Новая Луна Макдональд Йен

— Этому не бывать.

Элен ди Брага и Адриана Корта — из одного поколения, поколения первопроходцев. Элен — бухгалтерша, трипейру из Порту — была при деньгах. Адриана — инженер, кариока из Риу — добилась всего сама. Адриана изменила своей клятве никогда не доверять не-бразильцам. Помимо национальности, помимо языка, обе были женщинами. Элен ди Брага тихонько управляла финансами «Корта Элиу» вот уже больше сорока лет. Она в той же степени семья для Адрианы, что и любой из ее детей.

— Робсон в безопасности, — говорит Элен ди Брага.

Дети Адрианы всегда были для нее второй семьей. Ее собственные дети и внуки рассеялись по Луне и живут в десятке поселений при заводах «Корта Элиу».

— Этот грязный никах, — говорит Адриана. — Из «Горнила» уже прислали требования о компенсации.

— Ариэль в суде его в клочки разорвет.

— Она хорошая девочка, — говорит Адриана. — Боюсь я за нее. Она ужасно уязвима. Неужели с моей стороны глупо хотеть, чтобы она оказалась здесь, дома, и между нею и всем остальным миром оказались бы Эйтур и пятьдесят эскольт? Но ведь я не перестану переживать, верно? Суд Клавия и даже Павильон Белого Зайца — они ее не защитят.

— Когда же мы с тобой превратились в двух старух, которые стоят на балконе и обсуждают вендетты? — спрашивает Элен ди Брага.

Адриана Корта кладет свою руку поверх руки подруги.

В сердце бамбуковой рощицы есть тайное место, особое шепчущее место. Естественное высыхание обнажило почву, а любопытные руки и ноги очистили и вытоптали зачарованный круг. Это секретная комнатка Луны. Камеры ее не видят, боты слишком большие, чтобы проследовать сюда сквозь заросли, отец ничего не знает, и она почти уверена, что бабуля Адриана, которая знает все, об этой комнате понятия не имеет. Луна обозначила свои владения обрывками лент, привязанными к стеблям, печатными керамическими фигурками диснеевских героев, пуговицами и бантами с любимой одежды, частями роботов, кошачьими колыбелями из проволоки. Она сидит на корточках в магическом круге. Бамбук колышется и шепчет над ее головой. Фелипе, садовник, как-то раз объяснил ей, что Боа-Виста достаточно велик, чтобы обзавестись собственными ветрами, но Луна не хочет, чтобы у этого было научное обоснование.

— Луна, — шепчет девочка, и ее фамильяр разворачивает крылья. Они раскрываются, заполняют поле зрения, а потом складываются в изображение ее матери.

— Луна.

— Майн. Привет. Когда я тебя увижу?

Лусика Асамоа отводит взгляд.

— Это не так просто, анзинью. — С дочерью она разговаривает по-португальски.

— Здесь теперь совсем не весело…

— О, любовь моя, знаю. Но скажи, скажи — что у вас там происходит?

— Ну, — начинает Луна Корта, поднимая ладони с растопыренными пальцами, чтобы считать. — Вчера мы с мадриньей Элис играли в маскарад, наряжались животными. Принтер и сеть показывали нам разных животных, и мы печатали животные наряды. Я была муравьедом. Это животное, не отсюда. У него большой и длинный нос, до самой земли. И длинный хвост. — Она загибает один палец, одно превращение учтено. — И я была птицей с длинным… Как называются эти штуки у них на рту?

— Клювы. Это и есть их рты, корасан.

— С клювом, который был длинным, как моя рука. И желто-зеленым.

— Думаю, это был тукан.

— Да. — Еще один палец. — И большой кошкой с пятнами. Элис была птицей, как фамильяр тиа Ариэль.

— Бейжафлор, — говорит Лусика.

— Да. Ей это очень понравилось. Она спросила, хочу ли я быть бабочкой, но мотылек ведь очень похож на бабочку, так что я сказала, пусть она будет бабочкой — кажется, ей это тоже очень понравилось.

— Ну, мне кажется, вы развлекались.

— Да-а-а-а, — уступает Луна. — Но… Со мной теперь только мадринья Элис. Раньше я ездила в Жуан и там играла с детьми, но папай больше не разрешает так делать. Он не позволяет мне видеться ни с кем, кто не семья.

— Ох, сокровище мое. Это всего лишь временно.

— Ты тоже говорила, что уезжаешь лишь временно.

— Да, говорила…

— Ты обещала.

— Я вернусь, обещаю.

— А я могу приехать в Тве и посмотреть на настоящих животных, а не на костюмы?

— Это не просто, любовь моя.

— А у вас есть муравьеды? Я очень хочу увидеть муравьеда.

