Новая Луна Макдональд Йен
Через неделю мы забыли про Лиоту Мацусита, второго мученика. Случились новые беспорядки, новые смерти. Правительство нарушило все свои обещания. Потом произошел первый из серии биржевых крахов, и каждый опускал страну и экономику все ниже, пока они не грохнулись оземь и не сломались так, что ремонту уже не подлежали.
Я тогда не знала, что Лиоту был одной из первых жертв классовой войны. Великой классовой войны, направленной на уничтожение среднего класса. Финансовая экономика не нуждалась в рабочих, и механизация загоняла средний класс в гонку по нисходящей. Если робот мог все делать приемлемо и дешевле, робот получал твою работу. Конкурировать приходилось с машинами. Те даже производили приборы, которые требовались, чтобы конкурировать с ними и друг с другом. Если ты был дешевле машины, тебе хватало на еду. С трудом. Мы всегда думали, что робоапокалипсис наступит в виде флотилий дронов-убийц, боевых механизмов размером с дома и терминаторов с красными глазами. А на самом деле его предвестниками были механизированные кассы в местном «Экстра» и на алкостанциях; онлайновые банки; беспилотные такси; автоматические системы оказания медпомощи в госпиталях. Боты один за другим приходили и заменяли нас.
И вот мы здесь, в самом зависимом от машин обществе, которое когда-либо порождало человечество. Я разбогатела, я создала династию на тех самых роботах, которые ввергли Землю в нищету.
Мой отец не помнил, как североамериканцы приземлились на Луне, но он сказал мне, что старый Мано ди Ферро помнил. Он выпивал в баре в Белу-Оризонти. Телевизор переключили на футбол, и Мано ди Ферро чуть не начал драку, настаивая, чтобы хозяин бара вернул репортаж про высадку на Луну. Творится история, сказал он. Мы не увидим более великой вещи за всю свою жизнь. Подделка, кричали другие в баре. Снято в голливудском павильоне! Но он стоял перед телевизором и неотрывно глядел на черно-белые изображения, бросая вызов любому, кто захочет снова переключить на футбол. А сама я помню, когда Маккензи высадили на Луну роботов. Я тоже была в баре со своей исследовательской группой. Я вернулась на родину, в Минас-Герайс и ДЕМИН, горный институт, в аспирантуру. Я сделалась еще большей диковинкой в Ору-Прету. Нет, я была уникальной. Я оказалась там единственной женщиной. Мужчины стали супервежливые и компанейские. Я не позволяла себя исключать из компании, так что в том баре пила с ними пиво. Хозяин перескакивал между спортивными каналами и на миг попал на новости. Я увидела Луну, я увидела машины, я увидела следы колес. Я закричала бармену: эй-эй-эй, оставь. Я была единственным человеком в баре, который смотрел на экран, наблюдал, как вершится история. Австралийская корпорация «Маккензи Майнинг» послала роботов на Луну, чтобы разведывать редкоземельные металлы для IT-индустрии. Почему вы это не смотрите? Мне хотелось наорать на свою группу. Почему не видите того, что вижу я? И вы называете себя инженерами? Глядя на экран, я ощутила проблеск понимания, внутренним взором увидела нечто великолепное. У меня как будто дыхание перехватило, а сердце словно пропускало каждый третий, четвертый такт. Это было чувство, с которым невозможное становилось не просто возможным, но достижимым. Я могла его достичь. Потом новостной сюжет закончился — он шел ближе к концу выпуска, никого не интересовали космос и наука. Выходки звезд теленовелл и топ-моделей были куда интереснее. Я вышла из бара на террасу, села на стену под пыльными деревьями и посмотрела на ночное небо. Я увидела Луну. Я сказала себе: там, наверху, происходит кое-что важное и кое-кто делает деньги.
Отец приехал повидаться со мной. Приехал на автобусе. Я тотчас же поняла, что новости плохие. Ору-Прету был далеко, но отец сделал бы из поездки приключение. Он потерял свой автосалон. Никто больше не покупал высококлассные «мерседесы», даже в Барре. Он проявил осторожность: выкупил квартиру, и мое образование было в безопасности. При условии, что я защищусь в течение двух лет и не буду еженедельно заполнять холодильник пивом. Но с бизнесом все было кончено, и в его возрасте не осталось надежды на переобучение, чтобы подстроиться под экономику машинного кода, не говоря уже о том, чтобы найти другую работу. Отец был опечален, но горд — он сделал все возможное, наилучшим образом. Его подвели рынки.
Потом явилась Мадонна Туберкулезная и перевернула все его планы. Кайо, малыш; младший братик. Кайзинью: последыш, как мы его называли. Он так и не съехал из родительской квартиры, и казалось, ему вечно будет тринадцать лет. Потеря работы, разводы и семейные проблемы заставили остальных детей мамайн Корта вернуться домой. Всех, кроме меня. Ученая, хранительница. Потом Кайо вдохнул бациллу АР-туберкулеза — в автобусе, в аудитории, на мессе. Тогда было три типа туберкулеза. МР, ЗР и АР. Множественно резистентный, значительно резистентный, абсолютно резистентный. МР-туберкулез устойчив к антибиотикам первой линии. ЗР устойчив даже по отношению к лекарствам второй линии, а это, по большому счету, токсичные препараты для химиотерапии. АР: сами догадайтесь. Белая Леди, так мы эту болезнь называли, и она, влетев в легкие Кайо, проросла там.
Мамайн превратила одну из комнат в санаторий; запечатала ее пластиком. Папа придумал устройство для вентиляции. Госпиталь был им не по карману, как и лекарства. Они покупали экспериментальные препараты на черном рынке — экспериментальные русские фаги; лекарства-дженерики, в которых была черт знает какая химия. Я вернулась домой. Я увидела Кайо через пластик. Входить в комнату было небезопасно. Майн просовывала ему еду на подносах, которые мои братья и сестры воровали в «Макдональдсе», просовывала через два слоя толстого пластика. Кайо упаковывал отходы в два мешка. Я видела его, я видела, что пай устал до мозга костей, я видела, что майн разговаривает со своими святыми и ориша. Я видела, что мои братья, сестры и их дети собирают каждый реал, где только можно: что-то сдают на слом, что-то покупают и продают, где-то устраивают подпольную «животную лотерею». Кайо должен был умереть, но мне не в чем было обвинить своих родных, которые экономили каждый сентаво и продолжали надеяться. Они не могли себе позволить, чтобы я закончила аспирантуру. Но был способ, позволявший мне ее завершить. Через несколько недель после высадки Маккензи в профессиональных журналах и на сайтах начали появляться рекламные объявления.
Я подала заявку о переводе на Луну.
Мой научный руководитель помог получить заем. Статья о солнечной очистке редкоземельных элементов, выделяемых из лунного реголита, сделала меня ценным ресурсом для развития Луны. Я получила контракт с «Маккензи Металз». Мою заявку одобрили и выдали заем.
