Империя должна умереть Зыгарь Михаил
Причина стресса очевидна: Керенский отчаянно пытается быть своим и для либералов из Временного комитета Госдумы, и для социалистов из исполкома Петросовета. Он входит и туда и туда — и упивается той исключительной ролью, которая ему выпала. Однако есть одна проблема, которую он не может преодолеть: его товарищи из Думы все дальше расходятся с его товарищами из Петросовета. И этой ночью он осознает, что больше не может сидеть на двух стульях, нужно выбирать.
Он не хочет оставаться за бортом Временного правительства, тем более что ему предлагают пост министра юстиции. Но Петросовет настаивает: товарищ по Думе Николай Чхеидзе отказался от министерского поста, не раздумывая. Керенский обязан поступить так же, чтобы не потерять авторитет в глазах рабочих и солдат, эсеров и меньшевиков. Эта дилемма сводит Керенского с ума. Так ничего не решив, он отправляется домой.
«Было странно идти по знакомым улицам без привычного сопровождения агентов секретной полиции, — вспоминает Керенский, — проходить мимо часовых и видеть дым и языки пламени, все еще вырывающиеся из здания жандармерии, где меня допрашивали в 1905 году».
Пролежав в постели два или три часа в полубессознательном состоянии, он внезапно придумывает выход — постараться усидеть на двух стульях, согласиться на пост в правительстве и отстоять это решение на заседании Петросовета. Он звонит Милюкову прямо среди ночи и сообщает радостную новость.
Утром Керенский идет в Думу. Он приходит к членам исполкома, они «встречают его с кислыми лицами». Керенский сообщает, что решил стать министром. Они начинают отговаривать, но он уже придумал, как преодолеть их сопротивление. Он выходит в соседнюю комнату, где вовсю идет заседание самого Петросовета, похожее на непрерывный митинг. Просит слова, залезает на стол (иначе его никто не увидит и не услышит). И произносит пламенную речь о том, что решился стать представителем рабочих и солдат в новом правительстве, — и просит одобрить его выбор. Простые рабочие устраивают своему любимцу Керенскому овацию. Опытные революционеры из исполкома в бешенстве: Керенский обманул их, наплевав на решение бойкотировать Временное правительство либералов. Но сделать ничего не могут.
«Никаких этикетов»
В тот момент, когда Рузский и Родзянко ведут ночной телефонный разговор, царь спит. Первым с текстом стенограммы знакомится Алексеев в Могилеве. Он требует немедленно разбудить императора — «всякие этикеты должны быть отброшены» — и сообщить ему о словах Родзянко: «Выбора нет, отречение должно состояться». Алексеев верит мифу из «Известий комитета журналистов», что Царское Село в руках восставших и, если император не согласится, его детей могут убить, после чего начнется гражданская война и Россия погибнет под ударом Германии.
Однако Алексееву сообщают, что император только что уснул и встанет не раньше чем через полчаса. Тогда он берет инициативу в свои руки и к 3 часам собирает телеграммы от Эверта, Брусилова и даже великого князя Николая Николаевича — трех главнокомандующих фронтами на войне. Все они, включая дядю, умоляют императора отречься. Генералы преследуют одну цель — продолжить войну любой ценой. Для них страшнее всего анархия в армии. Они уверены, что после отречения ненавистного всем царя войну можно будет успешно продолжить — и победить. Некоторые из них поймут, что ошибались, уже на следующий день.
Выбор Керенского
Утром 2 марта Павел Милюков выступает в Екатерининском зале Таврического дворца перед рабочими, солдатами и толкущимися здесь же случайными прохожими. Он рассказывает, что ночью Временный комитет принял решение сформировать Временное правительство. 58-летний интеллигентный профессор с негромким голосом и старомосковским выговором — далеко не самый яркий оратор, никакого сравнения с молодым Керенским. Милюков не чувствует толпу и не умеет говорить то, что она хочет слышать. Он зачитывает по бумажке состав Временного правительства, а потом говорит, что Николай II больше не будет императором, его сменит его маленький сын, великий князь Михаил будет регентом, а в России будет установлена конституционная монархия. Это совсем не то, что хотят слышать собравшиеся, — речь Милюкова тонет в возгласах негодования.
«Кто вас выбрал?» — ядовито спрашивают из толпы. «Нас выбрала русская революция!» — патетически отвечает Милюков. Спешно собирается исполком Петросовета, товарищи допрашивают Керенского, почему он скрыл от них, что депутаты хотят сохранить монархию и сделать великого князя Михаила регентом? Для социалистов это означает полный откат к старым порядкам, они намерены установить республику и боятся сговора Думы со старой элитой.
Керенский пытается убедить товарищей, что он ничего не знает и, скорее всего, для беспокойства нет повода. Он, конечно, врет: ему известно все, что обсуждается во Временном комитете, а также то, что думские эмиссары Гучков и Шульгин собираются ехать в Псков добиваться отречения. Его недавние товарищи-социалисты видят, что Керенский с ними неискренен, и заявляют, что отправят собственную делегацию в Псков или в крайнем случае помешают думской.
Керенский уходит с четким пониманием, на чьей он стороне. Он ощущает себя членом нового правительства, для которого бунтари из Петросовета — явная угроза. Ему надо бороться с ними и приложить все усилия, чтобы к царю отправились Гучков и Шульгин, а представители социалистов остались бы в столице.
Первое отречение
Утром в Пскове император читает запись ночного разговора Рузского и Родзянко. Впервые ему предлагают отречься от престола. Эта мысль Николаю II вовсе не кажется неприемлемой.
Накануне он куда более болезненно воспринял предложение назначить правительство народного доверия: идея ограничить собственную власть всегда казалась Николаю преступной. С детства, от отца и от Победоносцева, он усвоил, что самодержец несет ответственность за всю Россию перед Богом. Принять конституцию означает нарушить клятву, данную во время коронации. Не имея возможности влиять на ситуацию в стране, он по-прежнему будет отвечать перед Богом. Он, а вовсе не члены правительства! Клятва перед Богом Николаю гораздо важнее и понятнее, чем идея конституционной монархии. Не менее догматично относится к самодержавию и его жена, для которой принятие конституции — это преступление против ее сына, попытка украсть у него то, что принадлежит ему по праву рождения. Парадоксально, но отречение от престола для Николая вовсе не так страшно. Оставляя трон, он снимает с себя ответственность, а значит, никакого преступления перед Богом не совершает.
В час дня, прогуливаясь по перрону Псковского вокзала, царь говорит Рузскому, что всерьез подумывает об отречении. Час спустя приходят телеграммы от командующих фронтами, которые уже собрал Алексеев. Рузский приносит их царю — они не оставляют сомнений. Николай II приказывает написать манифест, в котором он передает престол сыну, а регентом назначает своего брата Михаила. Этот манифест следует немедленно разослать в Петроград, председателю Думы Михаилу Родзянко, и в Могилев, начальнику штаба Михаилу Алексееву.
В 3 часа Рузский выходит от царя с подписанным текстом, но его останавливает царская свита. Дворцовый комендант Воейков, министр двора Фредерикс и остальные сопровождающие царя совершенно не готовы к такой новости. Они шокированы легкостью, с которой царь отрекся («Как можно отдать престол, как будто передаешь эскадрон?» — говорит один из генералов.) «Что мне оставалось делать, когда все мне изменили? Первый — Николаша…» — объясняет царь Воейкову свой поступок.
Но Воейков просит генерала не отправлять телеграммы, а подождать. Он знает, что из Петрограда едут эмиссары Думы Гучков и Шульгин. Комендант считает, что это шанс все отыграть назад — представители Думы наверняка будут сговорчивее, чем Рузский, и не станут требовать отречения.
Император тем временем размышляет, что будет делать дальше: до окончания войны уедет за границу, потом вернется, поселится в Крыму и будет воспитывать сына. Ему говорят, что такой возможности у него может не быть. Мысль о разлуке с сыном очень впечатляет его — и он обращается к семейному врачу Сергею Федорову: «Какова вероятность, что наследник выздоровеет?» — спрашивает Николай. Врач отвечает, что шансов нет, современной науке неизвестны случаи излечения от гемофилии. Тогда император начинает думать, что отречение в пользу сына — ошибка.
Второе отречение
Тем временем Гучков и Шульгин едут в Псков. Им то и дело приходится останавливаться на станциях и выступать перед собравшимися толпами. В какой-то момент депутатам сообщают, что по телефону с ними хочет поговорить генерал Иванов. К их удивлению, он начинает жаловаться: мол, ему было приказано усмирить бунт, он должен был подождать две дивизии, которые были сняты с фронта и направлялись в его распоряжение… Но потом два батальона, которые у него были, перестали повиноваться, и теперь Иванов хочет встретиться с депутатами, чтобы посоветоваться (они уклоняются от встречи).