— Нет, Луна, муравьедов нет.

— Ты же можешь мне сделать одного. Очень маленького, как ручной хорек Верити Маккензи.

— Не думаю, Луна. Ты же знаешь, что твоя бабушка думает по поводу животных в Боа-Виста.

— Папа много кричит. Я его слышу. Из моего убежища. Он кричит и сердится.

— Дело не в тебе, Луна. Поверь. И не во мне на этот раз. — Лусика Асамоа улыбается, но ее улыбка вызывает у Луны растерянность. Потом эта улыбка исчезает, и теперь Лусика как будто жует слова, и вкус у них плохой. — Луна, твоя тай-око Рэйчел…

— Ее больше нет.

— Нет?

— Она ушла в Рай. Только вот Рая нет. Всего лишь заббалины, которые забирают тебя, и превращают в порошок, и отдают АКА, чтобы кормить растения.

— Луна! Ты говоришь ужасные вещи.

— Элен ди Брага верит в Рай, но я думаю, это глупо. Я видела заббалинов.

— Луна, Рэйчел…

— Мертва-мертва-мертва-мертва-мертва. Я знаю. Вот почему папа расстроен. Вот почему он кричит и ломает вещи.

— Он ломает вещи?

— Все подряд. Потом печатает заново и опять ломает. С тобой все в порядке, мамайн?

— Я поговорю с Рафой… с твоим папой.

— Это значит, что ты вернешься?

— Ох, Луна, хотелось бы мне…

— Так когда же я тебя увижу?

— В конце месяца у во Адрианы день рождения, — говорит Лусика.

Лицо Луны сияет, точно полуденное солнце.

— Ой, точно!

— Я приеду. Обещаю. Мы с тобой увидимся, Луна. Люблю тебя. — Лусика Асамоа посылает воздушный поцелуй. Луна наклоняется вперед, чтобы приложить губы к виртуальному лицу матери.

— Пока, мамайн.

Лусика Асамоа сворачивает Луну в мотылька. Фамильяр возвращается на положенное место над левым плечом Луны Корты. Виляя туда-сюда по извилистой тропе сквозь бамбук, Луна чувствует перемену в воздухе — во влажности, в шуме. Садовники закончили свою работу и снова включили водопады. Вода капает, рвется, струится и хлещет потоками из глаз и губ ориша. Боа-Виста наполняет радостный шум игривых ручьев.

Мяч летит по изогнутой траектории. Он описывает красивую быструю арку, которая изгибается справа налево, с высоты бросившей его руки на пике к нижнему левому углу линииворот. Голкипер не успевает пошевелиться. Мяч оказывается в сети еще до того, как Рафа завершает прыжок и опускается на землю.

Изящество ЛГЛ — то, что делает гандбол красивой игрой на Луне и олимпийской диковинкой на Земле, — заключается в том, как он связан с гравитацией. В содействии и противодействии. Размер сети, габариты поля и голевой площадки сдерживают преимущества лунной гравитации, и в то же время она делает возможными трюки с верчением, резаными ударами и винтами, которые заставляют зрителей ахать и охать при виде магических умений лучших игроков.

— Мяч надо остановить, — смеется Рафа Корта.

Робсон мрачно выпутывает его из сетки. До каких пределов может дойти соперничество отца с сыном? Насколько сильно первый может бахвалиться, побеждая последнего? — Ну давай же. — Рафа, приплясывая, уходит на край поля, его ноги едва касаются досок. Эта гандбольная площадка в Боа-Виста — прихоть Рафы Корты. Поверхность игровой зоны безупречно упруга. Звуковую систему устанавливал тот же инженер, который построил Лукасу акустическую комнату, хотя здесь акустика настроена на разжигание все более быстрых ритмов, а не на изысканные аккорды старой доброй босы. Есть спрятанные трибуны для особых гостей, которые посещают матчи, что случаются между Рафой и его противниками по ЛГЛ. Это лучшая площадка на Луне, а Робсон не может бросать, не может ловить, не может бегать, не может забивать — вообще ничего не может. Рафа пресекает дриблинг Робсона, мальчик отпрыгивает назад и спустя секунду уже снова вытаскивает мяч из сетки ворот.

— Да чему это Маккензи тебя учили, а?

Из капсулы БАЛТРАНа охранники Корта быстро привезли Робсона прямиком в медицинский центр Боа-Виста. Побег из «Горнила» не нанес физического ущерба, но психо-ИИ отметили нежелание говорить и навязчивое побуждение продемонстрировать карточный фокус любому человеку, который проявлял интерес. Они рекомендовали продолжительный курс посттравматической психотерапии. Терапия Рафы Корты проще и надежнее.

