался и почти испугался. Стал вглядываться, пробился чуть вперед, но больше его не видел.

Батек говорил, что не сможет пойти на похороны, потому что на заводе аврал, тем более без Марданова. К тому же, сказал он вполголоса мамке, но не таясь от меня, в парткоме не советовали, сказали, что сами разберутся и строго накажут, а нагнетать обстановку и привлекать внимание к печальному инциденту – это играть на руку врагам.

«Каким врагам?» – хотел спросить я, передумал, но все равно спросил:

– Американцам? Это они Серого убили, да? Они в ментовке работают? И если привлечь к ним внимание, это будет им на руку и они еще кого-то убьют?

Батек замолчал и уставился в стол. Мамка посмотрела на меня укоризненно, я ответил каким-то взглядом, не знаю уж каким, но диким, наверное. Она сморщилась и заплакала, не вытирая слез.

Батек бегло погладил ее по плечу и сказал, не поднимая глаз:

– Буду, не буду – Марданову все равно. Чтобы материальную помощь по максимуму выписали – этого добьюсь.

Я чуть было не спросил, а сколько это, по максимуму, – пятьсот рублей, тысяча? Интересно же, сколько стоит жизнь советского школьника. Серого, ну и моя, получается. Если даже тысяч пять – не очень дорого, в принципе, примерно как жигуленок и намного дешевле «Волги». Батек как-то, выпивши, сказал, что первые «КамАЗы», которые на Красную площадь к съезду партии выставляли, потом продали предприятиям по сто тысяч рублей за штуку. Сейчас-то они намного дешевле стоят, но их и делают намного больше. Убивай – не хочу. Хоть всех школьников города Брежнева. КамАЗ заплатит.

Спрашивать и вообще говорить об этом я не стал. Родителям это как сапогом по морде, а они-то не виноваты. Тем более если батек еще и сюда пришел.

Больше я вперед не совался. Гроб я уже нес, чуть-чуть, в самом начале, когда вышли из дворов на тротуар. Он оказался очень тяжелым, хотя Серый весил килограмм сорок пять максимум, я его, когда боролись в море, не через бедро даже, а через голову легко бросал.

Больше не буду.

Я вспомнил и заревел. Меня сразу оттер незнакомый мужик, бормотавший: «Давай-давай, сынок, отдохни», хотя я не устал ни фига. Мне стало стыдно, я сделал несколько шагов в сторону, чтобы никому не мешать, выждал и пристроился в хвост колонны. Она уже тогда была здоровенной, метров на двадцать, и потихонечку росла – встречные останавливались, смотрели, некоторые разворачивались и по грязи обгоняли колонну, чтобы рассмотреть портрет Серого, другие просто спрашивали и пристраивались к нам. Ко мне тоже пристраивались, но я ничего сказать не мог, кроме «Серого менты убили».

Что еще я мог сказать?

Серый на портрете был мутноватый, строгий и прилизанный, – видимо, фотку с комсомольского билета увеличили. На лагерной фотке он ржал. Я не был уверен, какой вариант был лучше сейчас. Я был уверен, что лучше бы сейчас не было.

Маячившие передо мной спины в зеленых болоньевых куртках, одинаковых, только одна постарее, застыли, так что я чуть не ткнулся в них башкой и всем телом. Оказалось, все встали. Потому что пришли.

Я думал, мы несем Серого на кладбище, и не удивлялся маршруту, потому что просто не знал, где кладбище: если в районе Орловского кольца, где у нас гараж, то правильно идем, хотя и долго придется. Но куда теперь торопиться-то?

Оказывается, шли не на кладбище.

Колонна вошла в одиннадцатый комплекс, пересекла проспект Мира и теперь потихоньку расползалась перед зданием УВД – не с той стороны, откуда меня заводил лейтенант Ильин, а с парадной. Над широкими стеклянными дверьми, к которым вело крыльцо, горела лампа. Окна тоже светились, но не все – примерно половина на первом и несколько на втором этаже.

Оркестр рявкнул и заткнулся.

Пара мужиков отделилась от потерявшей очертания колонны, поднялась на крыльцо, дернула за ручки. Двери не поддались. Мужики дернули посильнее и заколотили по раме двери.