Гучков и Шульгин добираются до Пскова к 10 часам вечера в тяжелейшем нервном переутомлении: после нескольких ночей без сна у Шульгина сильные головные боли. Тем не менее их сразу проводят к императору. Гучков максимально уважительно начинает рассказывать Николаю II о ситуации в столице. По его словам, никто восстание не планировал и не готовил, оно вспыхнуло стихийно и превратилось в анархию. Отправка войск с фронта обречена на неудачу. Единственная мера, которая может спасти положение, — это отречение в пользу цесаревича при регентстве великого князя Михаила.
Шульгин описывает происходящее в Таврическом дворце и попытки Думы поддерживать порядок, спасать арестованных от самосуда, и добавляет, что для борьбы с «левыми элементами» Думе нужна помощь. Когда Гучков говорит, что у царя есть 24 часа на размышление, тот отвечает, что уже принял решение отречься в пользу сына. Но теперь, понимая, что он не может согласиться на разлуку с сыном, передумал — и отречется в пользу брата.
Воцаряется тишина. Участники разговора берут паузу — чтобы подумать. Выходя из поезда, Гучков говорит толпе любопытствующих: «Не беспокойтесь, господа. Император согласился на большее, чем мы ожидали». Они с Шульгиным не надеялись, что их предприятие будет таким простым.
Уже потом все юристы скажут в один голос, что отречение в пользу брата, то есть за несовершеннолетнего сына, противоречит всем законам Российской империи, в первую очередь Акту о престолонаследии, подписанному императором Павлом I. Однако Гучкову и Шульгину не до этого.
Наконец около 11 часов вечера Николай подписывает манифесты. Когда он доходит до того, чтобы назначить нового премьер-министра, то почти безразлично спрашивает: «Кого вы думаете?» «Князя Львова…» — говорит Шульгин. «Ах, Львов? Хорошо — Львова…» — и подписывает бумаги. Верховным главнокомандующим опять назначается великий князь Николай Николаевич.
Новая юстиция
Тем временем в Петрограде новые власти пытаются начать новую политику. Министр юстиции Александр Керенский рассылает телеграммы прокурорам всей страны: освободить всех политических заключенных и передать им поздравления от имени нового правительства. Отдельно: немедленно освободить Бабушку Екатерину Брешко-Брешковскую и пятерых депутатов от социал-демократов, которых в 1915 году сослали в Сибирь.
Уже на следующий день Бабушка, которая живет в Ачинске, получит официальное уведомление об освобождении. «При вести о свержении старого режима все местные чиновники испарились, — вспоминает она. — Никто не кричал на нас. Некому было отдавать честь. Некого было бояться. На одной из станций я встретила высоченного человека, который поклонился мне и сказал приглушенным голосом:
— Это правда?
— Похоже на то. А кто вы такой? — спросила я по сибирскому обычаю.
— Я — жандарм, который вез вас в Минусинск.
— И что вы теперь собираетесь делать?
— Пойду воевать. Мы, жандармы, постоянно просили, чтобы нас отправили на фронт, но нам всегда отказывали.
Он был последним представителем царской бюрократии, которого я встретила. Они расползались прочь, как жалкие, побитые псы, чтобы переждать, пока утихнет буря», — пишет Брешко-Брешковская.
По мере того как заключенных старого режима отпускают, появляются узники новой власти. «Были освобождены все тюрьмы и Сибирь от политических преступников, пострадавших при помазанниках; предполагается заменить их новыми, более современными», — иронизирует в своем дневнике художник Казимир Малевич.
В течение дня под стражу берут самых одиозных представителей царского правительства: бывшего военного министра Сухомлинова, бывших премьеров Штюрмера и Горемыкина, бывшего министра внутренних дел Маклакова, а также Дубровина, главу Союза русского народа.
2 марта арестантов становится так много, а средств, чтобы защитить их от самосуда, — так мало, что Керенский решает перевести всех задержанных в Петропавловскую крепость. Для многих министров арест — это спасение от смерти. Военный министр Беляев сам просит у Временного правительства защиты после того, как вооруженная толпа врывается в его квартиру и громит ее. Ему отвечают, что безопаснее всего будет в Петропавловской крепости. На следующий день Бубликову звонит бывший премьер-министр Трепов и прямо просит его арестовать. Тот хохочет в ответ — но посылает отряд, чтобы Трепова отвезли в крепость.
«Царь на Руси необходим»
Поздним вечером новое правительство, которое еще не закончило заседание в Таврическом дворце, получает известие от Гучкова и Шульгина. Керенский вспоминает, что первым тишину нарушает Родзянко, который говорит, что вступление на престол великого князя Михаила невозможно: он никогда не проявлял интереса к государственным делам, состоит в неравном браке, был выслан из страны на несколько лет и так далее. Это чисто дворцовые аргументы, точно так же думают многие члены царской семьи. Керенский собирается перебить его, сказав, что на этой стадии революции неприемлем любой новый царь. Но слово берет Милюков. Он начинает доказывать, что «царь на Руси необходим, Дума вовсе не стремилась к созданию республики, а лишь хотела видеть на троне новую фигуру. В тесном сотрудничестве с новым царем Думе следует утихомирить бушующую бурю».
На часах уже утро, и заседание прерывают. Керенский хочет воспользоваться паузой, чтобы предотвратить публикацию царского манифеста об отречении в пользу брата. Родзянко едет в дом военного министра, чтобы связаться с Алексеевым. Тот сообщает, что манифест уже начали распространять на фронте и многие части успели присягнуть императору Михаилу II. Родзянко просит немедленно прекратить этот процесс.
Алексеев интересуется, почему он не может обнародовать приказ императора. Родзянко начинает уклончиво объяснять, что с воцарением цесаревича столичная общественность еще помирилась бы, но воцарение великого князя Михаила абсолютно неприемлемо.
Этот разговор ошеломляет Алексеева. Он в ужасе от того, что поверил Родзянко и убедил царя отречься: «Я никогда не прощу себе, что поверил в искренность некоторых людей, что пошел за ними и что послал телеграмму об отречении императора главнокомандующим», — говорит он своему подчиненному.
Родзянко связывается с Рузским и также просит его не распространять пока манифест об отречении. «Вспыхнул неожиданно для всех нас такой солдатский бунт, которому еще подобных я не видел, — совсем уже врет глава Временного комитета, чтобы как-то аргументировать свою просьбу. — Только слышно было в толпе — "долой династию", "долой Романовых"». Ничего подобного за последние сутки, конечно, не было.
Михаил II
В 6 часов утра Родзянко возвращается обратно. Члены Временного правительства задумываются о том, чтобы связаться с великим князем Михаилом, который еще не знает, что за ночь он стал императором. Он по-прежнему живет в Петрограде — но уже не в Зимнем дворце, а в особняке у княгини Путятиной, на улице Миллионной.
Когда делегация членов правительства приезжает туда, чтобы встретиться с ним, великий князь встречает их словами: «А что, хорошо ведь быть в положении английского короля. Очень легко и удобно! А?» — «Да, ваше высочество, очень спокойно править, соблюдая конституцию», — улыбается в ответ Милюков.
Родзянко и Львов излагают позицию большинства: великий князь, по их мнению, должен отказаться от престола. Потом слово берет Милюков и, к удивлению собравшихся, начинает длинную и цветистую речь, в которой убеждает великого князя занять трон. Он говорит, и говорит, и никак не может закончить, чем ужасно раздражает великого князя.
На самом деле Милюков просто рассчитывает, что с минуты на минуту должны появиться приехавшие из Пскова Гучков и Шульгин, которые поддержат его и, возможно, передадут великому князю личное послание от брата, после которого он не осмелится отречься. Но те никак не появляются — и Милюкову приходится тянуть время.
Дело в том, что эмиссаров Временного правительства на вокзале задержала толпа. Узнав, что они привезли манифест об отречении в пользу брата, разгневанные рабочие задерживают Гучкова и Шульгина и даже хотят отобрать акт отречения и уничтожить. Смена царя их совершенно не устраивает, они хотят ликвидации монархии. Скомканный оригинал акта в кармане выносит из здания вокзала помощник Бубликова Юрий Ломоносов. Впрочем, арест Гучкова и Шульгина длится недолго. За них вступаются те же рабочие: «Мы же сами их пригласили… Они доверились — и пришли к нам… А вы — что? "Двери на запор"? Угрожаете? Так я вам скажу, товарищи, что вы хуже старого режима…» — вспоминает Ломоносов.