В те выходные я отправилась домой. Я могла себе позволить полететь в Барру и увидела, как трава пробивается сквозь нимейеровскую брусчатку. На крышах многоквартирных домов и в пустых окнах росли кусты. Вдоль авениды Сернамбетида выстроились ларьки и шалаши, и каждый многоквартирный дом опутала паутина водопроводных труб и электрических кабелей, похожих на фиги-душители. На каждой круговой развязке громоздилось скопище резервуаров с водой и солнечных панелей. Футбольный стадион, Олимпийский парк — вырванные скамейки, половина крыш, сорванная последним штормом, отсутствовала. Город умирал. Вся планета умирала.
Квартира была битком набита людьми, но мне выделили комнату. Кайо все еще ютился в своей пластиковой пещере. Теперь он находился на кислороде. Кайо и я, в наших отдельных комнатах; умирающий принц и вернувшаяся домой принцесса. Днем и ночью работал телевизор, днем и ночью люди приходили и уходили — мужья, жены, партнеры и их родственники, члены семьи, которые на самом деле не были членами семьи. И моя мамайн, такая большая, что могла только ковылять, командовала ими при помощи криков. Той ночью я отправилась на балкон и увидела Луну. Йеманжа, моя богиня: только вот она не восставала из моря; она была далеко за пределами этого мира, и мир обращался к ней. Мир поворачивался, подставляя меня ее взгляду, и вся вода в океане тянулась к ней. И я тоже. О, и я тоже.
Подготовка к Луне мне понравилась. Я бегала, я плавала, подымала тяжести и бегала кроссы. Я была худощавой, целеустремленной и очень, очень спортивной. Я обожала свои мышцы. Думаю, я была весьма влюблена сама в себя. Я сделалась не просто Железной Рукой, а Железной Женщиной.
Южноамериканский тренировочный центр находился в Гвиане, неподалеку от космодрома ЕКА. Во время пробежки я слышала, как ревут, включаясь, двигатели межорбитальных транспортных аппаратов. От них я так тряслась, что глохла. От них тряслись Земля и Небеса. Потом я видела инверсионный след, который изгибался, уходя вверх, увенчанный маленькой темной иглой разгонявшегося космического корабля. Вверх, прочь из этого мира. Они заставляли меня плакать. Каждый раз.
Вот в чем суть тренировок для Луны: ты не тренируешься для Луны. Ты тренируешься для запуска. Луна не нуждалась в моем фантастическом теле. Она должна была его медленно сожрать. Она собиралась превратить меня в себя.
Я была не единственной женщиной, но все же нас оказалось мало. Станция Куро походила на ДЕМИН на стероидах. Луна должна была стать чем-то вроде гигантской университетской футбольной команды в космосе. До меня дошло, что Луна — небезопасное место. Она знала тысячу способов убить тебя, если ты сглупишь, если проявишь невнимательность, если поленишься, но реальную опасность представляли окружающие люди. Луна была не миром, а подводной лодкой. Снаружи поджидала смерть. Я окажусь в замкнутом пространстве с этими людьми. Никаких законов, никакого правосудия; только руководители. Луна была фронтиром, но по ту сторону фронтира простиралась пустота. Бежать некуда.
На подготовку к Луне ушло три месяца. Тренировка в центрифуге, тренировка в невесомости — в воздухе, на древнем A319 над южной Атлантикой, и меня рвало каждый раз, когда мы уходили в нырок. И тренировка в скафандрах — они были огромными звякающими штуками по сравнению с пов-скафами, которые у нас есть теперь: попробуй завернуть винт в таких рукавицах! У меня получалось хорошо. Хорошая мелкая моторика. Тренировки при низком давлении, тренировки при нулевом давлении. Производство при малой силе тяжести, производство в вакууме, робототехника и кодирование 3D-печати. Три месяца! Трех лет бы не хватило. Трех жизней.
А потом остались три недели до дня запуска. Я снова отправилась домой. Папа устроил вечеринку на крыше. Он всегда хватался за любую возможность устроить шуррасерию. Все говорили мне, как я здорово выгляжу. Это была великолепная вечеринка, радость, пронизанная саудади. Это были поминки по усопшей. Все знали, что я никогда не вернусь.
Кайо умер за три дня до запуска. И мысли мои были не об утрате или скорби. Мои мысли были: почему ты не смог подождать? Неделю, может, пять дней? Почему тебе понадобилось дать мне повод для эмоций, когда я думала лишь о громадной Луне там, наверху, и о звезде в утреннем небе, что делалась немного ярче с каждым днем — то был циклер, приближавшийся к Земле, — а в самую первую очередь о черной птице, которая ждала возможности выкатиться из ангара номер шесть на взлетную полосу.
Итак, гнев, а вслед за ним — угрызения совести. Я попросила внеочередной отгул по семейным обстоятельствам. Мне отказали. Нельзя было рисковать подцепить инфекцию так близко ко дню запуска. Любая бацилла устроила бы хаос в замкнутом пространстве циклера и станции. Луна была огромной стерильной комнатой. Нас ежедневно проверяли на ОРЗ, паразитов, насекомых. Никаких вредителей на Луне.
И вот они сожгли Кайо, чтобы убить Белую Леди, а меня в это время везли в герметичном автобусе к космическому самолету. Мы дюжину раз репетировали посадку в ангаре, но все равно прижались лицом к затемненным окнам, чтобы в первый раз увидеть МТА, черный и блестящий в лучах солнца. Он излучал мощь и безграничные возможности человеческого разума. Многие мужчины плакали. Мужчинам так легко расчувствоваться.
Одетые в костюмы и шлемы, мы пристегнулись и выключили экраны. Мы делали это раньше двадцать раз, но я все равно копошилась с ремнями, с проверочным списком безопасности. Я была не готова. К такому невозможно подготовиться. Я не переставала думать о резервуарах с водородом впереди и позади себя, о резервуаре с кислородом под ногами. Я вся одеревенела от страха. Но потом я обнаружила место за пределами страха и нашла там не спокойствие, не красоту, не покорность или беспомощность, но непоколебимую решимость.
Потом МТА выкатился из ангара и поехал по рулежной дорожке — бряк! бряк! бряк! — шины местами расплющились, пока он стоял. Пятьдесят лет прошло, а я все помню так четко. Я почувствовала, как мы повернули к взлетной полосе. Я почувствовала, как космический самолет замедлился, а потом включились двигатели. О боже! Какая мощь! Вы бы не смогли ничего подобного ощутить, даже воспользовавшись БАЛТРАНом. Казалось, что каждая часть моего тела вопит. И я обнаружила, что лежит за той решимостью, которая прячется за страхом. Восторг. Чистейший восторг. Это была самая сексуальная вещь, которая когда-либо происходила со мной.
Двигатели отключились. Космолет вздрогнул: отделился отсек с полезной нагрузкой. Наступила невесомость. Я ощутила, как желудок выходит из строя, едкая желчь обожгла мне горло. Вырвать в собственный шлем не просто мерзко. От этого можно захлебнуться. Потом я почувствовала, как центробежная сила тянет желудок вниз, и поняла, что фал нас держит и раскручивает, чтобы зашвырнуть на промежуточную орбиту, к циклеру. «Же» достигла пика, кровь прилила к пальцам моих ног. Опять невесомость. В следующий раз я почувствую свой вес в центрифуге циклера.