— Тебя этому не учили?

Рафа бросает мяч с силой, напрямую. Попадает Робсону в плечо. Мальчик вскрикивает.

— Тебя не учили, как уклоняться и вилять?

Робсон бросает мяч обратно, отцу. В его движении есть яд, но нет умения. Рафа аккуратно подхватывает мяч в воздухе и разворачивает к Робсону. Тот пытается увернуться, но мяч бьет его в бедро с громким шлепком.

— Прекрати! — кричит Робсон.

— Так чему же тебя учили?

Робсон поворачивается к нему спиной и швыряет мяч. Рафа его подхватывает и бросает в упор со всей силой. Гандбольные игровые костюмы тонкие, тесные, и удар мяча о зад звучит громко, словно сломалась кость. Робсон поворачивается. Его лицо искажено от ярости. Рафа ловит отскочивший мяч. Робсон бросается вперед, чтобы выбить мяч из руки отца, но его там уже нет: Рафа его увел, развернул и снова поймал. Он сильно бьет им об пол. По площадке прокатывается эхо от стука мяча о доски. Робсон отпрыгивает от мяча, который подскакивает ему прямо в лицо.

— Боишься мяча? — спрашивает Рафа, и тот опять оказывается в его руке.

Робсон снова кидается вперед. И Рафа опять его обходит, выстукивая мячом по полу вокруг сына. Робсон вертится, вертится, но за мячом ему не угнаться. Его голова поворачивается то туда, то сюда. Бум! Снова повернувшись, он получает отскочившим мячом в живот.

— Однажды испугался мяча, все время боишься мяча, — дразнит его Рафа.

— Прекрати! — вопит Робсон. И Рафа прекращает.

— Разозлился. Хорошо.

И мяч опять приходит в движение, прыгая из руки в руку. Бам-бам-бам. Бросок. Робсон взвизгивает — тяжелый гандбольный мяч бьет сильно. Он вопит и бросается на отца. Рафа большой, но движется быстро и легко. Он уходит от сына, словно танцуя. Насмешливая легкость, с которой Рафа превосходит Робсона, еще сильней распаляет гнев мальчика.

— Гнев — это хорошо, Роббо.

— Не называй меня так.

— А почему, Роббо? — Увел, швырнул, попал. Мяч прыгает и скачет, все время на миг опережая пальцы Робсона.

— Они меня так называли.

— Я знаю. Роббо.

— Заткнись-заткнись-заткнись-заткнись!

— Заставь меня, Роббо. Поймай мяч, и я заткнусь.

Робсон сгибается пополам от удара прямиком в желудок.

— Твоя мама мертва, Робсон. Они ее убили. Что ты хочешь сделать?

— Уходи. Оставь меня.

— Не могу, Робсон. Ты Корта. Твоя мамайн. Моя око.

— Ты ее ненавидел.

— Она была твоей матерью.

— Заткнись!

— Что ты хочешь сделать?

— Я хочу, чтобы ты прекратил!

— Я прекращу, Роббо. Обещаю. Но ты должен сказать мне, что ты хочешь сделать.

Робсон стоит как столб в центре площадки. Опустил руки и держит их на расстоянии нескольких сантиметров от тела.

— Хочешь, чтобы я сказал, что хочу их смерти.

Мяч врезается ему в спину. Робсон пошатывается, но не сходит с места.

— Хочешь, чтобы я сказал, что отомщу им за мамайн, сколько бы времени это ни заняло.

В живот. Робсон вздрагивает, но не падает.

— Хочешь, чтобы я поклялся, что устрою им месть, вендетту.

Живот, бедро, плечо.

— И я это сделаю, и они ответят, и я сделаю больше, и они сделают больше, и так без конца.

Живот. Живот. Лицо. Лицо. Лицо.

— Это никогда не закончится, пай!

Робсон бьет кулаком. Удар едва задевает маленький и плотный гандбольный мяч, но этого достаточно, чтобы его отбить. Миг спустя мяч опять в руках у Рафы.

— Чему меня учили в «Горниле», — говорит Робсон. — Чему я научился у Хэдли… — Рафа не успевает заметить, что делает Робсон, но спустя всего один удар сердца тот оказывается рядом с отцом, и мяч у него в руке. — Мне говорили, что надо забрать у врага оружие и использовать против него. — Он швыряет мяч через всю площадку и уходит под звуки медленных, затихающих ударов об пол.

Бам. Бам. Бам.

Вцепившись лапками во внутреннюю часть века Ошалы, муха-шпион обозревает стол, за которым собралось правление «Корта Элиу».

В дополненном зрении Лукаса парит Море Змеи. Сократ и Йеманжа транслируют идентичные карты Рафе и Адриане.