Шульгин и Гучков появляются в доме на Миллионной улице к концу речи Милюкова и только успевают выразить ему поддержку, но сразу после этого берет слово Керенский: «Умоляю вас во имя России принести эту жертву!.. Потому что с другой стороны… я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол… Во всяком случае… я не ручаюсь за жизнь вашего высочества».
Михаил отлучается со Львовым и Родзянко в другую комнату. Вернувшись, он сообщает, что готов принять трон только по просьбе Учредительного собрания, когда его созовет Временное правительство. С этого момента Россия де-факто становится республикой.
В прихожей сидит вызванный специально профессор права Владимир Набоков, отец в будущем всемирно известного писателя, которого князь Львов просит составить акт отречения. Он долго думает, как подписать его манифест: великим князем Михаилом Александровичем или императором Михаилом. В итоге выбирают первое. Через полчаса по всему городу клеят плакаты: «Николай отрекся в пользу Михаила. Михаил отрекся в пользу народа».
«Бог знает, кто его надоумил подписать такую гадость», — записывает бывший император Николай про решение брата.
Россия без царя
Новость о том, что царя больше нет, вызывает восторг у вчерашних подданных: на Зимнем дворце поднят красный флаг, по всему Невскому проспекту снимают геральдических орлов, украшавших магазины и аптеки «Поставщиков Высочайшего Двора».
Помимо красных ленточек, которые прикалывают к груди бывшие подданные, а теперь граждане, второй символ перемен — семечки. Свободно гуляющие по улицам городов солдаты и рабочие беспрерывно грызут семечки. Городовых, следящих за порядком, больше нет, улицы не убираются, поэтому тротуар под ногами прохожих густо устлан шелухой.
Зинаида Гиппиус, которая еще вчера боялась Петросовета, сегодня ликует: она машет красной тряпкой проходящим под ее балконом демонстрациям и бросает митингующим красные ленты и цветы. Она и Философов в восторге от Керенского и связывают с ним все свои надежды: Керенский «оказался живым воплощением революционного и государственного пафоса. Обдумывать некогда. Надо действовать по интуиции. И каждый раз у него интуиция гениальна».
«Точно никогда никто в России не царствовал, — удивляется стремительной перемене художник Александр Бенуа. — Все принимают известие об его задержании, об его аресте как нечто давно ожиданное и естественное».
По словам Палеолога, вокруг царской семьи моментально образовалась абсолютная пустота: «Произошло всеобщее бегство придворных, всех этих высших офицеров и сановников, которые в ослепительной пышности церемоний и шествий выступали в качестве прирожденных стражей трона и присяжных защитников императорского величества». В ответ на это ему отвечают на одном званом обеде, что это не двор предал императора, а император предал и семью, и двор, и весь русский народ.
Впрочем, из общего правила есть единичные исключения. Сергей Зубатов, создатель первых российских профсоюзов и системы политического сыска, оклеветанный, репрессированный и находящийся в опале уже 14 лет, услышав от жены новость об отречении, выходит из комнаты и стреляется.
«В них сидит какой-то микроб»
Утром 3 марта дядя царя, великий князь Павел, приходит к императрице, которая по-прежнему одета в платье сестры милосердия и ухаживает за детьми.
17-летняя великая княжна Мария, последний здоровый ребенок, теперь тоже заболела и лежит в очень тяжелом состоянии, с температурой 40. Никто до великого князя еще не решился сообщить семье об отречении Николая II.
У Павла есть все основания ненавидеть Александру — 15 лет назад она жестче всех отреагировала на его тайную свадьбу, настаивала на его изгнании, противилась тому, чтобы его вторую жену пустили на родину и приняли при дворе. Именно императрица приказала арестовать его сына Дмитрия и настояла на его ссылке в Персию, которую все считали равносильной смертной казни. Однако великий князь, так пострадавший от нрава императрицы, оказывается единственным родственником, навестившим ее в дни революции.
«Великий князь тихо вошел к ней и припал долгим поцелуем к ее руке, будучи не в силах произнести ни слова. Сердце его готово было разорваться», — вспоминает его жена, Ольга Палей, которую императрица так и не приняла. — "Милая Алиса, — сказал наконец князь, — я хотел быть рядом с тобой в такую тяжелую для тебя минуту…"»
Императрица поначалу не верит известию. После разговора с великим князем Александра прибегает в свой кабинет — Лили Ден приходится схватить ее, чтобы она не упала. Опираясь на письменный стол, Александра повторяет: «Abdiqu»[121]. «Мой бедный дорогой страдает совсем один… Боже, как он должен страдать!» — рыдает она.
После этого с каждым днем положение усложняется. От императора нет никаких вестей, телеграммы Александры мужу с просьбой приехать как можно скорее возвращаются с телеграфа с надписью синим карандашом: «Местопребывание адресата неизвестно».
Лили Ден советует императрице сжечь дневники и письма, чтобы они не достались революционерам. В течение следующих трех дней они жгут все, что царица бережно хранила годами. Не понимая, где ее муж, Александра пишет письма, комкает и отдает еще не сбежавшим из Царского Села придворным, которых посылает разыскать его.
«Дума и революционеры — две змеи, которые, как я надеюсь, отгрызут друг другу головы, — это спасло бы положение, — пишет она в одном из писем. — Я чувствую, что Бог что-нибудь сделает. Какое яркое солнце сегодня, только бы ты был здесь! Одно плохо, что даже Экипаж покинул нас сегодня вечером — они совершенно ничего не понимают, в них сидит какой-то микроб». Революция по-прежнему кажется Александре чем-то противоестественным, даже сверхъестественным.
Прощание императора
Подписав отречение, Николай возвращается в Ставку. Это вызывает очень нервную реакцию в Петрограде — там боятся, что бывший император попытается собрать вокруг себя верные ему войска и начать контрреволюцию. Однако мысли Николая далеко — он отправляет телеграмму матери, императрице Марии Федоровне, которая живет в Киеве, с просьбой приехать к нему в Могилев.
На второй день он вызывает Алексеева и говорит ему, что передумал и хочет отречься в пользу сына. Он протягивает начальнику штаба соответствующую телеграмму, адресованную Временному правительству. Алексеев вежливо, но твердо отказывается ее отправлять, объясняя, что они оба будут выглядеть смешно. Николай II некоторое время мнется в нерешительности, а потом просит Алексеева все же отправить телеграмму и уходит.
Вместо телеграммы Алексеев передает в Петроград пожелание императора, чтобы ему разрешили вернуться в Царское Село, дождаться там выздоровления детей, затем доехать до Мурманска и уплыть в Англию. Правительство принимает все три пункта.
Английский посол Бьюкенен сообщает Милюкову, что король Георг V согласен предоставить своему двоюродному брату и его семье убежище, при условии что их содержание возьмет на себя российское Временное правительство.
Министр юстиции Керенский приезжает в Москву — выступая перед толпой, он отвечает на вопрос, что будет с Николаем Романовым: «До сих пор русская революция протекала бескровно, и я не хочу, не позволю омрачить ее. Маратом русской революции я никогда не буду. В самом непродолжительном времени Николай II под моим личным наблюдением будет отвезен в гавань и оттуда на пароходе отправится в Англию».
Но в Петросовете идут другие разговоры. Присутствующие там большевики (в первую очередь Вячеслав Молотов, будущий сталинский министр иностранных дел) требуют немедленно арестовать царскую семью. Временное правительство тянет с решением, но 7 марта сдается и санкционирует арест царской семьи. Это первый приказ, который приходится подготовить новому управляющему делами Временного правительства Владимиру Набокову.
В Могилеве император общается не с окружающими его офицерами, а с матерью и другом детства Сандро, которые специально приехали из Киева поддержать его в трудную минуту. Вечером 7 марта из Петрограда приезжают комиссары во главе с Бубликовым — арестовывать Николая. Бывший император произносит речь перед войсками: «Кто думает теперь о мире, кто желает его, — тот изменник отечества. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестную нашу великую родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу». Начальник штаба Алексеев, как и многие другие, плачет, кто-то падает в обморок.
В тот же вечер новый командующий Петроградским гарнизоном генерал Лавр Корнилов приезжает в Царское Село, чтобы сообщить императрице, что она арестована.
Военная развязка
Отречение царя приветствуют все сословия российского общества, включая дворянство и духовенство. «Свершилась воля Божия, — сообщается в официальном заявлении церкви. — Святейший Синод усердно молит Всемогущего Господа, да благословит Он труды и начинания Временного Российского Правительства». («Жалкое послание Синода. Покоряйтеся, мол, чада, ибо "всякая власть от Бога"…» — иронизирует Зинаида Гиппиус.)