Вибрация. Рывок, громкое дребезжание, стук, вой сервомоторов. Мы пристыковались к циклеру. Ремни безопасности расстегнулись. Я оттолкнулась и полетела к открытому шлюзу. Он казался слишком маленьким даже для маленькой меня. Но я прошла, и остальные прошли, все двадцать четыре человека.
Я немного задержалась в шлюзе, вцепившись в стойку, борясь с тошнотой, глядя сквозь окошко на космолет, висевший напротив огромной голубой Земли. Планета была слишком большая, слишком близкая, чтобы можно было ощутить движение циклера, который уносился от нее прочь. Но я его ощутила. Я находилась на пути к Луне, я: Адриана Мария ду Сеу Мано ди Ферро Арена ди Корта.
Четыре
Два поцелуя для Адрианы Корты, по одному в каждую щеку. Маленький подарок, упакованный в японскую печатную бумагу, мягкую, как ткань.
— Что это?
Лукас любит преподносить матери подарки, когда приходит в гости. Он неутомим: по меньшей мере раз в неделю приезжает на трамвае в Боа-Виста и встречается с матерью в павильоне Санта-Барбары.
— Открой, — говорит Лукас Корта.
Он видит, как восхищение разливается по лицу матери, когда она аккуратно разворачивает бумагу и улавливает красноречивый аромат подарка. Ему нравится управлять эмоциями.
— Ох, Лукас, не стоило. Это же так дорого.
Адриана Корта открывает маленькую жестянку и вдыхает густой запах кофе. Лукас видит, как на ее лице отражаются годы и сотни тысяч километров.
— Увы, он не бразильский.
Кофе дороже золота. Золото на Луне дешево, ценится лишь за красоту. Кофе дороже, чем алкалоиды или диаморфины. Принтеры могут синтезировать наркотики; ни один принтер ни разу не произвел кофе, который не был бы дерьмом на вкус. Лукас не любит кофе — слишком горький и еще лживый. Вкус совсем не похож на запах.
— Я его сберегу, — говорит Адриана; закрывает жестянку и на миг прижимает ее к сердцу. — Это нечто особенное. Я выберу подходящий момент. Спасибо тебе, Лукас. Ты звонил Аманде?
— Я подумал, на этот раз можно и пропустить.
Адриана не выражает чувств ни словом, ни взглядом. Брак Лукаса с Амандой Сунь давным-давно превратился в формальность.
— А Лукасинью?
— Я перекрыл ему финансирование. Думаю, Ариэль ему что-то дала. Грязную наличность. Что это говорит о семье?
— Он образумится.
— В какой-то момент мальчику придется взять на себя хоть какую-то ответственность.
— Ему семнадцать. В этом возрасте я бегала со всеми мальчиками и девочками, какие только были доступны. Пусть перебесится. Конечно, отрежь его от денег — будет к лучшему, если он поживет своим умом. Тот трюк с аварийным скафандром был проявлением инициативы.
— Своим умом? Ума-то ему и не хватает. В мать пошел.
— Лукас!
Лукас морщится от упрека.
— Аманда — по-прежнему часть семьи. Мы не говорим плохо о родственниках. И у тебя нет права обижаться на Ариэль. Она еще не согрела свое кресло в «Белом Зайце», а ты ее уже скомпрометировал.
— Мы получили сделку с китайцами. Мы обставили Маккензи.
— Мне это очень понравилось, Лукас. Майки гандболистов были милой деталью. Мы перед тобой в долгу. Но бывают и более важные вещи, чем семья.
— Не для меня, мамайн. Не мой случай.
— Ты сын своего отца, Лукас. Истинный сын своего отца.
Лукас принимает похвалу, хотя для него она горька как кофе. Он никогда не знал своего отца. Он всегда хотел быть сыном своей матери.
— Мамайн, мы можем поговорить по секрету?
— Конечно, Лукас.
— Я беспокоюсь за Рафу.
— Хотелось бы мне, чтобы Рэйчел не забирала Робсона в «Горнило», да к тому же так быстро после покушения на убийство. Кое-кто мог бы усмотреть в этом признаки заговора.
— Рафа убежден, что так и есть.
Адриана поджимает губы, досадливо качает головой.
— Ох, да ладно тебе, Лукас.
— Он видит руку Маккензи повсюду. Рафа мне сам это сказал. Ты знаешь Рафу: старого доброго Рафу, смешного Рафу, тусовщика Рафу. Кому еще он может сказать то же самое, когда на миг потеряет бдительность? Ты понимаешь, в чем опасность для компании?
— Роберт Маккензи пожелает расплаты за потерю сделки с китайцами.
— Конечно. Мы бы поступили в точности так же. Но Рафа усмотрит в этом еще один признак личной вендетты Роберта Маккензи.
— Чего ты просишь, Лукас?
— Побольше рассудительности. Только и всего.
— Ты хочешь сказать, что достаточно рассудителен?
— Рафа — бу-хвэджан. Я с этим не спорю. Я не собираюсь умалять его престиж. Но, может быть, кое-какие полномочия можно делегировать?
— Продолжай.
— Он лицо «Корта Элиу». Пусть остается лицом. Пусть будет свадебным генералом. Пусть занимается совещаниями и болтовней. Пусть и дальше сидит в своем кресле во главе совещательного стола. Просто надо очень осторожно пресечь для него возможность принимать решения от имени компании.
— Чего ты хочешь, Лукас?
— Только лучшего для компании, мамайн. Только лучшего для семьи.
Лукас Корта целует мать на прощание: дважды, во имя семьи. По разу в каждую щеку.
Когда до «Горнила» остается двадцать километров по рельсам, фамильяр Робсона Корты-Маккензи будит его песней на ухо. Мальчик бежит в смотровой «пузырь» в передней части вагона и прижимает ладони к стеклу. Для одиннадцатилетки первый взгляд на столицу Маккензи — это навсегда. Их железнодорожный вагон — частный рейсовый челнок «Маккензи Металз», курсирующий через Океан Бурь по медленной восточной линии Первой Экваториальной: шесть комплектов рельсовых путей трехметровой ширины; чистых и сияющих в отраженном свете Земли, огибающих край мира, огибающих весь мир. Скоростной экспресс из Цзиньчжуна как будто выскакивает из пустоты и исчезает, превращаясь в размытую вспышку света. Вид из переднего конца вагона действует на нервы Рэйчел. Мальчику он нравится.
— Погляди, тягач «Ган» — класса, — говорит Робсон, когда вагон проносится вдоль бока длинного, массивного грузового поезда, идущего по медленному четному пути. И быстро забывает об увиденном, ибо на восточном горизонте восходит второе солнце; светящаяся точка, такая ослепительная, что стекло темнеет, защищая человеческие глаза. Точка разрастается, превращаясь в шар, зависший как мираж над краем мира, как будто не приближаясь и не становясь ярче.
«Мы прибудем в „Горнило“ через пять минут», — объявляют фамильяры.
