Снобы Феллоуз Джулиан

Глава пятая

Не часто мне случалось принимать участие в чем-то, что хоть отдаленно могло бы сойти за важное событие светской жизни. И уж тем более – событие, заинтересовавшее широкую публику. Но к тому времени Эдит уже стала малой героиней бульварных газет, и когда ей и вправду удалось подцепить свою рыбку, те самые журналисты, что открыли ей путь наверх, бросились с жадностью пожинать плоды своей прозорливости. Они превратили ее в легенду, и она их не разочаровала. Одно за другим поступили предложения от «Хелло!» и от «ОК!» – леди Акфилд очень повеселилась – по поводу публикации эксклюзивных репортажей со свадьбы, и хотя им, естественно, ответили отказом, страсти не утихали. Думаю, сперва миссис Лавери не поняла, почему газетчиков не пустили на порог. Подозреваю, она не отказалась бы увидеть Эдит и Чарльза, рука об руку, на обложке, в окружении благородных отпрысков родственников Чарльза, но когда она едва заметно намекнула об этом леди Акфилд, та, к ее ужасу, обернулась к Эдит и сказала:

– У вашей матери редкое чувство юмора. Я чуть было не поверила, что она всерьез.

Естественно, миссис Лавери смеялась до слез от одной мысли, что чуть было не провела леди Акфилд! И никогда больше не упоминала об этом. Как бы там ни было, по самым разным причинам я был чрезвычайно польщен и преисполнен любопытства, когда мне предложили быть шафером на свадьбе, которой предстояло стать свадьбой года – по крайней мере, так писали в газетах.

Я получил приглашение от Чарльза, он написал мне своим очаровательным округлым почерком, несмело интересуясь, не мог бы я оказать ему такую услугу. Актеру всегда нелегко заранее обещать участвовать в светском мероприятии – и не в последнюю очередь из-за неписаного театрального закона, который гласит: если ты придаешь хоть малейшее значение чему-то, кроме работы, значит таланта у тебя нет и в помине. Наверное, если бы мне предложили заглавную роль в «Бен Гуре», я бы отказал Чарльзу, но я был намерен во что бы то ни стало сыграть свою роль в «Апофеозе Эдит».

Изабел позвонила мне тем же утром:

– Я так понимаю, шафером будешь ты? Дэвиду не предложили.

Я ответил так, как подсказывал мне мой долг: что это несколько бессердечно и я понимаю, как ей нелегко.

– Должна сказать, что я тоже так думаю. Знаешь, мне и вправду нелегко. Он страшно дуется, тоска смертная, а ничего не поделаешь.

Делать тут действительно нечего, ответил я, и, в конце концов, я единственный из друзей Эдит, кого Чарльз встречал еще до знакомства с ней.

– Я ему говорила то же самое, но ты же знаешь Дэвида.

– А ты?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты в этом принимаешь хоть какое-то участие? Я думал, Элис будет подружкой невесты или что-то вроде того.

Элис – старшая дочь Истонов. Совершенная дурнушка, но при этом очень милая.

– Нет. – В голосе Изабел сквозило разочарование. – Эдит попробовала предложить, но, очевидно, там и так были толпы претендентов, а потому она решила, что будут только маленькие пажи. Так значительно милее, – уныло протянула она. Было понятно, что это еще не все. – Я тут подумала про мальчишник для Чарльза.

– Ты о чем?

– У него будет мальчишник?

– Не знаю. Наверное.

– Но тебя не приглашали?

– Нет. А должны были?

– Да нет, просто Дэвид тут подумал, может, ему или вам вместе стоит что-нибудь такое организовать… – Она замолчала.

– Да брось ты! Мы его едва знаем. Как тебе такое в голову взбрело!

– Пожалуй, ты прав. – (Я подумал, не сидит ли Дэвид в той же комнате.) – Можешь дать нам знать, если тебя пригласят?

Одержимость Дэвида начинала угнетать. Он, очевидно, уже завел привычку время от времени небрежно упоминать Чарльза в разговоре и настроился, что так теперь будет всегда, и настоящим бесчестьем для него было публичное исключение из круга близких друзей Чарльза.

– Ладно, – обещал я. – Но меня точно не пригласят.

Но вышло так, что месяц спустя, за десять дней до свадьбы, меня пригласили. Наверное, кто-то из гостей в последний момент отказался. Через неделю, за три дня до великого события, двенадцать приглашенных должны были лететь в Париж. Билет мне доставил курьер на велосипеде, и от меня требовалось только быть готовым к назначенному часу, когда за мной заедут. Самолет вылетал из аэропорта в Сити. Вместо того чтобы позвонить Изабел, я набрал номер Эдит:

– Меня позвали на мальчишник к Чарльзу.

– Знаю. Я ни при чем, он сам так решил. По-моему, будет весело, как ты думаешь? Обожаю парижский «Риц».

– Дэвида, я так понимаю, не пригласили?

– Нет. Все устраивают и оплачивают Генри Камнор и Питер, дядя Чарльза, так что он не может всех пригласить.

– Чур, не я сообщу об этом Дэвиду.

– Я уже сказала Изабел. – Эдит помолчала. – Честно говоря, они начинают меня утомлять. Изабел мне очень нравится, но они все время стараются быть такими «лучшими друзьями». Я чувствую себя героиней Анжелы Брэзил. В конце концов, я не очень хорошо знаю Дэвида, а Чарльз с ним едва знаком.

– Милая моя, – глубокомысленно заметил я, – это только начало.

В три часа пополудни в следующую субботу шофер в форменной куртке и фуражке позвонил в мою полуподвальную квартирку и схватил багаж, ожидавший его у порога, чтобы отнести в машину. Я позволил себе купить новый чемодан в честь знатной компании, с которой мне предстояло путешествовать, и потому мне было особенно досадно, когда шофер на лестнице шарахнул его об угол и выломал одну из ручек. В результате, несмотря на мою опрометчивую расточительность, всю дорогу я чувствовал себя оборванцем. Sic transit gloria mundi[9] или, вернее, sic transit gloria transit[10].

Генри Камнор уже сидел в машине, его тучные телеса растеклись по заднему сиденью в широких складках рубашки от «Тернбулл и Ассер», так что свободной оставалась только узенькая полоска кожаной обивки. Усаживаясь рядом, я чувствовал себя Кэрри Фишер под боком у Джаббы Хатта. С Генри я был чуть-чуть знаком, судьба распорядилась так, что мы учились в одной школе, только в разные годы, и это служило мне некоторой защитой от его избранности, правда очень слабой. В любом случае я знал, чего от него можно ожидать, потому что Эдит с большим юмором описала мне свое «первое свидание» с Чарльзом.

Слева от водителя сидел еще один пассажир, которого мне бегло представили как Томми Уэйнрайта, и я узнал в нем одного быстро восходящего парламентария, если в то время вообще можно было говорить о парламентских успехах применительно к тори. Насколько я помню – из резюме, которые так любят помещать в воскресных выпусках газет с цветными иллюстрациями, – он был младшим сыном пэра от внутренних графств, и потому было несколько неожиданно, что он оказался среди счастливчиков, кому улыбнулась судьба в лице миссис Тэтчер – она не особо жаловала аристократию. Он был высокого роста, чтобы не сказать долговязый, его круглое лицо выражало неизменное дружелюбие, а волосы уже начали редеть. В целом он выглядел так, будто уже сейчас готовился стать старым хрычом, но позже мне довелось узнать, что это не тот случай. Он обернулся ко мне, поздоровался и с улыбкой пожал мне руку, чем сразу же на три очка опередил неприступного Генри, и мы тронулись в путь.

По дороге в аэропорт мы говорили о политике, и меня немало позабавил контраст между двумя моими спутниками. Томми привел несколько причин, почему дела консерваторов так плохи. Все они в целом были достаточно разумны, и их вполне стоило обсудить, но Камнор выдал в ответ ворох нелепых утверждений, все до единого самодовольные и безнадежно старомодные. Скорее всего, он перенял их от своего покойного отца (вместе с манерой одеваться) и даже не дал себе труда над ними задуматься. Чувствуя, что тоже должен внести свою лепту, я заметил, что непохоже, чтобы упомянутая партия особенно ловко строила свои отношения с людьми искусства.

Камнор наклонился ко мне всей своей тушей:

– Дорогой мой, сколько человек составляют то, что вы называете людьми искусства? Речь идет о тысячах, а не о сотнях тысяч или миллионах. Знаете, сколько человек входят в Профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих? Взгляните в лицо фактам – нравится вам или нет, но те, кого вы зовете людьми искусства, ничего не значат. – Он удовлетворенно откинулся на спинку сиденья, не сомневаясь, что убедил нас в своей правоте.

– Сорок миллионов людей каждый вечер включают телевизоры, чтобы узнать, что им думать, – вставил Томми. – Что может быть важнее?

Никого из нас обсуждаемый вопрос не волновал, но Генри явно раздражало, что Томми встал на мою сторону. Он, видимо, разделял распространенное среди наименее умных представителей его класса заблуждение, будто по любому вопросу, от портвейна до эвтаназии, существует некое «здравое» мнение, и достаточно только его озвучить, чтобы победа осталась за тобой. Так как обычно они общаются только с теми, кто разделяет их взгляды, с победой особых трудностей не возникает. Томми Уэйнрайт, отказавшись играть по его правилам, рисковал: неповоротливый ум Генри Камнора мог прийти к заключению, что с тех пор, как Томми занялся политикой, его уже нельзя назвать джентльменом в полном смысле этого слова, – классическая реакция на любую оригинальную мысль.

Прибыв в аэропорт и пройдя регистрацию, мы попали в небольшой зал ожидания, где нас приветствовали остальные девять участников вечеринки. Среди них были лорд Питер Бротон, сводный и младший брат лорда Акфилда, и муж Кэролайн Эрик Чейз, с которым мы едва обменялись приветствиями на обеде в честь помолвки. Чейз был чужеродным элементом в клане Бротонов, он был воплощенный яппи. Этакий лощеный и агрессивный «администратор», чьи разговоры изобиловали избитыми фразами капиталистического толка и упоминаниями его членства в «Бруксе». Самой яркой его чертой было почти патологическое хамство, которое делало его одновременно и менее жалким, и более неприятным, но каким-то странным образом более привлекательным для женщин. Вообразить себе не могу, почему у представительниц противоположного пола (и резко в отличие от нашего собственного) он имел несомненный успех. Наверное, его можно было назвать красивым, этакий гладкий, откормленный красавчик, а довольство собственной внешностью, как и, очевидно, блестящим браком, он демонстрировал постоянной сменой слишком приталенных костюмов из шерсти и твида. Позже я узнал, что его отец работал управляющим на Британской железной дороге. Они с Кэролайн были очень странной парой, их политические и философские взгляды расходились диаметрально. А разгадка была проста: женившись на ней, он отдавал дань своим правым взглядам, она же вышла за него в угоду своим левым взглядам. Но сами они этого не замечали, потому что, оставаясь наедине, почти не разговаривали. Вот так и случается, что, прожив вместе десять или даже двадцать лет, муж и жена вдруг обнаруживают, что по-разному смотрят на самые основные жизненные принципы.

Чарльз, со стаканом шампанского, подошел к нам, приветливо улыбаясь. Ради Эдит, а может быть, и ради меня самого он твердо намеревался не дать мне почувствовать себя лишним в компании, все члены которой (за исключением Чейза) играли вместе в детской, и он боялся, что они могут повести себя грубо с актером, о котором никогда не слышали. Его забота тронула меня до глубины души, но ему не стоило так волноваться. Я не родился актером. Я не только учился с Камнором в одной школе, с одним из этой компании я дружил в детском саду, с другим общался в год, когда вышел в свет, а в третьем узнал своего знакомого по Кембриджу. А еще я знал, что лорд Питер был одно время помолвлен с кузиной моей свояченицы, так что мне нечего было опасаться. Вот такой тесный мирок все еще существует в стране с шестидесятимиллионным населением уже сто лет спустя после прихода социалистов к власти.

Чтобы еще больше подчеркнуть мое особое положение, когда мы сели в небольшой самолет, специально заказанный по этому случаю, Чарльз выбрал место рядом со мной. Несколько развязный стюард принес нам еще шампанского и жестковатые блины, в которые было завернуто буквально несколько икринок. Мы устроились поудобнее.

– Все это очень мило.

– Я рад, что вы поехали.

– Я тоже.

– Именно вы нас познакомили.

Я рассмеялся:

– Еще рано судить, заслужил я хулу или благодарность.

Чарльз был не в настроении шутить.

– Благодарность. Я думаю, благодарность. – Он помолчал. – Знаете, Эдит считает вас очень умным человеком.

– Как мило с ее стороны.

Он опустил глаза, рассматривая свой бокал:

– Конечно, она такая умница. Вы не могли этого не заметить.

Не могу сказать, чтобы я вообще об этом задумывался. Эдит определенно была далеко не Гертруда Стайн. Интеллектуал в ее представлении – это тот, кто читал последние афоризмы Джона Мортимера. Но все-таки мне бывало с ней довольно весело, а по моему опыту, люди с чувством юмора редко оказываются глупцами.

– Мне всегда приятно ее видеть, а это, наверное, то же самое.

Он улыбнулся, но улыбка получилась кривоватая.

– Ну, будем надеяться, что ей всегда будет приятно видеть меня.

Я пробормотал в ответ что-то неопределенно-утешительное, но он не собирался все так оставить. Он тяжело вздохнул:

– Надеюсь, я ее достоин.

Я сдержал улыбку. Не самое подходящее настроение для начала холостяцкой вечеринки, но тем не менее он говорил от чистого сердца. Как это всегда свойственно таким людям, Чарльз не умел оригинально выражать свои чувства и потому почти неизбежно оказывался загнанным в тесные рамки кинематографических клише при попытке описать любовь, ненависть или что-нибудь еще, не упомянутое в своде правил «Жокейского клуба». Я сказал, что убежден – он достоин ее более, чем кто-либо, и это Эдит повезло, и он оказывает ей большую честь, и так далее. Обычно такие вещи получаются у меня неплохо, но в тот вечер мне не хватило убедительности. Он прервал поток моих утешительных речей:

– Надеюсь только, что достаточно умен для нее. Не хочу я ей наскучить.

Он рассмеялся и слегка приподнял брови, чтобы выдать это за шутку, но я понимал, Чарльз говорит искренне, и знал, что он недалек от истины. Мне уже приходило в голову, что может наступить день, когда посещение скачек с хорошо одетыми людьми, изрекающими затверженные наизусть мнения, может стать Эдит поперек горла. Но ответить ему мне было нечего. Не мог же я вслух похвалить его проницательность!

– Чарльз, – сказал я, – если от чего-нибудь на этом свете мне и становится не по себе, так это от излишней скромности. Давайте закончим с ней на сегодня.

Он рассмеялся, и настроение сменилось.

Обожаю Париж. Есть города, где хорошо провести время можно, только если тебе поможет кто-нибудь из местных жителей, а есть города, где веселье доступно всем. Один из них – Париж, и местные жители не остаются в стороне. Моя мать сама была слабовата в языках, поэтому очень волновалась, чтобы ее детям не пришлось, как ей, страдать, молча кивая и улыбаясь женам французских дипломатов, изображая на застывшем от напряжения лице стремление к дружбе и сотрудничеству между народами. И потому лет в двенадцать нам всем по очереди испортили хотя бы одни школьные каникулы, отправив пожить в какую-нибудь семью во французской глубинке, причем мама безжалостно проверяла, чтобы там нам не с кем было поговорить по-английски. В результате этих драконовских мер мы все сносно говорим по-французски, что, конечно же, только увеличивает удовольствие от посещения прекрасной столицы этой страны.

Мне не случалось раньше останавливаться в парижском «Рице», хотя я и приезжал в этот город однажды на грандиозный великосветский прием, который являлся частью торжеств по случаю бракосочетания между отпрысками двух блестящих семейств из парижских предместий. Это ослепительный отель, в том смысле, что он скорее принадлежит к забытой эпохе ослепительных отелей (где красавицы в шляпках с вуалями, перед тем как направиться на Ривьеру, небрежно стояли в холле в ожидании, пока горничная не проверит и не пересчитает все двадцать чемоданов, сумок и сундуков), чем к нашему времени – заскочил-перекусил-убежал. Красно-бело-золотой дворец, претенциозный, но очаровательный, совсем не похожий на своих современных собратьев с Парк-лейн, отделанных, как чудовищных размеров парикмахерские. Мне было чрезвычайно приятно войти под эти своды, особенно потому, что платил не я, и даже презрительные взгляды отельных служащих на мой искалеченный чемодан не могли испортить моего удовольствия.

Мы собрались в баре, в строгих вечерних костюмах, в нас с первого взгляда можно было узнать англичан, которые явились сюда с твердым и серьезным намерением повеселиться, и с энтузиазмом принялись за шампанское. Ко мне подошел Томми Уэйнрайт, и я спросил, знает ли он, что у нас запланировано на вечер.

Он пожал плечами:

– Наверное, поужинаем здесь, а потом двинем в какое-нибудь непристойное заведение на левом берегу.

– Скорее всего. Вы давно знаете Чарльза?

– Мы вместе учились в Итоне. Потом я встречался с Кэролайн, но недолго, нам тогда было двадцать лет, так что теперь мы вроде как возобновили знакомство. А вы?

– Да я почти не знаю его. У меня такое чувство, будто я обманом сюда затесался. Просто я познакомил их с Эдит, так что я, можно сказать, представляю здесь ее. Так, проверить, что никто не попытается отговорить его от этого предприятия.

Уэйнрайт улыбнулся:

– Так вы приятель Эдит. Интересно. Я видел ее только мельком. Должен сказать, она настоящая красавица. Но иначе ей и не удалось бы сорвать банк.

– Думаю, скрежет зубовный был слышен на улице, когда объявили о помолвке.

– Это точно, – рассмеялся он. – По-моему, все так разозлились, потому что никто ее не знал. Да и из моих знакомых никто ее не знает. Будто кубок Дерби взяла лошадь, у которой не было никаких шансов. В какой-то момент уже казалось, что она нечто среднее между Элизой Дулитл и Ребеккой. – Это я мог себе представить и так ему и сказал. Он снова улыбнулся. – Мне очень мало о ней известно, но мне кажется, что у нее получится. – Он кивнул в сторону жениха. – Он просто без ума. Очаровательно. Приятно посмотреть. Я очень рад за него.

Вечер выдался на редкость теплый, и управляющий решил накрыть столы во внутреннем дворике. Мягкий камень, покрытый изящной резьбой, созданной под бдительным оком Сезара Рица, и скромный фонтан, прохладно журчавший в сгущавшихся сумерках, вызывали чувство умиротворенности, которому было бы глупо противиться, вне зависимости от политических взглядов. Видит Бог, это и так большая редкость. Изящные европейские пары сидели вокруг нас здесь и там, женщины в бриллиантах, их белые пудели сыто и впустую потявкивали. Мне приятно было наблюдать, как богатые предаются наименее противоречивым из своих удовольствий. К сожалению, в этом мире нет места совершенству, и меня усадили рядом с Эриком Чейзом, который немедленно принялся сводить на нет удовольствие от прекрасного вечера.

– Принесите другую бутылку! – грубо и резко бросил он официанту, усаживаясь. – И постарайтесь, чтобы на этот раз оно было нужной температуры. – Он повернулся ко мне. – Мы встречались в доме у родственников, да? – (Я кивнул.) – Вы приходили с этими омерзительными друзьями Эдит? – (Я снова кивнул – определенно я не был готов испортить себе вечер во имя Изабел и Дэвида.) – Где ее вообще угораздило с ними познакомиться?

– Точно не знаю. Я с ними знаком, потому что знаю Изабел с детства.

– Сочувствую. Налить? – Не дожидаясь ответа, он плеснул мне в бокал вина. – Ну, боюсь, малышке Эдит придется чуток пообтесаться и подсуетиться, если она хочет провернуть это дело.

– Что вы имеете в виду?

– Если она хочет, чтобы ей все сошло с рук. Стать леди Бротон. – Он запел: – «Нам придется кое-что подправить…»

– Ну, не знаю, – отозвался я. – А вам много пришлось потрудиться, чтобы вам сошел с рук брак с Кэролайн?

Конечно, в каком-то смысле я совершал ошибку, и Чейз повернулся к своему соседу с другой стороны, занеся меня в список врагов, но я был доволен, что постоял за честь Эдит. Как и многие агрессивные парвеню, которым удалось вскарабкаться по скользким ступеням социальной лестницы, он был во власти иллюзии, что люди не указывают ему на его неумение держаться в обществе, потому что оно теперь незаметно постороннему взгляду. Он был настолько груб сам, что ему и в голову не приходило верить в чью-либо вежливость. Это была его броня. Меня не огорчило, что мне удалось его задеть. Он мне порядком не понравился с первого взгляда, к тому же в моих словах о том, что я здесь с целью защищать дело Эдит, была доля правды.

Следующая часть вечера оказалась такой неудачной, что никто и представить себе не мог. Нас отвезли в «Ше Мишу» на Монмартре, крошечный клуб, где разнообразные пародисты изображали под фонограмму известных певиц. Идея принадлежала лорду Питеру, который, как выяснилось, – мне кажется, я слыхал об этом и раньше, – оказался добродушным пьяницей, но говорили, что он «тот еще тип». Честно говоря, мы все к тому времени уже порядком набрались, так как пили, почти не останавливаясь, еще с лондонского аэропорта. Это, несомненно, помогло нам получить удовольствие от действа, где попалась и пара приятных сюрпризов: Гарленд, Стрейзанд, довольно неотразимая Монро и совершенно непохожая Рита Хейворт, выделывавшаяся под «Long Ago and Far Away», которую и сама Рита всегда пела под фонограмму. Сколько бы я ни выпил, мысль отправиться спать казалась мне все более заманчивой. Я переглянулся с Томми, который кивнул в сторону двери – дескать, «давай-ка убираться отсюда», – когда на сцену выскочил конферансье:

– А теперь я хочу предложить вашему вниманию особый номер, специально для сегодняшнего вечера, с поздравлениями и наилучшими пожеланиями. Леди и джентльмены, мисс Эдит Лавери!

Я подпрыгнул на стуле, когда парнишка, изображавший Монро, появился в образе Эдит. Эта Эдит была слишком сильно накрашена и двигалась с несвойственной ей нарочитой сексуальностью, но в остальном копия была поразительно точная. Включая платье, которое вполне могло бы быть одним из ее собственных. Я оглянулся на Чарльза. Он был не менее ошарашен, чем все остальные. А Питер, конечно, ухмылялся, как клоун. На сцене мальчик-Эдит запел песенку из «Парней и куколок»:

– «Спроси меня, каково мне сейчас, бедной простушке из простой семьи…» – Покачивая бедрами, она прошла через сцену к Чарльзу, который сидел как окаменевший. – «Ах, сэр, если бы я была колокольчиком, я бы звенела сейчас…»

И вот примерно тогда я и осознал, что каким-то неопределенным и неоднозначным образом происходящее было чудовищным оскорблением для Эдит. Блондинка скакала по сцене, выкрикивая свои глупые стишки о том, как ей повезло, и остальные начали сдавленно хихикать. Чарльз молчал. Артист жестом пригласил его на сцену. Было очевидно, что эта часть тоже была обговорена заранее, но Чарльз покачал головой и остался сидеть с застывшим выражением лица. Мальчик-Эдит в замешательстве посмотрел в ту сторону, где сидели Питер, хохочущий Эрик и еще парочка гостей. Номер застопорился и готов был уже совсем прерваться. В следующее мгновение на сцену выскочил Питер, и танец продолжился. Ближе к концу Питеру дали картонную шкатулку, чтобы он подарил ее «невесте», что он и сделал, опустившись на одно колено. Мне вспомнились карикатуры Джиллрея на актрису Элизабет Фаррен, которой в 1790-х удалось выйти за графа Дерби. На дне шкатулки оказалась небольшая корона из театрального реквизита, украшенная яркими цветными стекляшками. С последним аккордом песенки «Эдит» водрузила ее себе на голову.

Отдавая должное Питеру Бротону, хочу сказать, что я уверен: он не понимал, насколько все это вместе может оскорбить Чарльза. И уж точно он совсем не хотел, чтобы вечер закончился именно так, как получилось. Питер был не из самых сообразительных, бедолага, и я помню, что подумал: должно быть, его идея состояла в том, чтобы кто-то просто изобразил Эдит. Само по себе, если бы она просто спела какую-нибудь песню о любви, это могло получиться довольно забавно, но Чейз или кто-то еще немного доработал сценарий. И вышло – думаю, совершенно без ведома Питера, – что ее заклеймили алчной авантюристкой в присутствии ее жениха. Чейз и кто-то еще устроили бурную овацию. Они сидели дальше от сцены и не видели лица Чарльза, но, ей-богу, не понимаю, как они могли подумать, что он сочтет это смешным. Однако Чейз из тех, кто оскорбит вас в лицо, а потом спросит: «Ты что, шуток не понимаешь?» Видимо, он настолько часто так поступал, что и вправду начал считать свои оскорбления шутками, а Чарльза или любого, кто их не принимал, тупым занудой.

Чарльз встал:

– Я устал. Пожалуй, мне лучше вернуться в отель.

Томми и я вызвались сопровождать его, чем дело и закончилось. Мы широкими шагами вышли, оставив остальных оплакивать провал розыгрыша Питера.

– Возьмем такси? – предложил Томми.

Было уже поздно, явственно похолодало, но Чарльз покачал головой:

– Ничего, если мы немного пройдемся? Мне хочется подышать свежим воздухом. – Мы шагали молча, пока он не заговорил снова. – Довольно неприятно было, не правда ли?

– Ну, хватит. – Томми был настроен примирительно. – Уверен, они не хотели тебя обидеть. Полагаю, девушка, или парень, или кто оно там, неверно истолковал инструкции.

– Это все Питер.

– Ну…

Чарльз остановился, оглядываясь.

– Знаете, что меня больше всего огорчило? – (У нас обоих было немало предположений на этот счет, но мы, конечно, промолчали.) – Я вдруг осознал, насколько безмозгла большая часть моих знакомых. А ведь это, по идее, двенадцать моих лучших друзей, боже мой! – Он горько усмехнулся. – Мне стыдно за них и стыдно за себя.

Когда мы вернулись в отель пешком через весь Париж, остальные, должно быть, уже давно легли спать. Мы разошлись по комнатам, и я полагаю, в целом вечер следовало бы назвать неудачным, особенно учитывая потраченные организаторами труд и средства, но каким-то странным образом я чувствовал, что вспышка гнева Чарльза в немалой степени успокоила меня. Я не изменил моей оценки его умственных способностей, но не думаю, чтобы до этого вечера я мог оценить по достоинству, насколько глубоко порядочным человеком он был. Это не самое модное качество в наши дни, но тут мне показалось, что счастье Эдит в более надежных руках, чем я предполагал.

Глава шестая

Открыв глаза, она осознала, что сегодня – последнее утро в ее жизни, когда она просыпается под именем Эдит Лавери. С нынешнего дня эта девушка уйдет в небытие, и что бы ни случилось в будущем, она уже не вернется. Эдит осторожно спросила себя, что же именно она чувствует. Очень часто, совершая определенный выбор, только произнеся свое решение вслух, понимаешь, что на самом деле хочешь обратного. И она размышляла, не подсказывает ли ей ее интуиция, что она совершает ужасную ошибку, только потому, что именно сегодня ее решение станет необратимым. Но интуиция не желала играть роль Дельфийского оракула и отказывалась высказывать какое-либо мнение. Она не чувствовала ни восторга, ни уныния – только то, что еще многое нужно успеть. Негромко постучали в дверь, и вошла ее мать с чашкой чая.

Не было бы преувеличением сказать, что в то утро Стелле Лавери казалось, что она вот-вот лопнет от счастья, что у нее сейчас остановится сердце, устав гнать по жилам кровь, кипящую от осознания, что ее честолюбивым замыслам все-таки суждено осуществиться. Было бы неверно сказать, что она с радостью отдала бы дочь наследнику маркиза, если бы он ей действительно не понравился, вот только он физически не мог ей не понравиться, разве что бросился бы на нее с ножом. Честно говоря, не думаю, что она вообще задумывалась о Чарльзе как таковом. Он был приятный малый, неплохо воспитан и не урод, вот и все, так сказать, что она знала, и больше она ничего знать не желала. Разве еще – что завтра ее дочь станет графиней Бротон.

Стеллу слегка раздражало, что Эдит не станет графиней Бротонской, что, по ее мнению, звучало бы романтичнее, и какая досада, что первый из Бротонов, получив графский титул, не попросил еще и немножко подправить ему фамилию. В конце концов, Чолмондели поступили именно так, когда им вручали титулы, и Бальфуры тоже. Конечно, существовала на земле деревушка Чолмондели, а где-то в Шотландии – Бальфур, но разве не нашлось бы места под названием Бротон? Где-нибудь оно обязательно должно быть. Но все-таки, признавая, что всего сразу не получишь, она привыкла и к этой форме и теперь получала немало удовольствия, поправляя знакомых. В конце концов, благословенное благородное окончание рано или поздно тоже достанется ее дочери, вместе с титулом маркизы.

– Доброе утро, дорогая, – прошептала она, вкладывая в эти слова, как ей казалось, бесконечную нежность.

Она понимала, что в эту минуту ей надлежит испытывать грусть оттого, что приходится отрывать от сердца единственное дитя и отдавать чужим людям. Но факт оставался фактом, несмотря на глубокую и искреннюю радость, которую Эдит дарила матери все эти годы, сегодня миссис Лавери была вне себя от счастья. Как говорится, взамен дочери она получала сына, но не только: ей доставалось совершенно новое, как она это видела, положение среди небесных тел. Ворота, не менее ржавые, чем ворота Хэм-Хауса, запертые со дня отъезда последнего из Стюартов, теперь распахивались перед ней повсюду. Или так ей казалось. Стелла Лавери не была круглой дурой. Она прекрасно понимала, что только от нее зависит, сможет ли она добиться успеха с помощью этой новой возможности, удастся ли ей понравиться хотя бы некоторым из тех, с кем ей предстояло познакомиться, и особенно леди Акфилд, – так, чтобы они сами захотели ее дружбы. Тогда она сможет стать для Эдит преимуществом, а не оставаться, как она неохотно была вынуждена втайне себе признаться, ее долговым обязательством. И она была достаточно умна, чтобы не торопиться. Мягко, ненавязчиво следует вытащить на поверхность общие интересы, брать и давать почитать книги, обмениваться адресами портных. В то головокружительное утро в ее воображении один за другим возникали ослепительные образы, голографические картинки элегантных удовольствий, где они вместе с леди Акфилд принимались за легкий ланч, затем спешили к модистке, натягивая длинные перчатки и подавая знак таксисту…

– Доброе утро, мамочка. – Эдит уже привыкла к мечтательной задумчивости, из которой ее мать теперь почти не выходила. Ее не раздражало, что мать получает такое удовольствие от этой свадьбы, она только надеялась, что это не была основная причина, подталкивающая ее в стремнину, которая – Эдит это чувствовала – несла ее, стремительно кружа, к графскому титулу. – Как погода? Дождя нет?

– Нет, погода чудесная. Но нам совершенно некуда спешить. Сейчас всего половина девятого. Парикмахер приедет в десять, затем у нас будет целых два часа, прежде чем прибыть в церковь Сент-Маргарет. Я приготовлю тебе что-нибудь на завтрак, пока ты принимаешь ванну, и на твоем месте я надела бы трусики и накинула только халат. Можешь так и ходить, пока все не будет готово.

– Я не то чтобы умираю от голода.

– Съешь хоть что-нибудь. Иначе тебе станет плохо.

Эдит кивнула и медленно встала с кровати, попивая чай. Это был один из тех моментов, когда она остро ощущала каждое движение своего тела, даже мышцы лица. Каждое слово, казалось, появлялось откуда угодно, только не из ее головы. Она чувствовала себя будто под наркозом, но при этом ей было светло и хорошо и спать совсем не хотелось. Нет, не под наркозом, в оцепенении или даже в гипнотическом трансе. «А не под гипнозом ли я? – подумала она. – Может быть, меня заворожили все бесспорные ценности, которые я впитала с молоком матери? Утратила ли я себя в честолюбивых целях других людей?» Но потом она подумала о Чарльзе, он хороший человек и любит ее; он к этому времени уже очень даже нравился ей. Она подумала о Бротоне и Фелтхэме, втором поместье семьи, в Норфолке. А больше всего она думала о квартире, где сейчас стояла, и о работе в агентстве по недвижимости на Милнер-стрит, о возможностях, которые открывала перед ней одна жизнь, и об упущенных или недостойных упоминания возможностях другой, и с этими мыслями она выпрямилась и, высоко подняв голову, зашагала в ванную. Отец как раз выходил оттуда. Он улыбнулся ей довольно грустно.

– Все хорошо, Принцесса? – спросил он, и она поняла, не успел он договорить, что ему, скорее всего, придется перестать называть ее этим прозвищем, потому что это так провинциально, и приняла твердое решение, что ни за что не даст ему перестать называть ее Принцессой. И нарушила его почти сразу.

– Чудесно. Ты как?

– Чудесно.

Свадьба должна была обойтись Кеннету Лавери в целое состояние, хотя и меньше, чем могла бы, так как леди Акфилд получила разрешение провести прием в Сент-Джеймсском дворце. И несмотря на это, и даже именно поэтому Стелла и Кеннет решили, что все остальное они непременно оплатят сами. Они даже отказались от современного и совершенно лишенного очарования обычая, когда ожидается, что родители подружек невесты сами оплатят платья своих дочерей. В конце концов, Эдит – их единственная дочь, и они хотели, чтобы не возникло и тени подозрения, что ее семья не может позволить себе заплатить за ее путь наверх. Миссис Лавери, которая жила будто по сюжету романа Барбары Картленд, даже задумалась, не полагается ли им отписать дочери какое-нибудь приданое, но хотя еемуж и затрагивал эту тему с леди Акфилд, его не поддержали. Вероятно, из-за того, что Акфилдам не хотелось впутываться ни в какие связанные с этим юридические нюансы. В конце концов, как заметила леди Акфилд, мужу перед сном в наши дни нельзя быть полностью уверенным, что брак – это на веки вечные. Эдит была благодарна родителям, что они заботятся, чтобы она могла войти в Бротон-Холл с высоко поднятой головой, но чувствовала, что, кроме этого, есть еще миллионы нитей, которые тянут ее к земле, как Гулливера.

Она легла в ванну и постаралась воссоздать свой любимый мысленный образ: как она председательствует на заседаниях всяческих благотворительных обществ, собирает деньги на нужды инвалидов, приседает в реверансах королевским особам, а потом ведет их в свою ложу в опере на гала-концерте, навещает в деревне больных. Она остановилась. А сейчас все еще навещают больных в деревне или это устаревший обычай? Она поймала себя на том, что подсознательно все время представляла себя в мечтах в кринолине. Она подумала о леди Акфилд, и какой она, Эдит, будет примерной невесткой, и что настанет день, когда Бротоны благословят тот час, когда она вошла в их семью.

Я прибыл к Сент-Маргарет в двадцать минут одиннадцатого, мне вручили белую гвоздику, предварительно очистив ее от веток папоротника, которые флорист подбирал с таким усердием, и список гостей, которым предстояло занять передние скамьи в церкви. Ничего неожиданного, предсказуемая вереница герцогинь и старых нянюшек, часть мест была отведена арендаторам и прислуге Бротон-Холла, а за ними – арендаторам и прислуге из Фелтхэма. Из представителей правящей фамилии нам удалось заполучить принцессу и всю семью Кент, но без принца Уэльского (легкое разочарование для леди Акфилд, трагедия для миссис Лавери), он был на каком-то благотворительном обеде где-то в южных морях. Не предстояло нам поприветствовать и королеву. Даже не знаю почему. Мне кажется, ее величество и леди Акфилд довольно неплохо ладили. Что говорить, конечно же, мне не предложили сопровождать никого из почетных гостей, эта честь досталась лорду Питеру Бротону, который кивнул мне, когда я вошел. Я не видел его с тех пор, как мы расстались в «Ше Мишу»: нам раздали обратные билеты с открытой датой, а так как никакие срочные дела не требовали моего присутствия в Сити или на каком-нибудь совещании, я еще даже не встал с постели, когда большая часть моих спутников уже садились в самолет. Я написал ему и Генри благодарственные письма, но, естественно, не упомянул в них печальный финал.

– Я получил ваше письмо. Не стоило беспокоиться. – Англичане всегда говорят «не стоит благодарности», но из всех народов на земле именно они с наименьшей вероятностью простят вас, если вы не побеспокоитесь их отблагодарить. Я улыбнулся в ответ. Он скривился. – Боги, ну и болела у меня голова на следующий день! А в одиннадцать у меня была назначена встреча. Не думаю, что прибыл туда в лучшем виде.

Я не смог вспомнить, чем он занимается. Что-то связанное с финансами, как мне кажется, хотя, учитывая, что в Сити в последнее время все меньше внимания обращают на социальный статус и все больше ценят острый ум, не понимаю, что остается таким людям, как Питер Бротон.

– Как любезно с вашей стороны было все это устроить.

Он в ответ кивнул, немного неловко:

– Чарльз, по-моему, слегка рассердился. – (Я пожал плечами.) – Вы понимаете, сначала идея показалась ужасно забавной, вот в чем дело. Мы с Генри приехали, привезли фотографии и все такое, даже позаимствовали одно из ее платьев… Она тоже подумала, что это будет смешно, понимаете? Она показала себя такой компанейской девушкой, даже сказала Чарльзу, что глупо так это воспринимать… – Он сбился и замолк.

Хорошо, что Эдит сумела себя так повести. Хотя без слов было понятно, что она проявила бы значительно меньше хладнокровия, если бы видела все своими глазами. Можно не сомневаться: Чарльз не стал рассказывать ей, что именно он нашел столь оскорбительным.

– Подозреваю, тот парень, артист, неверно понял инструкции. – Я вспомнил замечание Томми Уэйнрайта.

Лорд Питер яростно кивнул:

– Точно. Песня, по-моему, была неподходящая, и в этом все дело. Песня и эта идея Эрика со шкатулкой. Сейчас-то я вижу, мысль была не очень умная.

Я кивнул, меня совсем не удивило, что Эрик оказался в этом замешан. Любопытно, хотя вполне предсказуемо, что главным врагом Эдит в новой семье оказался человек ниже ее по положению, которому пришлось подпрыгнуть значительно выше, чтобы ухватить себе невесту.

– Не стоит больше об этом думать, – подбодрил я его. – Чарльз наверняка уже все забыл.

Хотя я был совершенно уверен, что Чарльз ничего не забыл, но при этом никогда в жизни больше не упомянет об этом инциденте.

Конечно же, из Эдит получилась прелестная невеста, а череда знакомых лиц – светских знаменитостей и членов королевской семьи на скамьях со стороны жениха – придала происходящему блеск и пышность, и лично я получил огромное удовольствие. Со стороны невесты сидел народ попроще, но Эдит зазвала кое-кого из своих новых знакомых, отметившихся в газетах и на телевидении, а ее мать, в отчаянных попытках сохранить лицо, написала четвероюродному брату, баронету, представилась и приложила приглашение на свадьбу. В результате самый обыкновенный заштатный адвокатишка, живший в старом доме приходского священника неподалеку от Суиндона (скромное состояние его семьи растаяло в воздухе за два поколения до него), вдруг оказался на шикарной лондонской свадьбе, в первом ряду, а в нескольких шагах от него сидела чуть ли не половина королевской семьи. Вообще-то, из-за того что в Сент-Маргарет принято оставлять свободной переднюю скамью по правую руку от прохода для спикера, чтобы смотреть на них, не поворачивая головы, ему пришлось сильно скосить глаза, но вскоре он приспособился. В любом случае он был очень рад, что его пригласили, и его уродливая жена тоже, хотя она, понимая в этих делах значительно лучше своего мужа, все время сохраняла такой вид, будто оказывает Лавери огромную услугу. Что, по правде говоря, было совершенно верно.

Нам всем раздали специальные стикеры на парковку около Мэлл, так что во дворец было попасть легче, чем это бывает. Мне никогда еще не случалось пройти дальше тех столов на нижней галерее, где получают бейджи для Аскота, так что мне было любопытно. Мы стояли в длинной, почти не продвигающейся очереди, нам даже не предложили ничего выпить, и я ждал, какие тайны откроют мне парадные залы. Мы постепенно шаркали ногами вверх по большой лестнице, мимо подобающе распутного портрета Карла II в полный рост, через небольшую переднюю, богато украшенную гобеленами, где нам наконец-то дали по бокалу неизбежного шампанского, а потом в первый из трех огромных, красно-белых с золотом залов. Среди встречающих совсем не миссис Лавери, с которой я виделся много раз, а леди Акфилд приветствовала меня по имени и, к моему удивлению, подставила мне щеку для поцелуя.

– Я видела, как вы мучаетесь в церкви, – поведала она своим задушевным тоном, будто делилась со мной не совсем приличным секретом, который никто, кроме меня, не поймет. – Какой счастливый день.

– Да, нам очень повезло с погодой.

– Нам вообще очень повезло.

С этими словами она отпустила меня, направив к своему мужу, который, естественно, понятия не имел, кто я такой, и, пожав ему руку, я смешался с толпой. Было очевидно, что леди Акфилд старается быть со мной милой. Но вот зачем ей это? Возможно, она хотела удостовериться, что единственный из друзей Эдит, который хоть сколько-нибудь нравится Чарльзу, будет на ее стороне. Она хотела заранее подавить любые попытки Эдит собрать опальный двор. Таким образом, если кому и понадобится приспосабливаться, то Эдит, а не ей. Я не стал бы гадать, насколько сознательно она это делала, но в достаточной степени уверен, что так и было. Так же как совершенно уверен, что ей это удалось, и каждый из нас сыграл свою роль. С самого начала я очень симпатизировал ей, мне нравилось, как ей удается сочетать в себе такие противоположные качества, быть одновременно и котенком, и светской лвицей, и не думаю, чтобы, когда дело касалось ее, я был очень полезным другом Эдит.

С невестой я едва перемолвился словом, когда входил, но я и не надеялся, что у меня будет возможность поговорить с ней, пока я двигался сквозь болтающие и целующиеся группы, кивая и бормоча приветствия. Дэвид и Изабел, конечно, тоже были здесь, но было совершенно очевидно, что не затем они приехали в Сент-Джеймс, чтобы тратить время на меня, так что я предоставил их самим себе и прошел в следующий огромный, красно-белый с золотом зал, под прямым углом к первому. На фоне затянутых дамастом стен висели на цепях большие парадные портреты, в основном Стюартов. Я остановился под одним из них. Из-за прищуренных глаз и пышного, соблазнительного декольте я принял героиню за Нелл Гвин (может быть, сама она была и не из Стюартов, но несомненно можно сказать, что она служила под их патронатом) и с удивлением прочитал на табличке, что эта чувственная красавица – Мария Моденская, королева Англии, Шотландии и Ирландии, супруга Якова II.

За моей спиной раздался голос Эдит, и я вздрогнул от неожиданности.