Только среди офицеров заметно недовольство, и то немного. Генерал Деникин вспоминает, что ему известны лишь два случая, когда представители высшего офицерства предлагают себя и свои войска в распоряжение императора. Граф Феор Келлер и Хан Гусейн Нахичеванский отправляют Николаю II телеграммы, в которых просят воспользоваться их частями и направить их в Петроград для подавления революции. Император их услугами не пользуется. Впрочем, не факт, что их солдаты проявили бы такую же лояльность старому режиму.
Граф Келлер отказывается присягать Временному правительству, и уговорить его одуматься приезжает Густав Маннергейм, будущий первый президент независимой Финляндии, а в тот момент генерал царской армии. Келлер уходит в отставку.
Хан Нахичеванский — единственный, кто пытается организовать сопротивление Временному правительству. Вместе с князем Юсуповым-старшим, отцом убийцы Распутина, они собираются в Харькове, где ждут великого князя Николая Николаевича, назначенного Верховным главнокомандующим. Тот едет из Тифлиса в Ставку как раз через Харьков. Юсупов и Нахичеванский встречают его на вокзале и просят остаться в Харькове, чтобы возглавить борьбу против Временного правительства. Великий князь долго советуется со своим братом Петюшей, генералом Янушкевичем и остальными приближенными, но в итоге решает продолжить движение в Ставку.
Он прибывает в Могилев 10 марта и даже приносит присягу Верховного главнокомандующего — но это последнее, что он успевает сделать. Сразу после этого он получает телеграмму от премьер-министра Львова, который просит немедленно подать в отставку ради спокойствия в обществе. Публика Петрограда, особенно члены Петросовета, возмущены тем, что главнокомандующим назначен Романов. И хотя на фронте великий князь по-прежнему пользуется огромным авторитетом, поразмыслив, он выполняет просьбу премьер-министра и передает свой пост генералу Алексееву. После чего уезжает в Крым.
Толстовская власть
На одном из первых заседаний Временного правительства министр юстиции Керенский выступает с короткой речью: он предлагает отменить смертную казнь. Василий Шульгин, который не является членом правительства, но приглашен на заседание как гость, задает вопрос: «Александр Федорович, предлагая отмену смертной казни, Вы имеете в виду вообще всех? Вы понимаете, о чем я говорю?»
Шульгин, конечно, имеет в виду семью Романовых. «Понимаю и отвечаю: да, всех», — говорит Керенский. Смертную казнь отменяют единогласно.
В условиях войны и революции, когда человеческая жизнь почти ничего не стоит, это — знаковое решение. Неподалеку от столицы продолжается восстание Балтийского флота: бунтуют Кронштадт, Хельсинки и Таллин. Десятки офицеров убиты, в том числе командующий Балтийским флотом адмирал Адриан Непенин, первым из царских военачальников признавший Временное правительство. Ему всадили нож в спину, когда он шел на встречу с комиссарами, прибывшими из Петрограда.
Непротивление злу насилием — это естественный принцип нового правительства, которое возглавляет толстовец князь Львов. «Правительство сместило старых губернаторов, а назначать никого не будет, — телеграфирует премьер-министр в регионы через несколько дней после начала работы. — В местах выберут. Такие вопросы должны решаться не из центра, а самим населением».
«Слушая Львова, я впервые осознал, что его великая сила проистекала из веры в простого человека, она напоминала веру Кутузова в простого солдата, — вспоминает Керенский. — Нам действительно не оставалось ничего другого, кроме веры в народ, терпения и отнюдь не героического понимания того, что назад у нас дороги нет».
17 марта Временное правительство объявляет программу беспрецедентных и самых радикальных реформ, которые еще вчера невозможно было представить: гарантия свободы печати и собраний, общая амнистия, немедленный созыв Учредительного собрания на основе всеобщего равного и прямого избирательного права при тайном голосовании, формирование отрядов народной милиции взамен полиции, которую Временное правительство решает распустить.
Так Россия первой в мире запрещает смертную казнь и одной из первых — дает избирательное право женщинам[122]. Ни в Великобритании, ни во Франции, ни в США ничего подобного в этот момент нет. Из отсталой в правовом смысле империи Россия в один момент превращается в страну с самым гуманным и демократическим законодательством в мире.
Глава 13
В которой Ираклий Церетели пытается превратить Россию в парламентскую демократию, а Владимир Ленин мешает ему это сделать
Выбраться из Швейцарии
«Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции. Но я могу, думается мне, высказать с большой уверенностью надежду, что молодежь, которая работает так прекрасно в социалистическом движении всего мира, что она будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции», — говорит группе молодых швейцарских марксистов 46-летний эмигрант из России. На дворе начало января 1917 года, до революции в России остается чуть больше месяца.
Этот человек живет за границей уже почти 11 лет. Обычно он подписывается псевдонимом Николай Ленин. Он лидер большевиков, за последние 17 лет сменил множество имен, был Ильиным, Петровым, Фреем. Он по-прежнему фанатично уверен, что его работа не напрасна и мировая революция рано или поздно случится. Правда, Владимир Ульянов (это его настоящее имя) морально подготовил себя к тому, что так и не станет свидетелем этого триумфа.
Политические эмигранты, много лет живущие во Франции, Германии, Швейцарии, совершенно оторваны от происходящего на родине, они уже давно не понимают, о чем говорят и о чем думают дома. Русская эмиграция превратилась в секту, даже в несколько небольших, враждующих между собой сект. Они в душе ненавидят всех, кто остался в России, и называют их предателями или соглашателями. Почти все политэмигранты считают, что только они — истинные носители идей русской революции, только они настоящие, а все остальные — подделка. Впрочем, это мессианство служит естественной психологической защитой, способом убедить себя в том, что бедная и унылая жизнь в скучной европейской глубинке — это высокая жертва. Ленин успешней других проделал этот самогипноз.
После полутора десятилетий в Швейцарии он уже не ощущает себя российским политиком, его постоянные противники по дискуссии — это швейцарские или немецкие марксисты. О событиях в России Ульянов знает мало и не очень интересуется ими. Его главные собеседники, с которыми он состоит в постоянной переписке, — Григорий Зиновьев и Инесса Арманд, они тоже живут в Швейцарии. 2 марта революционные события в России уже заканчиваются — царь отрекся, Временное правительство сформировано, — а Ульянов по-прежнему ничего не знает. Они с женой, Надеждой Крупской, обедают, когда к ним забегает сосед-поляк, спрашивает, слышали ли они новости о революции в России. Они бегут на улицу к стенду с вывешенными газетами. В тот же день Ульянов пишет в Берн Зиновьеву, чтобы тот срочно приехал в Цюрих.
Революция в России преображает Ульянова. Он лихорадочно пытается анализировать политическую ситуацию, но все время ошибается: то пишет, что царь сбежал и готовит контрреволюцию, то, что революция — результат заговора англичан и французов. Еще не разобравшись в ситуации, он инструктирует подругу Александру Коллонтай, которой из Норвегии намного проще попасть в Петроград: «Никакой поддержки Временному правительству!»
Проблема русских социалистов, живущих в Швейцарии, в том, что оттуда невозможно выбраться: кругом воюющие страны. Эмигранты совершают невиданный поступок: собираются вместе, чтобы обсудить, как пробраться в Россию. Тон задает Юлий Мартов, ведь именно его товарищи по партии, меньшевики, руководят Петросоветом. Ульянов на эти совещания не ходит, но посылает туда Зиновьева.
Мартов предлагает ехать через Германию или Англию, причем второй путь сложнее, ведь большинство русских эмигрантов — пацифисты, что по законам военного времени преступление. Пару месяцев назад во Франции именно за антивоенные высказывания арестовали Льва Троцкого и выслали в Испанию, потом — в США.
Спокойно проехать морем через Англию (на пароходе до Швеции, а оттуда — поездом в Россию) могут только публично поддержавшие войну революционеры. Например, старый лидер марксистов Плеханов, который в одном из последних интервью призывал русских девушек не выходить замуж, пока их женихи-солдаты не вернутся с победой. Мартов и его товарищи смеются над «квасным патриотизмом» 60-летнего Плеханова. Смеются и завидуют, потому что сами попасть в Россию не могут.
Но и маршрут через Германию вызывает у товарищей Мартова большие сомнения. Впрочем, у главного меньшевика есть план: он рассчитывает на помощь влиятельных товарищей из России, в том числе Чхеидзе, меньшевика и председателя исполкома Петросовета. Мартов хочет, чтобы новое российское правительство обменяло немецких военнопленных, которые находятся на территории России, на группу революционеров, которые фактически сидят в плену в нейтральной Швейцарии. Мартов, конечно, опасается, что в суматохе новой жизни взявшие власть однопартийцы могли забыть своих товарищей-эмигрантов, но все же забрасывает их письмами. А также пишет Горькому, Короленко и другим известным знакомым с просьбой помочь приехать на родину.