«Перспективный участок в Море Змеи. — Токинью увеличивает изображение, обрисовывает названные места. — Двадцать тысяч квадратных километров морского реголита».

Лукас поднимает палец и постукивает по иллюзорной карте. Данные селенологической разведки накладываются на серость и пыль. Рафа скользит по этой информации небрежным взглядом, но Лукас видит, как мать напряженно прищуривается.

— Я взял на себя смелость провести анализ рентабельности. «Корта Элиу» начнет получать прибыть в третьем квартале после того, как заявку одобрят. Мы можем переместить экстракционную установку из Кондорсе. Кондорсе на восемьдесят процентов выработан; мы законсервировали оборудование. Через два года будем добывать гелий-3 на полмиллиарда ежегодно. Запасов в Море Змеи, по нашим оценкам, хватит на десять лет.

— Исчерпывающе, — говорит Рафа.

На его языке и губах горечь. Благодаря своей маленькой мухе Лукас знает об уединенных истериках с разбиванием мебели. О телохранителе, который постоянно следует за старшим Кортой даже среди ручьев Боа-Виста. О том, как опасливо ежится Луна, когда отец подхватывает ее и подбрасывает высоко в воздух. Золотой, приветливый Рафа становится темным и уродливым от внезапного гнева на вечеринках и приемах. Разносит своего бесполезного гандбольного менеджера, своего бесполезного тренера, своих бесполезных игроков. Лукас по достоинству оценил иронию: мужчина, который при жизни жены не находил для нее доброго слова, ярится из-за ее смерти. Новостные каналы сообщили, что Рэйчел Маккензи погибла в результате катастрофической разгерметизации. Деликатная ложь. СМИ не стали никого прессовать. У журналистов, которые досаждают Пяти Драконам, случаются собственные катастрофические разгерметизации. Надо транслировать улыбки и вечерние наряды, сделки и красивых детей, свадьбы и адюльтеры. Не стоит дергать Дракона за хвост.

— Сколько у нас времени? — спрашивает Адриана.

— До двенадцати по лунному времени, в день муку.

— Маловато, — замечает Рафа.

— Вполне достаточно, — не соглашается Лукас.

— Сведения надежные? — спрашивает Адриана. Лукас видит, как глаза матери бегают туда-сюда по развернувшемуся перед нею виртуальному лунному ландшафту. На поверхности она провела больше времени, чем любой из живущих Корта, даже Карлиньос. Может, она и не надевала шлем уже десять лет, но бывших пылевиков не бывает. Она будет анализировать ландшафт, пылевое покрытие, логистику, электрический эффект от прохода Луны через магнитный шлейф Земли, вероятность солнечной бури.

— Они от Ариэль. Намек от кое-кого из Павильона Белого Зайца.

— Зашибись намек, — говорит Рафа. Лукас слышит энергию в его голосе, видит заинтересованность во взгляде. Его мышцы напрягаются, он распрямляется, сбрасывая несвойственную сутулость. Под кожей поблескивает прежний золотой свет. Это ночь игры. Команды в туннеле, трибуны орут во весь голос. Но он все еще не избавился от подозрений. — Надо действовать прямо сейчас.

— С деликатностью, — уточняет Адриана. Она складывает кончики пальцев, и ее ладони образуют подобие кафедрального собора из костей. Лукас отлично знает этот жест. Она занята расчетами. — Слишком быстро — и мы подставим Ариэль, а я до конца жизни буду драться в Суде Клавия по обвинениям в захвате чужого участка. Слишком медленно…

Закон, регулирующий право на горные работы, примитивен: стальные правила приисков, известные еще со времен золотой лихорадки, которая предопределила судьбу североамериканского Запада. Тот, кто отметит колышками четыре угла на территории, отведенной для разработок, должен в течение сорока восьми часов подать заявку и оплатить лицензионный сбор, который взимает КРЛ. Это гонка по прямой. Лукас видел, как Рафа вопит, бессвязно и самозабвенно, во время игры своих «Мосу». Это столь же волнующе. Вот что ему нравится — движение. Энергия. Действие.

— Какие у нас ресурсы?

Лукас приказывает Токинью высветить экстракционные установки вокруг целевого четырехугольника. Оранжевые иконки расположены на разных расстояниях от северо-западного, северо-восточного и юго-восточного углов. Со стороны юго-западной вершины темно.

— Я приказал переместить установки в северо-восточной части Моря Кризисов. Будет сложновато замаскировать это под рутинную перевозку или запланированное техобслуживание…

Лукас — чонму: перевозка оборудования не в его ведомстве. Искрится гнев; Рафа его сдерживает. Он прошел проверку.