Рэйчел Корта прикрывает глаза рукой. Она много раз видела этот фокус: точка будет плясать и ослеплять, а потом, в последний миг, проступят детали. Это зрелище никогда не перестает изумлять. Ослепительное сияние заполняет весь смотровой «пузырь», а потом челнок въезжает в тень «Горнила».
«Горнило» оседлало четыре внутренних пути Первой Экваториальной. Его вагонные тележки бегают по двум отдельным наружным путям; старая добрая сталь, не маглев. Жилые модули, испещренные окнами и фонарями, висят в двадцати метрах над путями, отбрасывая на рельсы вечную тень. Над модулями — сепараторы, сортировальные машины, плавильни; еще выше параболические зеркала фокусируют солнечный свет и направляют в конвертеры. «Горнило» — десятикилометровый поезд, оседлавший Первую Экваториальную. Пассажирские экспрессы, товарняки, ремонтные вагоны ездят под ним и сквозь него, как если бы он был надстройкой колоссального моста. Вечно в движении с неизменной скоростью десять километров в час он совершает один оборот вокруг экватора за один лунный день. Над его зеркалами и плавильнями — постоянный полдень. Сунь называют свой стеклянный шпиль на вершине горы Малаперт Дворцом Вечного Света. Маккензи с презрением относятся к их притязаниям. Они и есть обитатели вечного света. Они купаются в свете, пропитываются им, питаются им; он их выщелачивает и обесцвечивает. Рожденные в мире без теней, Маккензи выпестовали тьму внутри себя.
Вагон заезжает под край «Горнила», в рассеченную лучами прожекторов тень. Проступают очертания товарняка, который извергает реголит через батарею архимедовых винтов. Вагон-челнок замедляется; его ИИ обменивается протоколами с ИИ «Горнила». Эта часть Робсону нравится больше всего. Вагон цепляют захватами, поднимают с путей и помещают в один из доков, предназначенных для прочих железнодорожных челноков «Маккензи Металз». Шлюзы стыкуются, давление выравнивается.
«Добро пожаловать домой, Робсон Маккензи».
Сквозь узкие окна в крыше падают лучи света — такие яркие, что он кажется плотным. Подходы к сердцу «Горнила» охраняет световой частокол; он как будто состоит из осколков тех зеркал, что фокусируют солнечный свет на плавильнях. Тысячу раз Рэйчел шла по этому коридору и неизменно чувствовала вес и жар тысяч тонн расплавленного металла над своей головой. Это опасность, это богатство, и это защита. Расплавленный металл — единственный щит, который бережет «Горнило» от карающего меча радиации. Это постоянное напоминание для людей на борту поезда: расплавленный металл над их головами подобен стальной пластине в разбитом черепе. Шаткое равновесие. Однажды какая-нибудь система может отказать, и металл прольется с небес, но не сегодня, не вскорости, не при ее жизни.
Робсон бежит впереди. У шлюза, ведущего в следующий отсек, он видит Хэдли Маккензи, своего любимого дядюшку, пусть между ними разница в возрасте в каких-то восемь лет. Хэдли — сын патриарха Роберта от его позднего брака с Джейд Сунь. Получается, он дядя, но больше похож на старшего брата. У Роберта Маккензи рождаются только сыновья. «Человеком-на-Луне может быть только мужик», — все еще шутит старый монстр. Посредством селективных абортов, составления генетических карт эмбрионов, хромосомной инженерии шутка стала правдой. Хэдли подхватывает Робсона, бросает в воздух. Мальчик взлетает высоко, смеется, и сильные руки Хэдли Маккензи его ловят.
— С бразильцем все ясно, полагаю, — говорит Хэдли и целует сводную племянницу в каждую щеку.
— Сдается мне, он сам как ребенок, — отвечает Рэйчел Маккензи.
— Мне ненавистна сама мысль о том, что Роббо мог бы расти там, — заявляет Хэдли. Он невысокий, жилистый и стальной, весь состоит из узлов доведенных до совершенства мышц и сухожилий. Клинок Маккензи, густо покрытый веснушками от множества сессий в соляриях. Пятно на пятне; человек-леопард. Он постоянно скребется и чешет шкуру. Слишком много времени провел под солнечными лампами, перебрал витамина D. — В таком месте ребенок не научится правильной жизни.
«Сообщение от Роберта Маккензи», — объявляет Камени, фамильяр Рэйчел. Выражения лиц Хэдли и Робсона говорят Рэйчел, что им пришли аналогичные известия. «Рэйчел, любовь моя. Рад, что ты привезла Робсона домой в целости и сохранности. Восхищен. Приходи повидаться со мной». Голос мягкий, все еще не утративший западноавстралийского акцента и нереальный. Роберт Маккензи потерял этот голос еще до того, как родились три человека, сейчас стоявшие в вестибюле. Изображение на линзах — не Роберт Маккензи, но его фамильяр: Рыжий Пес, символ города, который породил амбиции патриарха «Маккензи Металз».
— Я отведу тебя к нему, — говорит Хэдли.
Капсула отвозит Рэйчел, Робсона и Хэдли к голове «Горнила»; десять километров по четному пути. Рэйчел кажется, что маглев-двигатель капсулы усиливает слабое, но постоянное дрожание, порожденное движением поезда. Медленное раскачивание «Горнила» на рельсах — пульс, с которым бьется сердце ее дома. Рэйчел Маккензи была начитанным ребенком, и на экранах, среди миров, выстроенных из слов, она плавала по океанам из воды с грозными пиратами и головорезами. В мире каменных морей сердцебиение «Горнила» — единственное ощущение, которое она в своем воображении может сравнить с пребыванием на борту парусника.
Капсула резко сбавляет скорость, и происходит стыковка. Открывается шлюз. Рэйчел вдыхает зелень и гниль, влажность и хлорофилл. Этот вагон — огромная стеклянная теплица. При постоянном освещении и в низкой лунной гравитации папоротники вырастают до громадной высоты; зеленый свод из листьев затмевает изогнутые опорные балки оранжереи. Свет здесь пестрый, полосатый как тигриная шкура: солнце стоит неподвижно, на волосок от зенита. Все папоротники наклонены в его сторону. Посреди папоротников раздаются птичьи крики, мелькает яркое оперение. Кто-то где-то ухает. Это райский сад, однако Робсон хватается за руку матери. Здесь обитает Боб Маккензи.
Тропа вьется между бассейнами и тихо журчащими ручьями.
— Рэйчел. Дорогая!
Джейд Сунь-Маккензи приветствует свою сводную внучку двумя поцелуями. То же с Робсоном. Она высокая, с длинными пальцами, элегантная и нежная, как ветви папоротников вокруг. Она как будто не постарела ни на день после того, как вышла замуж за Роберта Маккензи девятнадцать лет назад. Никого из потомков Роберта Маккензи не обманывает ее внешний вид. Она состоит из проволоки и шипов, из тугой и мускулистой воли.
— Ему не терпится увидеть тебя.
Робсон крепче сжимает руку матери.