Ульянов же понимает, что, в отличие от Мартова, у него высокопоставленных друзей на родине нет. В Петросовете есть, конечно, пара большевиков — но они не имеют вообще никакого влияния и помочь своему лидеру не могут.
Надежда Крупская вспоминает, что ее муж теряет сон. Он все время выдумывает какие-то планы побега из Швейцарии. Первый вариант — улететь на аэроплане — без документов практически невозможен. Второй — добыть (для себя и Зиновьева) паспорта шведов и проехать по ним. Правда, они с Зиновьевым не знают ни слова по-шведски, поэтому нужны паспорта глухонемых шведов. Ульянов не шутит — он даже посылает живущему в Стокгольме товарищу Якубу Ганецкому свою фотографию, чтоб тот нашел похожего глухонемого шведа. Крупская шутит над мужем: «Не выйдет, можно во сне проговориться. Приснятся ночью кадеты, будешь сквозь сон говорить: сволочь, сволочь. Вот и узнают, что не швед».
Еще Ульянов просит однопартийца Вячеслава Карпинского отдать ему свой паспорт и спрятаться в санатории в Альпах, но Карпинский отказывается. Наконец, четвертый план — это проезд через Германию. Ленин посылает другого товарища, Карла Радека, встретиться с немецким послом в Швейцарии. Радек передает послу условия Ленина: германское правительство пропускает всех желающих ехать, не спрашивая их фамилий. Проезжающие пользуются экстерриториальностью, никто по дороге не имеет права вступать с ними в переговоры. «Извините, кажется, не я прошу разрешения проезда через Россию, а господин Ульянов и другие просят у меня разрешения проехать через Германию, — недоумевает посол. — Это мы имеем право ставить условия». Тем не менее он передает требования большевиков в Берлин.
Одновременно переговоры с немецким послом в Дании на ту же тему начинает Александр Парвус — бывший товарищ Троцкого по Петросовету 1905 года, друг большевиков, а одновременно — делец-авантюрист с обширными связями в Германии.
Вернуться из Сибири
Большая часть каторжников, сосланных царскими властями в Сибирь, узнает о революции в России не раньше, чем швейцарские эмигранты. В тот же день, 2 марта, когда Ленин с Крупской жадно читают газеты на стенде у озера, новость о революции доходит до Иркутска, столицы Восточной Сибири. На улицы высыпают толпы людей с красными флагами, начинаются митинги, произносятся речи. Атмосфера «живо напоминает день 18 октября 1905 года в Петербурге, — вспоминает один из ссыльных, — то же опьянение, та же неуверенность, та же смутная тревога. Но есть и существенное различие: на этот раз "войска с народом"».
Узнав о революции, 36-летний бывший депутат Госдумы Герасим Махарадзе бежит на вокзал — он торопится в село Усолье, чтобы рассказать о произошедшем своему другу Ираклию Церетели, самому известному политзаключенному в России. Они оба, Церетели и Махарадзе, были депутатами Второй думы от грузинского города Кутаиси, оба в 1907 году были обвинены Столыпиным в попытке государственного переворота, оба сосланы в Восточную Сибирь, за 6000 километров от Грузии.
Махарадзе быстро находит Церетели, на следующий день они вместе въезжают в город как победители. Иркутск — давняя столица русской ссылки. Здесь жили высланные в начале XIX века декабристы, высшие офицеры, мечтавшие превратить Россию в конституционную монархию. В начале ХХ века тут живут российские социал-демократы, мечтающие сделать Россию демократической республикой. До сих пор они, в том числе Церетели, собирались здесь нелегально, чтобы обсудить последние новости. 3 марта они собираются, чтобы создать Иркутский совет рабочих депутатов — новую революционную власть. Ираклий Церетели и другой ссыльный, эсер Абрам Гоц, родной брат покойного идеолога партии Михаила Гоца, выступают перед солдатами, их приветствуют криками «Да здравствует свободная Россия!» и «Да здравствуют свободные солдаты!».
Уже на следующий день Церетели приходится вмешаться в конфликт между иркутскими солдатами и офицерами. «Мы — сила», — говорят солдаты, отказываясь подчиняться офицерам. «Вы сила, — отвечает им ссыльный депутат, — поскольку вы выполняете волю народа. Но в тот момент, когда вы вздумаете свои желания ставить выше его воли, вы превратитесь в ничтожную кучку бунтовщиков». Его твердость производит на солдат впечатление, конфликт улажен.
Церетели проводит в Иркутске неделю, пока ситуация окончательно не стабилизируется. 10 марта он вместе с другими ссыльными садится в поезд, который отправляется в Петроград. Украшенный флагами и плакатами, «поезд членов Второй думы» идет со всеми остановками — почти на всех станциях пассажиры выступают перед местным населением.
Сам Церетели не выступает, он болеет и потому не выходит из купе, читает газеты и обдумывает план. Главное — договориться об объединении всех прежних оппозиционеров, оставить в прошлом все споры, чтобы вместе строить новую российскую демократию. Для этого, говорит Церетели соседям по купе, ему надо лично встретиться с Лениным — «объяснить ему пагубность для российской революции максималистских опытов и сговориться с ним о совместных действиях».
В это же время из Красноярска выезжает другая живая легенда, Бабушка Брешко-Брешковская. Ее больше всего поражает, что чиновники словно испарились — по всей стране их нет; но при этом всюду полнейший порядок: «люди пребывают в благоговейном настроении, будучи уверены, что на землю наконец пришла справедливость». Она, впрочем, в отличие от бывших депутатов, в Петроград совсем не торопится. Легендарную каторжанку везут целый месяц, как новую королеву, по всем крупнейшим городам от Красноярска до Петрограда, и тысячи людей выходят на встречу с Бабушкой русской революции.
Министерство искусств
В Петрограде тем временем многие ощущают, что появились невиданные раньше возможности, что сейчас нужно действовать — потому что есть шанс сделать то, о чем мечталось всю жизнь.
Утром 4 марта в доме художника Александра Бенуа раздается телефонный звонок. Это его коллега, Кузьма Петров-Водкин, зовет срочно идти к Горькому — там собираются представители творческой интеллигенции, чтобы выбрать своего кандидата в «министры искусств». По словам Петрова-Водкина, очевидный кандидат — Дягилев. Бенуа начинает обзванивать других друзей — они тоже полны энтузиазма. Художник Константин Сомов говорит, что, ввиду фактического упразднения министерства Двора, «необходимо предупредить другие партии и захватить власть!»
После обеда все собираются у Горького — народу очень много, маленькая гостиная забита под завязку. Бенуа вспоминает, что заседание получается бестолковое: Горький несколько раз повторяет, что «сами художники должны теперь взять в свои руки охрану музеев», его жена Мария Андреева взывает к Шаляпину (чтобы он «спас русский театр»), «гулко и грубо бранится громадный хулиган Маяковский в солдатской форме». В итоге выбирают делегатов (Бенуа, Горького, Шаляпина, Рериха и еще нескольких художников), которые на следующий день должны идти в Думу.
На обратном пути от Горького домой Бенуа поражается порядку в городе: «Довольно много патрулей вокруг горящих костров. Нигде никаких криков или ругани. Пьяных вовсе нет. Все носит какой-то неправдоподобный характер, точно сон. И вот опять спрашиваешь: неужто и впрямь русский народ так мудр и зрел?»
На следующий день звездная делегация идет в Думу — и обнаруживает там огромную толпу, через которую они чудом пробираются благодаря пропуску Горького. Проведя в переполненных приемных полдня, они при помощи каких-то служащих получают на руки постановление председателя Совета министров о создании специальной милиции для охраны памятников и музеев, которое «остается только подсунуть ему для подписи». Одновременно выясняется, что Временное правительство переехало в здание министерства внутренних дел. И всю делегацию везут туда — теперь «пропуском» становится Шаляпин, которого все узнают и с которым все хотят познакомиться. Сначала к группе подходит молодой министр финансов Терещенко («Держит себя не как демократический министр, а как милостивый принц, — записывает Бенуа, — однако говорит совершенно осипшим голосом»). Оказывается, что у Терещенко тоже есть мечта — создать отдельное министерство искусства во главе с Дягилевым: «Надо его непременно выписать, выписывайте его скорее, Александр Николаевич!» — говорит он Бенуа.