— Меня беспокоят вершины. — Токинью увеличивает картинку.

— Мы не в состоянии доставить туда оборудование менее чем за тридцать часов, — говорит Рафа, прочитав метки развертывания.

— Это если говорить о поверхности, — намекает Лукас.

Рафа ловит мяч.

— Поболтаю-ка я с Ником Воронцовым, — говорит он. Кивает матери и вскакивает: пора принимать решения, пора действовать.

— Если просто позвонить, можно сэкономить несколько часов, — замечает Лукас.

— Вот потому я и хвэджан, брат. Чтобы вести дела, надо общаться.

Лукас кивает. Настал момент для маленькой уступки. Пусть мать видит, что ее мальчики едины.

— Добейся успеха, Рафа, — говорит Адриана.

Лицо ее сияет, глаза ясные. Она сбросила разом много лет. Лукас видит Адриану Корту своего детства: устроительницу империи, создательницу династии; фигуру в дверном проеме берсариу. Шепот мадриньи Амалии: «Скажи маме „спокойной ночи“, Лукас». Запах ее духов, когда она наклоняется над кроваткой. Она по-прежнему им верна. Люди хранят ароматам верность, какой не удостаивают никакие другие личные украшения.

— Так и сделаю, майнзинья. — Самое интимное словечко для обозначения нежности.

Муха-шпион, невидимая, выбирается из щели и летит за Рафой.

Синяя электрическая молния бьет Лукасинью прямиком в мышцы пресса. Синее пятно присоединяется к красным, пурпурным, зеленым, желтым. Его обнаженное тело почти целиком в пятнах. Он разноцветный арлекин, яркий, как гуляка во время Холи.

— Ух ты! — говорит Лукасинью, когда галлюциноген начинает действовать. Он поворачивается, получает выстрел из шмяк-пистолета, и мир превращается в миллионы бабочек. Он с дурацкой улыбкой вертится посреди торнадо из иллюзорных крыльев.

Эта игра зовется Охота, и играют в нее по всему аграрию Мадина — голыми, с пистолетами, которые стреляют случайно подобранными разноцветными галлюциногенами.

Бабочки раскрывают крылья, соединяются и сцепляются ими. Реальность возвращается. Лукасинью ныряет под крону высоченного плантайна. Под его босыми ногами гнилые листья, превратившиеся в слизь. Он движется вперед, держа пистолет наготове, все еще зыркая по сторонам широко распахнутыми глазами и поскальзываясь после синего зелья. Он разбивался на бриллиантовые плитки, взлетал вдоль стены бесконечного небоскреба, смотрел, как мир окрашивается в пурпурный цвет, был большим пальцем на собственной левой ноге в течение, кажется, вечности, преследовал и уходил от погони среди высоченных цилиндров пестрого света, становился жертвой метких стрелков, засевших высоко среди зарослей ямса и дхала.

Листья шелестят: кто-то идет. Прижав ствол шмяк-пистолета к щеке, Лукасинью ныряет под листву и оказывается посреди маленькой влажной лужайки, тайного гнезда, где воздух пьянит голову запахами зелени и гнилья.

Что-то касается его затылка.

— Шмяк! — говорит женский голос.

Лукасинью ждет укола от попадания чернил, путешествия в иную реальность. Он пришел на эту вечеринку, потому что ее устроили в Тве и потому был шанс повстречать Абену Асамоа. Партизанские игры не в ее стиле. Но ведь это увлекательно — гоняться за кем-то и уходить от погони, теряться и время от времени чего-то немного бояться, колотить людей до крови и стрелять, целиться в них из укрытия так, чтобы они и не поняли, что в них попало, и в свой черед получать заряды. Дуло, упершееся в шею, — это сексуально. Он весь во власти этой девушки. Беспомощность возбуждает.

Щелкает курок. Ничего не происходит.

— Вот дерьмо, — говорит девушка. — Пусто.

Лукасинью перекатывается и вскакивает, нацеливает на нее шмяк-пистолет.

— Нет-нет-нет-нет! — вскрикивает девушка, вскидывая руки: «Сдаюсь». Это Йа Афуом Асамоа, абусуа-сестра Абены и Коджо. Леопардовая абусуа. От системы родства АКА болит голова. На ее коже пять цветных отметин: верхняя часть правого бедра, левое колено, левая грудь, левое бедро, правый висок. Лукасинью жмет на спусковой крючок. Ничего не происходит.

— Пусто, — говорит он.

Тот же сигнал раздается по всей трубоферме, вдоль высоких террас и снайперских гнезд в солнечной матрице. Пусто. Пусто. Звуки угасают в туннелях, которые соединяют трубы агрария. Пусто. Пусто.

— Повезло тебе, — говорит Лукасинью.

