Индульгенции Солнцев Иван

– Я не иду сегодня.

– Да ладно? Надеюсь, это розыгрыш?

Я молчу и оглядываюсь в зеркало на потолке, где красуются мои идеальные ягодицы и почти идеальные ноги.

– Нет, ты не можешь так со мной поступить, – Михей нагло смеется прямо в трубку, явно ожидая моей реакции.

И дожидается.

– Ты можешь сказать, что тебе нужно? Или будешь дальше ржать, как конь? Ты закупился сам у себя?

– Нет, дорогая. Лучшее отложено для тебя. Я устал звать тебя обратно в тусовку, позвони мне уже сама хоть раз.

– После последнего раза с Иркой я больше не доверяю твоим «надежным друзьям», как и тебе, – припоминаю Михею эксцесс с моей сильно отравившейся привозом его «коллеги» подругой детства.

– Мне кажется, это с тобой никак не было связано.

– Ошибаешься. У тебя есть свои люди. У меня есть свои люди.

– Кто у тебя?

– Иди в задницу.

– Да брось, я знаю, что у тебя кто-то…

Он просил бросить? Хорошо. Я бросаю трубку, выключаю телефон и перекатываюсь обратно на спину. Это будет бесконечно тяжелый день. С каждым разом, когда я просыпаюсь одна, от предложений Михея все труднее отказаться. Но мы оба знаем, что его трюки с надежностью уже не катят. Мне не пятнадцать, чтобы верить в сказочки, а он – не господь бог, чтобы решать мою судьбу.

Первое правило взрослого человека – никогда не води дружбу с наркоторговцем. Ты никогда не знаешь…

Миша

… и дело не во мне. Просто каждый день кто-то в этом мире умирает. Закон природы. Возможно, уже сегодня кто-то из тех, кого я знаю, едет в одно из больших зданий с пандусами для скорых, и кто-то не успеет до него доехать.

Я задумываюсь обо всем этом, выходя на Адмиралтейской, машинально проверяя по карманам, на месте ли выкидной нож и перцовый баллон, и вскидывая взгляд к расчерченной рваными облаками карте неба. Каждый день последний вздох сотен и тысяч людей растворяется в воздухе и, возможно, зависает там, вместе с этими облаками. Может быть, чем крупнее и пышнее облака – тем больше людей умерло. Как знать. Мысли об этом начинают меня пугать еще сильнее, чем последний обморок Дианы.

Интересно, думают ли об этом благотворители из всевозможных изученных мной фондов поддержки и помощи больным? Все эти сборы средств с обещанием перевести избыток ненаправленных средств в клиники работают еще интереснее, чем господдержка – особенно – с учетом того, как активно вливают в активы фондов свои сбережения те, кто хотят избавить их от налогового бремени. Люди, у которых появляются большие деньги, редко сливают даже небольшую их часть на ту настоящую благотворительность, которой неудобно будет хвастать по телевизору. А я вот давно хожу пешком, потому что моя и так недорогая машина ушла в виде первого транша на оперативное лечение Дианы – еще до обнаружения группы из трех опухолей-соседок, поставивших под вопрос резонность излечения опухоли в основании пищевода.

Меня передергивает от картины болезни Дианы, и я торопливо прикуриваю и шагаю в сторону Дворцовой. Мне нужно немного проветриться, но основная цель – это снять то, как украшен центр города, на видео – точнее, как он светится вечерами и ночами. До Нового года осталось совсем немного, и она вряд ли сможет выбраться в центр без риска сильного ухудшения состояния, поэтому Новый год мы с ней будем праздновать или у нее дома или прямо в онкоцентре. В любом случае, я ее не оставлю, даже если придется ради этого контактировать с ее родителями. В моих планах – пройтись по Дворцовой, затем на Петроградку, а потом вернуться на Невский, чтобы оттуда отчалить в диспансер. Сегодня предпоследний день своеобразных выходных, в течение которых мне не нужно было приезжать на Крестовский или работать иными путями.

Я снимаю иллюминацию, развешенную вдоль улиц, стараясь фокусировать кадры вручную на всех более-менее занятных местах. Все вполне обычно, но в прошлом и позапрошлом году Диана таскала меня по всем этим световым шоу, по освещенным завитушками и прочими фигурами улицам, и ей это чертовски нравилось, и я хочу, чтобы в этом году она наверняка смогла посмотреть все, как есть. Поэтому я продолжаю двигаться от улицы к улице, попутно выдавливая из сознания мысли о том, почему, на самом деле, я этим занимаюсь. Черта с два я так просто сдамся всему этому.

На следующий день я еду к Диане уже с целой пачкой видео и фото на планшете. В разных концах города в последние дни я вижу одного и того же странного мужика, который проклинает, на чем свет стоит, какую-то Анну – голосит, что она не отпускает его, что ее больше нет, но она все равно его преследует. Это странно, но если бы в Питере не было городских сумасшедших, это был бы не Питер.

В автобусе бабка до мозолей стирает язык, споря с кондуктором о том, должна ли она показывать на проверку проездной. Забавно. Пенсионный фонд, из которого платят ей пособие, регулярно разбирают по кирпичикам на сомнительные проекты; ее регулярно кидают коммунальщики, выставляя неправомерные счета; ее кидают на цены ритейлеры; ее наверняка кидают на свое внимание ее собственные дети. Но только к кондуктору у нее есть претензии, которые она может высказать – как бы при проверке проездного не сняли лишнюю поездку. Забавнее некуда.

Диане сегодня хуже, чем было в последний мой визит, и она почти не говорит, но требует показать все, что я снял вчера. На видео с Невским она вырывает у меня планшет, смотрит в него, не моргая, и на ее глазах проступают слезы, и я ничего не могу с этим поделать. Только аккуратно глажу ее по голове и повторяю, что все наладится. Как идиот. Как Мишенька.

Через несколько минут после того, как мы заканчиваем, ей делают какой-то укол, а мне предлагают откланяться. Не знаю, с чем это связано, а лечащего врача на месте нет, и мне остается только поцеловать Диану и попрощаться с ней в очередной раз. Я обещаю, что скоро буду снова, и она просто кивает.

Я ухожу со странным ощущением недосказанности и чего-то еще, полумистического. Весь день я получал звонки и сообщения от la femme fatal с Крестовского, но ничего не отвечал. На какой-то момент у меня сложилось странное ощущение, что Диана это каким-то фантастическим образом понимает, чувствует, а то и может знать. Мне определенно нужно расспросить кое-кого на этот счет.

Рядом с моим домом малолетние отщепенцы сидят и курят в старом заброшенном хозяином много лет назад «вольво» 460 с разбитыми стеклами. Судя по запаху, это ганджубас. Дым вылетает из дыр, на месте которых были окна, растворяясь в медленно охлаждающемся к вечеру воздухе. Я отпускаю на счет этих ребятишек, самому старшему из которых не больше двенадцати, едкий комментарий с матом, и один малец тупо смотрит на меня остекленевшими глазами, безвольно улыбаясь, а второй ржет во всю глотку. И мне просто больше нечего сказать.

В конечном итоге, именно такие вещи…

Андрей

…найти что-то, чем я мог бы ответить, но куда там – мне и слово некуда вставить. И так даже лучше. Если я заткну Пашу, он начнет постоянно спрашивать, и мне придется опять думать. А для меня важнее сейчас – обдумать то, о чем меня просила Диана и то, как мне лучше ответить на первый ее вопрос при будущей встрече. Слишком много условий, слишком мало времени. Не люблю, когда меня прессуют.

– Ну, вот. А прикинь – вот взяли и залезли. Вот взяли и выдернули магнитофон, вот. Ну, нормальный такой магнитофон.

Я лишь киваю и деловито поглядываю на мобильник. Сейчас половина второго – значит, до встречи с моим партнером еще больше часа, и болтовня о краже магнитолы из «нивы» с Пашей, который проводит отпуск, попивая пивко и гуляя в подшитых трениках по двору, должна прекратиться не раньше, чем через десять минут. Потом следовало бы перекусить, но в последние несколько недель я не могу поймать аппетит и питаюсь кое-как. Я давлю на стены, которые сжимаются вокруг меня, но куда там. Руки все чаще тянутся назад, в прошлое. И меня сносит водоворотом, в центре которого – Диана и моя бывшая жена Вика с недавно родившимся ребенком. Чертова стерва сделала все, чтобы я ушел, и теперь я под жестким прессингом, но я выберусь…

– …и выдернули. А знаешь, почему это постоянно происходит? Знаешь?

Пожимаю плечами и изображаю незнание вопроса. Паша любит делать пафосный вид, как и все его собратья. Но он мне еще пригодится. Он на контакте с Викой и иногда дает мне инсайдерскую информацию по тому, что там происходит. Так уроды становятся частью твоего обихода, ведь самое важное – оказаться в нужное время в нужной связи с нужным человеком. И вот – ты уже сам чего-то стоишь. Несмотря на перегар от «степана», водки и перманентную вонь тухлой рыбой изо рта.

– Почему мобильники тырят, вот, и так далее? Да потому что все считают – это несерьезно. Это, считай, прощение этим уродам. Вот. Можно же найти мобильник – это просто. За минуту. Дать адрес, пусть ближайших ментов туда, вот. И вот никто не хочет. И вот это и есть – как ты сказал?..

– Попустительство.

– Ага. Вот. Попустительство. То есть, ставят в очередь расследование мокрухи, но дороги перекрывают для президентов и депутатов срочно. И вот поэтому так. Им это вопрос принципа, вот, вопрос принципа. А не работы.

Рациональное зерно в том, что говорит Паша, конечно, есть. Нас приучили быть тварями, безразличными к чужому горю, фильтровать поступки по степени тяжести. Мелкое воровство не считается критерием отверженности, но какая разница? Один человек забирает у другого что-то – телефон, машину, здоровье, жизнь, – и это просто встает к какой-то шкале. Вроде той, по которой мерят детей для прохода на аттракционы. Ниже, чем метр-сорок? Гуляй. Выше – проходи. Только наоборот – где-то есть отсечка, за которой человека начинают изолировать по-настоящему. И никому не страшно то, что до нее не дотягивает, хотя если ты перешел черту один раз – что мешает перейти снова? Есть вещи, на которые я никогда не пойду. Хотя я и сам причинял людям боль. Но я знаю свою планку. А для всех ее быть не может. Малолетний придурок прыгнет в Фонтанку из-за того, что у него отобрали купленный родителями «айфон» – и кто скажет, что это доведение до самоубийства? Ведь за кражу телефона не будут искать. Значит, и за смерть наказывать не то, чтобы обязательно. Ведь это просто сопутствующие расходы. Это все у нас в голове. И мы выбираем каждый день.

И я выбираю уйти от разговоров с Пашей. Уйти в кафе на углу, чтобы выпить кофе и обдумать все, как следует.

Вчера на стене подземного перехода на Невском я увидел одну надпись. Кто-то накидал из баллончика зеленой краской «Поступки сильнее слов». Я долго смотрел на эти слова, потом вспомнил, что опаздываю на встречу, на замеры, и побрел по переходу, но эта фраза еще долго висела передо мной, и мне казалось, что я видел ее даже на объекте, и ночью я долго ворочался, пытаясь понять, что она значит для меня. Но куда там. Время уходит, а я делаю только то, что успеваю, оправдывая себя словами, но не совершая поступки.

Я пытался убедить родителей перевезти Диану домой. Я мог бы появляться там чаще и даже оставаться, а не ночевать где попало, если бы ей нужен был уход, и я мог помочь. Я мог бы отвозить ее на процедуры, я бы все делал. Но сейчас это невозможно. Конечно, я сказал ей, что скоро встречусь с Мишаней и поговорю обо всем, хотя и сам в этом не уверен. Его не поймать, и, в каком-то смысле, это даже лучше. Для него.

А для меня? В последнее время я стараюсь реже встречаться с теми, кто мне близок. Даже с Дианой, хотя мое сердце рвется на части, когда я понимаю, что ее время, быть может, просыпается, как в песочных часах, и скоро в верхней камере этих часов останутся лишь крупицы того, что было моей сестрой. И мне все также кажется, что ей было бы лучше дома, а не в этом замшелом…

Лидия

…если бы не ужасный сервис в этом ресторане. И столь же ужасное фуа-гра. Я так и осталась голодной до самого вечера, но старалась об этом не думать. Да и времени особо не было.

В ресторане он почему-то был напряжен. Во всяком случае, так мне показалось. Теребил кольцо, слабо улыбался, но был галантен и любезен, как всегда. Я хотела бы увидеть, как он себя ведет в мужской компании. Мне кажется, он должен быть жестче, а это будет выглядеть вызывающе сексуально. В любом случае, мы не смогли дождаться, когда закончится опера, и он отымел меня, как следует, прямо в женском туалете филармонии, причем мне пришлось самой себе засунуть в рот кляп из собственных трусиков – к счастью, свежих, хотя и мокрых, – чтобы не сдать наше начинание публике. После этого мы поехали ко мне, уже не возвращаясь в ложу. И сейчас я абсолютно измотана. По-женски я счастлива, но проснулась снова одна, хотя засыпали мы вместе. Понятия не имею, чем он занимается, хотя я и плачу по всем счетам, которые только могу для него придумать. И меня это чертовски возбуждает. Я чувствую себя его рабыней, когда он скромно отвечает на мой вопрос, что ему пойдет в очередном модном магазине. Надеюсь, у него никого, кроме меня, нет. По крайней мере, на тех же правах. Только меня всегда гложет тот факт, что он молод, и у него легко может кто-то быть и во вторую, и в третью смену. Поэтому я безумно хочу занимать собой как можно больше его времени, но он этого делать не дает. И так мы играем друг с другом постоянно. Проблема в том, что у него всегда есть главные козыри – его прекрасная улыбка, его просвечивающие меня насквозь глаза и его член, который убивает все мои тяготы и раздумья на корню. И я хочу оставаться его рабой и в этом, пусть даже не на самых выгодных для себя условиях.

Иногда меня пугает то, что мне больше всего в нем нравятся черты, которые делают его похожим на Антона. Это жутко до мурашек, и каждый такой момент проходит для меня очень тяжело – я лишь приоткрываю завесу над этим чувством, и мной овладевает странное, постыдное чувство наслаждения, и в голову бьет адреналин. Может быть, это из-за того, что я почти не вижу Антона в последнее время. Ему со мной неинтересно, надо полагать. О чем ему говорить со старухой, которая замкнулась в себе и почти лишена постоянных контактов с внешним миром? Он совсем другой, и я надеюсь, что у него все гораздо стабильнее и проще, чем у меня. Хотя, он, в этом случае, сам будет рабом какой-нибудь потаскушки, клюющей на его наследные возможности.

Надеюсь, того, что я оставила Мише, хватило на хорошее такси и завтрак в приличном ресторане. Я не хочу утруждать его ничем, и в какой-то момент избавлю от необходимости делать что-либо, кроме как быть со мной, ходить со мной везде, трахать меня, как кролик крольчиху, и смотреть мне в глаза своими – молодыми, соблазнительными зелеными глазами-сканерами, а пока что…

Миша

…и Андрей редко звонит без повода, поэтому я беру трубку.

– Здорово.

– Ага, – стараюсь не изображать любезность – это помогает ускорять разговоры.

– Ты там как? Все чисто?

– В смысле?

– По жизни.

– Забей. Все, как обычно.

– И то хорошо. Когда был у Дианы?

– Недавно. А ты?

– Понятно.

Не отвечает. И я догадываюсь, почему.

– Надо встретиться. Важно.

– Я завтра работаю. Сегодня встреча. Лучше отложить.

– Угу.

Странно слышать, что человек, который только что предложил тебе важную встречу, сливается при первом же «нет».

– Ты в порядке?

– Да. Работаю.

– Вика звонит?

– Забей. Завтра наберу.

– Давай.

Андрей иногда переживает за мою работу. Вторую. С первой вопросов ни у кого не возникает, но вот тот факт, что я приторговываю, почему-то его напрягает. Я стараюсь не заводить эту тему и всегда давлю на проблемы Андрея с его бывшей, и он сливается. Я не сказал бы, что он слабый человек. Он неплохо держится после вшивания «торпеды» в задницу или чем там его лечили от алкоголизма родители, но есть зависимости, которые выгрызают часть воли из человека, и, несмотря на то, что он остается работящим и сообразительным, чувство пустоты, дыра в душе – все это остается с ним навсегда. Во всяком случае, так мне кажется. Можно назвать это моей теорией. Может быть, когда-то я напишу докторскую на эту тему и стану великим ученым. Вот только сейчас встречусь кое с кем.

Но главная ирония состоит в том, что именно Андрей познакомил меня с Михеем. Моим поставщиком. И явно сделал это не для того, чтобы я с ним пивка попил, а по моей особой просьбе. Лицемерие – один из смертных грехов. Во всяком случае, должно им быть.

– Ты не сказал, сколько.

– Да.

Как же я обожаю эти односложные ответы малолетних идиотов, которые пытаются строить из себя философов и циников. Но с этого спесь слетела с нашей последней встречи, на которой он брал немного легкого кайфа и обещал брать постоянно, если ему понравится. Я не знаю, как его зовут, а он не знает, как зовут меня. Нас свели случайно, и после невнятного звонка на «рабочий» номер – вроде как с целью закупа, – я согласился встретиться с ним на детской площадке, но брать с собой ничего не стал. Одна подстава от такого неопределенного парня – возможно, стукача, – и вся моя жизнь, и без того шаткая и закрепленная по швам соплями средней ценовой категории, – окончательно рухнет.

– Так что тогда тебе нужно? Только думай очень быстро.

– Да, я у тебя брал тут…

– Без прелюдий можно?

– Чего? – он подозрительно смотрит на меня, выискивая в своем толковом словаре загадочное слово «прелюдия». – Ладно, короче.

– Именно – короче.

– Сначала было нормально. Я спать лег, и все.

– Первый раз?

– Ага.

– Ты ж говорил, что постоянно будешь брать.

– Да, но…

– И?

– И со мной что-то не так, – он чешет кучерявую голову, торчащую из-под натянутого капюшона толстовки, трет покрасневшие глаза – явно плакал намедни, – и снова складывает дрожащие руки на груди. – Ни хрена не соображаю, в голове какая-то пустота. Слегка трясет постоянно. И все какое-то нереальное.

– Отпустит.

– Да.. я… мне все так говорили. Но уже сколько дней прошло.

– Ты у меня брал только траву. Чистую. И этим количеством убиться только хомячок мог.

– А «спайсухи» там точно не было? – вскидывает голову в капюшоне так резко, что я рефлекторно дергаю в кармане рукой, в которую, по привычке, вложен «шок».

– Точно.

– Видимо, у меня такая чувствительность.

– Бывает.

– Слушай, я так вообще не могу. На меня родаки косятся. Я иногда в такой тремор вхожу, убегаю, и потом отпустит – и только тогда с людьми могу говорить. Сделай хоть что-нибудь, – с надеждой смотрит мне в лицо.

– Какого хера? – усмехаюсь, глядя в ответ. – Что я могу для тебя сделать? Нарколога во мне увидел?

– Я же не знал, что так будет. Мне так нельзя. Мне скоро на олимпиаду по русскому…

Смотрю на него – на его дрожащие губы, на постоянно дергающуюся левую ногу, на нервно дергающуюся челюсть, – и меня переполняет презрение, потому что я понимаю, как смешно, убого и уродливо он выглядит. Молокосос, начавший торчать вслепую, насмотревшийся в кино на чуваков, которые курят «траву», как обычные сигареты и едва кайфуют с нее.

– Но ты же мне эту херню продал, – он рискует повысить голос и даже слегка привстает.

И вот это уже действительно обнуляет счетчик моего спокойствия.

– Правда? А ты не знал, когда долбил, к чему это приводит? Или интернетом пользоваться не обучен? Ты не знал, что иногда с веществ прет, и это не всегда так хорошо, как хотелось бы?

Он вскакивает и встает надо мной, вынуждая меня снова напрячь руку на баллоне. Я категорический противник насилия. Брызнул в глаза – и пошел, не иначе. И он меня пытается подвести к этому.

– Но ты говорил, это обычная «трава»!

– «Трава» – это наркотик, чувак. Реально наркотик, что бы тебе ни рассказали на «ютубе» или «контакте». И она влезает в твою голову, как все остальное. Теперь ты знаешь, поздравляю.

– А если я тебя мусорам сдам? – он явно надеется на то, что у меня сдадут нервы.

– Попробуй, – я безразлично усмехаюсь и неторопливо кладу ногу на ногу. – Догадайся, у кого я беру. У лоха чилийского или у человека с деньгами и связями, который не любит риск. Он узнает, кто перекрыл один из его каналов. А потом ты исчезнешь. Просто не придешь домой из школы. И на олимпиаду по русскому назначат кого-то другого. Такая вот паскудная c'est la vie.

– Ну, помоги мне, помоги, пожалуйста!

Кажется, я давно уже не слышал столь простых и бессмысленных попыток обратить на себя мое внимание и хоть немного разжалобить меня. Парень бормочет еще какие-то нелепости, встает и снова приседает как неваляшка, пытаясь разобраться, что же ему делать, но у него ничего не выходит, и он снова садится и плачет. Ему действительно страшно. Но я с этим ничего не могу поделать. Возможно, психиатр поможет. Я знаю, что с этим кудрявым олухом, но не скажу, хоть режьте. Потому что он должен пройти этот путь сам. Худшее, что можно сделать сейчас – это вмешаться.

– Извини. Могу дать в долг, чтоб тебя хоть немного попустило. Это все.

Через какое-то время пацан просто встает и, не переставая всхлипывать, уходит. А я остаюсь сидеть на скамейке. Рядом с площадкой накручивает круги молодая мамаша с коляской, и она явно хотела бы присесть на площадке, но переживает за мое присутствие. Видимо, видок у меня еще тот. Знала бы она, сколько стоят шмотки, которые у меня одеты под длинной демисезонной курткой угрюмого и поношенного вида.

Я, конечно, блефовал. Никто не станет убирать стукача из-за того, что он сдал одного дилера. Если что-то такое повторится – то еще может быть. Только вот Михей с высоты его полета вряд ли увидит малолетнего псевдоторчка, взбесившегося из-за собственной тупости при переходе с пива на каннабис. И все, что нужно сейчас – это отпустить ситуацию. И ни в коем случае не продавать парню больше, ни за какие деньги. Это была еще одна ложь для самоуспокоения.

Вечером я звоню врачу одной из московских клиник, с которым должен был созвониться еще днем. Он просил перезвонить, а я забыл, но разговор все равно не задается. Я услышал от него все те же типовые формулировки насчет истории болезни, которую я ему переслал, и разговор закончился очень быстро. В общем-то, он и закончился по той лишь причине, что мне очень сильно захотелось обложить этого доктора матом. Он мог хотя бы попытаться сказать что-нибудь новое для меня, дать хоть какое-то новое решение, но он просто повторил прописные истины. Жизнь давно научила меня, что люди, которые в спокойных условиях строят из себя специалистов и решателей всех вопросов, часто при первой же серьезной проблеме бегут в кусты и разводят руками, но каждый раз после таких вещей все же остается неприятный осадок. Особенно в том, что касается Дианы.

Далее у меня предполагается скайп с врачом из Израиля – как одна из попыток ухватиться за спасательный круг, но зайдя на почту, я обнаруживаю от него пространное и весьма эмоциональное письмо на ломаном английском с вложениями и понимаю, что скайп отменяется. Добрый доктор говорит, что прогресс двух самых поздних опухолей, судя по снимкам и результатам анализов, не позволит организму пережить их удаление, а без него лечение первых двух консервативным путем и даже гамма-ножом – возможный пусть к быстрой смерти пациентки. Какой-то бред. Я до сих пор не могу до конца понять, почему нельзя вспахать их все и сразу их крутым излучателем, с учетом того, что я гарантирую оплату любых сумм. Я набираю ему в ответ текст с массой вопросительных знаков и проскакивающими «bullshit» и «fucking impossible» – мой английский не очень хорош, – но не отправляю сразу, а пока оставляю в черновиках – на случай, если очередная встреча с Петром Марковичем принесет какие-нибудь плоды в виде материалов для вложения.

С каждым днем я все меньше понимаю, кому платить и кого просить о помощи. С момента, как все это началось, мои финансы пошли в гору. Я продолжил торговать, только с большим размахом, отдал машину за дешево, а то, что получал в подарок от Лидии, по возможности, переводил в деньги, ну а простую наличку пускал в дело без зазрения совести. Часть первых доходов я отдал родителям Дианы, говоря, что продал кое-что из ценных вещей. Им нужны были средства на уход за ней, и они сразу поторопились залезть в долги, а меня такой расклад не устраивал. Тем не менее, я никогда особо не общался с ними, потому что они всегда были против союза их единственной дочери с такой сомнительной партией. Наши отношения так и не потеплели после этих месяцев, но режим взаимного тактичного молчания они больше не прерывали.

Конечно, все это время я отсыпал кое-что начальнику отделения лично – по-тихому, – и на лучшие препараты и процедуры вне режима – открыто. В какой-то момент, мне начало казаться, что если бы Диану можно было вылечить, то с моим рвением платить всем и вся, это должно было давно произойти, но месяц ушел только на стабилизацию состояния, да и то – сомнительную. Потом мы объехали все подходящие медицинские центры для дополнительной диагностики, потому что одному врачу я не доверял, как и родители Дианы. Результаты варьировались не сильно, а каждая поездка давалась с жуткими страданиями, и мы вернулись в окноцентр. Врачи по ту сторону ссылались на уникальность случая и на то, что химиотерапия только притормозит развитие пары опухолей, но организм попросту не справится. Кто-то заявил даже, что после минимального курса терапии возможна смерть от истощения. Тем не менее, мы ее лечили, и на какой-то период это сработало. Дальше пошли запросы за бугор, на некоторые из которых я еще жду ответа – как и ответ из Израиля. И в этом моя надежда. В этом и в пакете денег, вшитом в матрац. Нести их в банк – юридическое самоубийство, а тонкая стальная дверь у меня заменена на достаточно надежную, и хозяин квартиры не появляется в России.

Деньги – отнюдь не единица исчисления ценностей. Вот что я выяснил за это время. И заплатить дорого – не финансовое понятие. Это не когда ты выбираешь между большой и средней картошками в «макдоналдсе», а когда вынужден похоронить весь образ жизни, который выстраивал годами, когда ты готов на все, лишь бы не терять надежду, когда ты отдаешь себя. И у меня выходит дерьмово. Пора собираться на Крестовский, потому что мне нужно немного занести на улучшенные лекарства для торможения самой активной опухоли Дианы, и в задний карман залезать нельзя, а последняя неделя удалась не очень продуктивной в плане торговли, и я должен…

Лидия

…только не новое утро, полностью повторяющее предыдущие. Я повторяюсь и повторяюсь. Сомнения, усталость, попытка раскачаться, обдумать хоть что-то – получить долгожданную жвачку для мозгов. Но ничего такого. Только ненавистный будильник, под который нужно встать – впервые за несколько месяцев время для меня имеет значение – и я не в форме. Единственное, что меня может разбудить – это мысли о том, кто сделал для меня эту ночь. Мы до утра играли с ним в игру, где мне следовало считать свои оргазмы, но я опять проиграла. И за это он меня отшлепал плеткой, чтобы потом как следует отделать и спустить в меня. Я даже не заметила, как подкралось утро.

Он вышел на балкон и закурил. А я нет. Я почти не курю в последнее время. Во мне так много удивительных, странных и совершенно незнакомых мне чувств, и мне это так нравится, что курить мне не нужно, как и пить или употреблять наркотики. Главный и единственный мой наркотик сейчас стоит на балконе и вдыхает ночной воздух Крестовского вперемешку с дымом сигарет и выдыхает клубы дыма, смешивающиеся за стеклянной стеной перед балконом с видом Гребного канала. Я выхожу на улицу, ощущая покалывание ночного холода, и понимаю, что он стоит на этом холоде абсолютно спокойно, как монолитная скульптура из какого-нибудь венского фонтана – удивительно подробная, детальная, но совершенно непоколебимая.

Я прошу его выдохнуть мне в лицо, и он спрашивает – зачем, – и я говорю, что просто хочу, и он требует открыть рот. Огромное облако дыма выстреливает в меня, и у меня сводит горло и легкие, но я сжимаюсь изо всех сил, подавляя кашель, вдыхаю поглубже и выдыхаю одновременно с ним. Он поглядывает на меня, а я понимаю, что мне уже стало теплее, и я прикасаюсь к его телу – холодному, отстраненному, – и пытаюсь его согреть, но он продолжает курить, лишь иногда кидая на меня мимолетные взгляды. Я сажусь на колени и начинаю ласкать его губами, ощущая, как он возбуждается все сильнее, и я слышу, как он закуривает снова, и не поднимаю глаз до тех пора, пока он не кончает в меня – грубо, с рычанием и прямо в рот – господи, какое же это блаженство, – прямо на балконе моего собственного дома. Я встаю, вытираю губы и смотрю на него – такая маленькая девочка, словно в чем-то провинившаяся перед ним. Я прошу его остаться сегодня со мной.

– Я люблю спать дома.

И мне просто нечего сказать. Какая-то другая «я» могла бы закатить ему истерику, потребовать чего-то для себя, но я уже не могу. Он целует меня – я уже не могу разобрать, куда, – то ли в щеку, то ли в измазанные потеками его спермы губы, – и я ухожу обратно, потому что мне становится жутко холодно. Он стоит еще несколько минут, и ветер поднимает его волосы, а я начинаю сосать свой палец, не могу удержаться и успеваю за это время соорудить собственной ладошкой себе крошечный оргазм, а когда открываю глаза, вижу его – улыбающегося, стоящего напротив меня.

– Мне пора. Тебе нужно поспать.

Мне стоило встать и попытаться его удержать, но ноги меня уже не слушались. Как и все остальное. Я согрелась, я потерялась, я лежала, не помня себя от удовольствия – с легким головокружением, отшлепанная, напичканная его семенем и при этом – бесплодная, а значит – абсолютно свободная от последствий.

Я сделала ему небольшой подарок наличными – так, несколько десятков тысяч, мелочь, – и просила прощения, потому что не смогла ничего купить вчера, хотя обещала. Слишком устала, чтобы ходить по магазинам. И сегодня выспаться мне не удастся, потому что у меня переговоры с моим управляющим финансовым консультантом. Что-то пошло не так с Игорем, и мне нужно выяснить, чего он хочет.

Алекс одет с иголочки и хорош, как всегда. Короткая прическа, идеальная, до единого волоска укладка. Сколько же времени он, мужчина и, вроде как, не гей, тратит на приведение себя в эту форму каждое утро? Мне как-то стыдно перед ним за свой блеклый, под состояние недосыпа макияж.

– Прекрасно выглядишь, дорогая, – начинает он, как всегда, с комплимента.

– Да брось. У меня была тяжелая ночь.

– Опять за клубы взялась? – его идеальная улыбка может даже показаться кукольной.

– Куда там. В мои-то годы. А ты купил-таки «инфинити»?

– О, да, – поднимает ладони в защитном жесте. – Знаю, что ты думаешь, но некоторые мои клиенты просто вынудили меня.

– Ты не сможешь так долго. На этой скотовозке. Все равно вернешься к «альфику», – улыбаюсь в ответ то ли игриво, то ли едко – сама не могу понять. – Причем к такой же «джульетте», попомни мои слова.

– Только с перламутровыми пуговицами, – смеется Алекс и отпивает свой латте.

– Как наши дела, дорогой мой? – поддерживаю его, обняв ладонями кружку с глинтвейном.

Он включает экран айпада, лежащего на столе, открывает какую-то презентацию с графиками и показывает мне на один из них.

– Как видишь, производительность у нас только растет. Твои две фирмы открыли новые интернет-площадки, развивают розницу. Я говорил с Шилиным и Антоновым – у них дела идут лучше, чем когда-либо. Заказали еще по два контейнера товара в этом месяце, взяли несколько новых менеджеров в штат.

– Они еще помнят про меня?

– Конечно. Говорят, соскучились.

С улыбкой и манерами Алекса, какую бы глупость он ни говорил, неискушенные девочки будут течь от каждого его слова. Искушенные, кстати, тоже. Но не так интенсивно. Я смотрю в окно ресторана на серую Петроградку. Если бы я осталась сегодня на Крестовском, то сошла бы с ума. Так мне казалось поутру. Теперь же все то, что я вижу в окне, само по себе кажется безумием. Суета, толкучка на дороге, клаксоны и не поднимающие глаз от асфальта прохожие – все это кажется нереальным, потерявшимся в одном из моих странных, скомканных снов эпохи царства Михея. Иногда я думаю о том, что он хотел меня и готов был в это вложиться, но сердцу не прикажешь, и мы стались друзьями. Он даже не представляет, насколько много он от этого выиграл. Но когда я лежала в клинике, он присылал цветы и даже заезжал пару раз. Возможно, он самый милый из всех, кого я знаю. Самый честный во всем этом грязном болоте. Или, по крайней мере, он носит маску, которая ему под размер. А моя стала великовата.

– Проверяй, чтобы они там не переусердствовали с международными заказами. Говорят, нам грозят проблемы в следующем году.

– Аналитики много чего говорят, – небрежно машет рукой Алекс. – Дело в том, что все эти прогнозы не только относительны, но и не привязаны к реальным датам. Все, что я смог насчитать, я вывел в суммы депозитов и мелких вкладов. В принципе, я рассчитываю только на худший сценарий. Разумеется, управленцы, увлеченные развитием компаний, думают о другом.

– Заставь их думать, как надо. Ты единственный, кто может это сделать.

– Ты знаешь, я всегда делаю все, как надо.

– Да. Поэтому я тебя так люблю, дорогой мой.

– А я тебя – за то, что ты любишь меня, дорогая.

Мы оба смеемся над этими двусмысленными и наигранными заявлениями и синхронно делаем по глотку из своих чашек и также синхронно оглядываемся в окно. И мне это даже не кажется странным.

– Насчет Игоря, – Алекс деликатно потирает пальцем переносицу – явный знак небольшого показного смущения, намек на деликатность темы.

– Чего он хочет? Все того же?

– Почти. Но ситуация немного сложнее. Он предлагал мне решить вопрос без твоего ведома.

– Вот тварь, – вырывается у меня вместе со скрипом ногтей по столу. – Прости.

– Все хорошо, милая. Не переживай. Я осторожно притормозил его, но тебе нужно принять решение.

– Какое? Я не хочу ничего решать. Ты решаешь.

– Он сильно попал. Точнее – на полной скорости летит в задницу. Мощности складов и новая база менеджеров, на которую он рассчитывал, вырвали резервные активы из нескольких его фирм. Та перестройка с целью оптимизации, которую он задумал, была неплоха вплоть до момента, пока не стало ясно – люди не роботы и не умеют за три месяца увеличивать приход средств по экспоненте.

– Как характерно для него. И никто из его парней даже не сказал, какой он идиот?

Алекс разводит руками и дальнейшие слова начинает укреплять жестами, что смотрится очень убедительно и даже сексуально. А я начинаю думать о деле, и мне это совсем не нравится. Как и думать об Игоре.

– Когда я говорю, что идея была неплоха – это не сарказм. Его торговые фирмы и склады работали по унитарной схеме долгие годы. Он был королем тогда, когда конкуренция строилась по принципу – у кого крыша надежнее и больше ментов куплено. В нулевые все шло по инерции, и первый кризис он прошел, как ледокол, но вот после него застрял. Ты помнишь, как это было?

– О, да. Меня это здорово коснулось, – я поглаживаю висок, в который тихонько стучится головная боль.

– Но урока он не извлек. У твоих фирм, которые он счел нерентабельными, все пошло на лад, потому что я провел анализ функционала, и мы с тобой устранили все огрехи. Но ты же не думаешь, что Игорь дал кому-то влезть в свое любимое детище – группу «Ронд-сервисез» и «Солартекс».

– Да я более, чем уверена, что он возомнил себя самым умным. Как обычно.

– В общем, у него колоссальные долги. Кредиты он уже пытался брать, но ему помогли их потратить добрые друзья – закупщики в «Солартексе», и они, конечно, обосновали важность всех закупок, но ему-то от этого не легче. Влезать в факторинг он боится, хотя и встает перед лицом этой необходимости.

– А что с факторингом? – бормочу свои мысли вслух. – Это ведь может вырвать его одним толчком.

– Не из импортных закупок. А он сидит на Китае и Италии. И со всех сторон его рвут на части, плюс Сафронов, что стоит всех остальных. Или он теряет оборот, товар и менеджеров или он теряет менеджеров и российских партнеров. В какой-то момент имя перестает тащить бизнес по старым рельсам, и начинаются суды.

– Ну, да, – смеюсь, пожимая плечами и качая головой. – И фамилия Елисеев станет нарицательным для кидал и неудачников, которые сами идут в жопу без миллиарда.

– Возможно, – Алекс выключает экран айпада и убирает его в сумку. – Если он решил что-то провернуть за твоей спиной – это дурной знак. Ты хочешь, чтобы я подготовил защиту на это случай? Сразу оговорюсь – это может быть недешево.

– Продумай, что можно сделать, – виски начинает рвать все сильнее, и мне это не нравится. – И расскажи мне в следующий раз. Может, просто дождемся, пока он пойдет по миру.

– Ты так жестока, дорогая.

– Не больше тебя, милый.

И я снова ухожу взглядом в окно, и меня опять пугает эта улица, и Алекс что-то говорит, но мне кажется, я потеряла его нить, но более важно то, что завтра…

Миша

…нельзя считать лучшим началом утра после бурной ночи. В горле у меня першит и слегка покалывает, и это может стать серьезной проблемой, если срочно не закурить. Что я и делаю прямо в кресле посреди комнаты, осторожно скидывая пепел в стеклянную пепельницу на столике рядом.

За одну эту сцену меня бы вышвырнули из этой квартиры, но сделать это некому. Боль в горле душит меня при каждой затяжке, но через это нужно пройти, чтобы не отвлекаться на всякие мелочи. Я пытаюсь понять, чем пахнет в квартире, но не чувствую даже запаха сигарет через воспаленный нос. А еще рано утром чувствовал все отлично. Поэтому, придя домой, я старательно отмывался от вони ее дорогих духов, от ароматических масел, благовония и главное – запаха ее тела.