Наконец делегация знакомится с главной звездой Временного правительства — Керенским, которого Бенуа сначала принимает за «чрезмерно усердствующего писаришку». Керенский отводит делегатов в соседнюю комнату и рассказывает, что он, министр юстиции, уже успел посетить Зимний дворец и Царское Село, выставил охрану и убедился, что Зимний совершенно не подходит для того, чтобы в нем заседало Учредительное собрание.
«Совершенно ясно, что этот человек уже много ночей совсем не спал, — вспоминает Бенуа. — После только что нами отведанной бездари и просто российской вялости Керенский производит необычайно возбуждающее впечатление, и определенно ощущается талант, сила воли и какая-то "бдительность". О да! Это прирожденный диктатор!»
Вскоре выясняется, что премьер-министр Львов все же подписал постановление о создании милиции по охране дворцов, но Керенский, который уже опередил эту милицию и обо всем позаботился, просто прячет постановление в карман. Он благодарит делегацию за поддержку, говорит, что ему очень важно опираться на таких авторитетных в области искусства людей, — и вдруг, не простившись, убегает из комнаты по срочному делу.
На следующий день в газетах выходит сообщение о создании Комиссии по вопросам искусства, в которую входят Горький, Бенуа, Петров-Водкин, Рерих, Шаляпин и другие знаменитости. Против «диктатуры» звезд немедленно выступают молодые художники и поэты. Они требуют проведения съезда деятелей искусств — он собирается в Михайловском театре 12 марта, председательствует профессор Владимир Набоков-старший. Больше всех бушуют театральный режиссер Всеволод Мейерхольд и молодой поэт Владимир Маяковский.
«Когда страна борется за демократический принцип, "цвет русского искусства" в обход вотума общего собрания идет к министру и остается на местах», — разоблачает коллег Мейерхольд. Маяковский требует созвать «Учредительный собор» деятелей искусств, а никакого «министерства искусств» не создавать.
Бенуа и Набоков уходят со съезда в смущении. Но все же Бенуа звонит Елене Дягилевой, мачехе Сергея, чтобы выяснить его актуальный адрес — и срочно вызвать его «вернуться в Россию для общей работы» (вероятно, и для ее возглавления). Мачеха уверена, что Сергей, конечно, согласится, ведь перед ним раскрываются огромные возможности. Сам Бенуа говорит, что ему страшно за Дягилева: «Как бы снова не испить ему горькой чаши нашей бестолковщины и всяческих интриг!»
Да здравствует дубинушка
В марте 1917 года в Риме начинается новый сезон дягилевских «Русских балетов». Когда Игорь Стравинский приезжает из Швейцарии, вся команда уже в сборе: балетмейстер Леонид Мясин репетирует, Лев Бакст и Пабло Пикассо заканчивают работу над декорациями. В римской программе «Жар-птица» и «Фейерверк». Прежде перед всеми спектаклями оркестр исполнял русский гимн — но теперь Сергею Дягилеву приходит в голову, что «Боже, Царя храни!» уже неуместно. И он в отсутствие нового гимна решает, что оркестр должен сыграть «Эй, дубинушка, ухнем» — таков в представлении Дягилева гимн русской революции. Он требует от Стравинского, чтобы тот срочно написал оркестровку, — и тот дирижирует «Дубинушкой» на всех последующих выступлениях.
Получив телеграмму Бенуа, Дягилев раздумывает недолго — и отвечает отказом. Он заканчивает работу над новой грандиозной постановкой — балетом «Парад». Музыку к нему пишет Эрик Сати, а декорации делает Пикассо. Предыдущие сезоны были у Дягилева не слишком удачными — а от этой постановки он ожидает прорыва.
«Я слишком долго работал за границей и не хочу возвращаться в Россию, — так вспоминает слова Дягилева ненавидящая его жена Вацлава Нижинского Ромола. — Меня могут спросить там, что мне нужно в этой стране, скажут, что я хочу воспользоваться преимуществами свободы, за которую людям приходилось бороться, что я усталый, старорежимный. Я не выжил бы в новой России и предпочитаю оставаться в Европе». Спустя некоторое время Бенуа согласится с другом: «Лучше пусть Сережа останется за пределами, в более благодатных странах, куда нам, пожалуй, придется эмигрировать, когда все здесь закиснет в маразме».
В России между тем тоже мучаются из-за отсутствия гимна — в театрах и на всех торжественных мероприятиях, как правило, играют «Марсельезу» — гимн Франции, который считается гимном революции вообще.
Русские композиторы рвутся написать новый гимн — его, не сговариваясь, сочиняют Александр Гречанинов, Александр Глазунов и Сергей Прокофьев. Гречанинов просит поэта Константина Бальмонта написать слова. И тот пишет такие стихи:
- Да здравствует Россия, свободная страна!
- Свободная стихия великой суждена!
- Могучая держава, безбрежный океан!
- Борцам за волю слава, развеявшим туман!
Говорят, что свои версии текста пытаются написать Зинаида Гиппиус и Валерий Брюсов.
У новой страны пока нет никакой символики и никаких ритуалов. Первым из них должны стать торжественные похороны жертв революции — «празднество свободы». Петросовет всерьез обсуждает вопрос о том, что они должны быть похоронены на Дворцовой площади — более того, братская могила должна быть увенчана грандиозным монументом.
Члены Комиссии по делам искусств в ужасе. «Как бы стотысячная толпа, которую привлечет погребальное шествие, под влиянием каких-либо шалых демагогов не ринулась бы на самый дворец и заодно на Эрмитаж», — переживает Бенуа. Он просит Горького сходить в Петросовет и, употребив все свое влияние, предложить, например, площадь перед Казанским собором — то самое место, где так часто происходили столкновения с полицией при прежнем режиме. Петросовет настаивает на Дворцовой площади, ее даже начинают раскапывать.
Однако мешают мерзлая земля и трубы — в итоге решено провести торжественные похороны жертв революции на Марсовом поле. 23 марта по этому поводу устраивается грандиозное шествие, в котором участвует почти миллион человек («Два миллиона, — считает Гиппиус, — и никакой Ходынки не случилось»). То, что траурный митинг проходит без инцидентов, отмечают даже скептики, такие как французский посол Палеолог: «Бесчисленные толпы, которые медленно двигаются, эскортируя красные гробы, представляют зрелище необыкновенно величественное. И, еще усиливая трагический эффект, ежеминутно в крепости грохочет пушка. Искусство инсценировки врожденно у русских».
Без попов
Нерелигиозные похороны — большое потрясение для многих жителей столицы.
«Ни одного священника, ни одной иконы, ни одной молитвы, ни одного креста. Одна только песня: Рабочая Марсельеза, — поражается французский посол. — Вчера еще религия управляла всей публичной и частной жизнью; она постоянно врывалась в нее со своими великолепными церемониями. Всего несколько дней тому назад эти тысячи крестьян, солдат, рабочих, не могли пройти мимо малейшей иконы на улице без того, чтобы не остановиться, не снять фуражки и не осенить груди широким крестным знамением. А какой контраст сегодня!»
Отсутствие священников на церемонии обсуждает вся столица несколько дней. Конечно, это главная тема и на кухне Мережковских. Создательница собственной новой церкви Зинаида Гиппиус спрашивает у гостей: «Как же так, схоронили, со святыми упокой, вечной памяти даже не спели, зарыли — готово?»
«Почему вы так думаете, Зинаида Николаевна? — отвечает ей щупленький солдат Ваня Румянцев. — От каждого полка был хор, и спели все, и помолились как лучше не надо, по-товарищески. Попов не было, так на что их? Теперь эта сторона взяла, так они готовы идти, даже стремились. А другая бы взяла, они этих самых жертв на виселицу пошли бы провожать. Нет уж, не надо…» И Гиппиус немедленно с ним соглашается, вспоминая, что русская православная церковь запрещала молиться о Толстом, а Распутина отпевал сам петроградский митрополит.
Церковь действительно старается продемонстрировать лояльность новой власти. «Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни, — объявляет Синод на третий день после отречения Николая II. — Святейший Синод усердно молит Всемогущего Господа, да благословит Он труды и начинания Временного Российского Правительства».
Временное правительство усиленно разрабатывает новые ритуалы — особенно старается Керенский: «Больше красивых жестов», — требует он. Бенуа эта формулировка немного смущает, но он соглашается, что так надо. Очередной красивый жест новой власти — торжественный концерт в честь революции в Мариинском театре.
Члены Временного правительства и исполкома Петросовета сидят в партере, а в центре всеобщего внимания — императорская ложа. В ней — «человек тридцать: старые мужчины, несколько старых дам, лица серьезные, худые, странно выразительные, незабываемые, удивленно озирающие публику. Это герои и героини терроризма, которые еще двадцать дней тому назад жили в ссылке в Сибири, в заключении, в Шлиссельбурге или в Петропавловской крепости», в том числе легендарные террористки из «Народной воли» Вера Засулич и Вера Фигнер.