— В каком это смысле? — парирует Йа Афуом. — Ты стоял передо мною на коленях. — Она окидывает его взглядом с ног до головы. — Да ты весь в краске! Тебе надо искупаться. Идем. Это лучшая часть. Рыбы не боишься, верно?

— А что такое «рыба»?

— Она водится в прудах. Еще там лягушки и утки. Некоторые люди с ума сходят от самой мысли о том, что их коснется нечеловеческое живое существо.

— По-моему, игра ненормальная какая-то, — говорит Лукасинью. — Чем чаще в тебя попадают, тем проще в тебя попасть.

— Она кажется ненормальной, только если играть ради победы, — говорит Йа Афуом.

На высоком настиле обустроен бар. Выпивки и вейперов там в достатке, но в мозгу Лукасинью так много веществ, что больше ему не хочется. Бассейны уже полны. Голоса и плеск разносятся по всей шахте трубофермы. Лукасинью осторожно опускается в воду. Может, рыбы кусаются или присасываются или вдруг какая-нибудь из них может заплыть внутрь его члена? Слабогаллюциногенная краска для кожи растворяется в воде; вокруг него расплываются гало красного, желтого, зеленого и синего цветов. Что будет от такого с рыбой? А с людьми, которые съедят эту рыбу? Он и помыслить не может о том, чтобы съесть то, что побывало в этой воде. Он и помыслить не может о том, чтобы съесть существо, у которого имеются глаза.

— Эге-гей! — Йа Афуом с плеском падает в воду возле него. Бедра, зады соприкасаются. Ноги переплетаются. Они трутся друг о друга животами, пальцы их гуляют туда-сюда.

— Что тут у нас, рыба?

Йа Афуом хихикает, и как-то вдруг оказывается, что Лукасинью держит одной рукой ее грудь, а ее пальцы ласкают его зад. Он запускает руки глубже в воду, теплую как кровь, ищет складки и секреты.

— Какой же ты шалун…

У нее лучшая задница после Григория Воронцова. Потом у него встает, и они касаются друг друга лбами и смотрят друг другу в глаза, и она над ним смеется, потому что голые мужчины выглядят нелепо.

— Я всегда слышал, что девушки Асамоа вежливые и робкие, — дразнит Лукасинью.

— Кто тебе такое сказал? — говорит Йа Афуом и тянет его к себе.

Абена. Мелькает за помидорными зарослями. Идет прочь от бара, к служебному туннелю.

— Эй! Эй! Абена! Подожди!

Он выскакивает из бассейна. Абена поворачивается, хмуря брови.

— Абена! — Он несется к ней. Наполовину вставший член болезненно мотается из стороны в сторону. Абена вскидывает бровь.

— Привет, Лука.

— Привет, Абена.

Подходит Йа Афуом, обнимает его одной рукой.

— С каких это пор? — говорит Абена, и Йа Афуом с улыбкой прижимается ближе. — Развлекайся, Лука. — Она уходит прочь.

— Абена! — кричит Лукасинью, но она ушла, и вот теперь Йа Афуом тоже уходит. — Абена! Йа! Да что тут творится?

Какая-то игра сестер-абусуа. Ему становится холодно, и эрекция проходит, и похмелье от множества галлюциногенных инъекций заставляет дрожать и подозрительно озираться — словом, вечеринка испорчена. Он находит одежду, выклянчивает обратный билет в Меридиан, и тут выясняется, что в квартире вовсю хозяйничает Коджо, который обзавелся новым пальцем. Лукасинью может остаться на ночь, но только на эту ночь. Ни дома, ни потрахушек, ни Абены.

Вагнер опаздывает в Меридиан. Теофилус — маленький городок, тысяча жизней на северном краю большого и пустынного Залива Суровости, где шевелятся только машины. Железнодорожная ветка, связывающая его с магистральной линией, появилась три года назад — триста километров одноколейного пути; четыре вагона в день до пересадочной станции в Ипатии. Удар микрометеорита вывел из строя сигнальный механизм в Торричелли и задержал Вагнера — он ходил из угла в угол, чесал зудящую кожу, пил ледяной чай стакан за стаканом и выл в глубине души — на шесть часов, пока боты техобслуживания не вставили на место новый модуль. Вагон был полный, места только стоячие, ведь продолжительность пути всего час.

«Я меняюсь прямо у вас на глазах? — думал Вагнер. — Я пахну по-другому, не как человек?» Он всегда представлял себе, что так оно и есть.

Удар по Торричелли испортил планы путешественникам почти во всем западном полушарии. Ко времени, когда Вагнер добирается до станции Ипатия — всего лишь перекрестку четырех ответвлений железной дороги, идущих от южных морей и центрального района Моря Спокойствия, с Первой Экваториальной, — на платформах кишмя кишат регулярные пассажиры, рабочие-сменщики, а также дедушки и бабушки, объезжающие свои обширные семьи, как паломники объезжают святые места. Стайки детей бегают, вопят; иногда жалуются на долгое ожидание. Их голоса действуют на нервы Вагнеру с его обострившимися чувствами. Фамильяр сумел забронировать ему место на «Региональный 37»; ждать еще три часа. Он находит темное и тихое местечко подальше от семей, брошенных картонок из-под лапши и стаканчиков, садится, прислонившись спиной к колонне, прижимает колени к груди и опускает голову. Меняет дизайн фамильяра. Адеус, Сомбра: ола, доктор Лус. Колонны трясутся, в длинном холле все звенит от ударных волн поездов, которые проносятся мимо там, наверху. Роботы заббалинов принюхиваются к нему в поисках того, что можно переработать. Звонки, сообщения, картинки из Меридиана: «Ты где ты нам нужен все уже началось». Проблемы с поездом. «Скучаем по тебе, Маленький Волк». От Анелизы ничего. Она знает правила. В его жизни есть светлая половина и темная половина.

Доктор Лус не успел забронировать Вагнеру обычное место у окна, так что он не сможет глазеть на Землю во время путешествия. Это хорошо: надо поработать. Он должен придумать стратегию. Нельзя просто позвонить и назначить встречу. Один шепоток про Корта, и Элиза Стракки сбежит. Он заманит ее заказом, но придется выдумать что-нибудь убедительное и увлекательное. Она проявит должную осмотрительность. Компании внутри компаний, совмещенные структуры, лабиринт руководящих органов; типичное лунное корпоративное устройство. Не слишком сложное; это тоже может пробудить подозрения. Ему понадобится новый фамильяр, фальшивый след в социальных сетях, онлайн-история. ИИ «Корта Элиу» могут все это соорудить, но даже им потребуется время. Тяжело быть скрупулезным, когда Земля там, наверху, рвет его на части, пробуждает и меняет с каждым быстро пройденным километром. Это как первые дни любви, как болезненное возбуждение, как моменты эйфории за миг до опьянения, как наркота из танцзала, как головокружение, но все аналогии слабы; ни в одном из языков Луны нет слова, которое описывало бы перемену, что наступает вместе с полной Землей.

Вагнер почти бежит с вокзала. Наступает раннее утро, и вот он прибывает в Дом Стаи. Амаль его ждет.

— Вагнер. — Амаль приняла культуру двух «Я» полнее, чем Вагнер, и использует альтер-местоимения. «Почему местоимения должны обозначать только гендер?» — говорит нэ. Прижимает Вагнера к себе, прикусывает его нижнюю губу, тянет достаточно сильно, чтобы причинить боль и заявить о своей власти. Амаль руководит стаей. Потом они целуются по-настоящему. — Ты голоден, хочешь чего-нибудь? — Вид Вагнера говорит об изнеможении вернее всяких слов. Дни, когда наступает перемена, сжигают резервы человеческого организма. — Валяй, малыш. Жозе и Эйджи еще не прибыли.

В раздевалке Вагнер стягивает с себя одежду. Принимает душ. Босой шлепает в спальню. Лежбище уже переполнено. Он забирается внутрь; мягкая обивка, отделка из искусственного меха ласкают его. Тела ворчат, вертятся, бормочут во сне. Вагнер, скользнув, занимает свое место среди них, сворачивается клубочком, как ребенок. Чувствует прикосновение чужой кожи. Дышит в ритме с остальными. Фамильяры витают над переплетением тел; ангелы, стерегущие невинных. Единение стаи.

Ровер — воплощение лунной утилитарности: открытый вакууму каркас, два ряда сидений по три штуки, лицом друг к другу, воздушный насос, топливный элемент, подвеска и ИИ, четыре огромных колеса, между которыми висит пассажирская секция. Быстрая хреновина. Стиснутая внутри со своей бригадой поверхностных работ, Марина дергается и ударяется о стопорные балки, когда машина прыгает по бороздам на поверхности Луны, перескакивает через края кратеров. Марина пытается рассчитать скорость движения, но близкий горизонт и тот факт, что она не знакома с масштабом лунных ориентиров, делают ее математику бесполезной. Быстро. И скучно. Степени скуки: синий глаз Земли наверху, серые холмы Луны внизу, безликий щиток пов-скафа напротив Марины — «Паулу Рибейру», гласит фамильяр-метка. Хетти включает внутрискафовые развлечения. Марина проходит двенадцать раундов «Мраморного беспорядка», смотрит «Сердца и черепа» (цепляющая серия — сценаристы ведут сюжет и персонажей к финалу) и новое видео из дома. Мама машет рукой из своего инвалидного кресла на крыльце дома. Руки у нее худые и в пятнах, седые волосы взлохмачены, но она улыбается. Кесси, и ее племянницы, и пес Ханаан. А вон там — ох, это же Скайлер, ее брат, вернулся из Индонезии, и его жена Нисрина, и другие племянники и племянницы Марины. Все они — на сером фоне, на фоне серого дождя, что каскадом льется из переполненного водосточного желоба над крыльцом, настоящий водопад, да к тому же такой громкий, что им приходится кричать.

Под безликой маской щитка Марина плачет. Шлем всасывает ее слезы.

Кто-то трогает ее за плечо. Марина переключает щиток в прозрачный режим: Карлиньос перегнулся через узкий проход между сиденьями ровера. Он указывает куда-то за спину Марины. Ремни безопасности отрегулированы так, что ей с трудом удается повернуться и впервые увидеть карьер. Паукообразные опорные рамы экстракторов тянутся от поверхности Луны к близкому горизонту. Миссия бригады — запланированная инспекция экстракционного завода «Корта Элиу» «Спокойствие-Восток». Через несколько секунд ровер тормозит, подняв тучу пыли, и ремни безопасности отстегиваются.

— Держись рядом со мной, — говорил Карлиньос по частному каналу Марины.

Она спрыгивает на реголит, испещренный следами шин. Она среди машин, добывающих гелий. Они уродливые, как все на Луне, отталкивающие и практичные. Хаотичные, с первого взгляда и не поймешь, где что. Окруженные балочными фермами сложные буры, рамы сепараторов и ленточные конвейеры. Держатели зеркал поворачиваются вслед за солнцем, фокусируют энергию на солнечных дистилляторах, которые выделяют гелий-3 из реголита. Сферы-контейнеры, каждая помечена согласно содержимому. Гелий-3 — главный экспортный продукт, но производственный цикл «Корта Элиу» также включает извлечение водорода, кислорода и азота, горючего жизни. Высокоскоростные архимедовы винты выбрасывают отходы сильными струями, которые образуют дуги длиной в километр, прежде чем упасть, подняв столбы пыли; этакие фонтаны наоборот. Земной свет преломляется от мельчайших пылинок и частиц стекла, порождая лунные радуги. Марина подходит к самба-линии. Десять экстракторов работают единым фронтом, растянувшись на пять километров, продвигаются ползком, на колесах высотой в три Марининых роста. Близкий горизонт отчасти прячет экстракторы с обоих концов самба-линии. Ковшовые колеса зачерпывают тонны реголита за раз и движутся с безупречной синхронностью: кивающие головы. Марина представляет себе черепах-кайдзю со средневековыми крепостями на спине. С такими существами мог бы сражаться Годзилла. Через подошвы ботинок пов-скафа Марина чувствует, как вибрируют машины, но ничего не слышит. Вокруг тишина. Марина переводит взгляд на зеркальные антенны и струи отработанной породы над своей головой, потом поворачивается и смотрит на параллельные следы колес, ведущие к краю борозды Мессье. Это ее рабочее место. Это ее мир.

— Марина.

Ее имя. Кто-то произнес ее имя. Рука Карлиньоса в перчатке хватает ее за предплечье, мягко отталкивает ее руку от застежек на шлеме. Застежки: она собиралась их открыть. Она собиралась снять шлем пов-скафа посреди Моря Спокойствия.

— О Господи… — говорит Марина, потрясенная бездумной легкостью, с которой едва не убила себя. — Извините. Извините. Я просто…

— Забыла, где находишься? — спрашивает Карлиньос Корта.

— Я в порядке. — Но это не так. Она совершила непростительный грех. Она забыла, где находится. В первый раз вышла на поверхность — и все слова, услышанные во время обучения, вылетели из ее головы. Она тяжело, прерывисто дышит. Без паники. Паника — это смерть.

— Хочешь вернуться в ровер? — спрашивает Карлиньос.

— Нет, — отвечает Марина. — Со мной все будет хорошо.

Но зрительный щиток так близко к лицу, что она его ощущает. Она в плену внутри стеклянного колпака. Надо от него избавиться. Освободиться, вдохнуть полной грудью.

— Я тебя не посылаю обратно в ровер только потому, что ты сказала «будет», — говорит Карлиньос. — Можешь не спешить.

Он читает ее биопоказатели на внутреннем экране своего шлема: пульс, сахар крови, сатурация и дыхательные функции.

— Я хочу работать, — говорит Марина. — Поручите мне что-нибудь, чтобы отвлечься.