— Он был в дурном настроении после того, как Корта украли ту экспортную сделку с китайцами, — бросает Джейд через плечо. Она видит, как Робсон смотрит на мать снизу вверх. — Но вы подсластите пилюлю.
Роберт Маккензи дожидается в бельведере, сотворенном из сплетенных ветвей папоротников. Волнистые попугайчики и длиннохвостые попугаи все так же безумно чирикают и щебечут. Роботы-бабочки лениво порхают, размахивая радужными полимерными крыльями.
Легенда гласит, что Роберта Маккензи в живых поддерживает кресло, но одного взгляда хватает, чтобы понять правду: все дело в воле, которая горит в глубине его глаз. В желании властвовать, владеть, удерживать и не отдавать ничего, даже эту бренную оболочку. Роберт Маккензи играет со смертью в гляделки. Система жизнеобеспечения возвышается над его головой, точно корона, точно гало. Трубки пульсируют, насосы шипят и крутятся, моторы жужжат. Тыльные стороны его ладоней покрыты пятнами медленно заживающих гематом там, где иглы и катетеры пронзают кожу. На трубку в его горле никто не может смотреть дольше одного мгновения. Запах папоротников, запах свежей воды не скрывает вони. Желудок Рэйчел Маккензи сводит судорогой, стоит ей унюхать колостому[12].
— Дорогая моя.
Рэйчел наклоняется, чтобы поцеловать впавшие щеки. Роберт Маккензи заметит любое промедление или признаки отвращения.
— Робсон. — Он раскрывает объятия. Робсон шагает вперед и позволяет его рукам обхватить себя. Уродливая старая мумия целует мальчика в обе щеки. Роберту Маккензи было сорок восемь лет, когда он предпочел Море Островов Западной Австралии и посвятил Луне свою семью и свое будущее. Слишком старый, чтобы отправиться на Луну, он не должен был пережить подъема на орбиту, не говоря уже о низкой гравитации, которая грызла его кости, кровеносные сосуды и легкие, о неустанном радиационном дожде. Ему следовало передать дело в руки детей и роботов. Но Роберт Маккензи пришел сам и заложил фундамент для миллиона людей с лишним, которым предстояло поселиться на Луне. Это существо в кресле с системой жизнеобеспечения имеет полное право называть себя Человеком-на-Луне. Ему сто три года, дюжина медицинских ИИ следит за его телом, поддерживает его, но оно работает на том же горючем, что и раньше, — на воле, которая горит в бледно-голубых глазах.
— Ты славный пацан, Робсон, — выдыхает Роберт Маккензи на ухо мальчику. — Славный пацан. Как хорошо, что ты вернулся туда, где должен быть, подальше от этих ворюг-Корта. — Покрытые тонкой как бумага кожей руки-клешни встряхивают мальчика. — Добро пожаловать домой. — Робсон вырывается из хрупких клешней. — Им не выкрасть тебя обратно.
— Моему супругу пришла в голову идея, — говорит Джейд Сунь. Она стоит позади, положив одну руку на плечо старику. Рука тонкая, изящная, ногти лакированные, но Роберт Маккензи как будто проседает под ее малым весом. — Разве есть какая-то причина, препятствующая Робсону вступить в брак?
Привет, мам, привет, Кэсси. Ребята, если вы это видите, привет. Знаю, от меня некоторое время не было вестей. Я могу все объяснить. Короче говоря: как я и известила вас в своем весьма поспешном сообщении, я работаю на Драконов. «Корта Элиу». Добытчиков гелия-3.
Я работаю на «Корта Элиу». Просто захотелось повторить это еще раз, чтобы вы оценили. Что это значит прямо сейчас: никакой больше заботы о кислороде, воде, углероде или сети, потому я могу послать вам это. Не думаю, что вы поймете, каково это — больше не переживать из-за Четырех Базисов. Все равно что выиграть в лотерею, где главный приз — возможность продолжать дышать, а не десять миллионов долларов.
Я не могу вам слишком многое рассказать о том, как получила работу, — это связано с безопасностью: Пять Драконов, они точно мафия, вечно грызут друг другу глотки. Но могу сообщить, что я под личной опекой Карлиньоса Корты. Кэсси, сестричка. Тебе надо эмигрировать. На этой каменюке полным-полно горячих парней.
Я в учебной бригаде по работе на поверхности. Мы луноходцы. Нам надо многому научиться. Луна знает тысячу способов, чтобы убить тебя. Таково правило номер один, и оно распространяется на все. Есть особые способы двигаться, читать знаки и сигналы, выходить на связь и отключаться, анализировать данные скафандра, и все эти способы надо изучить, иначе одно маленькое упущение поджарит тебя, или заморозит, или задушит, или под завязку напичкает радиацией. Мы три полных дня занимались одной только пылью. Есть пятнадцать разновидностей пыли, и следует знать физические свойства каждой, от абразивных до электростатических и адгезивных. Помните Шерлока Холмса, который выучил пятьдесят типов сигарного пепла? Есть еще время перезарядки батарей, лунная навигация — Джо Лунники неправильно оценивают горизонт и думают, что все находится гораздо дальше, чем оно есть на самом деле. А ведь нас еще даже не вывели на поверхность. И скафы. Знаю, они должны быть тугими, но неужели размер мне подобрали правильно? Ушло целых десять минут, чтобы влезть в эту штуку. Не хотелось бы проделывать такое при разгерметизации. Наденешь его неправильно — и будут синяки там, где давят швы. Впрочем, если наступает рэ-гэ, о синяках беспокоятся в последнюю очередь.
Я, скорее всего, напугала вас до смерти. Но к этому привыкаешь. Невозможно постоянно жить в ужасе. Однако, если проявить безалаберность хоть раз, пощады не жди. Карлиньос говорит, обычно в каждой учебной бригаде как минимум один человек погибает. Я как следует забочусь о том, чтобы это было не про меня.
Моя бригада: Олег, Жозе, Саадия, Тандека, Пейшенс и я. Я единственная норте. На меня пялятся. Наверное, говорят про меня разное, но тут единственный язык — глобо, а у меня лишь родной английский. Я им не нравлюсь. Карлиньос время от времени работает со мной один на один, и это меня выделяет. Делает особенной. Так что тренеры думают, что я шпион Корта, а класс — что я в любимчиках у учителя. С наименьшей неприязнью ко мне относится Пейшенс. Она родом из Ботсваны, но, как и остальные в бригаде, побывала в университетах и корпорациях по всему миру. Джо Лунники, должно быть, самые образованные иммигранты в истории. Пейшенс беседует со мной, и мы пьем вместе чай. Жозе не прочь меня убить. Если бы он сумел это подстроить так, чтобы не поймали, думаю, не стал бы колебаться. Он постоянно меня перебивает. Не могу понять, в том ли дело, что я женщина, или в том, что я североамериканка. Наверное, и в том и в другом. Говнюк. Менталитет в бригаде — как в университетской футбольной команде. Вечная агрессия-агрессия-агрессия. В каждом вдохе чувствуется тестостерон. Дело не только в том, что это добывающая индустрия; все молоды, умны, амбициозны и очень-очень мотивированны. В то же самое время это самое сексуально раскрепощенное общество, которое когда-либо существовало. В лунном глобо даже нет слов для обозначения натуралов или геев. Каждый занимает свое особое место в спектре.
Я вам скажу, с чем мне тяжело. С португальским. Да что это за язык такой? На нем разговариваешь так, словно у тебя вечный насморк. Ни одно слово не звучит, как пишется. По крайней мере читается португальский логично. Но вот произношение… Есть португальское произношение, а есть еще бразильское португальское произношение. А вдобавок — рио-бразильское произношение. И напоследок еще лунный вариант рио-бразильского португальского произношения; на нем-то и говорят в «Корта Элиу». Я предложила, чтобы Хетти все переводила; как же на меня уставились. Итак, пришло время учить португальский. Это значит, adeus, eu te amo, e eu vou falar com vocde novo em breve![13]
Лукас Корта, легкий и хрупкий, как сон, спускается вдоль лиственных колонн. Вода капает и течет, льется тонкими струйками и сочится через тонкие и толстые трубки, которые соединяют расположенные ярусами резервуары для выращивания растений. Он движется по спирали вокруг центрального столба из зеркал, которые отражают солнечный свет, направляя его на резервуары. Смотрит вверх: стены цилиндра кажутся бесконечными, но в итоге покрывающая их зелень сливается с ослепительно-ярким пятном солнечного света размером с монетку, увенчивающим крышу фермы. Глубина сельскохозяйственной шахты — один километр. В аграрии Обуаси таких шахт пять, а Тве лежит в центре пентаграммы из семидесяти пяти аграриев. Латук и прочие разновидности салата растут так густо, что между ними и жук не проползет. Впрочем, на Луне нет жуков, как и тли или жующих гусениц: никаких насекомых-вредителей. Кусты картофеля смахивают на деревья; вьющиеся бобовые стебли поднимаются по опорным решеткам на сотню метров. Корнеплоды отращивают длинные листья; зеленеют грядки калалу и аки. Ямс и батат; горлянки и другие тыквенные, кое-какие размером с меридианские моту. Каждое растение получает струйкой или по каплям обогащенную питательными веществами воду; все они выведены и симбиотически сведены в самообеспечивающиеся микроэкосистемы. Обуаси не потерял ни одного урожая, а их здесь собирают четыре раза в год. Теперь Лукас смотрит вниз. Там, далеко, на одном из узких мостиков над резервуарами с рыбой, два человечка-насекомых. Утки крякают, лягушки рыгают. Один из человечков — он сам.
— Качество звука потрясающее, — говорит Лукас и, моргнув, отключает трансляцию.
— Спасибо, — говорит Кобби Асамоа. Он громадный мужчина, высокий и широкоплечий. Лукас Корта рядом с ним выглядит бледной тенью. Кобби Асамоа поднимает руку, и муха приземляется на нее.
— Можно?
Мысль приказывает мухе перелететь с его руки на руку Лукаса. Тот поднимает ее на уровень глаз.
— Вы могли бы всех нас перебить во сне. Мне это нравится. — Лукас Корта подбрасывает муху в воздух и следит за тем, как она поднимается по шахте из света, зелени и сырого хлорофилла, пока не исчезает из вида. — Я ее покупаю.
— Срок жизни модуля — три дня, — предупреждает Кобби Асамоа.
— Мне понадобятся тридцать штук.
— Мы можем поставить десять и допечатать остальное.
— Договорились.
Токинью берет цену у фамильяра Кобби Асамоа и высвечивает на линзе Лукаса. Она довольно непристойная.
— Разреши оплату, — приказывает Лукас.
— Мы их вам принесем на вокзал, — говорит Кобби Асамоа. Его большое, широкое и открытое лицо снова морщится. — Со всем уважением, мистер Корта, разве это не слишком дорогой способ следить за вашим сыном?
Лукас Корта хохочет. Смех Лукаса Корты глубокий, резонирующий, мелодичный, точно перезвон колокольчиков. Кобби Асамоа это весьма удивляет. Утки и лягушки трубофермы-5 агрария Обуаси замолкают.
— Кто сказал, что она для моего сына?
Эйтур Перейра позволяет мухе побегать по своей ладони, и миниатюрные лапки с крючочками щекочут его темную, морщинистую кожу. Как бы он ни поворачивал руку, муха Асамоа остается сверху.
Лукас говорит:
— Мне требуется наблюдение двадцать четыре часа в сутки.
— Конечно, сеньор. Кто цель?
— Мой брат.
— Карлиньос?
— Рафаэл.
— Слушаюсь, сеньор.
— Я хочу знать, когда мой брат трахается, пердит или тратит деньги. Я хочу знать все. Моей матери не следует об этом сообщать. Никто не должен об этом знать, кроме тебя и меня.
— Слушаюсь, сеньор.
— Токинью вышлет протоколы. Я хочу, чтобы ты этим занимался лично. Ты один. Мне нужны ежедневные отчеты, зашифрованные, через фамильяра.
Лукас читает на лице Эйтура Перейры отвращение. Он бывший бразильский морской офицер, уволенный со службы, когда Бразилия приватизировала свои оборонные войска. Оказался невостребованным на море и отправился на Луну, где, как очень многие бывшие военные, основал частную охранную компанию. Те дни, когда Адриана отрывала «Корта Элиу» от грудной клетки «Маккензи Металз», были кровавыми днями — с захватом чужих участков, дуэлями чести и драками фракций, когда правовые споры быстрее и экономичнее разрешались ножом во тьме. Люди жили в тесноте, дышали чужим воздухом. Эйтур Перейра много ножей остановил ради Адрианы Корты. Его верность, его храбрость и честь неоспоримы. Все дело в том, что они бессмысленны. «Корта Элиу» обвела его вокруг пальца. Однако ненависть, которую видит Лукас, не связана с этим или даже с мухой-шпионом. Эйтур ненавидит свой промах на вечеринке в честь лунной гонки, из-за которого он и оказался под ярмом и в упряжи. Лукас может требовать от него что угодно, отныне и вовек.
— И, Эйтур…
— Сеньор?
— Не подведи меня.
Лукасинью Корта осторожно приподнимает руку Григория Воронцова и выскальзывает из объятий юноши. Потягивается, напрягает мышцы, хрустит суставами. Этот малый, Воронцов, тяжел. И требователен. Лукасинью пять раз, балансируя на краю сна, чувствовал прикосновение колючей бороды к щеке, шепот на ухо — эй, эй, — пульсацию твердеющего пениса на внутренней стороне своего бедра.
Лукасинью всегда знал, что Григорий по нему сохнет — прям скоро сдохнет, как сказала Афуа в учебной группе во время одной из тех женских игр, в которых тебе никогда не говорят о правилах, но жутко наказывают, если ты их нарушаешь, — но понятия не имел, что он такой ненасытный. Трахаться мог часами. Равномерно, глубоко, жестко. Безжалостно даже. И руками работает щедро. У Лукасинью сил не осталось даже на стоны. Кто мог знать, когда они встречались на еженедельных личных семинарах коллоквиума, что в этом парне, сидящем напротив, таится такая страсть? Это было великолепно, обалденно, лучший секс, какой у него случался с парнем, но хватит уже, ладно? Хватит.
Ибо за то, что получил Лукасинью Корта, чем он расплатится? Пирогами. Поскольку отец перекрыл ему финансирование, больше давать нечего. Пока Григорий похрапывает, Лукасинью ищет холодильник. Почти такой же пустой, как у Ариэль, но того, что есть, хватит на партию брауни без муки. Две партии. Лукасинью размышляет о следующей постели. В этой он не останется даже на следующую ночь. Ему не хватит сил. Лукасинью добавляет в смесь немного жидкого ТГК из запасов Григория. Они его прошлой ночью парили, распластавшись друг на друге на кушетке, чередуя затяжки и поцелуи. Бросает через плечо взгляд на Григория, который раскинулся на кровати, точно звезда. Такой волосатый. Волосатый и чудной. Космосом пришибленный. Лукасинью знает легенды. Дом Воронцовых ведет свое начало от Валерия, первого патриарха, который инвестировал в частный космодром в Центральной Азии, где бы она ни находилась. Они построили орбитальные лифты, два циклера, которые постоянно описывают восьмерку между Луной и Землей; БАЛТРАН, сеть железных дорог. Космос их изменил. Они превратились в странное племя: диковинные, длинные существа, рожденные для невесомости. Никто вот уже много лет не видел ни одного члена экипажа циклера. Они не могут сойти. Гравитация раздавит их, как декоративных бабочек. Но им по странности не сравниться с самим Валерием — все еще живым, разросшимся до огромных размеров монстром, таким раздутым, что он заполняет все ядро циклера. В легендах нет согласия по поводу того, какого — «Святых Петра и Павла» или «Александра Невского». Вот как можно понять, что это правда. Выдумки всегда слишком аккуратны.
Лукасинью машет рукой над панелью духовки, чтобы стекло сделалось прозрачным, глядит на свои пирожки. Бросает беспокойный взгляд на Григория. Сейчас не время для пробуждения чудовища. Еще несколько минут. А теперь вытаскиваем, и пусть охлаждаются. Лукасинью чувствует тень на своей коже еще до того, как ощущает прикосновение волос и мышц Григория.
— Привет.
— Привет.
— Что ты делаешь?
— Кайфую.[14]
— В смысле?
— Брауни пеку. Они вкусные. С травкой.
— Ты всегда кайфуешь вот так?
— Как?
— Голышом.
— Так я един с тем, что делаю.
— По-моему, это круто.
У Лукасинью обрывается сердце. Григорий близко, прижимается, у него встает. Этот парень сделан из спермы? Лукасинью отрывает корочку охлаждающегося брауни и поворачивается, чтобы вложить ее между губами Григория.
— Сладко…
И они возвращаются к прежнему занятию.
У Марины есть балкон. Он маленький, но весьма притягательный. В конце каждого дня она возвращается с занятий со своей группой совершенно измотанная — тело ее ноет от всех новых вещей, которые надо выучить для работы в «Корта Элиу», — и отправляется на свой балкон.
Квартира, что ей выделили в «Корта Элиу», расположена на 23-м Западном уровне квадры Санта-Барбара, так что балкон нависает над улицей, пусть до нее и не так далеко падать, как из Байрру-Алту до проспекта Гагарина. Марина сражается с головокружением. И со звуками. Улицы Жуан-ди-Деуса говорят по-португальски, в другом тембре по сравнению с улицами Меридиана. Возгласы и приветствия; подростки кричат, привлекая внимание, раздаются голоса детей, которые жужжат туда-сюда по проспекту Кондаковой[15] на трициклах с большими колесами. Голоса звучат совсем по-другому. Гудят двигатели моту, лифты, эскалаторы и движущиеся дорожки, воздушные фильтры; доносятся другие шумы. Небесная линия светится ярче, спектр более желтый, чем в Меридиане. Цвета неоновых реклам тяготеют к сине-зеленому и золотому — цветам старой Бразилии. Имена, вывески только на португальском. Все непохожее, захватывающее. Жуан-ди-Деус — компактный город; восемьдесят тысяч людей в трех квадрах, у каждой из которых фаза сдвинута на восемь часов по сравнению с соседними: маньяна, тарде, ноче. Он во многом старомоден, этот город, выстроенный из лавовых трубок, которые пронизывают шкуру Моря Изобилия. Квадра Санта-Барбара имеет в диаметре триста метров, и Марине там тесно. Крыша города кажется близкой, тяжелой. Она испытывает легкую клаустрофобию. Но воздушного пространства маловато для летунов, и это радует Марину. Она ненавидит атлетичных, надменных аэронавтов.
— O bloqueio de ar no е completamente despressurizado,[16] — говорит она. Пытается говорить в квартире на португальском. Запрограммировала Хетти не переключаться на глобо.
«Daqui a pouco sair para a superfcie da lua, — раздается в ответ. — Seu sotaque е pеssimo»[17].
Фамильяр не только говорит по-португальски лучше Марины, но к тому же делает это с безупречным акцентом «Корта Элиу».
Хетти прерывает урок.
«Carlinhos Corta est na porta»[18], — говорит она.
Волосы в порядке, лицо в порядке, одежду разгладить, проверить зубы, незаправленную постель убрать в стену. Через двадцать секунд Марина готова принять босса.
— Ой…
Карлиньос Корта одет в шорты, пятипалые кроссовки и разноцветные шнуры на локтях, запястьях, коленях и лодыжка. И все. Он приветствует ее по-португальски. Марина едва его слышит. Он хорош на загляденье. Пахнет медом и кокосовым маслом. Красивый и пугающий.
— Одевайся, — говорит Карлиньос на глобо. — Ты пойдешь со мной.
— Я одета.
— Ничего подобного.
«Senhor Corta est acessando a sua impressora»[19], — говорит Хетти. Принтер выдает шорты (короткие), топ-бра (откровенный) и пятипалые кроссовки. Предписания ясны. Марина переодевается в своей ванной комнате. Пытается натянуть топ пониже, шорты — повыше. Чувствует себя обнаженней обнаженного. В комнате ее босс, а она даже не понимает, что он делает, зачем явился, кто он такой и что он такое на самом деле.
— Для тебя. — Карлиньос достает из принтера охапку зеленых шнуров. — Даю тебе символ своего ориша, Огуна. — Он показывает, как обвязать шнурами суставы, какой длины хвост нужно оставить. Кроссовки как будто сосут ее пальцы. — Ты же бегать умеешь, верно?
Марина следует за ним по ладейру. Лестницы узкие и с невысокими ступеньками, передвигаться трусцой по ним трудно. Прохожие вжимаются в стены и приветствуют их кивками. Она бежит рядом с Карлиньосом по Третьему, параллельно центральному проспекту, но на три уровня выше. Мимо проносятся велосипеды и моту. Марина чувствует запах кукурузы на гриле, горячего масла, жарящегося фалафеля. Из крошечных, вырезанных прямо в скале баров на пять табуретов доносятся музыкальные ритмы. Небесная линия тускнеет, окрашивается в пурпурно-алые оттенки. На перекрестке Карлиньос сворачивает налево. Теперь их путь освещают лампы. Из Т-образного пересечения туннелей впереди доносятся звуки, напоминающие песнопения. Потом Марина видит, как по туннелю мчится компания бегунов, над которыми зависла свита фамильяров. Обнаженная кожа блестит от масла, пота, краски для тела. Кисточки и шнуры струятся от локтей и колен, запястий и шей, лбов. Раздается пение. Они поют. От удивления Марина едва не замирает как вкопанная.
— Давай догоняй, — говорит Карлиньос и отрывается на полметра. Марина бросается за ним. Она не бегунья, но у нее все еще земные мышцы, и догнать его легко. Карлиньос сворачивает в широкий служебный туннель, плавно уходящий влево. Марине незнакома эта часть Жуан-ди-Деуса. Впереди компания бегунов, плотно сбитый пелотон[20]. Благодаря лунной гравитации они движутся плавными рывками, точно газели. Точно морские волны. Сквозь песнопения Марина слышит барабаны, свистки, звон напальчиковых тарелок. Карлиньос пристраивается в хвосте. Марина отстает от него на два шага. Бегуны расступаются, чтобы принять их, и Марина легко подстраивается под их темп.
— Прибавь ходу, — зовет Карлиньос и вырывается вперед.
Марина ускоряется и следует за ним в сердце стаи. Растворяется в ритме — он становится ритмом ее сердца, ее ног. Поющие голоса взывают к ее голосу. Она не понимает слов, но хочет к ним присоединиться. Она выходит за пределы своего «я». Ее чувства, ее личное пространство соединяются внахлест с бегунами вокруг, и в то же самое время она блистательным образом осознает собственное тело. Легкие, нервы, кости и мозг достигли единства. Она движется без усилий, безупречно. Каждое чувство выкручено на максимум. Она слышит барабаны в своих коленях, в пятках. Чувствует запах пота Карлиньоса. Игра кистей по ее коже эротична. Она различает каждую парящую пылинку. Она узнает татуировку на плече бегуньи во главе стаи, и, как если бы взгляд был прикосновением, Саадия из ее бригады поворачивается, признает ее. Волна неразбавленной радости проходит по всему телу Марины.
Слова. Теперь она их понимает. Они на португальском, на языке, который она не до конца выучила, на диалекте, который она не может постичь, но их значение теперь проясняется. «Святой Георгий, владыка железа, супруг мой. Святые бьют смело. Есть вода у святого Георгия, но купается он в крови. Две сабли есть у святого Георгия. Одна — чтоб резать траву, другая — чтобы делать отметины. Одежды пламенные носит он. Рубашку из крови носит он. Три дома у него. Дом сокровищ. Дом благосостояния. Дом войны». Слова у нее в горле, слова у нее на губах. Марина понятия не имеет, как они там оказались.
— Прибавь ходу, Марина, — в третий раз говорит Карлиньос, и они вместе движутся сквозь плотную толпу бегунов и фамильяров над их головами. Перед Мариной пустота. Туннель изгибается впереди, уходит в вечность. Она чувствует кожей прохладные порывы ветра. Могла бы бежать так все время. Тело и разум, душа и чувства стали единым целым, более великим и восприимчивым, нежели любая из его частей. — Марина. — Голос зовет ее вот уже некоторое время. — Отходим. — Они отрываются от лидирующей позиции и уходят в сторону. — Поворачивай направо.
Физически больно оставлять бегунов, уходя в поперечный туннель, но эмоциональная обида еще больней. Марина резко останавливается, упираясь руками в бедра, опустив голову, и воет от утраты. Она слышит, как голоса, барабаны и звон исчезают в отдалении вместе с бегунами, и чувствует себя так, словно ее вышвырнули из страны эльфов. Такт за тактом Марина вспоминает, кто она такая. Кто он такой.
— Простите. О боже.
— Лучше продолжать двигаться, или случится судорога.
Она принуждает свое тело к болезненному бегу трусцой. Поперечный туннель выходит на Третий уровень квадры Санта-Барбара. Небесная линия темна, квадра светится — низкие озера уличных огней, десять тысяч окон. Теперь Марине холодно.
— Как долго я…
— Два полных оборота. Шестнадцать километров.
— Я не заметила…
— И не должна. В этом весь смысл.
— Как давно…
— Никто не знает наверняка, но это происходит всю мою жизнь. Идея в том, что бег никогда не останавливается. Бегуны приходят, бегуны уходят. Мы бежим по кругу, минуя всех святых. Это моя церковь. Здесь я исцеляюсь, здесь исчезаю на время. Здесь я перестаю быть Карлиньосом Кортой.
Теперь груз тех шестнадцати километров снисходит на бедра и икры Марины. До предзапусковых тренировок она бегала редко и с неохотой. Это другое. Часть ее всегда будет там, всегда будет бежать в вечно вращающемся молитвенном колесе. Ей не терпится вернуться.
— Спасибо, — говорит она. Лишние слова могут испортить момент. — И куда мы теперь?
— Теперь, — отвечает Карлиньос Корта, — мы в душ.
Анелиза Маккензи спускается по винтовой лестнице из спальни и попадает во внутренности мухи; взорванные, развернутые, увеличенные и аннотированные. Крылья раскатаны до лопастей; глаза распались на составляющие их линзы; вокруг ее головы вертятся лапки, усики и хоботок, наночипы и протеиновые процессоры. В центре комнаты спиной к Анелизе сидит Вагнер — обнаженный, каким ему нравится быть, когда надо сконцентрироваться; он подзывает и отпускает части мухи, увеличивает и накладывает друг на друга изображения, и Анелиза все это видит. Это блестяще, это головокружительно! Особенно в четыре тридцать утра.
— Ана.
Она не произвела ни единого звука, какой услышала бы сама, но Вагнер различил ее на фоне царящего в квартире шипения, гудения и скрипа. Все начинается с повышенной чувствительности, неугомонности, безграничной энергии. Эта бессонница — кое-что новенькое.
— Вагнер, это…
— Погляди-ка сюда.
Вагнер откидывается на спинку кресла, рукой обхватывает Анелизу за зад. Его другая рука вертит по комнате расчлененную муху.
— Что это? — спрашивает Анелиза.
— Это муха, которая пыталась убить моего брата.
— Прежде чем ты поспешишь с выводами: это не я, мы тут вообще ни при чем.
— О, я в этом уверен. — Вагнер тянется вперед, вытаскивает из «взорванной» мухи узел протеинового контура и отключает все остальное. — Видишь? — Он поворачивает руку, увеличивает узел, пока тот не заполняет всю маленькую комнату; мозг из сложенных белковых молекул.
— Ты же знаешь, у меня к таким штукам нет таланта. — Анелиза занимается специализированной мета-логикой и играет на ситаре в классическом персидском ансамбле.
Читать бесплатно другие книги:
