Индульгенции Солнцев Иван

Он молчит.

Мы прощаемся, потому что его активно зовут друзья, и я не хочу вклиниваться. Когда он жмет мне руку, его взгляд полон тревоги. Но он пытается улыбаться. Улыбкой смертника.

– На самом деле, сейчас трудное время, брат. Для всех. Даже для нас, – говорю я ему на прощание, но он ничего не отвечает, только пожимает плечами и уходит.

На какой-то момент мне показалось, что мы на одной волне, что я смогу сказать больше, но это просто иллюзия. Ничего из этого не работает в реальности так, как хотелось бы. Конечно, последнее было сказано как-то невпопад, не под общее настроение вокруг, но должно было хоть как-то объяснить мой настрой и тот факт, что я не предложил всей компании Лени проследовать в какой-нибудь из клубов города, в каждом из которых есть знакомые, которые нас всех приняли бы хлебом-солью-пылью. С другой стороны, я тоже чересчур расслабился. Я едва не проболтался о реально тяжелых вещах, которые я должен решить для себя. Вещах, которые я надеялся обходить всю жизнь. Как в детстве, когда думаешь, что всегда будет мама, будет солнце, будешь ты, будут кокс и угар, а тут раз – и взрослая жизнь наступает на пятки, и нужно делать что-то настоящее. И сейчас мне кажется, что я недополучил чего-то, и что времени осталось слишком мало.

На какой-то миг я даже завидую Лене и его друзьям. Мне кажется, у них всех уже съехала крыша от этой вакханалии. Все, чем они занимаются, собираясь вместе в Москве, – это сомнительные связи, покатушки на разных транспортных средствах и кокс. Не сказать, что я далеко ушел в своем нынешнем состоянии от них, но я хотя бы не устраиваю автомобильные дебоши и иногда хожу в институт сам, в отличие от того же Лени, который там появляется с частотой Христа в этом мире. При том, что я на исходе последнего курса, а он только на середине пути. Состояние моего папки с его группой компаний несколько меньше, чем, допустим, мишиного металлурга, но суть меняет не это, а именно отношение к происходящему. Никто из этих ребят даже не задумывается о том, что вся эта туса катится в пропасть, и где-то начнутся разборки, и проблемы не будут копеечными – они сразу станут глобальными – с новостями в СМИ и судами.

– Погнали уже, Тоха, – хлопает меня по плечу едва знакомый мне парень с огромными хипстерскими усами.

Кажется, я о чем-то с ним договорился, но не помню, о чем именно. Плевать. Сегодня я еще могу позволить себе просто плыть по течению.

– Да, – улыбаюсь, топчу ногой недопитую банку «колы» и завершаю, тупо уставившись на брызги. – Только заберу кое-кого.

Каков сухой остаток от всего вышесказанного? Трудно сказать. В какой-то момент, вся моя жизнь станет подчинена какому-то делу. Я не знаю, какому именно, но у меня всегда есть резервный вариант. В этом одно из немногих преимуществ того, чтобы быть сыном человека, жизнь которого вроде как удалась по полной программе. Да, именно немногих. Потому что на самом деле, у меня давно нет ни отца, ни матери. И круг более-менее надежных друзей сужен до одного-двух человек, с которыми, впрочем, я уже редко вижусь. Глядя на тусовку Лени сотоварищи, я особенно остро ощущаю, насколько я сузил круг общения. Я хлопал по рукам многих здесь, на этом открытии сезона в тусовке местных дрифтеров и просто бездельников. Только это ничего не значит. У всех есть знакомства, но знакомство – это не человек, это абстрактное значение, даже больше – сопутствующий фактор среды обитания. А вот людей у меня нет.

Я прохожу ближе к «макдоналдсу», в окошко которого выстроилась огромная очередь, и нахожу Леру. Рука Леры треплет разрушенный ветром идеальный пробор моих волос, и я с улыбкой говорю «Полегче. Мы едем», и время для этой локации истекает, и это очень кстати, потому что моя длинная белая футболка от «Fred Perry» перестает греть, но уже в лимузине я ощущаю удушливый жар, и вокруг меня…

Анна

…нет ничего, кроме плотного кипящего воздуха и вкуса. Его вкуса. Особого, не похожего ни на что.

Я хитро смотрю вверх, пытаясь поймать его шикарные голубые глаза, и делаю вид, что вот-вот выплюну его слюну, вкус которой смешан со вкусом его тела, но потом глотаю так, чтобы он это видел. Я почти обессилена после первого забега, и я на седьмом небе, не иначе. Даже не знаю, какой длины его штука, потому что беру ее в рот, только закрыв глаза, чтобы сосредоточиться на этом вкусе. Его вкусе.

В такие моменты чистой неги мне хочется, чтобы он проник в каждую дырочку моего тела, заполнил собой каждую пору, вошел в меня и наполнил меня собой. Когда он, словно читая мои мысли, ставит меня на колени и входит сзади, во мне словно разрывается атомная бомба. Я окончательно теряюсь в экстазе и, сжав зубы, поворачиваюсь, чтобы вновь увидеть его шикарные глаза, и меня накрывает очередная волна…

Антон

…и, конечно, она снова кончает, а вместо того, чтобы упереться в подушку лицом и заткнуться, старательно выворачивается и смотрит на меня, бестолково прикусывая губу. Ее пунцовые щеки отвлекают и раздражают меня, как и все ее лицо, и я опускаю взгляд на ее оттопыренный и покрытый красными следами от моих шлепков зад, но ее далекая от идеала форма тела сейчас меня раздражает, и мне приходится просто закрыть глаза. Сучка хочет лишить меня кайфа, потому что до сих пор не понимает, почему я делаю это с ней. Вполне возможно, я недостаточно хорошо дал ей это понять. Когда я давлю сильнее, она визжит, как свинья под ножом забывшего ее убить перед разделкой мясника.

Когда все заканчивается, и я лежу, пытаясь поймать дыхание, меня переполняет презрение к Ане, и я не могу сдержаться от того, чтобы сказать что-нибудь колкое в ее адрес.

– Ты насытилась?

– Не знаю. Тебя много не бывает, – она тянется, чтобы поцеловать меня в щеку, но я останавливаю ее и плавно отвожу обратно на подушку.

У нее отвратительные подушки – качеством, как из «ашана». Во всяком случае, там они должны быть такими. Но иногда это меня даже заводит. В это вся суть того, что происходит здесь между мной и Аней. Возможно, на неструганых досках было бы еще круче.

– Вряд ли ты хочешь сейчас лежать в одной постели со своим мужем, так ведь? Вряд ли он подошел бы сейчас вместо меня.

Молчит. Я уверен, ее работяга только засовывает в нее, кончает и отворачивается, чтобы уснуть и побыстрее вернуться в свою «газель». И то – делает все это по большим праздникам.

– Так что?

– Да. Он не так хорош, как ты.

Еще бы, глупая ты курочка. Могла бы придумать что-нибудь оригинальнее, чем эти фильтрованные комплименты. Впрочем, среднее техническое образование редко приводит к достаточному для красивой речи умственному развитию. Я хочу слышать хотя бы больше поклонения в ее голосе, но не слышу, и это раздражает меня еще сильнее, чем ее круглая физиономия, обрамленная спутанными крашеными в черный волосами. Я замечаю, что ее русые корни снова побиваются, и желание отделать ее на ход ноги угасает. Вообще, я здорово устал последней ночью. И совершенно не спал, даже после расставания с Лерой. Тем не менее, у меня стоит, как у коня, и причины тому на поверхности – кокс, кортизол, кофеин и здоровое сердце.

– Не мойся и не чисти зубы, если будешь сегодня спать с ним, – встав и потерев лицо, даю указания Ане.

– Я всегда так делаю, – хихикает дурочка. – Когда ты однажды сделал это внутрь, я оставила все так и даже уговорила его…

– Не надо подробностей, – морщусь. – Мне нужно в душ, а потом…

Анна

…глядя в потолок, не желая вставать и стараясь удержать тепло на месте его единственного поцелуя – короткого, мимолетного, концентрированной нежности. Есть вещи в моей жизни, которые прижали меня к земле, притоптали и не отпускают. Это даже не значит, что они плохи сами по себе. Просто я слишком рано закрылась от жизни и начала просто существовать – как мать, жена, хозяйка, а не как женщина, которая имеет шанс выбирать свой путь и выбирать, кем быть любимой. И слишком привыкла к этому. И только с ним я воспаряю. Я почти уверена, что для него это не может быть серьезно. Он слишком молод и богат, я слишком бедна и глупа. Но какая-то надежда во мне теплится. Тем более, что он помог мне довольно серьезной суммой тогда, когда мы только познакомились, и это стало для меня знаком того, что он – особый человек, способный на поступок, на свершение просто во имя доброты. Для меня было шоком, что такой молодой парень имел возможность просто принести несколько десятков тысяч на процедуры и лекарства для Коленьки просто так, без каких-либо объяснений, узнав об этой нужде с моей мало кому известной странички соцсети. Поначалу я отказывалась, понимая, что бесплатный сыр – он ведь только в мышеловке, но потом все стало меняться. Нужда стала крепче, а у нас в семье денег не хватало, и я взяла их у Антона, сославшись на выход на какой-то благотворительный фонд, чтобы Леша не догадался. Пришлось смастерить целую легенду, но все кончилось хорошо, и Коленька все еще жив.

Он проснулся и позвал меня еще когда Антон был здесь, но сейчас он уже постанывает в соседней комнате, и я вскакиваю с кровати, на ходу накидываю халат и мчусь туда. Я упустила время установки капельницы буквально на три минуты, но это уже плохо. Я расслабилась. Дурында. Я нежно глажу Коленьку по головке без единого волоска, целую его в лоб и ставлю капельницу, и он кричит от боли. Мое сердце разрывается, но я знаю, что скоро станет лучше.

– Ну, потерпи, малютка моя, потерпи, сейчас все пройдет, сейчас.

Коленька пытается что-то сказать мне, но получаются только буквы и слоги, и я делаю вид, что понимаю и говорю с ним, и это его успокаивает. Я машинально облизываю губы, и в меня снова врезается волна неги, стоит закрыть глаза и представить, что всего этого вокруг нет, а есть только сладкое, заставляющее пробовать себя на вкус тело Антона. Нет-нет, я так не могу говорить, я не могу представить, что нет Коленьки. Он – моя радость, пусть и отложенная на то время, пока он поправится. Просто…

Я смотрю на успокоившегося и зевающего Коленьку, и в моих глазах неожиданно проступают слезы. Правда – слишком проста, слишком банальна, чтобы от нее можно было сбежать. Это стена передо мной. Крепкая, надежная, непроходимая. Я бы хотела сбежать обратно в те годы, когда все это начиналось, и когда мне казалось, что еще вот-вот, и все будет – комфортное жилье, личная свобода, няня круглосуточно и безлимитная кредитка на личные нужды. Что капля камень точит, и копейка за копейкой мы всей семьей накопим на все, что нам нужно. Но с моим мужем этого никогда не будет. Он просто работает на текущие нужды и не стремится к большему. Можно долго говорить о том, что правильно, а что нет, что честно, а что – ложь и предательство, но единственная моя реальная надежда – это сделать что-то, чтобы Антон вытащил меня из этой трясины вместе с Коленькой. Но могу ли я на это надеяться всерьез? Я не стану совершать глупостей, бросать противозачаточные или искать, чем шантажировать Антона, как это делают некоторые дуры. Я не хочу войны ни с кем, а просто хочу хотя бы чуть-чуть настоящего счастья. А мой благоверный не отличает вымученной улыбки от слез счастья.

В любом случае, хуже от отношений с Антоном – пусть и таких камерных, с редкими встречами, – не будет. Всем нужна надежда. Иначе, зачем просыпаться каждый день в этом коммунальном аду и ждать, пока сам господь бог…

Антон

…и грязный холодный воздух Рыбацкого кажется невесомой и невидимой амброзией. В моих ушах – остатки этого мерзкого звука. Писка или визга. Тонкого, острого. Если у меня когда-то и будет ребенок, я хотел бы, чтобы он был немым. Конечно, это добавит расходов на спецшколу, индивидуальные занятия с педагогами, социальную адаптацию и прочее, но главный бонус в том, что этот детеныш не будет визжать, орать и нести всякую чушь – в особенности – став подростком. Жестами разве что, но от этого я всегда могу отвернуться, как и от миллионов лиц вокруг.

С другой стороны, оптимально иметь не немого, а несуществующего, воображаемого ребенка. Фантазию на тему «как это могло бы быть», не более того. Стремление людей завести детей и сам факт их появления всегда отдавали в моем восприятии мыслями о смерти. После того, как ты создал нового человека, на которого рассчитан некоторый срок полезной жизни, твоя жизнь для человечества уже не имеет особой ценности. Чуть что – женщин и детей нужно спасть в первую очередь. Беременных женщин – и вовсе в нулевую. Мужики всегда будут, черт с ними. Достойные, сильные и умные сами по себе должны гибнуть в героических порывах за тех, кто может просто продолжить род, хотя ничего из себя не представляет. Все, что нужно виду homo sapiens – это спасти свое жалкое и вредоносное для мира существование. В этом приоритет при любой экстренной ситуации, в любом социальном расчете, во всех политических игрищах между государствами. Огромная машина несущегося в пропасть собственной тупости вида не способна разделять людей на личности и мясо – разве что по финансовому признаку – и в этом, кстати, еще одно доказательство ее лживости и подлости. И если ты откажешься принять участие в этом празднике размножения без уважительной причины – да хоть бы и с ней, – то ты уже предатель вида и нации и родины и далее по списку.

Никто уже давно не задумывается, с кем именно идет война, и за какие ресурсы. Поставлена цель – укрепляться, занимать площади, увеличивать обороты производства и отвоевывать территории, доказывая, что одна часть вида сильнее другой, растить потребление и мощности, способные его удовлетворить. И все это – на пути к грандиозному коллапсу очередной мировой войны, которая, конечно, Never Again, но почему-то все равно всякий раз находит веские причины для своего начала, и которая перезапустит машину дикой, неконтролируемой экспансии этого пластмассового вида. И начнется новый виток безжалостного расширения влияния с повсеместной «стабилизацией» при бесконечных внутренних распрях – экономическими боями за хлеб, тачку и статус в многомиллиардном муравейнике. И если главный и единственный смысл существования человека – в поддержании этой безрассудной вакханалии выживания, то стоило ли эволюции так стараться ради нашего появления? Мне так не кажется. Не кажется, что это главный смысл, и не кажется, что все было зря. Просто мы еще на слишком низкой стадии развития и пройдем немало циклов, прежде чем понять, что к чему. Жаль только, что я не увижу, чем это кончится, потому что бессмертие вряд ли будет мне доступно, и в циклах, доступных мне, все будет почти одинаково.

Зато я вижу, как мой папка хочет, чтобы я отдал ему то, что мне досталось от матери, причем на условиях сомнительных гарантий возврата. Гарантий, которые его юристы обойдут, даже с учетом мастерства Алекса. Алекс держит ситуацию на карандаше и не дает ей выйти из-под контроля, но он не всесилен. А я тем паче. И эта дерьмовая ситуация заставляет меня чувствовать себя слабым, неспособным на реальные поступки. Я не могу быстро ответить «да» или «нет» и дать людям делать их работу. Мне приходится думать об этом, перекрещивать мысли о совершенно чуждом мне деле, поисках занятия, которое меня действительно заинтересует и планах уехать подальше из этой помойной ямы навсегда. Разумеется, из всего списка действительно разрешимы только самые простые и неприятные в процессе разрешения вопросы. Я где-то услышал, что если выйти замуж за исландку, тебе дадут гражданство цивилизованной страны и пачку денег на развитие. Но сколько ни обещаю себе поискать на сайтах знакомств исландку не страшнее бабуина, все руки не доходят. Человек стихийно слаб в самой сильной стороне своей натуры. Разум делает нас слабыми, но без него мы вовсе никто. Ловушка эволюции, не иначе.

Кажется, мир вокруг начинает искать берлогу на грядущие праздники уже сейчас. Люди, с которыми я успел переговорить за этот день, старались избегать важных вопросов и отвечать на все максимально неопределенно, а потому деловой день может по праву считаться потерянным. Даже не знаю, что меня разочаровало больше – глупость Ани или непролазная размытость суждений директоров двух фирм, которые я посетил наскоком.

На сегодняшний вечер у меня ультраважная, как полагается, встреча с моим папкой, а затем я встречаюсь на Лиговке с Лерой. Мы договорились заглянуть в относительно новое заведение, заявленное, как продолжение традиций «Тоннеля». Парни взяли помещение закрытого ныне завода и вроде как обещали превратить его в новую святыню техно и хауса, чтобы заставить нервно курить Конюшенную, Думскую и Литейный, и я должен проверить эти их заявления. С Лерой, конечно, все закончится, как всегда – избежать постельных сцен вряд ли выйдет. Но я надеюсь, что настроение у меня улучшится благодаря жесткому звуку, который должен наполнить меня и который, конечно, не откроет ничего нового после берлинского техно, голландских фестивалей и английских клубных хаус-пати, но хоть на час-другой выдернет из беспросветной пучины беспонтового минимал техно моего локального существования.

В пабе на Петроградке, куда я захожу выпить кофе вместо того, чтобы идти домой, крутят новости. Точнее – крутят все, что крутится на привинченном к стене широкоформатном телевизоре. Как ни странно, есть мне совершенно не хочется, хотя я не прикасался к еде со вчерашнего утра. Очень кстати, в новостях рассказывают про телку, которая ушла бухать на несколько дней и оставила трехлетнего ребенка умирать с голода. Я не улавливаю, умер ли ребенок, потому что меня отвлекает официант.

Нечто странное – нечто, что я не могу облечь в слова и четкие понятия, – беспокойно бродит в моей голове уже третий день. То ли это проблема странной, застойной погоды, то ли паранойя из-за кокса, который мне отгрузил в последний раз Михей. Но во второе я не очень-то верю, потому что Михей крайне щепетилен в подборе стаффа для своих, для старых знакомых и их родни, и «пятнашка» за грамм в Питере – это как раз индикатор оригинального продукта, которой только и есть смысл брать, если нюхаешь раз в неделю, а то и реже. На похоронах моей мамаши Михей выглядел сильно расстроенным, трагичным, несмотря на развеселую придурковатую форму его лица с крючковатым носом. Он выражал нечто, похожее на соболезнования. Во всяком случае, он не называл это искренними соболезнованиями. Когда люди говорят именно так, они лишь выражают тупое безразличие, а Михей нес какую-то прерывистую чушь и явно не мог смириться с тем, что произошло. Хотя, он мог быть просто под кислотой. С него станется.

Лидия так и не узнала, что мы вообще были знакомы, и что это знакомство стало одной из причин того, что я не верил в ее возвращение к здоровому мировосприятию. Михей видел, что когда-то она сломается, и ждал. Он надеялся, что все пройдет хотя бы под его контролем, и Лидия вновь станет молодой и глупой и начнет карьеру этакой Эм-Си Вспышкиной Кокаинового Королевства. А вместо этого – она окончательно потеряла сердечный ритм где-то под Новый год со своим чересчур молодым кавалером, который сам теперь бог знает, где. Круто ли ей было перед тем, как ее двигатель встал без шансов на повторный запуск, я не знаю. Хотелось бы верить, что круто. В состоянии определенного кайфа, наверное, легче откидывать копыта. Только мне это проверять совсем не хочется, да и никому бы не стал советовать. В любом случае, Михей стал центром нашей с матерью нарковселенной. И я не вижу в этом ничего предосудительного. По крайней мере, хоть это нас с ней связывало.

Не знаю, почему я вообще вспомнил обо всем этом сейчас. То, что кофе горьковат, вызывает больше беспокойства. Во мне нет ни капли жалости и сострадания ко всем участникам этой ситуации. Мне просто плевать на них всех. Я отключен от этого. Сейчас меня скорее беспокоит сатанинская физиономия очкастой ведущей, потому что мне начинает казаться, что она смотрит именно на меня и говорит со мной. Не допив кофе, я кидаю на стол расчет и ухожу.

В глаза бьет чересчур агрессивное зимнее солнце, и я вынужден судорожно выдергивать из кармана солнечные очки. Воздух пахнет осенью и пылью, и снега не видать. Я вспышками вспоминаю узкие улочки, отрешенную суету на Марияхильферштрассе, светофоры с однополыми парочками и мое внезапное одиночество в последний день перед последним же выездом в Швехат, когда ее телефон оказался выключен. В последний раз мы танцевали под довольно динамичный, как всегда, сет ван Дайка. Уставшие, мы пошли в отель пешком, и она смеялась и потеряла где-то свои туфли, и последние двести метров мне пришлось нести ее на руках. Я знал, с кем она будет, когда я улечу. Но это не вызывало во мне никаких эмоций. Когда она ушла утром, я думал лишь о…

По дороге в аэропорт мне постоянно попадаются на глаза социальные плакаты «Stay fair – Take care», и на них – полноценная разнополая семья, что кажется мне странным, причудливым, полунамеком среди бесконечного гей-парада этого города. Но самое важное – я не понимаю, что значит этот девиз, хотя такая фраза наводит на множество вариантов, и уже в аэропорту…

Из забвения меня вышвыривает таксист, громко и бестактно сообщая, что я приехал. Я стягиваю остававшиеся на мне почти весь день солнцезащитные очки и неторопливо выдаю водителю пару тысячных банкнот и дожидаюсь сдачи, потому что меня расстроил его тон по приезду. Ненавижу хамство. Это не значит, что формальные ублюдки, творящие дерьмо с лживыми любезностями на языках, мне ближе. Просто мне кажется, что возмущаться – это не преференция слуги, не его функционал. Но посади водителя автобуса на такси бизнес-класса – и он все равно останется водителем автобуса.

В приемной я не снимаю очков, потому что вокруг незнакомые лица, и мне не нравится смотреть на них, и мне проще делать вид, что я это делаю. Я жду около получаса, после чего мой отец выходит, деловито приветствует меня и приглашает зайти в его кабинет.

– Я сейчас договорю с человеком, и перетрем, ага?

Киваю, отпиваю кока-колы и оставляю полупустую бутылку на столе у вечно недоумевающей, судя по выражению лица, секретарши.

Минут десять я слушаю болтовню моего отца и какого-то бизнесмена – вроде как, с Ближнего Востока или типа того. Его зовут Хаджи, и он похож на араба, но что делать арабу в офисе моего папки, у которого всего-то группа компаний на несколько городов России с завозом товара из Китая? Попытки условного араба заглушить акцент столь сильны, что я не могу разобраться в том, какой у него акцент, но это не столь важно. Может, он из Египта? Египет моему отцу что-то поставляет, об этом я наслышан. Впрочем, меня больше интересует то, как выглядит сейчас сам отец. Напряженный рот, глубокие морщины на лбу, постоянно сосредоточенный взгляд и всегда одинаково короткая стрижка, подчеркивающая ширину всего лица – все в нем выдает типичного самостийного дельца, которого, при должном переодевании, можно спутать с работягой. И все это будет верно, в какой-то степени. Когда-то он, наверняка, был старателем – вылавливал золото из куч дерьма, разбросанных по стране. Теперь же он, скорее, специалист по выживанию. И не самый лучший, что бы там ни думали его халдеи. Хаджи – явно один из его поставщиков, либо потенциальный поставщик. По концу разговора этого не понять. В первом случае, папка, вероятно, обещал ему все оплатить, да еще и добавить какие-нибудь penalty fees; во втором – рассказывал, как здорово будет с ним работать и какой он крутой Плательщик-Всегда-В-Срок. В любом случае, беседа заканчивается полюбовно.

– Знаете, Игорь, – с глупой улыбкой выговаривает Хаджи, – я многое узнал о вашем народе и о Европе, пока работаю с вами. Но мне рассказали разные вещи, и некоторые я до сих пор не понимаю.

– Умом Россию не понять, – поднимает палец вверх отец, едва не вынуждая меня подколоть его в пику его задору.

– Я во многом читал и во много слышал – у вас считается нормальным после близости с женщиной пойти в туалет или закурить. Но вот у нас – у нас так нельзя. У нас самое страшное, что можно сделать после близости с женой – это пойти в туалет.

– Почему же? – не удерживаюсь от возможности подать голос.

– Понимаете, Антон, – оборачивает ко мне взгляд удивительно крупных карих глаз Хаджи, – в нашей культуре принято оставаться с женщиной, если ты доволен ей. Самое страшное для нее – это если мужчина ушел в отхожее место. Она сразу подумает, что так плохо… то есть, так плоха она, простите мой русский, что мужчина готов делать что угодно – хоть испражняться, – лишь бы не остаться с ней. Почему так? В чем особенность?

– Глубокая мысль, – нетерпеливо хлопает по подлокотнику кресла отец. – К следующей нашей встрече я обязательно обдумаю ее и что-то скажу.

– А у Вас, Антон, нет мысли на этот счет? Почему так выходит?

– Думаю, моему отцу виднее. В плане того, как вести себя с теми, с кем был близок, он гораздо опытнее, – отвечаю без тени иронии.

Короткая пауза, которую заполняют только тупая улыбка не знающего, что еще сказать, Хаджи, да звук, с которым нервно расчесывает щеку отец.

– Что ж, не будем задерживать Хаджи, – наконец, находит свой шанс папка.

Хаджи протягивает мне руку, и я пожимаю ее, не вставая с кресла и не меняя выражения лица. Он вроде как хочет что-то добавить, но вовремя понимает, что это лишнее.

– Спасибо, что подождал, – разыгрывает вежливость в мой адрес отец. – Я вернусь, как провожу нашего друга. Никуда не уходи.

С полнейшим безразличием отпускаю сладкую парочку и утыкаюсь в смартфон, чтобы избавиться от навязчивых уведомлений о нескольких десятках непрочитанных сообщений. Разумеется, теперь я очки могу снять. Вокруг ни одного лица, да и обстановка достаточно знакомая. Отец давно снимает себе здесь что-то вроде штаб-квартиры. И долго еще будет снимать, так полагаю. Он-то до последнего не отойдет от дел.

Араб, кстати, поднял забавную тему. Деловая этика заставила его найти что-то отвлеченное от бизнеса в завершение беседы, но получилось не очень удачно. Автогол своего рода. Да, я готов заняться чем угодно после секса с очередной телкой, лишь бы не видеть ее раскрасневшегося лица с потекшей косметикой или вообще без нее. Но зато я не устраиваю групповые молитвы, перекрывающие движение на Петроградке, теракты в самолетах и не воюю круглосуточно якобы во имя заветов своей священной книги. Мой бог заставляет меня лишь трахаться, нюхать и танцевать. При этом все выживают. Или почти все. Но, конечно, гораздо важнее проявлять уважение к девкам, которых все равно упаковываешь, как шоколадного Деда Мороза, только в черное или – если ты другого культа, – одеваешь только в платья в пол и держишь дома без проникновения спереди до свадьбы. Какая там ценность жизни в сравнении с выполнением требований поросшего мхом культа, действительно.

За всем тем враньем, которым окружили себя…

Леша

…а мы нажрались тогда вдребезги, – продолжает вспоминать Жора, хотя его байки меня уже утомили – благо, ни одна из них не может быть новинкой для меня.

Жора съехал с ушей какой-то девицы и нашел меня. Впрочем, я думаю, что он и без меня нашел бы кого-нибудь здесь, учитывая формат заведения. Само мое присутствие здесь должно было его запутать, ищи он для беседы мужика моего склада, но не тут-то было. Я тут спрятался от моего окружения, а Жора просто пришел поднажраться, чтобы соорудить очередную байку, начавшуюся с пьяной выходки. А мне куда деваться, ну? Не все же дома пиво пить или в бар ходить за тем же, только дороже, а значит – меньше по литражу.

Мне сейчас не вспомнить, как именно я познакомился с Жорой. Вроде, как-то я заезжал в его сервис, он сделал все быстро, и мы заболтались, но таких случаев множество, а вот Жора – уникально проблемная личность. Приезжий из глубинки, работал поначалу в печально известном сервисе на Ополчения, но, рассорившись с руководством, стал работать в одной частной лавочке недалеко от моего дома. Жора – неплохой слесарь, но чересчур назойливый собеседник, а с учетом тех слухов о его второй профессии, которые ходят чуть ли не по всему городу, болтать лишнего с ним не хочется. Жора банчит, и этим все сказано.

– Я тут на неделе, когда был мороз, встречался со старым знакомым. Как раз с тех времен…

– У тебя есть провод для зарядки? Для зарядки регистратора, – прерываю Жору темой, куда как более актуальной, чем байки о сельской жизни.

– Не. Для айфона зарядка есть. Но вряд ли перемыкнем. Вообще сдох?

– Да. То ли провод, то ли сам регистратор. Хрен победишь, – вздыхаю и закидываю в себя, наконец, последнюю стопку текилы. – Ладно, проехали.

– Ага, – взгляд Жоры застревает где-то в толпе, отвлекаясь от меня – к моей вящей радости. – Мне бы надо кое с кем переговорить. Не уходи.

– Я поеду уже.

– Музыка не нравится? – беглый взгляд Жоры и такая же ухмылка показывают, насколько он занервничал; он начинает отходить и протягивает мне вялую ладонь. – Ну, давай.

– Не мой стиль играет. Бывай, – жму руку и протираю свою пятерню о джинсы.

Саша, который, кстати, затащил меня сюда, благополучно слился, и мне самому пора домой. Меня здорово беспокоит отсутствие регистратора, но ездили же как-то раньше вообще без них. Уже на выходе я замечаю, что Жора нашел кого-то, чтобы поговорить на повышенных тонах, но шум тонет в долбящей музыке, а в драку это действо не перерастает.

А если бы и переросло? Я бы сунулся, ну? Черта с два. Я только недавно нашел новую работу, в моей семье не так все здорово, как хотелось бы, и лишние проблемы мне ни к чему. Особенно жорины. Когда я сажусь в «газель», Жора уже толкается на улице с каким-то пареньком и что-то громко и с красивой артикуляцией высказывает ему. Это не должно стать моей проблемой. Но если никто не решится их остановить, кроме меня, ну?

Ага. А потом – зависнуть тут, попасть в заваруху, дождаться ментов, приехать домой в три ночи. Впрочем, и так уже поздно. Но я работал почти до конца суток. Что тут поделать. Мне пора. Жора не маленький. И не мой друг, что более важно.

Выезжаю на Боровую и, скрипя, что называется, сердцем, прокатываюсь мимо трех полицейских машин, пасущихся справа у дороги. Разворачиваться у них перед жалом было бы непростительной ошибкой. Свист электрички, уносящейся от Воздухоплавательного, пробуждает во мне какую-то глубокую, невыносимую тоску. Будто бы что-то в этой жизни я сделал не так, и этого уже не исправить. Но я проехал мимо гайцов. Права при мне, и через полчаса я буду дома. Все здорово, ну? Именно так. Единственное – зря я хлопнул те три стопарика. По крайней мере, последний был лишним, да и пошел как-то боком. Но как-нибудь, не торопясь, точно доеду. Не впервой, что греха таить. Как-то вообще через Ленобласть пьяный ехал ночью, через все мыслимые посты, и ничего. А сейчас – едва охмелел, да и то – с голодухи.

Чтобы не думать об этом, вспоминаю о жене. Говорят, многие бабы сходят с ума, когда сидят в декрете. Начинают творить всякую ересь, нести ахинею, становятся неряшливыми. Но моя-то сидит уже давно – с моего принципиального одобрения, – и, вроде, цела рассудком, держит дом, да и с сексом у нас все в порядке. Может, это просто исключение из правил, и это я – такой везунчик, да и дело с концом. А, может, мужики сами не знают, что делать с женами в декрете. Я – счастливый человек. Вряд ли что-то может меня сдвинуть с того мнения, что…

Игорь

…завершает эту тираду.

– Это потому что Алекс так сказал?

На имени этого хлыща у меня скрипят зубы.

– Это потому, что я был на этом производстве и все видел своими глазами. Позавчера. Там все отлично, и там работают люди. А ты хочешь скинуть все это в счет долгов по импорту сраному арабу или кто он там. Отличная идея, ага.

– Это Алекс тебе влил это дерьмо в уши, – выразительно тычу пальцем в лицо Антону и рывком отхожу к столу, чтобы налить себе чего-нибудь, пока меня не сорвало с резьбы.

Антон усмехается и закидывает ногу на ногу. Что же я породил, господи прости? Наливаю пол-стакана черного «дэниелса» и пытаюсь сесть, но ноги не гнутся, как не поднимается и рука со стаканом.

– И вообще, – облизываю пересохшие от нахлынувшей жажды губы, – с каких это пор ты веришь мне, воспитавшему и поднявшему тебя родному отцу меньше, чем какому-то полуграмотному юристу?

– С детства, – нахально и показушно морщится этот засранец. – Примерно лет с десяти.

– Отлично. Яблоко от яблоньки, господи прости.

– Так уж случается, – усмехается и вздыхает. – Случай многое решает, папка.

– Не называй меня так.

– Попробую.

– Но насчет случая – это ты верно. Я вот тут недавно ехал ночью по городу, и видел, как какое-то животное подросткового возраста бросилось на «газель».

– Как увлекательно, – снова дерзит Антон.

Уход с темы разговора помогает мне немного очухаться и сесть в кресло.

– Я к тому, что все круто меняется в одночасье. Сейчас ты поддатое веселое чудище или водитель-профессионал, а спустя несколько долей секунды – дохлое окровавленное тело или уголовник. И кто тебя поддержит во всем этом?

– Ну, явно не случайные люди – на это ты намекаешь? Ты-то, небось, свинтил по-быстрому.

– Не верится, что я это слышу.

– Опровергни.

– Не стану. Я все записал на регистратор и даже сохранил запись. Не знаю, зачем.

– Так отдай запись ментам, – вздыхает Антон, показывая, как он утомлен всем этим разговором.

– Зачем это? – ухмыляюсь и пытаюсь отпить, но могу только смочить губы – не лезет в горло.

– Просто чтобы все знали, как было. Это так сложно?

– Европейский менталитет, человек – человеку, – посмеиваюсь. – А у нас – управдом – друг человека. По мне – так пьянь получила свое, а водила – просто жертва ситуации.

– Плевать. Просто неплохо бы хоть иногда делать что-то не за бабки.

– Да я просто из принципа пальцем не пошевелю ради этого пролетарского отребья.

– Царь до челяди без интереса, ага?

Эти шуточки меня вот-вот доведут. Чувствую воротник из жара по всей шее.

– А что не так?

– Ты уверен, что можешь себе это позволить? Ты же вроде как христианин, если верить кресту, который ты на себе таскаешь.

– Что это значит?

– Так, ничего.

– Намекаешь?

– Нет. Просто взываю к совести.

– Я просто не хочу помогать пьяной или обдолбанной швали – вроде той, из-за которой твоя сложносочиненная мамаша откинула копыта.

– Да ладно. Ты-то только и рад был окончательному решению последней проблемы, – бестактно вытягивает ноги и закидывает ладони за голову, бросая мне вызов.

– Не говори так.

– А что?

– Да то, – стучу кулаком по столу и вскакиваю просто потому, что нет сил усидеть. – То, что власть над моими делами перешла в руки малолетнего пустоголового повесы, которому я по жизни дал слишком много. И продолжаю давать слишком много – особенно карманных денег.

– Ты это зря, – как-то слишком спокойно выговаривает Антон и встает.

– Ты не заслужил этой власти! – пытаюсь объяснить ему громко, поскольку спокойный тон не пробивает его язвительность.

– Ага.

Тем не менее, он просто уходит к двери.

– Я хочу, чтоб ты понял, кто твой настоящий друг – твой отец или этот пройдоха в костюмчике от «армани».

Он замирает у открытой двери.

– У меня нет друзей.

И уходит, не прощаясь. Дверь закрывается за его спиной, но я-то, конечно, догонять его не стану. Не дорос еще щенок… Черт!

– Антон! Вернись! Твою мать!

Да уж, именно мать его таким сделала. Дурной пример заразителен. Я снова чувствую, как сохнут губы, и пытаюсь вкинуть в себя эти жалкие полстакана, но не могу. Нажимаю кнопку на столе и громко требую у Лизы принести мне воды.

Ему просто нужно время. Мне кажется, все дело в этом. Он смотрит на мелкие поступки, на локальные блага. А нужно смотреть в перспективе. Все они – молодые, – сейчас слишком торопятся и на советы мудрых людей немного остыть и придержать коней только отмахиваются. Они чувствуют острую конкуренцию, хотя борются не за выживание, а всего лишь за доминирование в мирное время. Долбанные стартаперы пишут свои приложения для таксистов или рекламщиков и зарабатывают на этом за месяц больше, чем я мог в свое время за год, причем постоянно рискуя и ходя по краю. Они все считают, что мы – поднявшиеся в девяностые, – поголовно бандиты и распильщики, но лично я вкалывал, как проклятый, и не принадлежал к тем «конкретным пацанам», которые просто приходили, убивали людей и забирали у них все без голливудской лирики. Я был одним из тех, кто договаривался с ними, и это дорогого стоило, но я вытащил это все, оброс связями, стал человеком, которого уважают – не за то, что он написал программу для сбора таксистов на битых «лансерах» и «грантах», а за способность не теряться в ситуациях, когда можно потерять все, чего достиг, одним неверным шагом. Я посмотрел бы, каково стало этим двигателям торговли с их рекламой и системами распределения неграмотных работяг, если б все сразу стали такими умными, успешными и независимыми. Если бы все стали писать рекламные программки и игры вместо того, чтобы работать. Если бы кончились таксисты и производители товаров, которые так упорно рекламируют – что стали бы делать эти сраные, господи прости, хипстеры? Вот-вот, пошли бы на улицу, искать легкой добычи. Слабохарактерные, недоразвитые, легко поддающиеся на любые уговоры с голодухи. И тогда пришла бы справедливость, и такие люди, как я или даже как мой товарищ Сафронов, несмотря на все его дерьмо, научили бы этих обсосков жить по понятиям, а не в интернете, в идеалистических грезах о справедливости и свободном рынке.

Я подожду, конечно. И только в самом крайнем случае начну подключать юристов, чтобы решить вопрос по-плохому. Если, конечно, это возможно. Пока что мне все в один голос говорят, что нет. Но я знавал людей, которые…

Леша

…и никого больше. Не хочу видеть никого из них. Единственное, чего я хотел в последний раз, когда был на воле – это приехать домой. А теперь меня держат в СИЗО уже вторую неделю, будто бы я какой террорист, ну. А всего-то делов – пьяное тело выскочила на капот перед пешеходным переходом. Вот только тело-то дорогое.

То-то меня сразу удивило, что все прошло так быстро. Протокол осмотра нарисовали прямо на месте, хотя обычно таскают по отделам ДПС, как баранов, и ДТП на три копейки оформляешь пол-дня. Но что уж там – мы же скоты, к нам и отношение соответствующее. Но меня-то приняли по-царски. Освидетельствование сразу провели, права, считай, до конца лишения отобрали, ну а теперь вот это. Хотя, в отделении я сидел часов шесть вместо положенных двух. Так адвокат сказал – мол, два часа, и баста, а меня, чтобы закрыть на два месяца до главного суда, мурыжили в сидячем состоянии и в наручниках. Но я-то тогда не возбухал – куда там, по пьянке. Мозги-то протрезвели, а вот кровь – нет.

Я не раз пытался представить, как оно было бы, поменяй я что-то в тот вечер. Мог бы взять такси? На последние карманные, но мог. Мог бы просто спать лечь в кабине? Мог, хотя и холодно. Лучше бы простыл, ну. Мог даже просто ехать шепотом. Но торопился. Мог посидеть с Жорой. И его оттянуть от того непонятного парня, да и сам не задавить дочь какой-то крупной шишки при деньгах. А теперь – прилип я по полной. Обо всем этом я думаю каждый день. А вот мой типа адвокат – видимо, нет. Я его давно не видел.

В камеру возвращается Миша. Он вроде парень нормальный, но малость мутный, ни с кем особо не разговаривает. На этот раз я решил его достать. Может, хоть драка срастется, на худой конец. Я подсаживаюсь к нему на шконку и начинаю новый разговор, что и для меня редкость.

– Ну, че, Мишань? Опять мурыжили?

– Ага, – он открывает свою маленькую книжонку, которую уже перечитал вдоль и поперек, и вроде как читает.

– Слушай, ты не пойми превратно, но че-то не могу понять – что тебе за статью шьют?

– Думаешь, тебе оно надо? – он убирает взгляд от книги, и его губы дрожат.

– Да ты не подумай че. Ну, ты вроде нормальный пацан, и все такое. Значит, подставили тебя. Может, обдумаем вместе…

– Нечего обдумывать, – почесывает щеку и убирает книгу; это победа. – Состоятельная дама откинула копыта. Я оказался рядом, в неудачном положении. Состоянии, точнее. У нее было много наркоты, а на пакетах с ней – мои «пальчики». Большой запас. Ну, мне и пришили личное хранение и распространение.

– Вот суки.

– Как знать, – пожимает плечами и вновь достает книгу.

– Ну, ты держись. Может, выгорит что, если адвокат справится.

Миша нервно усмехается и уводит взгляд в книгу. Парень тоже пострадал из-за богатеньких ублюдков. Ну, у кого еще может быть тонна наркоты дома для развлекухи, ну? И пока они просаживают наши налоги и пенсии, мы чалимся на зонах из-за их номеров. Судьба бедного человека в России.

Я бежал от бедности всегда, но постоянно спотыкался. В основном, об людей. По-разному, но так круто еще не было. И теперь у меня одна надежда – на то, что Анна знает, что делать, и сделает это. И что адвокат вытащит меня. В любом случае, я должен сделать так, чтобы Колька рос и выздоравливал, даже если батя его топчет зону. Есть у меня загашник небольшой, есть. Я сейчас только на это и уповаю. Но раздаривать накопленное не буду. Там не так много, как может захотеть этот адвокат, чтобы начать работать нормально.

Нет, херня! Думать вообще не надо об этом. Сидеть мне нельзя. Мои этого не вытянут. А я сам потом повешусь, если надолго закроют. Как за убийство еще посадят, и тогда…

Анна

…выталкивая коляску из такси. Дальше – все фрагментами. Каждый такой приступ – а их было уже три или четыре, – заставляет меня превратиться в один комок нервов и мчаться в больницу. Потом я неделю не могу прийти в себя. И сейчас будет также. Но это ничего.

Коридор, поворот, что-то говорящая мне на незнакомом языке медсестра. Все смешивается воедино, а Коленька только сипит, и его руки сплетены, как косы, ноги скручены, и я едва не плачу, но в глазах сухо. Даже жжет.

Я жду несколько минут, и врач выходит и говорит мне, что все в порядке, и что мне придется побыть в стационаре пару часов, чтобы состояние Коленьки стабилизировалось. Я спрашиваю, можно ли зайти в палату, и доктор дает добро, но только на минуту. Я бросаю сумочку в коридоре и мчусь в палату, и Коленька не узнает меня – его глаза периодически закатываются, но сестра говорит, что это нормально, и скоро все пройдет. Меня прорывает диким, пронзительным плачем, и я ухожу в коридор. Надо хотя бы взять кофе, потому что я ничего не ела со вчерашнего вечера, и меня ужасно мутит, а мне надо оставаться на ногах. Вдруг что-то еще понадобится – какая-нибудь платная процедура или вроде того. По льготной программе Коленьке бесплатно делают самые основные процедуры, но это помогает только поддерживать состояние. Скоро ему понадобится специальное обучение, чтобы он мог общаться с людьми и учиться дальше, а потом все больше и больше нужд, и я не знаю, как мне справляться, если Леша застрянет там.

Мне придется просить о помощи родственников или подруг, которых почти не осталось, и это ужасно. Я так давно делала вид, что у меня все прекрасно, что все идет на поправку, и тут – нате, просить о деньгах, просить посидеть с ребенком, если я пойду работать. Иногда я начинаю ненавидеть Лешу, но стараюсь побыстрее придушить в себе это чувство. Я должна его любить. По-своему, как угодно, но любить. Потому что я родила ему сына, и мы – одна семья.

Машинально переключаю с рекламы на какой-то сериал и засматриваюсь. Иногда за всей этой суетой я обнаруживаю себя в месте, которое чуждо мне. И тут же понимаю, что этой мой дом, моя кухня в полусоветском стиле, мой блендер, в который я закладываю овощи для пюре. И все, вроде как, встает на свои места.

На экране девушку с длинными волосами лихо везут на роскошном седане с коричневой кожей, и красотка возмущается, срывает явно дорогое колье и швыряет им в водителя, а он только смеется и закладывает поворот покруче. Я быстро моргаю и возвращаюсь к блендеру, который пора бы запустить.

Покормив Коленьку, который уже улыбается, хоть и одной половиной рта, я скидываю посуду в раковину – поверх нагромождения того, что уже было закинуто туда вчера и позавчера. Открываю окно пошире, чтобы выветрить неприятный запах, который только сейчас учуяла, и закрываю дверь на кухню, чтобы не сквозило. Попереключав каналы, я нахожу городские новости и жду, не покажут ли что-то на тему недавнего происшествия с участием Леши. Вчера обещали получить комментарии отца погибшей. Он, как я поняла, какой-то влиятельный человек, бизнесмен, а то и политик, но я его не знаю. После нескольких репортажей – про дорогу на Наставников и затопление на Ветеранов, – показывают интервью с этим человеком.

Глядя на него, я вижу простого мужчину – лысого, широколицего, с толстыми пальцами, которыми он почему-то часто почесывает лоб. Ничего особенного, он простой мужик, такой же, как и Леша, только с другим размером дохода. Конечно, это важно, но важно и то, что этот человек должен понимать – Леша сделал этот не специально, он и в страшном сне себе не мог представить такого стечния обстоятельств.

– Я бы хотел, чтобы все это решалось в рамках правового поля, и никто не допускал каких-либо домыслов на этот счет. Никаких угроз и разборок, – говорит этот мужчина.

Это хорошо. Если он на людях это говорит, значит, он честный человек, и понимает, о чем все думают.

– Как вы пережили утрату? Вы и Ваша жена, – спрашивает безликий корреспондент и снова направляет микрофон на отца погибшей.

– Мне очень больно, как отцу. Я не знаю, как переживу это. Также нелегко и Ирине. Но я хотел бы правовой справедливости. Мы цивилизованные люди, и должны ими оставаться, иначе чего стоят наши жизни? Пусть разберется правовая инстанция. Все должно быть справедливо.

Да, и инстанция должна отпустить Лешу. Интервью заканчивается, и я выключаю звук. Я наливаю себе чай и только насыпаю сахар, как звонит мобильник.

Звонит лешин старый друг. Он говорит, что только узнал о случившемся через третьи руки, и обещает приехать ко мне, как только вернется с дальнего рейса. Дальнобойщик, насколько я помню. Обещает привезти денег и помочь во всем. Деньги бы действительно не помешали. Я благодарю его и быстро сворачиваю разговор. Мне необходимо держаться в своем стиле – сильной хозяйки, которой не нужна чья-либо помощь. Хотя сейчас это будет смотреться слишком лживо. И еще я думаю о том, что Леше лучше было тоже уйти в дальнобой, как ему когда-то предлагал этот самый приятель. Но куда там – ему нужно было быть ближе к семье. А теперь все заботы семьи – на мне.

Я вспоминаю про чай и кладу три ложки сахара и мешаю, но вкус становится отвратительно сладким, и я бросаю кружку вместе с чаем в раковину, но она не бьется, и даже это меня раздражает.

И еще – Антон. Я только сейчас понимаю, что давно не отвечала на его звонки и не писала ничего. Может, он уже начал забывать про меня? Ясное дело, что я не могу просить у него денег или вроде того, но я могу попросить его о помощи. Ведь у него состоятельный отец, у которого наверняка есть свои связи, и если можно кого-то подключить – так, чтобы никого не обременять, – то это поможет, правда? Он может просто сказать, к кому мне можно прийти и кому надо заплатить. Я же знаю, что они там все продажные. Все эти прокуроры и следователи и депутаты – все продажные. Только нам, простым честным людям никто не предлагает продаться – в хорошем смысле.

На самом деле, мне жутко страшно слышать гудки, и когда звучит «Алло», я едва не подпрыгиваю вместе со стулом.

– Привет. Ты не занят? – стараюсь унять дрожь в голосе и звучать так, как понравилось бы ему.

– Так, – вздыхает Антон.

Наверняка занят, но все равно ответил. Есть что-то, что помогает ему сделать такой выбор.

– Как дела?

– Нормально.

Как у меня – не спрашивает. Еще бы. После стольких дней ни ответа, ни привета. Я поступила по-дурному, и не знаю, как теперь выкрутиться.

– У меня тут небольшая проблема. Я просто хотела бы узнать, ты не можешь узнать…

– Давай по порядку. В чем именно дело? Я тороплюсь, – его тон становится раздраженным.

Чтобы не упустить шанса, я прекращаю жевать сопли и рассказываю все, как на духу – ровно с того вечера, когда мой дурной Леша выпил где-то и поехал домой. Я останавливаюсь на моменте, где начинаю пересказывать увиденное сегодня интервью и краешком ума понимаю, что не дала Антону вставить и слова.

– Это все. Вот. И, может, ты знаешь…

– Что именно нужно от меня?

– Ну, может, ты…

Антон

… не говоря уже о том, что я только недавно вернулся с очередной растянувшейся на ночь, утро и день тусовки в частном заведении. Единственное, что я помню четко – это то, что затащила меня в клуб та самая блондинка, что крутилась вокруг меня на дрифте у Электросилы. С тех пор я встречал ее только эпизодически, но всегда она находила меня там, где я ее не ожидал. Я до сих пор не знаю ее имени, но она явно знает мое и постоянно вертихвостит передо мной и вроде как на что-то намекает, но я-то для себя уже четко решил, что руки моей в ее трусах не будет. Она скучная, как и большинство телок, пытающихся казаться веселыми и заводными. Такие wanna-be-cool-girls перегорают при первой же встрече с совместной жизнью, и все их надежды на светлое будущее под крылом молодого мажора, сменившего больного неудачника бывшего, сгорают там же, а мне лишние драмы ни к чему. Благо, хватает все еще претендующей на скорое замужество Алены, с которой мы разъехались вчера после поездки на каком-то дебильном пати-басе, где она накачалась шампанским и потеряла дееспособность, хотя изначально подавала неплохие надежды.

И вот, после почти суток безостановочных танцев и принятия разных увеселительных веществ, я получаю весточку из темных глубин недавнего прошлого. Аня. Давно не слышались, ага.

Первые несколько фраз от нее насильственно тянут мой палец в район сброса вызова, но как только она начинает тараторить, доводя до моего сведения историю попадания ее муженька в СИЗО, мне приходится проснуться. Прикидывая, во что все это может вылиться в плане перевода Ани в мои бессрочные рабыни, я судорожно вспоминаю, кто у меня есть в прокуратуре и судах, но пока не могу найти никого подходящего, только случайные контакты, которым не стоит доверять. Но кто-то ведь точно был, надо лишь включить мозги. Нюхнуть, на худой конец, если еще осталось. Мою кровь будоражит мысль о том, что в моем монотонном существовании снова появляется острый момент, и снова за ним стоит обычная нищенка из Рыбацкого, а не сучка в микро-юбке. C’est la vie.

– Ладно, давай так – я посмотрю, прикину, с кем можно поговорить. Имей в виду – бесплатно это не сработает.

– Я понимаю. У меня есть немного денег. Я не знаю, много это или мало. Не знаю. Но я достану… – снова включает тараторную машину Аня.

– Не суетись, – достаю листок бумаги. – Как зовут адвоката, ведущего дело, и кто следователь?

Она диктует мне фамилии, которые пока ни о чем не говорят, и я нацарапываю их на бумаге, чтобы не потерять в глубинах звенящего мозга.

– Ой, меня Коленька зовет. Давай, я…

– Мне тоже пора. Не звони, я сам наберу.

Сбрасываю разговор, чтобы не дождаться очередной порции детского визга в моих и без того слабо слышащих ушах. Колонки клубов, пати-басов, чьи-то вопли и аудиосистема «ламборгини», в которой меня везли домой, сделали свое дело. Звон разливается по квартире – вместе со мной, перемещающимся от унитаза к душевой, и шум воды разрывает пелену на миг, но это не…

В ушах стоит звон от аплодисментов, и мы вываливаемся поскорее с выступления Нидерландского театра танцев, и она смеется и лопочет что-то на смеси немецкого с французским, но я ведь не признаюсь, что по-французски знаю только «pardon» и «chercher la femme», и подыгрываю ей…

Силясь не уснуть сразу после душа, я выпиваю пару стаканов апельсинового сока и набираю Алексу. Вообще-то, я обещал позвонить ему утром, но мое утро немного затянулось, что уж поделать.

– Здорово, Харви Спектер.

– Здорово, красавчик. Как спалось? – голос Алекса гораздо бодрее, чем мой, что порождает укол зависти – редкое для меня явление.

– Ты поставил у меня камеру?