«Я с ужасом думаю о всех физических страданиях и нравственных мучениях, перенесенных в молчании, погребенных забвением, которые представляет эта группа. Какой эпилог для "Записок" Кропоткина, для "Записок из Мертвого дома" Достоевского!» — умиляется французский посол.
Со сцены выступает министр юстиции Керенский, публика в восторге. Потом на сцену выходит 65-летняя Вера Фигнер. В 1881 году Вера Фигнер была одной из немногих участников «Народной воли», которым удалось избежать ареста после убийства Александра II. Два года спустя ее схватили, приговорили к смертной казни, которую потом заменили пожизненной каторгой. Но в 1906-м отпустили на лечение за границу, где она создала первую в истории России правозащитную организацию — Комитет помощи политкаторжанам (он, конечно, функционирует не в России, а в Париже). И вот теперь она на сцене Мариинского театра выступает от имени «бесчисленной армии всех тех, кто безвестно пожертвовал жизнью для настоящего торжества Революции, кто анонимно погиб в тюрьмах и на каторге в Сибири». «Шепот симпатии и благоговения проносится по залу; какая-то безмолвная овация», — вспоминает Палеолог. После ее речи играет похоронный марш, весь зал рыдает.
«Церетели не каждый день приезжает»
18 марта в Петросовете большой переполох — завтра должен прибыть «поезд Второй думы», в котором возвращаются из Сибири легендарные революционеры, лидеры эсеров и социал-демократов. Самый известный из них — Церетели. Депутаты готовят встречу: почетный караул из солдат и матросов на перроне, оркестр, официальная делегация от Петросовета. Некоторые сомневаются: может, не надо целый полк, ведь будет давка. «Ну, знаете, Церетели не каждый день приезжает!» — отвечает меньшевик Моисей Урицкий. Меньше чем через год Урицкий станет большевиком, будет отвечать за разгон Учредительного собрания и преследовать Церетели как глава Петроградского ЧК — карательного органа по борьбе с врагами нового режима.
Встреча проходит максимально торжественно. Впоследствии по ее образцу будут встречать и других «великих революционеров». Прибывших героев несут на руках на встречу с официальными лицами, затем тоже на руках несут на улицу, где те произносят речи перед рабочими, везут в Таврический дворец — там революционеры снова произносят речи.
Для Церетели возвращение в Таврический дворец — это символический момент. Здесь десять лет назад он выслушал обвинение в заговоре, после которого вместе с другими социал-демократами отправился в Сибирь. И вместо разогнанной Второй думы была избрана следующая, столыпинская, в которую вошли и Гучков, и Милюков, и Родзянко — сегодняшние триумфаторы, представители новой власти. Церетели произносит речь: он прощает своих прежних врагов (то есть кадетов и октябристов) и готов работать вместе с ними ради российской демократии.
«Мы больше, чем кто бы то ни был другой, знаем цену буржуазии. На наших костях, на склепе социал-демократов II Государственной думы, была возведена третьеиюньская IV Дума», — говорит он, и ему, мученику, зал, конечно, верит. Церетели убежден, что власть должна принадлежать Временному правительству, что необходима строгая дисциплина в рядах пролетариата, он фактически объявляет своей целью обуздать Петросовет и положить конец революционному хаосу. Церетели объясняет эту задачу именно с позиций марксиста: «не настал еще момент для осуществления конечных задач пролетариата», эти «светлые идеалы будут осуществлены совместными усилиями всемирного пролетариата», а пока российский рабочий класс «рука об руку с прогрессивной буржуазией» должен построить новое демократическое государство и «отстоять свободу от темных сил».
Наконец Церетели берет на себя смелость объявить о том, что «великий раскол» в рядах российских социал-демократов окончен: «Здесь перед вами не члены отдельных фракций, на которые когда-то делилась наша партия. Это было в годы мрачной реакции… тогда мы из-за мелочных разногласий восставали друг на друга в братоубийственной войне. Не такое время теперь. Перед вами представители социал-демократической фракции, объединившей большевиков и меньшевиков как единое целое».
В этот момент идеологи двух течений, Ленин и Мартов, тоже пытаются объединиться, чтобы вернуться в Россию. Они пока не знают, что многим своим товарищам уже не очень-то нужны.
В партии большевиков в этот момент тоже происходит переворот — вместе с другими ссыльными возвращаются из Сибири известные революционеры Лев Розенфельд и Иосиф Джугашвили. Их принимают в исполком Петросовета, и они немедленно рейдерски захватывают партийную газету «Правда», оттеснив всю прежнюю редакцию. Они подписываются псевдонимами Каменев и Сталин (у большевиков в моде брутальные, подчеркнуто рабочие псевдонимы: Сталин, Каменев, Молотов, Ломов).
Большевик Джугашвили, по словам одного из коллег, «производит впечатление серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно». Инициатор новой линии — Каменев, который отказывается от ленинской непримиримости и выступает в духе Церетели: в настоящий момент рабочим по пути с буржуазией и надо позаботиться об устойчивости новой демократии. Каменеву нетрудно договориться с Церетели — они знают друг друга со школы, Второй Тифлисской гимназии.
На первых ролях в Петросовете много грузин. В 1917 году это никого не смущает, сами грузины говорят, что являются патриотами России и не будут поднимать вопрос об автономии Грузии до созыва Учредительного собрания.
В духе всеобщего примирения высказывается и легендарная Бабушка, совершающая триумфальное турне по стране. Сначала она доезжает до Москвы, где ее встречает царский экипаж. На вокзале в Петрограде Брешко-Брешковскую ждет сам Керенский, ее везут в Думу, в Петросовет, всюду произносят торжественные речи. Керенский селит 73-летнюю Бабушку в своей квартире.
Бенуа, правда, считает, что торжества в честь каторжников через край: «На всем этом лег отпечаток густого пересола, так что эта самая "бабушка" теперь испорчена навсегда». Бенуа имеет в виду, что из скромной бессребреницы, бродившей по деревням, Брешко-Брешковская превратится в живой музейный экспонат, который будут возить и оберегать. Возможно, так бы и произошло, если бы у Временного правительства и Керенского лично хватало бы времени и сил на пропаганду. Но до этого у новых властей руки не доходят — Бабушка просто живет на квартире у Керенского, абсолютно им очарованная, и превозносит его во всех публичных выступлениях.
«Кто наш спаситель? Керенский!»
Александра Керенского обожает не только старушка Брешко-Брешковская: начинается настоящее помешательство, в него влюблены, кажется, все женщины России, им восхищаются все мужчины, все поголовно считают его единоличным спасителем отечества. Удивительно, как в стране без телевидения и радио меньше чем за месяц с момента отречения царя разносится слух о супергерое — молодом министре юстиции.
Керенский будто летает — он успевает все, он бывает везде. В Петрограде говорят, что он единственный человек в новом правительстве, который постоянно работает. Иностранные журналисты поражены тем, что Керенский назначает интервью на 7 утра и, кажется, вообще не спит. Он выглядит чрезвычайно утомленным, что, однако, не мешает ему заражать своей энергией других.
«Мне очень захотелось быть в ближайшем контакте с ним. И ему я бы мог быть полезен», — записывает в дневнике после первой встречи с Керенским Александр Бенуа. «Какой единодушный восторг вызвало его появление, — вспоминает публичное выступление Керенского Екатерина Пешкова. — И такая радость и счастье его слушать и сознавать, что в наши дни есть такой человек». «Кто наш спаситель? Керенский!» — скандируют на кухне дочери Бенуа вместе с прислугой.
Популярность Керенского выходит далеко за пределы столицы. «Я прямо боготворю Керенского, вождя нашей революции… Милый, чудный Керенский!» — пишет в дневнике учительница музыки из Одессы Елена Лакиер. «Есть только один человек, который может спасти страну», — констатирует британский военный атташе Альфред Нокс, который не ждет от революции ничего хорошего.
Вечно язвительная Зинаида Гиппиус относится к новым властям придирчиво. Но 12 марта в гости прибегает старый друг Керенский — он просит Мережковского написать короткую брошюру о декабристах, которая будет опубликована тиражом миллион экземпляров. Керенский объясняет, что такая книжка очень нужна, чтобы погасить ненависть солдат к офицерам, — показать, что русская революция начиналась именно с восстания дворян-офицеров в 1825 году.
Гиппиус слушает Керенского и вспоминает, как всего лишь за два года до этого на заседании Религиозно-философского общества разглядывала в зеркальце лицо Керенского и висящий рядом портрет Николая II — и нашла их удивительно похожими: «До сих пор они остались у меня в зрительной памяти — рядом… Крамольник — и царь. Пьеро — и "charmeur". СР под наблюдением охранки — и Его Величество Император Божьей милостью. Сколько месяцев прошло? Крамольник — министр, царь под арестом, под охраной этого же крамольника».
Керенский убегает от Мережковских так же стремительно, как прибежал, со словами «я у вас инкогнито». «Керенский — сейчас единственный… там, где быть надлежит: с русской революцией, — записывает в дневнике Гиппиус. — Единственный. Один. Но это страшно, что один. Он гениальный интуит, однако не "всеобъемлющая" личность: одному же вообще никому сейчас быть нельзя. Или будут многие и все больше — или и Керенский сковырнется».
Через два месяца Мережковский окончит книгу «Первенцы свободы» и посвятит ее «продолжателю дела декабристов — А. Ф. Керенскому».
Двоевластие
Керенский — действительно самый активный и самый популярный политик новой страны, но далеко не всесильный. Самое популярное слово в России весны 1917 года — «двоевластие». О нем пишут в газетах, дневниках и воспоминаниях почти все. Дело в том, что с начала Февральской революции одновременно функционируют и Временное правительство, и Советы (Петросовет, Моссовет и сотни других по всей стране). Они не борются друг с другом, однако сам факт их сосуществования смущает и путает общество.
Новая система российской власти, возникшая после отречения императора, может быть понятна человеку XXI века, который хорошо знаком с разделением власти на законодательную и исполнительную. Однако российскому обывателю начала ХХ века, привыкшему к жесткой вертикали и единоначалию, существование двух центров кажется непривычным и опасным. Он еще не знает, что такое система сдержек и противовесов, как она устроена. Государственная дума, работающая уже 12 лет, никогда не имела возможности влиять на политические решения, не говоря уже о том, чтобы формировать правительство.
Петросовет, возникший стихийно, вовсе не претендует на то, чтобы считаться органом верховной государственной власти (Лозунг «Вся власть Советам» выдвинет намного позже враг существующей системы Ленин). Председатель исполкома Петросовета Чхеидзе в одном из своих выступлений признается, что только один раз Петросовет позволил себе вторгнуться в сферу ответственности исполнительной власти: в первые дни революции, опасаясь, что посещавший Ставку император убежит и возглавит контрреволюцию, члены Совета пытались отправить солдат, чтобы его арестовать. Однако потом все же уступили эту функцию представителям Временного правительства.
По словам Чхеидзе, рабочие осуществляют только гражданский контроль за деятельностью правительства. По сути, Советы выполняют функцию парламентского контроля. Большинство в этом квазипарламенте принадлежит левой социалистической оппозиции — при более правом, либеральном, правительстве. И это действительно никак не противоречит марксистской теории, по которой на этом этапе власть и должна быть буржуазной.
Демократичность такой системы, конечно, под большим вопросом — Советы выбраны трудовыми коллективами предприятий и военными частями, а далеко не всем населением. Впрочем, прежние выборные органы — Дума и земства — тоже были далеки от истинно демократического устройства, ведь имущественный ценз ущемлял в правах крестьян и рабочих и отсекал солдат. Показательно даже то, что Петросовет заседает как раз в Таврическом дворце — здании распущенной императором и так и не собравшейся Государственной думы.
Система сдержек и противовесов между Петросоветом и Временным правительством впервые начинает работать с появлением в Петрограде Церетели. Он пока не занимает никакой публичной должности, но становится идеологом и «духовным лидером» Петросовета.
Вокруг Церетели складывается неофициальный орган власти, который недоброжелатели будут называть «звездной палатой» — это группа единомышленников, эсеров и меньшевиков, обладающих максимальным весом в исполкоме Петросовета. Каждое утро они собираются на завтрак в доме депутата Скобелева, где также живет не имеющий собственной квартиры Церетели. Сюда приходят председатель исполкома Николай Чхеидзе, Абрам Гоц, один из лидеров меньшевиков Федор Дан и еще несколько человек. На этих утренних летучках Церетели и инструктирует товарищей.
Причина абсолютного влияния Церетели в том, что все остальные политики растеряны и только у него есть четкий план. И, по словам коллеги Владимира Войтинского, чем сложнее была политическая обстановка, чем больше другие колебались, тем больше Церетели был уверен в своей правоте. По силе веры в свой план Церетели можно сравнить только с одним его современником — Лениным.
Неэффективный менеджер
То, что Временное правительство так неуютно чувствует себя рядом с Петросоветом, неудивительно. В нем нет лидера и не хватает менеджмента: суперпопулярный Керенский — скорее одиночка, чем командный игрок, а формальный лидер князь Львов не хочет тянуть одеяло на себя. Он не торопится наладить работу в регионах. Новый глава МВД увольняет всех прежних губернаторов, заменив их главами губернских земств, то есть властью наделяются не назначенные, а выбранные чиновники. Впрочем, как правило, это местные дворяне, которые пользуются уважением в своем кругу, но не знают, как разговаривать с народом, и боятся его.
При этом правительство никак не регулирует самозарождающиеся органы местного самоуправления — бесконечные комитеты и советы. По мнению князя Львова, эти объединения готовят народ к реформам, а жизнь постепенно все расставит по местам.
Поначалу это и правда не является проблемой. Как вспоминает лидер эсеров Виктор Чернов, «народный энтузиазм, вызванный падением старого режима, был так велик, что его наследники буквально захлебывались от потока приветственных телеграмм, выражавших сочувствие, поддержку и безграничную надежду».
Но уже через месяц на местах появляются недовольные. Члены Временного правительства узнают об этом не сразу из-за нехватки обратной связи. И очень удивляются, что в рабочих районах их считают властью буржуазии.
Серьезной проблемой с самого начала становится охрана правопорядка. «Толстовское» Временное правительство князя Львова не очень понимает, как быть с полицией. В самом начале марта вместо царской полиции (участки разгромила толпа, рядовых членов распустили, руководство отправили за решетку) в Петрограде появляется милиция — тоже стихийное объединение солдат и студентов. И только в апреле Временное правительство издает указ, узаконивающий это явление. При этом в большинстве российских регионов никакой милиции так и не возникает.
Бабочки под колесами автомобиля
Бывший император и его семья живут в Царском Селе под арестом уже две недели. Николай развлекается тем, что чистит снег и колет лед в пруду, солдаты, охраняющие дворец, издевательски говорят ему: «Эй, полковник, сюда нельзя», — и толкают прикладами ружей. Но в целом эти дни проходят спокойно — все внимание родителей приковано к детям, которые только начинают поправляться. Все, кроме великой княжны Марии, которая 28 февраля с матерью выходила приветствовать верных солдат, — она заболела последней и тяжелее всех, у нее начинается воспаление легких.
21 марта затишье во дворце нарушает приезд министра юстиции Керенского. Сначала он идет к Анне Вырубовой:
— Вы госпожа Анна Вырубова?
— Да, — едва слышно отвечает она.
— Немедленно одевайтесь и следуйте за мной.
Вырубова молчит.
— А какого беса вы валяетесь в постели? — спрашивает Керенский.
— Потому что я больна, — начинает хныкать как ребенок Вырубова.
— Вот оно что, — Керенский поворачивается к сопровождающему его офицеру. — Может, нам лучше не трогать ее. Я поговорю с докторами. А пока изолируйте госпожу Вырубову. Поставьте перед дверью часовых. Никто не должен входить или выходить из этой спальни без моего разрешения.
После этого он стремительно идет в сторону покоев Николая и Александры.
«Я Керенский. Вероятно, Вам известно мое имя? — говорит он, уединившись с ними, они молчат. — Вы, должно быть, слышали обо мне? Я, право, не знаю, почему мы стоим. Давайте присядем — так будет гораздо удобнее!» Бывшая императрица демонстративно игнорирует все вопросы министра, поэтому вскоре он просит ее удалиться и оставить их наедине с Николаем. Александра выбегает из комнаты, к ней с криком «Мама, что случилось?» бросаются старшие дочери Ольга и Татьяна.
«Керенский настоял на том, чтобы Я оставила его наедине с Государем, — отвечает Александра. — Вероятно, меня арестуют».
Однако Керенский забирает только обеих подруг императрицы — Аню Вырубову и Лили Ден, по подозрению в участии в политических заговорах. Он делает это во многом под влиянием прессы, которая каждый день публикует новые фантастические подробности из жизни царской семьи. Такие публикации не секрет и для самой Вырубовой — утром в день ареста, например, она читает в газете разоблачительную статью про то, как она вместе с доктором Бадмаевым будто бы «отравляет Государя и Наследника».
Читать бесплатно другие книги:
