Империя должна умереть Зыгарь Михаил

Красноярская республика

Восстания во имя революции и демократии — далеко не только столичное развлечение. Осенью 1905 года лихорадит всю огромную страну. Октябрьская забастовка — действительно всероссийская, ее последствия видны повсюду. Параллельно происходит демобилизация солдат, воевавших с Японией. Их везут с Дальнего Востока на Запад. Разочарованные бездарной и бессмысленной войной, солдаты распространяют революционные настроения по всему пути следования — и заражают ими местное население. Солдаты то и дело пытаются бастовать — и отказываются двигаться дальше, пока офицеры не удовлетворят их требования. Такую забастовку объявляет в Красноярске 3-й железнодорожный батальон. Солдаты находят общий язык с местными рабочими и вскоре выбирают объединенный Совет рабочих и солдатских депутатов, который начинает активно бороться за права жителей Красноярска. Председателем Совета становится прапорщик Андрей Кузьмин.

Главная причина недовольства — выборы в Красноярскую городскую думу: в соответствии с существующим избирательным законом, голосовать могут только те, кто прошел имущественный ценз. В Красноярске таких меньше сотни — они и избирают 50 членов городской думы. С этой несправедливостью решает бороться красноярский Совет.

Все происходит как в какой-то утопии: солдаты мирно разоружают полицию, берут на себя функцию охраны порядка, объявляют о предстоящих выборах на основе всеобщего избирательного права (право голоса получают даже женщины). Прежние красноярские власти с изумлением наблюдают за происходящим — и никак не вмешиваются, потому что не могут. Даже генерал-губернатор на месте, просто управляет городом теперь не он, а «президент Красноярской республики» Андрей Кузьмин. Объединенный Совет депутатов тем временем формирует избирком, легитимность которого признает даже прежняя городская дума и местная ячейка партии кадетов — они направляют туда своих представителей. Избирком формирует список избирателей. Жизнь в городе течет довольно спокойно — работают театры, магазины, Совет депутатов печатает свою газету, едва ли не ежедневно проходят митинги с обсуждением текущих проблем.

Красноярская демократическая утопия начинается 10 декабря — в тот же день, что и гражданская война на улицах Москвы. Только 17 декабря, узнав о подавлении Московского восстания, губернатор просит прислать подкрепление, чтобы подавить «Красноярскую республику» — до этого жаловаться, видимо, просто не приходит ему в голову. 24 декабря прибывают солдаты Омского полка, они занимают здание почты, по городу расклеивают объявления о том, что в Красноярске введено военное положение. Восставшие солдаты и рабочие запираются в ремонтных мастерских — и до 2 января подошедшие лояльные войска их осаждают. Впрочем, почти все руководители восстания успевают убежать — «президент Красноярской республики», прапорщик Кузьмин, например, перебирается во Францию. В начале января арестовано около 500 мятежников.

Красноярская история — очень типичная для осени 1905 года. Демократические органы власти одновременно возникают в Чите и Сочи, в Харькове и Польше, в Грузии и в Подмосковье. Каждая из таких «республик» существует от недели до двух месяцев — прежде чем царская администрация приходит в себя от шока и возвращается на свое место.

Лев Толстой в это время живет у себя в Ясной Поляне — там ситуация намного спокойнее. Но он весь декабрь пишет «Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу». Это его политическая программа — одновременно антиправительственная и антиреволюционная. По духу она очень соответствует стихийным процессам, происходящим в стране. Толстой доказывает, что правительство русскому народу вообще не нужно — он сам разберется, как ему жить: «Только перестаньте, городской рабочий народ, так же как и сельский, повиноваться правительству, служить ему — и уничтожится власть правительства, а с уничтожением этой власти сами собою уничтожатся те условия рабства, в котором вы живете, потому что поддерживаются эти условия только насильнической властью правительства. А насильническую власть составляете вы сами». Возникающие по всей стране утопические микрореспублики по сути — хоть и кратковременно — воплощают идею Толстого.

Толстой одновременно критикует и интеллигенцию (паразитирует на теле народа), и революционеров (хотят заменить одно насилие другим), но действующую власть считает просто обреченной: «Верно или неверно определяют революционеры те цели, к которым стремятся, они стремятся к какому-то новому устройству жизни; вы же желаете одного: удержаться в том выгодном положении, в котором вы находитесь. И потому вам не устоять против революции с вашим знаменем самодержавия, хотя бы и с конституционными поправками».

Партия власти

Хотя Толстой и выступает против революции, для всех консерваторов он, конечно, ее прародитель и даже первопричина. Заклятый враг Толстого — Иоанн Кронштадтский. 78-летний писатель и 79-летний священник — как два полюса российского общества. Их нельзя назвать лидерами общественного мнения, тон задают, конечно, куда более молодые. Лев Толстой и отец Иоанн — скорее живые символы. Первый — борьбы с режимом, а второй — всего, что объединяет понятие «черная сотня».

Уже в 1906 году Иоанн Кронштадтский подает заявление на вступление в Союз русского народа. Он вносит 10 тысяч рублей в казну Союза и присутствует на торжественном освящении хоругви и знамени Союза русского народа. Недавний отказ Антония больше никого не волнует — «народный батюшка» Иоанн куда более популярная фигура, чем петербургский митрополит.

О мотивах, побудивших его вступить в Союз русского народа, Иоанн Кронштадтский рассказывает в интервью британской газете The Guardian: «Наш народ весьма невежествен; поэтому гораздо бы лучше не давать ему повода сбиваться с истинного пути… Наша интеллигенция ни к чему не годна, это безбожные анархисты, подобные Льву Толстому, которого они обожают, а я решительно осуждаю. Они меня поэтому страшно ненавидят и готовы стереть с лица земли. Но я не боюсь их и не обращаю на них ни малейшего внимания».

Начиная с декабря 1905 года Союз русского народа и доктор Дубровин переживают невероятный подъем. Жесткие антиреволюционные меры приводят к резкому росту черносотенного движения по всей стране.

Еще в начале декабря Дубровин отправляет императору телеграмму с просьбой — не отпускать из тюрем арестованных членов Петросовета и прочих подозреваемых в революционной деятельности. «Совершенно верно», — пишет Николай II на телеграмме. А 22 декабря, после подавления московского восстания, император торжественно принимает группу членов Союза русского народа во главе с Дубровиным в Царском Селе.

Дубровин зачитывает императору обращение от имени Союза. «Мы, Государь, постоим за Тебя нелицемерно, не щадя ни добра, ни голов своих, как отцы и деды наши за Царей своих стояли, отныне и до века».

В обращении сформулированы три условия сохранения «крепости и силы Государства Русского»: самодержавная власть царя, подавление «кучки злых крамольников», наконец, решение аграрного вопроса. Другой активист Союза, Павел Булацель, рассказывает царю, что самодержавие ненавистно «как дневной свет ненавистен кротам» врагам России: масонам и инородцам: «Обопритесь на русских людей, и врата ада не одолеют Русского Государя, окруженного своим народом».

Николай II совершенно счастлив. Он принимает у Дубровина значки членов Союза русского народа — «союзники» истолкуют этот жест как то, что император и цесаревич вступили в организацию. Больше того, Николай II упоминает о встрече в своем скупом на подробности дневнике — то есть знакомство произвело на него очень большое впечатление.

Еще важнее то, что Дубровин знакомится с императрицей. Она всегда знала, что настоящие русские люди любят царя — и наконец Дубровин предоставляет ей доказательство. Александра Федоровна становится главным лоббистом Союза русского народа и постоянным организатором встреч императора с черносотенцами — нередко она делает это в неофициальном порядке, втайне от царской канцелярии и министерства двора.

Эта встреча — переломный момент в истории Союза русского народа. В краткий срок организация фактически превращается в государственный институт. Не являясь партией как таковой, Союз русского народа получает колоссальное государственное финансирование (в первый год 10 миллионов рублей[68]), образует грандиозную сеть отделений по всей стране, получает мощный админресурс — часто руководителями региональных подразделений Союза становятся местные чиновники (причем обычно это полностью соответствует их убеждениям). Союз русского народа процветает. Дубровин оказывается прекрасным фандрайзером — по словам приближенных, у него «талант собирать частные пожертвования, которым не ведется учета». Один из важных спонсоров — горячая поклонница (и дама сердца) Дубровина, купчиха Елена Полубояринова, богатая вдова, которая начинает выделять регулярные пожертвования Союзу — а спустя некоторое время начинает вести его бухгалтерию.

Любопытное совпадение — либеральная Партия народной свободы и монархический Союз русского народа возникают почти одновременно и у истоков обоих движений стоят немолодые романтические пары: харизматичный лидер (50-летний Дубровин и 46-летний Милюков) и увлеченная им миллионерша (40-летняя Полубояринова и 32-летняя Морозова). Впрочем, это единственное сходство. В остальном кадеты и «союзники» — полные антиподы, они ненавидят друг друга и не жалеют средств для борьбы. Стоит отметить, кстати, что роман Милюкова и Морозовой длится недолго, а Полубояринова остается верна Дубровину до самой смерти.

Надо сказать, что не все монархисты хотят присоединиться к Союзу русского народа. Генерал Евгений Богданович и член Государственного совета Борис Штюрмер обсуждают новые веяния с явным неодобрением. И Богданович, и Штюрмер — основатели собственных крайне консервативных политических клубов, поэтому Дубровин для них конкурент, причем более радикальный. Жена Богдановича пишет в дневнике, что основатели Союза русского народа «вместо пользы много вреда приносят России — только мешают успокоению». Но Штюрмер идет еще дальше. Он считает, что «жалко и смешно слышать все эти разговоры» членов Союза русского народа, «с пафосом ратующих за самодержавие». По мнению Штюрмера, проблема не в Дубровине, а в самом Николае II. «Все это — "рыцари печального образа", донкихоты. Пока у нас этот царь, порядка в России не будет, нечего его ожидать», — считает Штюрмер (через десять лет этот самый царь назначит Штюрмера премьер-министром).

Но пока в фаворе Дубровин. Его общение с высшими госчиновниками становится регулярным: 30 декабря его принимает Трепов, а 15 января — опять император. Особое доверие возникает между Дубровиным и новым столичным градоначальником Владимиром фон дер Лауницем. Этнический немец, фон дер Лауниц становится самым яростным сторонником и лоббистом организации «истинно русских людей».

Изобретение фашизма

13 февраля Союз русского народа устраивает масленичные гуляния, которые быстро превращаются в митинг. Обстановка, вспоминают очевидцы, крайне наэлектризованная. Сначала слово берет московский издатель Грингмут — и в своей речи громит Витте. Затем выходит Дубровин — и выступает еще резче, говорит, что якобы Витте посадил царя в клетку. Толпа приходит в исступление: «Где живет Витте? Пойдем, убьем его!» Только чудом удается избежать погрома в Петербурге.

Начиная с октября 1905 года погромы происходят по всей России — если раньше молва приписывала их организацию МВД, то теперь считается, что это — дело рук черносотенцев из Союза русского народа. Бывшие члены Союза из ближайшего окружения Дубровина, которые отошли от организации, поссорившись с ним, вспоминают, будто типография Дубровина печатает не только газету «Русское знамя», но и брошюры с призывом бить евреев-социалистов. Их рассылают по всей черте оседлости.

Именно доктор Дубровин начинает продвигать идею, что победить революцию можно только ее методами. Если революционеры вооружены и пытаются поднять восстания в разных точках страны, не надо ждать, пока мятеж вспыхнет. Надо быть готовыми в любой момент его подавить, надо, чтобы «союзники» всегда были на страже, в любой момент были готовы с оружием в руках защищать Веру, Царя и Отечество.

Уже в декабре 1905 года идея Дубровина начинает воплощаться в жизнь — создаются боевые дружины Союза русского народа. Каждому члену выдается оружие — и занимается этим МВД. Порядок получения оружия такой: член Союза пишет прошение в департамент полиции — но отдает его своему непосредственному руководителю в Союзе. Заявки организованно поступают в министерство, и оно выдает Союзу партию оружия, которое уже распределяется между его членами. Хранится оружие в подвале дома Дубровина, под роспись его выдают дружинникам. Курирует создание дружин градоначальник фон дер Лауниц.

Один из членов Союза русского народа, который вскоре начнет спорить с Дубровиным за лидерство, Николай Марков, считает, что это первая в мировой истории фашистская организация (Марков говорит об этом с гордостью): «Народное движение это задолго до возникновения Фашистского и Национал-Социалистического Движений, является их точным прообразом… Как и тут, у Союза Русского Народа шла борьба за овладение улицей, и Русским могучим кулаком против бомб и браунингов он так угостил по черепу иудо-масонскую революцию того времени, что на многие годы она спряталась в подполье, не смея оттуда показать своего носа».

Все это Марков напишет через 32 года, в 1937 году в Берлине, когда будет горячим сторонником Гитлера. Изобретение фашизма он будет сравнивать с изобретением электрической лампочки: «Мы, Русские, своих изобретений до конца обыкновенно не доводим. Изобрел, например, электрическую лампочку еще задолго до Эдисона, наш соотечественник Яблочков, — казалось, все в порядке, лампочка даже горела, все удивлялись и ахали, а дальше дело не пошло. Потом уже явился Эдисон и изобрел то же самое, что Яблочков. Вот и союз русского Народа составился из тех же Яблочков, смутно осознавших в своем уме необходимость противопоставления интернациональному злу идеи национально-народной».

В целом Марков абсолютно прав: Союз русского народа — одновременно антимарксистское и антилиберальное движение, он исповедует популистский ультранационализм, романтизирует насилие и отвергает какие-либо демократические ценности. В январе — феврале 1906 года, когда начинается подготовка к выборам в Государственную думу, для Дубровина нет никакой дилеммы — он не признает никаких выборов, Союз русского народа не будет принимать участия, поскольку считает, что Россия должна управляться самодержавно и никакая Государственная дума императору не нужна.

Родина или государство

Для многих прежних романтических сторонников революции окончание московского восстания означает немедленную эмиграцию — если, конечно, они успевают уехать.

«Меня скоро посадят. М[арию] Ф[едоровну] — тоже конечно, а может быть, ее раньше. Будь добра, привыкни к мысли, что это и хороший товарищ, и человек не дурной, — чтобы в случае чего не увеличивать тяжесть событий личными отношениями», — наставляет Горький в письме свою первую жену, Екатерину Пешкову. Из Москвы они уезжают 14 декабря — в тот день, когда к подавлению восстания привлекают черную сотню.

17 декабря полиция приходит с обыском в редакцию «Новой жизни» (выпуск газеты прекращен еще в ноябре) и возбуждает уголовное дело. Среди фигурантов — Андреева, которая числится издателем.

4 января Горький и Андреева уезжают в Финляндию. В Хельсинки они продолжают концертную деятельность: выступают в пользу пострадавших в декабрьских беспорядках (деньги идут в кассу большевиков). Агент полиции, который присутствует на вечере, в донесении начальству своими словами пересказывает стихотворение, которое читает со сцены Андреева: «Проклятая страна, святая Русь, залитая кровью, помните всегда, как наши братья, стоявшие за свободу, были растерзаны на улицах Москвы». После этого писатели Горький и Скиталец читают свои произведения (стихотворение Скитальца, как уверяет агент, тоже называется «Проклятая страна»). «Все участники вечера были встречены восторженными криками публики, и каждый их выход сопровождался бурными овациями», — завершает свой отчет полицейский.

Впрочем, Финляндия — это тоже территория Российской империи, и, чтобы избежать ареста, Горький и Андреева переезжают в Берлин. Еще несколько месяцев назад Горький в письмах довольно презрительно отзывался о тех деятелях культуры, которые уезжают из страны в эмиграцию. Теперь он сам бежит — чтобы спасти от тюрьмы любимую женщину.

В Берлине Горький пишет воззвание: «Не давайте денег русскому правительству»[69]. Удивительно, ровно год назад Горький и Гапон вместе выступали в Петербурге. Теперь Гапон в Париже раздает интервью — чтобы российскому правительству дали кредит, а Горький в Берлине добивается обратного.

Эта статья — один из самых удивительных текстов, когда-либо написанных российскими оппозиционерами. Сегодня ее бы назвали русофобской. «Когда правительство теряет доверие народа, но не уступает ему своей власти, — оно становится только политической партией», — с такого тезиса начинает Горький. Он коротко описывает свежую российскую историю: «под напором народного протеста» правительство пообещало ввести конституцию, но вместо этого приступило к восстановлению своей власти. Он приводит статистику: с 17 октября по приговору военных судов казнено 397 человек, арестовано и выслано в Сибирь 18 тысяч, закрыто 79 газет в провинциях и 57 в столицах. При этом, оговаривается Горький, сколько всего человек расстреляно в ходе подавления различных беспорядков, неизвестно, «но следует считать тысячами».

В заключение статьи Горький достигает того правозащитного дискурса, который станет распространенным в Европе только к концу XX века: «Неужели Европу так мало беспокоит простая мысль, что ведь небезопасно иметь своими соседями сто сорок миллионов людей, которых всячески стараются превратить в животных, упорно внушая им вражду и ненависть ко всему, что не русское, воспитывая в них жестокостью — жестокость ещё большую, насилиями — страсть к насилиям ещё более грубым? Понимают ли еврейские банкиры Европы, что они дают деньги в Россию на организацию еврейских погромов?»

Этот текст выходит далеко за рамки чаадаевской традиции быть беспощадным к своей родине. Писатель Горький навсегда отделяет от себя народ и государство, и именно государство представляет группой преступников, нарушающих общечеловеческие законы и поэтому потерявших легитимность: «Не давайте Романовым денег на убийства», — такой вывод делает он.

За эту статью против Горького возбуждают новое уголовное дело в России. Но он и не собирается возвращаться на родину — он едет в Америку.

Поездку Горького с женой придумывает Ленин, очевидно находясь под впечатлением от их сборов в Финляндии. Это гастрольный тур в пользу большевиков, а параллельно Горький должен продолжить агитацию против кредитования царского правительства. Чтобы все прошло гладко и деньги не потерялись, Ленин даже выделяет Горькому продюсера-охранника, который должен помогать в пути.

«Грязно и прочее»

Пока Гапон находится во Франции, счета «рабочих собраний» размораживают, а его помощник Матюшенский начинает вносить деньги, выделенные Витте. Первые 3 тысячи[70] он отдает в кассу организации, сказав, что это пожертвование от некоего купца из Баку. Потом вносит вторую порцию.

Ситуация неожиданно меняется, когда на очередном собрании один из помощников Гапона, отчитываясь перед товарищами, неожиданно проговаривается, что часть бюджета — это деньги, «которые Гапону дал Витте». Рабочие переспрашивают, не ослышались ли, — до этого про общение Гапона с премьер-министром кроме его ближайшего окружения никто не знал. Помощники Гапона клянутся, что он брал деньги с их ведома, и сразу после собрания телеграфируют ему, чтобы скорее возвращался, а то «почва уходит из-под ног». Он едет в Финляндию, там созывает большое собрание всей своей организации и рассказывает, откуда деньги. Но тут выясняется, что кассир Матюшенский сбежал, прихватив с собой остаток суммы.

Ситуация для Гапона просто ужасная — он по-прежнему живет нелегально в Финляндии, его имя не сходит со страниц бульварных газет. Его обвиняют в том, что он агент Витте, в его собственной организации раскол. Все усугубляется тем, что один молодой человек кончает с собой прямо во время собрания. После этого все пытаются истолковать его смерть по-своему: одни говорят, что он был на стороне Гапона, другие уверяют, что он в нем разочаровался.

Но хуже всего для Гапона даже не это. Никаких новостей от властей нет: его не амнистируют, МВД не дает разрешения на деятельность «собраний»: ни на открытие новых отделений, ни на массовые мероприятия. Получается, что Витте его обманул. Или, вернее, за это время министр внутренних дел Дурново перестал прислушиваться к премьер-министру, а самому разрешать деятельность гапоновских собраний ему незачем.

Гапон снова у разбитого корыта. Ему надо начинать все сначала — пробовать выстроить отношения с властью, чтобы вернуть себе влияние. Ему рекомендуют обратиться к Рачковскому. Повторяется вся та же история, через которую Гапон проходил, когда его вербовал Зубатов, только теперь все наоборот — Гапон сам напрашивается, чтобы его завербовали. Рачковский просит его написать покаянное письмо Дурново. Гапон пишет подробный текст, рассказывающий, что он разочаровался в социалистических партиях, понял, что вооруженное восстание ни к чему не приведет — и вот, пожалуйста, доказательства, вырезки из западных газет.

Проблема в том, что полностью изменилась атмосфера. После декабрьского восстания и ареста Совета власть больше не считает нужным вести диалог с лидером рабочих.

Об этом рассказывает Гапону Рачковский при следующей встрече. Дурново якобы раздраженно отшвырнул письмо, а Витте сказал: «Гапон хочет меня вы…ать, но это ему не удастся». Но поскольку Рачковскому жалко терять возможность как-то использовать Гапона, он пробует завербовать его как платного осведомителя. Дурново интересуется, насколько ценен этот Гапон. Проверить это поручено полковнику Герасимову.

Рачковский заказывает столик на троих в роскошном ресторане «Кафе де Пари». Гапон полагает, что он хитрее всех и все равно в конечном итоге сможет использовать своих противников. Он начинает блефовать, все время повышая ставки.

Герасимов спрашивает его, знает ли он руководство Боевой организации эсеров. Гапон отвечает, что он всех знает и у него есть ценный человек, который знает еще больше, — Рутенберг. Герасимов спрашивает, известно ли ему что-либо о планировании покушения на царя. Гапон отвечает: о да, перед 9 января Рутенберг планировал убить царя.

По сути, Гапон ввязывается в очень серьезную авантюру — и на этот раз впутывает еще и своего ближайшего друга, который помогал ему во всех сложных ситуациях и выручит и сейчас, уверен Гапон. Он не собирается никого выдавать — он собирается притвориться и надеется, что Рутенберг ему подыграет. И требует от Рачковского по 50 тысяч[71] рублей гонорара за работу — для себя и Рутенберга. Дурново, которому Рачковский сообщил о требовании Гапона, начинает торговаться: 25 тысяч[72] на двоих.

На Герасимова свидание в «Кафе де Пари» не производит никакого впечатления: «Гапон просто болтает вздор. Нет сомнений, что он готов все и всех предать, но — он ничего не знает. Неопасный враг, бесполезный друг», — пишет Герасимов.

А Гапон тем временем приезжает в Москву к Рутенбергу и пытается уговорить старого друга поучаствовать в его блефе. Гапон излагает другу следующий план: он сведет Рутенберга с Рачковским, они получат деньги, а тем временем сами начнут готовить убийства Витте и Дурново. «Главное, понимаешь, не надо бояться, — объясняет Гапон. — Грязно там и прочее. Но мне хоть с чертом иметь дело, не то что с Рачковским».

Рутенберг потрясен. Он считает, что Гапон — предатель. А Гапону эта мысль даже не приходит в голову — но у него не получается объяснить другу, что он имеет в виду. Они расстаются — и 11 февраля Рутенберг едет в Хельсинки, доложить о случившемся своему начальнику, Азефу.

Партийный суд

Выслушав Рутенберга, Азеф выносит быстрое решение: «покончить с Гапоном, как с гадиной». Он говорит, что Рутенберг сам должен позвать Гапона на ужин, а потом отвезти в лес, «ткнуть в спину ножом и выбросить из саней». Вскоре приезжает Савинков — и присоединяется к мнению Азефа.

На следующий день Азеф рассказывает об этом деле члену ЦК Виктору Чернову — и тот против такой казни Гапона (в отличие от членов Боевой организации он еще полгода назад участвовал в объединительной конференции российской оппозиции, на которой Гапон был председателем). Чернов говорит, что Гапон слишком популярен среди рабочих и его нельзя просто убить — скажут, что эсеры сделали это из зависти. Надо поймать его на месте преступления — во время встречи с Рачковским — и убить их обоих. Азеф поддерживает эту идею — он говорит, что давно уже планировал покушение на Рачковского. Против только Савинков. По его словам, это слишком сложно и опасно — партия обладает достаточным авторитетом, чтобы убить Гапона по собственному решению. Но Чернов и Азеф настаивают — и разрабатывают такой план. Рутенберг должен согласиться на план Гапона и пойти встречаться с Рачковским. На втором или третьем свидании он должен убить обоих — и заявить на суде, что «Боевая организация поручила ему смыть кровью Гапона и Рачковского грязь, которой они покрыли 9 января».

Рутенберг описывает этот разговор довольно сдержанно. А Чернов, наоборот, очень эмоционально — он жалеет Рутенберга, которого заставляют убить близкого друга:

«И Азеф, и особенно Савинков буквально припирали к стенке Рутенберга. Савинков буквально весь кипел от негодования и буквально третировал за это растерянного, удрученного, похожего на "мокрую курицу" беднягу Рутенберга… Все дальнейшие переговоры, планы, приготовления — были сплошным изнасилованием Рутенберга Азефом и Савинковым…»

Закончив инструктаж Рутенберга, Савинков и Чернов уезжают. А Азеф остается в Хельсинки еще на несколько дней — чтобы разработать технический план операции. Они живут с Рутенбергом в одной комнате и целыми днями разбирают предстоящее убийство. По словам Рутенберга, план достаточно «легковесен» и трудноосуществим. Но по ходу дела Азеф говорит, что в принципе Рутенберг может убить и одного Гапона. Сделать это можно в Финляндии, между Петербургом и Выборгом, но понадобятся помещение, лошади и люди. Местная революционная организация соглашается помочь. Договорившись со всеми, Азеф уезжает.

Рутенберг остается один на один с заданием, которое дали ему товарищи. Он не член Боевой организации, не профессиональный убийца — и должен хладнокровно казнить друга.

Товарищеский суд

Пока Гапон ведет тяжелые переговоры, он получает одну хорошую новость — нашелся беглый кассир Матюшинский, который украл у организации 23 тысячи рублей[73]. Его обнаружили товарищи и при помощи полиции повезли в Петербург. Одновременно еще один соратник Гапона по фамилии Петров пишет в газету письмо, в котором обвиняет Гапона в провокаторстве, — и рассказывает, что тот получает деньги от Витте. Скандал невероятный. «Собрание петербургских рабочих» публикует официальное опровержение, оправдывая Гапона. Потом правительство публикует опровержение, заявляя, что граф Витте никаких денег Гапону не давал. О Гапоне пишут ужасные вещи: желтая пресса подробно обсуждает его личную жизнь и, конечно же, его заграничные путешествия, особенно то, как он «живет в Монте-Карло, ведет широкий образ жизни, швыряет деньгами, одет по последней моде, окружен кокотками и ведет крупную игру в рулетку».

21 февраля Гапон пишет развернутое письмо в газету «Русь»: «Мое имя треплют теперь сотни газет, и русских и заграничных. На меня клевещут, меня поносят и позорят. Меня, лежащего, лишенного гражданских прав, бьют со всех сторон, не стесняясь:

— Распни Гапона — вора и провокатора!»

Дальше Гапон пишет, что не может смотреть на то, как страдают его товарищи рабочие, и требует товарищеского суда над собой: «Я отвечу на все обвинения и буду доказывать свою правоту. Совесть моя спокойна».

Вскоре в «Петербургской газете» появляется репортаж «У Гапона» — журналист сходил к бывшему священнику в гости и описывает, как тот скромно живет в маленькой квартирке с женой (бывшей воспитанницей сиротского приюта Уздалевой) и новорожденным сыном.

Параллельно идут серьезные приготовления к общественному суду. Гапон находит адвоката, подбирают членов суда: здесь и Павел Милюков, и журналист суворинской газеты Александр Столыпин, брат саратовского губернатора Петра Столыпина.

Гапон с нетерпением ждет суда, пишет письма в газеты, обращается в столичную прокуратуру: он предлагает либо амнистировать его, либо судить как беглого преступника. Фактически Гапон просит, чтобы его арестовали — это бы очень поправило его репутацию. Но прокуратура его игнорирует.

Смерть предателя

22 марта 1906 года в квартире варшавского протоиерея Юрия Татарова звонок. На пороге стоит человек, который хочет видеть Николая. «Моего сына здесь нет», — отвечает старик. Но тут в глубине коридора внезапно появляется сын — а с ним и его мать. Незнакомец начинает стрелять. Все трое бросаются на него, повисают на его руке. Тогда он второй рукой достает нож. Мать ранена, сын убит. Гость оставляет записку: «Б. О. П. С. Р.» (Боевая организация партии социалистов-революционеров).

Примерно в это время два других эсера, Азеф и Рутенберг, встречаются в Петербурге. Рутенберг жалуется, что у него не получается совершить двойное убийство — Гапона и Рачковского. Азеф злится и кричит на Рутенберга, что он ничего не умеет, не выполняет инструкций и подставляет всю организацию. «Все его обвинения были до того несправедливы, и он мне стал до того отвратителен, что я буквально не мог заставить себя встретиться с ним», — вспоминает Рутенберг.

Он снова говорит с Гапоном. Тот предлагает ему встретиться с Рачковским и Герасимовым и убить обоих. Рутенберг едет в Хельсинки — чтобы сказать Азефу, что он передумал, убивать Гапона не будет, а все бросит и уедет за границу. Азеф молча встает и уходит.

На дачу

27 марта Гапон сам приходит в Петербургский окружной суд — сдаваться. Он требует возбудить против него дело, как против беглого преступника. Ему в ответ выдают справку о том, что он был амнистирован еще 27 октября прошлого года. То есть Витте просто наврал рабочим, что амнистия не распространяется на Гапона.

У Гапона гора с плеч — он может активнее добиваться реабилитации и возрождения собственных «Собраний». На следующий день он едет на дачу к Рутенбергу, на станцию Озерки.

Встретившись на платформе, они идут к дому, который снимает Рутенберг, и по дороге воодушевленный амнистией Гапон описывает другу их совместные планы: «Я теперь буду устраивать мастерские. Кузница у нас есть уже маленькая. Слесарная. Булочную устроим. Вот что нужно теперь. Со временем и фабрику устроим. Ты директором будешь…»

Они заходят в дом. Рутенберг вспоминает их последующий диалог так:

— А если бы рабочие, хотя бы твои, узнали про твои сношения с Рачковским?

— Ничего они не знают. А если бы и узнали, я скажу, что сносился для их же пользы.

— А если бы они узнали все, что я про тебя знаю? Что ты меня назвал Рачковскому членом Боевой организации, другими словами — выдал меня, что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, взялся узнать через меня и выдать Боевую организацию, написал покаянное письмо Дурново?..

— Никто этого не знает и узнать не может… Ни доказательств, ни свидетелей у тебя нет».

Гапон идет в туалет и обнаруживает в соседней комнате неизвестного человека.

«Он все слышал, его надо убить… Ты, милый, не бойся… Ничего не бойся… Мы тебя отпустим… Ты только скажи, кто тебя подослал…» — так вспоминает слова Гапона этот самый незнакомец из соседней комнаты.

Из соседней комнаты появляются четверо, Гапон сопротивляется, они надевают ему на шею веревку. Рутенберг выходит из дома, чтобы не видеть, как они это делают.

Знакомство со знаменитостью

Через пару дней Евгений Азеф идет по безлюдному переулку в Петербурге. Он, очевидно, в задумчивости, поэтому не замечает, как его окружают люди, аккуратно берут под руки и куда-то ведут — он протестует, но его запихивают в карету. Везут его в тайную полицию, к полковнику Герасимову.

«Я — инженер Черкас, меня знают в Петербургском обществе. За что я арестован?» — горячится арестованный и трясет документами.

«Все это пустяки. Я знаю, вы раньше работали в качестве нашего секретного сотрудника. Не хотите ли поговорить откровенно?» — говорит Герасимов.

Арестованный поражен, но продолжает: «О чем вы говорите? Как это пришло вам в голову?»

«Скажите: да или нет?»

«Нет», — отвечает Азеф, но, по словам Герасимова, без особой уверенности.

Его отводят в одиночную камеру.

Герасимов идет к Рачковскому и рассказывает, что произошло. Его агенты пытаются предотвратить покушение на Дурново. И на днях они обнаружили, что подозрительные извозчики, которые все время ошиваются возле квартиры министра внутренних дел, регулярно отчитываются перед руководителем группы. Но это еще полдела — один из полицейских узнал в этом руководителе давнего полицейского осведомителя, так называемого Филипповского. Герасимов недоумевает — никогда прежде он не слышал о таком агенте. Спрашивает у Рачковского. Тот пожимает плечами — уверяет, что и ему ничего не известно.

Через два дня после задержания арестованный просит встречи с Герасимовым: «Я сдаюсь. Да, я был агентом полиции и все готов рассказать откровенно. Но хочу, чтобы при этом разговоре присутствовал мой прежний начальник, Петр Иванович Рачковский».

Рачковский снова недоумевает: «Какой это может быть Филипповский? Я не могу такого припомнить… Разве что Азеф?»

Уже через 15 минут он бросается на шею к Азефу со словами: «Мой дорогой Евгений Филиппович, давненько мы с вами не видались. Как вы поживаете?»

Азеф отвечает ему матом. «В своей жизни я редко слышал такую отборную брань, — вспоминает Герасимов, — он обвинял Рачковского в неблагодарности, в бесчеловечности и вообще во всяких преступлениях, совершать которые способен был только самый бессовестный человек». «Вы покинули меня на произвол судьбы, без инструкций, без денег, не отвечали на мои письма. Чтобы заработать деньги, я вынужден был связаться с террористами», — кричит Азеф.

Когда первоначальные эмоции проходят, Азеф ернически спрашивает Рачковского: «Что же, удалось вам купить Рутенберга?.. Хорошую агентуру вы в лице Гапона обрели?.. Выдал он вам Боевую организацию? Знаете, где теперь Гапон находится? Он висит в заброшенной даче на финской границе… вас легко постигла бы такая же участь, если бы вы еще продолжали с ним иметь дело…»

Оба полицейских изумлены. Им ничего не известно о Гапоне: ни о том, что он убит, ни даже о том, что он пропал.

Подробностей Азеф не рассказывает. Он требует 5 тысяч[74] рублей долгов по зарплате за продолжение сотрудничества. Эту сумму ему легко выдают.

Только через два дня гражданская жена Гапона, Саша Уздалева, приходит в полицию, чтобы написать заявление о том, что он неделю назад ушел из дома и не вернулся. На следующий день в газете «Новое время» появляется заметка, подписанная псевдонимом «Маска». В ней говорится, что Гапон пропал, последний раз его видели 28 марта, и в этот день он должен был принимать участие в важной встрече социалистов-революционеров в Озерках. А еще что черносотенцы готовили на него покушение, а сам он был в таком подавленном состоянии, что подумывал о самоубийстве.

Автор текста — полицейский агент и в недавнем прошлом секретарь Витте Иван Манасевич-Мануйлов. Источник информации — Азеф. Полиция начинает искать Гапона, но пока безуспешно.

Пора валить

В Петербурге о Гапоне почти никто не вспоминает. Прошлогодний герой забыт. Его труп висит на заброшенной даче — а он почти уже никому не интересен.

Это странное время. То, чем российское общество было так увлечено последних два года, — все надоело, все разочаровало, все бесполезно. Закрытие газет, волна арестов, гражданская война по всей стране, всесилие черной сотни, повальная эмиграция. «Пора валить» — главное настроение среднего класса в Петербурге, а особенно в Москве. После подавления декабрьского восстания москвичи гораздо чаще, чем за год до этого, обращаются за загранпаспортами. Уезжают не только революционеры, которые вернулись по амнистии Витте и теперь фигурируют в новых уголовных делах. Уезжают бывшие аполитичные — те, кто сначала увлекся демократической весной, а потом понял, что вовсе не хочет участвовать в этой гадкой и грязной, бесчеловечной борьбе.

В конце 1905 года Мережковский пишет «Воззвание к церкви». В нем он призывает церковь восстать против императора, в частности: больше не молиться в храмах за царя, а молиться за освобождение народа, освободить военных от присяги царю, лишить власти Синод, созвать Церковный собор.

Воззвание Мережковского не имеет, конечно, никакого эффекта. И вскоре он приходит к выводу, что православие и самодержавие неразрывно связаны: «К новому пониманию христианства нельзя подойти иначе, кроме как отрицая оба начала вместе».

В декабре 1905 года Зинаида Гиппиус и Дима Философов ужинают в ресторане — вдруг прибегает Дягилев и закатывает двоюродному брату отвратительный скандал, кричит на весь ресторан. Он только что узнал, что Философов пытался соблазнить его любовника — личного секретаря Дягилева, польского студента Вика. А может быть, Дягилева бесит, что Дима все же предпочел ему Гиппиус и Мережковского и даже переехал жить в их квартиру. Скорее всего, Дягилева вообще все раздражает: знаменитый столичный продюсер бьется в истерике перед своим бывшим любовником и его новой подругой — знаменитыми столичными журналистами.

После скандала в ресторане Дима срывается и уезжает в Париж. Следом едут Гиппиус и Мережковский — поехали «герценствовать», язвит Дягилев. Но скоро и он уезжает, и тоже в Париж — хочет организовать там выставку русского искусства.

Ревущие кошки, моченые яблоки

У Витте тоже сдают нервы. Человек, который в октябре приносил царю философский трактат о стремлении к свободе, теперь со страхом и омерзением говорит о придуманной им же самим Государственной думе. На бесконечных правительственных совещаниях он сетует, что русское общество некультурно, что заседания нельзя делать публичными — иначе министров будут закидывать «мочеными яблоками и ревущими кошками».

11 декабря опубликован новый избирательный закон — как раз после того, как Дурново арестовал петербургских диссидентов, а в Москве началась полномасштабная война. Избирательный закон — результат изнурительных совещаний, в ходе которых Витте удалось провести главную для него мысль: Дума должна стать крестьянской, так как крестьяне — наиболее лояльный по отношению к правительству слой населения.

Выборы начинаются в феврале и длятся весь март. Процедура очень длинная — это вовсе не всеобщее тайное прямое равное голосование — о чем мечтают и говорят все оппозиционеры вне зависимости от их политического направления. Выборы проходят по четырем куриям: отдельно выбирают землевладельцы, отдельно горожане, отдельно крестьяне, отдельно рабочие. Каждая курия сначала выбирает выборщиков: один выборщик может представлять 2 тысячи дворян, 4 тысячи горожан, 30 тысяч крестьян и 90 тысяч рабочих. Но право голоса имеют не все, а только прошедшие имущественный ценз. Например, в рабочей курии могут голосовать только сотрудники предприятий, в которых работает больше 50 человек. А в городах права голоса лишены, к примеру, все учащиеся. Правда, могут голосовать не только владельцы домов и квартир, но и квартиросъемщики.

Многие либералы разочарованы законом, революционеры — в пылу восстания — его даже не замечают.

Петр Струве, вернувшись из Парижа, тоже переживает непростой период. Он хочет возобновить издание «Освобождения», но уже в России, пытается договориться с Милюковым — и ничего не выходит. Милюкову вовсе не нужно влиятельное издание, которое выпускал бы Струве, — он хочет иметь собственную газету. На деньги нового спонсора, инженера Бака, Милюков открывает газету «Речь», которой руководит сам — более того, сам пишет все ее передовицы. «Освобождение» больше никогда не выйдет.

Струве считает, что в такой непростой момент надо подчиниться партийной дисциплине: «Только сплоченное действие демократических общественных элементов может вывести нашу страну на путь действительного обновления и здорового развития», — уверен он. Зимой 1906 года, накануне выборов, вместе с Федором Родичевым Струве пишет предвыборный манифест кадетов.

И эсеры, и социал-демократы решают бойкотировать выборы в Думу. По сути, единственная настоящая и при этом оппозиционная политическая партия в стране — это кадеты, либеральная партия Народной свободы, созданная Милюковым на базе Союза освобождения.

Выборы заканчиваются сенсацией. Кадеты одерживают ошеломляющую победу. На самом деле это вполне логично, ведь они — единственная партия, которая ведет предвыборную кампанию.

Император и его окружение очень взволнованны. Чего ждать от «крамольников» — непонятно. Витте говорит Николаю II, что во всем виноват глава МВД Дурново — своими репрессивными мерами он разозлил общество, вот оно и проголосовало за оппозицию. Император отвечает, что он может эту Думу легко разогнать.

Новая Дума еще никогда не собиралась, а разговоры о ее предстоящем роспуске ведутся очень настойчиво.

В гостях у капитализма

В это самое время старый знакомый Гапона Максим Горький вместе с гражданской женой Марией Андреевой и с сопровождающим их большевиком по фамилии Буренин приезжают в Нью-Йорк. Николай Буренин — член Боевой группы РСДРП, он приставлен к Горькому в качестве продюсера, охранника, помощника и, очевидно, шпиона. Писатель — главный актив большевиков, один из самых важных источников дохода, его надо беречь.

Пароход Горького еще не успевает причалить в Нью-Йорке, как на палубу забираются журналисты и начинают осаждать Горького — так же, как всего полгода назад атаковали Витте. Горький устал с дороги, он (в отличие от Витте) пытается отказаться, извиняется, обещает дать интервью дня через два-три. Но корреспонденты не отстают, просят ответить всего на один вопрос — и он не о творчестве и не о ситуации в России. Этот вопрос: «Что вы думаете о Витте?». На следующий день нью-йоркские газеты выходят с заголовками «Горький: "Витте — подлец!"» (Буренин уточняет, что Горький назвал премьера «человеком, лишенным таланта, чести и честности»)

На паспортном контроле у писателя спрашивают, не анархист ли он. Горький отвечает: «Нет, я не анархист, я социалист. Я верю в закон и порядок и именно по этой причине и нахожусь в оппозиции к русскому правительству, которое в данный момент представляет собой организованную анархию».

Писателя принимают восторженно. В порту его встречают не только журналисты, но и толпы русских эмигрантов. Фотографии Горького на первых полосах всех газет. Его везде узнают и везде принимают. Они с Марусей спускаются в метро — пассажиры смотрят на фотографии в газетах и бросаются к писателю со словами: «Добро пожаловать, господин Горький». На второй день в честь Горького устраивают обед, на который приходит 70-летний Марк Твен. Горькому всего 37, он теряется перед классиком, а тот в восторге от молодого русского коллеги. Они вдвоем объявляют о создании фонда, который будет собирать деньги на русскую революцию. Пресса называет Горького «русским Джефферсоном». В планах — поездка в Вашингтон и встреча с президентом Теодором Рузвельтом.

Но все заканчивается 15 апреля. Одна желтая газета выясняет, что мистер и миссис Горький, как везде представляются гости из России, вовсе не муж и жена. Настоящая миссис Горький (то есть Екатерина Пешкова) находится в России, у пары двое детей, и они не разведены. А женщина, которая выдает себя за жену писателя, — известная русская актриса по фамилии Андреева.

Компромат производит ошеломляющий эффект. Америка 1906 года оказывается куда более пуританской страной, чем Российская империя. Горький и Андреева ничего не знают о вышедшей статье, когда в полтретьего ночи возвращаются в свой отель Belleclaire. На пороге их встречает хозяйка. Она презрительно говорит: «Не входите!» — и преграждает им путь. Все вещи Горького, Андреевой и Буренина уже дожидаются путешественников в вестибюле: чемоданы раскрыты, одежда, белье, платья Андреевой, чьи-то сапоги — все свалено в кучу.

Горький и Андреева отправляются ночевать в общежитие молодых писателей. Но на следующий день «расследование» личной жизни Горького подхватывают другие газеты. Они выясняют, что артистка Андреева тоже формально замужем за поручиком Андреем Желябужским, хотя и ушла от него к миллионеру (теперь уже покойному) Савве Морозову. Тому самому Морозову, который погиб полгода назад в Каннах и завещал ей полтора миллиона долларов, пишет The New York Times[75].

Выселение из отеля — это еще цветочки. Все дальнейшее турне сорвано: отменяются мероприятия в Бостоне и Чикаго, Белый дом отзывает свое приглашение. Группа женщин — сторонниц республиканской партии — требует депортировать Горького. Писателю приходится съехать из общежития. На выручку приходит совершенно незнакомая им семейная пара: Престония и Джон Мартины приглашают Горького и Андрееву пожить в их доме: «Я не могу и не хочу позволить, чтобы целая страна обрушилась на одинокую, слабую молодую женщину, и поэтому предлагаю вам свое гостеприимство».

Горький соглашается. Они переезжают сначала на роскошную виллу Мартинов около Нью-Йорка, а потом едут жить в их поместье на севере штата, недалеко от канадской границы. Никаких гастролей больше не будет, решает Горький. Вместо этого в тихой американской глубинке он пишет роман «Мать» — будущее главное произведение советской литературы, «революционную Библию», любимый роман Ленина. Буренин считает, что этот компромат на Горького слил прессе российский посол в Америке. Так это или нет, российское правительство в результате невольно помогает Горькому. В начале мая ему предъявляют официальное обвинение в участии в московском восстании — и угрозы с родины восстанавливают репутацию Горького. Из аморального персонажа он снова превращается в борца за свободу.

Антиамериканизм

Горький живет в Америке, в гостях у Мартинов, почти год, но все равно не может простить американцам пережитого унижения. Все, что он пишет об Америке, полно злобы и желчи: в Америке нет красоты, у американцев нет души, все они — рабы золота, то есть Желтого дьявола.

Вот что Горький пишет про Нью-Йорк: «Я впервые вижу такой чудовищный город, и никогда еще люди не казались мне так ничтожны, так порабощены. И в то же время я нигде не встречал их такими трагикомически довольными собой, каковы они в этом жадном и грязном желудке обжоры, который впал от жадности в идиотизм и с диким ревом скота пожирает мозги и нервы».

Но главное — Горькому надо доказать, что американский капитализм — плохой пример для подражания. В России того времени существует некоторый культ Северной Америки. Сюда Лев Толстой отправляет преследуемых властями духоборов; сюда бегут от погромов евреи из черты оседлости; идея превратить Российскую империю в «Соединенные штаты Восточной Европы, Сибири и Туркестана» очень популярна среди революционной интеллигенции. Главные поклонники Америки — российские либералы. Павел Милюков слывет «американцем» — он преподавал в Чикагском университете, где и почерпнул многие из своих демократических идей. Но Ленина американский пример совсем не прельщает — ему надо развенчать и разрушить этот либеральный идеал. Ленин — главный организатор горьковского турне; если писателю не удалось собрать денег, единственное, что он может, — это поработать пропагандистом.

Что делать

Постоянная борьба с либералами — это главная тема 1906 года для российских марксистов. Пока Горький отдыхает в Америке, Лев Троцкий сидит в Петропавловской крепости — и тоже возмущается предательством либералов. В феврале 1906 года он пишет статью, которую посвящает своему идеологическому врагу Петру Струве — «Господин Петр Струве в российской политике». Сначала он долго и подробно обвиняет Струве в непоследовательности, в том, что тот, мол, менял свою точку зрения и переходил с одной политической позиции на другую. «Лжец должен обладать хорошей памятью, чтобы не попадаться в противоречиях», — язвит Троцкий.

Но потом переходит к главному вопросу: что будут делать кадеты, когда попадут в Государственную думу. Это главный вопрос, который гложет всех, включая самих кадетов.

Троцкий из тюремной камеры пишет, что должны сделать либералы — если, конечно, они планируют выполнить свои предвыборные обещания:

1) отправить в отставку Витте, Дурново и компанию;

2) призвать к власти Петрункевича, Милюкова и Струве;

3) организовать выборы Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права;

4) уволить прежних региональных чиновников, поменяв их на новых;

5) начать судебный процесс над членами прежнего правительства.

Но, разумеется, иронизирует Троцкий, ничего подобного либералы в Думе не сделают — а просто будут пытаться лавировать, вести переговоры с царскими чиновниками и ничего не добьются.

Примерно такие же разговоры ведут и консерваторы. Они опасаются, что Дума в первую очередь объявит о созыве Учредительного собрания.

Впрочем, Милюков вспоминает, что еще на первом своем съезде в ноябре 1905 года кадеты решили, что не надо добиваться Учредительного собрания — достаточно просто избрать Думу с «учредительными функциями». Но это только начало споров. Одни считают, что Дума должна выработать новый избирательный закон и немедленно распуститься — другие считают допустимой так называемую органическую работу. В итоге либералы вырабатывают компромисс: в новой Думе они должны принять неотложные меры — то есть не только разработать избирательное законодательство, но и провести аграрную реформу, то, чего в первую очередь хотят крестьяне. Впрочем, Струве считает, что такими же неотложными являются вопрос трудовых отношений и национальная политика.

Несмотря на успех кадетов, в Думу проходят не все важные игроки. С выборов снимают и Милюкова, и Струве. У первого не засчитывают его имущественный ценз, второй находится под следствием по делу об экстремистских публикациях. Зато депутатами становятся остальные видные либералы: Иван Петрункевич, князья Долгоруков и Шаховской, Федор Родичев. Понимая, что им предстоит быть первыми в истории России парламентариями, они мучаются: насколько резкими им предстоит быть. При этом, жалуется Милюков, с обеих сторон их травят: консерваторы по-прежнему считают либералов врагами и революционерами, а марксисты — предателями и агентами правительства. Лучше всех выматывает нервы кадетам живущий в Хельсинки Владимир Ленин: «Кадеты — могильные черви революции. Революцию похоронили: Ее гложут черви. Но революция обладает свойством быстро воскресать и пышно развиваться на хорошо подготовленной почве. А почва подготовлена замечательно, великолепно, октябрьскими днями свободы и декабрьским восстанием. И мы далеки от мысли отрицать полезную работу червей в эпоху похорон революции. Ведь эти жирные черви так хорошо удобряют почву».

«Принимая во внимание, — гласит одна из резолюций съезда социал-демократов, — что, по нашему общему убеждению, крупный аграрный взрыв, если не полное крестьянское восстание, в целом ряде местностей почти неизбежен, съезд рекомендует всем учреждениям партии быть к весне в боевой готовности и заранее составить целый план практических мероприятий, вроде взрыва железных дорог и мостов, порчи телеграфа, распределить роли в этих предприятиях и т. д., наметить административных лиц, устранение которых может внести дезорганизацию в среду местной организации, и т. д.»

«Вся Россия — сплошной сумасшедший дом»

В середине апреля Горький и Андреева, все еще живущие в поместье у Мартинов, получают телеграмму из России. Закончился судебный процесс — суд присудил Марусе 100 тысяч[76]. Они счастливы — весь вечер проходит в танцах, пляшут даже их радушные хозяева Мартины.

Похожую телеграмму получает Витте — из Парижа, от своего давнего врага Коковцова. Тот по поручению правительства ведет переговоры о предоставлении России кредита. И наконец французские банки дают добро. Хотя измученный Витте, конечно, не пляшет.

На последней стадии переговоров французский премьер Клемансо вдруг спрашивает у российского эмиссара: «Скажите мне, отчего бы Вашему Государю не пригласить господина Милюкова возглавить новое правительство? Мне кажется, что это было бы очень хорошо и с точки зрения удовлетворения общественного мнения и разрешило бы многие вопросы». Коковцов отвечает, что царь кого захочет, того и назначит.

И действительно, Коковцов оказывается провидцем. Николай II узнав, что дело сделано и кредит одобрен, вызывает к себе верного Трепова и просит подобрать ему нового премьера — потому что терпеть Витте он больше не может. «Я окончательно расстался с графом Витте, и мы с ним больше уже не встретимся», — безапелляционно заявляет Николай.

Результат нового кастинга поражает всех. Главные критерии императора: новый премьер должен быть полной противоположностью Витте, он должен не хитрить, не интриговать, должен быть лишен собственных амбиций и не заваливать царя проектами реформ, а просто быть ему безусловно предан. Таким условиям идеально удовлетворяет Иван Горемыкин, бывший министр внутренних дел, первый глава МВД, назначенный Николаем II. Он был уволен еще в 1899 году и с благодарностью воспринял отставку, спокойно сидел в Государственном совете. При этом, поскольку император любил советоваться с людьми незаинтересованными, то есть не занимающими никаких постов, он регулярно вызывал к себе Горемыкина — советовался с ним даже накануне принятия манифеста 17 октября.

У Горемыкина удивительная репутация: про него говорят, что «он совершенно не интересуется политикой» и «безразличен ко всему». «Для меня главное, — говорит император, — то, что Горемыкин не пойдет за моею спиною ни на какие соглашения и уступки во вред моей власти, и Я могу ему вполне доверять, что не будет приготовлено каких-либо сюрпризов».

Витте узнает о своей отставке за неделю до открытия новой Государственной думы. «Перед Вами счастливейший из смертных. Государь не мог мне оказать большей милости, как увольнением меня от каторги, в которой я просто изнывал, — говорит он приехавшему из Парижа Коковцову. — Я уезжаю немедленно за границу лечиться, ни о чем больше не хочу и слышать и представляю себе, что будет разыгрываться здесь. Ведь вся Россия — сплошной сумасшедший дом, и вся пресловутая передовая интеллигенция не лучше всех». Впрочем, это, конечно, — поза. Обиженный Витте уверен, что теперь-то все и рухнет: «Теперь все это пойдет прахом при том сумбуре, который водворится в России. Не Иван же Логгинович управится с этим разбушевавшимся морем».

Коковцов, которого император назначает министром финансов, отказывается занимать свой пост — по его мнению, проводить в Думе свои законопроекты должно то правительство, которое их готовило. Но новый премьер Горемыкин его успокаивает: прежнее правительство, уверяет он, не подготовило ни одного законопроекта, полагая, что поначалу много времени уйдет на организационную работу Думы.

Но на этом сюрпризы не окончены. На следующий день после отставки Витте публикуются так называемые «Основные государственные законы Российской империи» — то есть конституция. Она подробно описывает полномочия совета министров, Думы и императора, а также фиксирует основные права и свободы граждан. Одновременно Николай II лишает новую Думу возможности принять новый избирательный закон и стать Учредительным собранием.

Союз русского народа ликует — пал граф Витте. Доктор Дубровин пишет статью о поверженном враге. Впрочем, их борьба совсем не закончена. Лидер Союза русского народа все активнее обсуждает со своими ближайшими друзьями, что перед созывом Государственной думы пора осваивать новые методы — те, которые используют их противники — революционеры. Например, индивидуальный террор. Надо готовиться уничтожать врагов самодержавия, говорит доктор.