Сын охотника на медведей. Тропа войны. Зверобой (сборник) Купер Джеймс Фенимор
– А почему бы и нет? Если соперник встанет на моем пути, как не отшвырнуть его в сторону? Погляди на меня! Такой ли я человек, чтобы позволить какому-нибудь проныре и плуту, торговцу пушниной, взять надо мной верх в таком важном для меня деле, как расположение Джудит Хаттер. Да ведь мы здесь живем без законов и поневоле должны сами быть и судьями, и палачами. Когда в лесу найдут мертвое тело, кто скажет, где убийца, хотя бы в Колонии и занялись этим делом и подняли шум?
– Если убитый окажется мужем Джудит Хаттер, то после всего, что ты сказал мне, я сумею направить людей из Колонии по верному следу.
– Как? Ты осмелишься донести на Гарри Непоседу, ты, низкая тварь, получеловек, полуобезьяна?
– Я готов сказать правду о всяком человеке, кто бы и где бы он ни был.
С минуту Генри Марч смотрел на своего товарища с безмолвным изумлением. Потом, схватив его обеими руками за плечи, начал трясти с такой ужасною силой, как будто хотел уничтожить его. Зверобой не оробел, и ни одна черта его спокойного и ясного лица не дрогнула. Напротив, он проговорил твердым и решительным голосом:
– Можешь трясти гору сколько угодно, если хватит сил, но тебе, кроме правды, ничего не вытрясти из меня, Генри Марч. Очень вероятно, что Джудит еще не замужем, но если, сверх ожидания, есть у нее муж, я воспользуюсь первым же случаем, чтобы передать ему наш разговор.
Взглянув на своего товарища еще с большим изумлением, Гарри Непоседа произнес:
– Я думал, что мы приятели, теперь вижу, что жестоко ошибался. Это мой последний секрет, залетевший в твое ухо. Знай это, Зверобой!
– Очень рад. Не хочу слышать секретов, если под ними скрывается преступление. Если мы легко можем избежать преследования законов – это не оправдание.
– Какой же ты после этого свободный лесной охотник, гроза и смерть лютых зверей? Зверобой, я и не предполагал, что в душе ты близок к моравским братьям[90], а я-то думал, что ты честный, прямодушный охотник, за какого выдаешь себя!
– Честен я или нет, Непоседа, во всяком случае, я всегда буду так же прямодушен на деле, как и на словах. Но глупо поддаваться внезапному гневу. Это только доказывает, как мало ты жил среди краснокожих. Без сомнения, Джудит Хаттер еще не замужем и ты говорил то, что взбрело тебе на язык, а не то, что подсказывает сердце. Вот тебе моя рука, и не будем больше говорить и вспоминать об этом.
Непоседа, как видно, удивился еще больше. Но потом захохотал так добродушно и громко, что даже слезы выступили у него на глазах.
– Твоя правда, Зверобой, безрассудно нам ссориться из-за того, что пока остается в пределах догадок. Мне рассказывали, Зверобой, что в нижних графствах[91] многие портят себе кровь из-за своих мыслей и доходят при этом до самой крайности.
– Так оно и есть, так оно и есть… От моравских братьев я слышал, что существуют такие страны, где люди ссорятся даже из-за религии, а уж если дело доходит до этого, то смилуйся над ними боже. Однако мы не станем следовать их примеру, особенно из-за мужа, которого у Джудит Хаттер, быть может, никогда и не будет. А меня больше интересует слабоумная сестра, чем твоя красавица. Нельзя остаться равнодушным, встречая ближнего, который хотя и напоминает по внешности самого обыкновенного смертного, но на деле совсем не таков, потому что ему не хватает разума. Это тяжело даже мужчине, но когда это случается с женщиной, с юным, обаятельным существом, то пробуждает самые жалостливые мысли, какие только могут появиться у тебя. Видит бог, Непоседа, эти бедные создания достаточно беззащитны даже в здравом уме. Какая же страшная судьба ожидает их, если этот великий покровитель и вожатый изменяет им!
– Послушай, Зверобой, ты же знаешь вообще, что за люди трапперы и бродяги – продавцы кож. И все же я убежден, что во всей этой стране не найдется человека, который бы нанес какое-нибудь оскорбление Хетти Хаттер.
– Мне очень приятно, Гарри, что ты отдаешь справедливость делаварам и другим союзным племенам. Краснокожий действительно всегда готов принять под свое особое покровительство слабое, лишенное умственных способностей существо… Но уже солнце идет к западу. Не пора ли нам продолжать путь, чтобы поскорее увидеть этих сестер?
Товарищи собрали остатки обеда, вскинули котомки на плечи и, оставив поляну, снова углубились в тень густых деревьев.
Глава II
Ты бросаешь зеленый озерный край, Охотничий дом над водой, В этот месяц июнь, в этот летний рай, Дитя, расстаешься со мной.
Воспоминания женщины
Идти оставалось уже немного. Отыскав поляну с родником, Непоседа правильно определил направление и теперь продвигался вперед уверенной поступью человека, знающего, куда ведет дорога.
В лесу стоял глубокий сумрак, однако ноги легко ступали по сухой и твердой почве, не загроможденной валежником. Пройдя около мили, Марч остановился и начал озираться по сторонам. Он внимательно рассматривал окружающие предметы, задерживая иногда взор на древесных стволах, которые валялись повсюду, как это часто бывает в американских лесах, особенно там, где дерево еще не приобрело рыночной ценности.
– Кажется, мы пришли, куда надо, – заметил он. – Вот бук, здесь дуб, а немного подальше – три сосны и береза с надломленной вершиной. Но все же я не вижу ни утеса, ни сломанных ветвей, о которых говорил тебе.
– Сломанные ветви не совсем еще верный признак, Гарри Марч. Бывает, и очень часто, ветви ломаются сами собой. Что же касается буков, сосен и дубов, то около нас сотни этих деревьев.
– Твоя правда, Зверобой, но ты не берешь в расчет этой местности. Я говорю вот об этом буке и дубе…
– А вот, если хочешь, другой бук и другой дуб: видишь, они растут словно братья. Немного подальше опять точно такая же пара деревьев. Ты, без сомнения, отлично ловишь медведей и бобров, но я не думаю, Гарри, чтобы ты был большим мастером отыскивать скрытые следы. Ну да, так и есть: я вижу теперь, чего ты ищешь.
– Полно городить вздор, хвастливый делавар. Меня хоть сейчас на виселицу, но я не вижу ничего в этом лесном лабиринте.
– Смотри вон туда, по прямой линии от этого черного дуба. Видишь тот молодой, немножко согнутый бук, прикрепленный ветвями к соседнему дубу? Он не мог так прицепиться сам, и, разумеется, эту услугу оказал ему человек.
– Моя рука оказала ему эту услугу! – вскричал Гарри. – Я увидел хрупкое молодое деревце, приникшее к земле, словно живое существо, согбенное горем, и поставил его так, как оно стоит теперь… Ну, Зверобой, я должен признаться, что у тебя в лесу действительно острое зрение.
– Мое зрение обостряется, это правда, но все же в этом отношении я не больше, чем ребенок в сравнении с любым из краснокожих. Вот, например, Таменунд[92] уже старик, и никто не помнит его молодым, а между тем ничто не может ускользнуть от его глаз. Ункас, отец Чингачгука, законного вождя могикан, – другой всевидящий старец, от его взгляда не укроется и пылинка. Да, мое зрение обостряется, – повторил Зверобой, – но еще не скоро наступит время, когда оно сделается совершенным.
– Кто этот Чингачгук, о котором ты так часто упоминаешь? – спросил Гарри, продолжая путь по указанному направлению. – Какой-нибудь краснокожий бродяга? Я уверен в этом.
– Это самый честный краснокожий бродяга, если тебе нравится такое определение. При благоприятных обстоятельствах он мог бы сделаться великим вождем племени. Теперь, когда его лишили законных прав, он не более, как делавар – честный, благородный, умный делавар, всеми уважаемый и любимый, потомок несчастного рода и представитель почти уничтоженного племени. Ах, Гарри, твое сердце надорвалось бы от жалости, если бы ты слышал, как эти несчастные в своих вигвамах рассказывают о могуществе и величии могикан.
– Послушай, друг Натаниэль, – сказал Гарри, остановившись на дороге и пристально всматриваясь в лицо своего товарища, чтобы придать больше важности своим словам, – если верить всем басням, какие распространяют о себе другие люди, то выйдет на поверку, что все другие – славные герои, и только мы с тобой никуда не годимся. Все краснокожие, я знаю, отчаянные хвастуны, и половина их преданий, поверь мне, сущий вздор.
– В этом есть частица правды, я согласен. Краснокожие любят похвастать, и природа дала им к этому особую склонность. Стоп! Вот место, которое мы ищем.
Разговор был прерван этим замечанием, и оба товарища устремили все свое внимание на предмет, находившийся прямо перед ними. Зверобой указал своему спутнику на ствол огромной липы, которая отжила свой век и упала от собственной тяжести. Это дерево, подобно миллионам своих собратьев, лежало там, где свалилось, и гнило под действием постоянной смены тепла и холода, дождей и засухи. Тление, однако, затронуло сердцевину еще тогда, когда дерево стояло совершенно прямо, во всей красе своего мощного роста, подобно тому, как скрытая болезнь иногда подтачивает жизненные силы человека, а сторонний наблюдатель видит только здоровую внешность. Теперь ствол лежал на земле, вытянувшись в длину на добрую сотню футов, и зоркий взгляд охотника сразу распознал в нем по некоторым признакам то самое дерево, которое разыскивал Марч.
– Ага! Оно-то нам и нужно! – воскликнул Непоседа. – Все в полной сохранности, как будто пролежало в шкафу у старухи. Помоги мне, Зверобой, и через полчаса мы будем уже на воде.
Охотник подошел к своему товарищу, и оба они принялись за работу, как люди, привыкшие к подобным занятиям. Сначала Гарри сбросил большие куски толстой коры, прикрывавшие огромное дупло дерева, потом оба они вытащили оттуда каноэ, выделанное из коры и снабженное скамьями, веслами, рыболовными сетями – вообще всем, что нужно для рыбной ловли. Каноэ было довольно велико, но до того легко, что Марч свободно поднял его с земли и взвалил себе на плечо.
– Ступай вперед, Зверобой, и раздвигай кусты. С остальным управлюсь я один.
Юноша не возражал, и они тронулись в путь. Зверобой прокладывал дорогу товарищу, сворачивая по его указанию то вправо, то влево. Минут через десять они внезапно увидели яркий солнечный свет и очутились на песчаной косе, которая с трех сторон омывалась водой.
Когда Зверобой увидел это непривычное зрелище, крик изумления вырвался из его уст – правда, крик негромкий и сдержанный, ибо молодой охотник был гораздо осторожнее и предусмотрительнее, чем необузданный Непоседа. Картина, внезапно открывшаяся перед ними, действительно была так поразительна, что заслуживает особого описания. На одном уровне с косой расстилалась широкая водная поверхность, такая спокойная и прозрачная, что казалась ложем из чистого горного воздуха, окруженным со всех сторон холмами и лесами. В длину озеро имело около трех миль. В ширину оно достигало полумили, а против косы даже более, далее к югу оно сужалось до половины. Берега имели неправильные очертания и изобиловали заливами и острыми низкими мысами. На севере озеро замыкалось одиноко стоящей горой, на запад и на восток от нее простирались низменности, приятно разнообразившие горизонт. Все же общий характер местности был гористый. Высокие холмы или небольшие горы круто поднимались из воды на протяжении девяти десятых берега. И даже в тех местах, где берег был довольно пологий, в некотором отдалении виднелись возвышенности.
Но больше всего в этом пейзаже поражали его величавая пустынность и сладостное спокойствие. Всюду, куда ни кинешь взор, только зеркальная поверхность воды да безмятежное небо в рамке густых лесов. Пышный и плотный покров леса тщательно скрывал от взоров землю. Нигде ни единой прогалины. Повсюду, от берегов до закругленных горных вершин, сплошной зеленой пеленой тянулись леса. Но растительность, казалось, не хотела довольствоваться даже столь полной победой: деревья свисали над самым озером, вытягиваясь по направлению к свету. Вдоль восточного берега можно было целые мили плыть под ветвями темных рембрандтовских хемлоков, трепетных осин и меланхолических сосен. Короче говоря, рука человека еще никогда не уродовала этого дикого пейзажа, купающегося в солнечных лучах, этого великолепного лесного величия, нежащегося в июньском благоухании.
– Это удивительно, это прекрасно! – воскликнул Натаниэль, опираясь на свой карабин и оглядываясь по всем направлениям направо и налево, на север и на юг. – Краснокожие, как я вижу, не дотронулись здесь ни до одного дерева. Гарри Марч, твоя Джудит, должно быть, умная и рассудительная девушка, если она провела половину своей жизни в этом очаровательном месте.
– Она умна, это правда, но прихотлива и своенравна. Впрочем, она не всегда проживала здесь со своим отцом. Старик Том до моего с ним знакомства обыкновенно переселялся на зимнее время в пограничные области, возле крепостей, откуда можно было слышать пушечную пальбу. Нет, нет, Джуди, на свою беду, набралась кое-чего у колонистов и особенно у шаркунов-офицеров.
– В таком случае, Непоседа, вот школа, которая может ее исправить. Скажи, однако, что это вон там, прямо против нас? Для острова это слишком мало, а для лодки слишком велико, хотя стоит как раз посреди озера.
– Щеголи из форта прозвали это Замком Водяной Крысы, и сам старик Том скалит зубы, слыша это название, которое как нельзя лучше подходит к его свойствам и привычкам. Это его постоянный дом, у него их два: один, который никогда не двигается с места, и второй, который плавает и поэтому находится то в одной, то в другой части озера. Он называется ковчегом, хотя я не берусь объяснить тебе, что значит это слово.
– Оно пошло от миссионеров, Непоседа, они при мне рассказывали и читали об этой штуке. Они говорят, что земля была когда-то вся покрыта водой и Ной со своими детьми спасся, построив судно, называвшееся ковчегом. Одни делавары верят этому преданию, другие не верят. Мы с тобой белые христиане. Нам подобает верить… Однако не видишь ли ты где-нибудь этот ковчег?
– Нет. Он теперь, я полагаю, на южной стороне или стоит на якоре где-нибудь в заводи. Но наша пирога уже готова, и пара таких весел, как твое и мое, за четверть часа доставят нас к «замку».
После этого замечания Зверобой помог товарищу уложить вещи в пирогу, уже спущенную на воду. Затем оба пограничных жителя вошли в нее и сильным толчком отогнали легкое судно ярдов на восемь или десять от берега.
Непоседа сел на корму, Зверобой устроился на носу, и под неторопливыми, но упорными ударами весел пирога начала скользить по водной глади, направляясь к странному сооружению, прозванному Замком Водяной Крысы. Обогнув мыс, спутники время от времени переставали грести, оглядываясь на окружающий пейзаж. Перед ними открылся широкий вид на противоположный берег озера и на поросшие лесом горы. Изменились лишь формы холмов и очертания заливов, далеко на юг простиралась долина, которую они раньше не видели. Вся земля казалась одетой в праздничный наряд из зеленой листвы.
– Это зрелище согревает душу! – воскликнул Зверобой, когда они остановились в четвертый или пятый раз. – Озеро как будто для того и создано, чтобы мы могли поглубже заглянуть в величественные лесные дубравы. И ты говоришь, Непоседа, что никто не считает себя законным владельцем этих красот?
– Никто, кроме короля, парень. У него, быть может, есть какие-то права на это озеро, но он живет так далеко, что его притязания никогда не потревожат старого Тома Хаттера, который владеет всем этим и собирается владеть, покуда будет жив. Том не скваттер[93], у него нет земли. Я прозвал его Плавуном.
– Завидую этому человеку! Знаю, что нехорошо, и постараюсь подавить это чувство, но все-таки завидую этому человеку. Не думай, пожалуйста, Непоседа, что я хочу забраться в его мокасины, – такой мысли нет у меня на уме, но не завидовать ему не могу. Это естественное чувство, у самых лучших из нас есть такие естественные чувства, которым подчас даешь волю.
– Тебе надо только жениться на Хетти, чтоб наследовать половину этого поместья! – воскликнул Непоседа со смехом. – Очень милая девушка! Не будь у нее сестры-красавицы, она могла бы казаться почти хорошенькой, а разума у нее так мало, что ты легко можешь заставить ее смотреть на все твоими глазами. Женись на Хетти, и ручаюсь, что старик уступит тебе дичь, которую ты сможешь подстрелить на расстоянии пяти миль от озера.
– А здесь много дичи? – быстро спросил Зверобой, не обращая внимания на насмешки Марча.
– Да, здесь дичи повсюду полным-полно. Едва ли кто-нибудь хоть раз спускал против нее курок, а что касается трапперов, то они редко сюда забредают. Я бы и сам околачивался здесь, но бобр тянет в одну сторону, а Джуди – в другую. За последние два года эта девчонка стоила мне больше сотни испанских долларов[94], и однако я не могу избавиться от желания взглянуть еще раз на ее личико.
– А краснокожие часто посещают это озеро, Непоседа? – спросил Зверобой, думая о своем.
– Они приходят и уходят, иногда в одиночку, иногда небольшими группами. Видимо, ни одно туземное племя в отдельности не владеет этой страной, и потому она попала в руки племени Хаттеров. Старик говорил мне, что некоторые проныры подбивали жителей Мохока на войну с индейцами, чтобы получить от Колонии право на эту землю. Однако ничего не вышло: до сих пор не нашлось человека настолько сильного, чтобы заняться этим делом. Охотники и поныне имеют право свободно бродить по здешним дебрям.
– Тем лучше, Непоседа, тем лучше. Будь я королем Англии, я издал бы указ, по которому всякий человек, срубивший хоть одно из этих деревьев, не нуждаясь по-настоящему в строевом лесе, должен быть изгнан в пустынные и бесплодные места, где никогда не ступал ни один зверь. Я, право, рад, что Чингачгук назначил мне свидание на этом озере: мне никогда еще не доводилось видеть такое великолепное зрелище.
– Это потому, что ты жил так далеко, среди делаваров, в стране, где нет озер. Но далее к северу и к западу сколько угодно таких водоемов. Ты молод и еще можешь увидеть их много… Да, на свете есть еще другие озера, Зверобой, но нет другой Джудит Хаттер!
В ответ на это замечание Зверобой улыбнулся и поспешно погрузил свое весло в воду, как бы разделяя волнение влюбленного. Оба гребли изо всех сил, пока не очутились в сотне ярдов от «замка», как Непоседа в шутку называл дом Хаттера. Тут они опять бросили весла. Поклонник Джудит подавил свое нетерпение, заметив, что дом в настоящее время, видимо, пуст. Эта новая остановка позволила Зверобою осмотреть своеобразную постройку, которая заслуживает особого описания.
Замок Водяной Крысы – так этот дом был прозван каким-то остряком-офицером – стоял посреди озера на расстоянии четверти мили от ближайшего берега. Во все другие стороны вода простиралась гораздо дальше, до северного конца озера было мили две, и целая миля, если не больше, отделяла дом от восточного берега. Нигде нельзя было заметить никаких признаков острова. Дом стоял на сваях, под ним плескалась вода. Между тем Зверобой уже успел заметить, что озеро отличается изрядной глубиной, и попросил объяснить ему это странное обстоятельство. Непоседа разъяснил загадку, сказав, что в этом месте тянется длинная узкая отмель на протяжении нескольких сот ярдов к северу и к югу и всего в шести или восьми футах от поверхности воды и что Хаттер вколотил сваи в эту отмель и поставил на них свой дом ради пущей безопасности.
– Жилье старика раза три поджигали индейцы и охотники, а в стычке с краснокожими он потерял единственного сына. После этого он и переселился на воду. Здесь на него можно напасть только с лодки, а даже скальпы и богатая добыча вряд ли стоят того, чтобы ради них выдалбливать пирогу. Кроме того, в такую драку пускаться небезопасно, потому что у старика Тома много оружия, а стены «замка», как ты видишь, достаточно толсты, чтобы защитить человека от пуль.
Зверобой получил от пограничников кое-какие теоретические сведения о военном искусстве, хотя ему до сих пор еще никогда не случалось поднимать руку на человека. Он убедился, что Непоседа нисколько не преувеличивает силу позиции Хаттера в военном отношении. И действительно, атаковать «замок», не попав при этом под огонь осажденных, было бы трудно. Немалое искусство сказывалось и в расположении бревен, из которых было построено здание, благодаря чему обороняться в нем было гораздо проще, чем в обычных деревянных хижинах на границе. Все стены «замка» были воздвигнуты из больших сосновых стволов длиной около девяти футов, поставленных стоймя, а не положенных горизонтально, как это водится в тамошних краях. Бревна были обтесаны с трех сторон и по обоим концам снабжены большими шипами. В массивной настилке, прикрепленной к верхним концам свай, Хаттер выдолбил желоба и прочно утвердил в них нижние шипы бревен. На верхние концы этих бревен он положил доски, удерживающие их на месте с помощью такого же приспособления.
Углы постройки Хаттер прочно скрепил настилом и досками. Полы он сделал из обтесанных бревен меньшего размера, а кровлю – из тонких жердей, плотно сдвинутых и основательно прикрытых древесной корой. В конце концов у хозяина получился дом, к которому можно было приблизиться только по воде. Стены из прочно скрепленных между собой бревен имели в толщину не менее двух футов даже в самых тонких местах. Разрушить их могли только напряженные усилия человеческих рук или медленное действие времени. Снаружи постройка выглядела грубой и невзрачной, так как бревна были неодинаковы в обхвате, но внутри дома гладко обтесанная поверхность стен и полов казалась достаточно ровной как на глаз, так и на ощупь. К числу достопримечательностей «замка» принадлежали дымовая труба и очаг. Непоседа обратил на них внимание своего товарища и рассказал, как они были построены. Материалом послужила густая, основательно размешанная глина, которую укладывали в сплетенные из ветвей формы высотой в фут или два и высушивали, начиная с основания.
Когда таким образом вся труба была возведена целиком, под ней развели жаркий огонь и поддерживали до тех пор, пока глина не превратилась в некое подобие кирпича. Это была нелегкая работа, и она не сразу увенчалась полным успехом. Но, заполняя трещины свежей глиной, удалось в конце концов получить довольно прочный очаг и трубу. Эта часть постройки покоилась на бревенчатом полу, поддерживаемом снизу добавочной сваей. Строение имело и другие особенности, о которых лучше будет рассказать дальше.
– Старый Том хитер на выдумки, – прибавил Непоседа, – и он все сердце вложил в эту трубу, которая не раз грозила обвалиться. Но терпение и труд все перетрут, и теперь у него очень уютная хижина, хотя она и может когда-нибудь вспыхнуть, как куча сухих стружек…
– Ты, любезный Гарри, как я вижу, превосходно знаешь всю историю этого «замка», – сказал Натаниэль, когда его товарищ начал описывать все подробности устройства жилья Плавучего Тома. – Неужели любовь так сильна, что мужчина охотно изучает даже историю дома, где живет его возлюбленная?
– Если я знаю все, Натаниэль, мудреного в этом нет ничего. Тут было много народу в то время, когда старик Том сооружал свой «замок», и мы усердно помогали ему при достройке. Я вынес на своих плечах значительную часть толстых бревен, и могу тебя уверить, что на этом берегу все лето раздавались дружные удары топоров. Старик не скупился и каждый день вдоволь угощал нас дичью. Мы в свою очередь не торопились со своими кожами в Альбани и отстроили ему дом на славу. Хетти глупа, скрыть этого нельзя, но она готовила нам отличные обеды, и я в ту пору повеселился на свой пай за гостеприимным столом старого Тома.
Оба охотника подплыли почти к самому «замку». На лицевой его стороне была расположена дощатая платформа в двадцать квадратных футов.
– Старик Том называет эту набережную своим двором, – сказал Гарри, привязывая челнок. – Крепостные офицеры в свою очередь называют ее двором «замка». Я не понимаю, впрочем, какой это двор, если в нем нет никаких запоров. Ну вот, я так и думал: нет ни души. Вероятно, вся семья отправилась на поиски.
В то время, как Гарри рассматривал на площадке багры, снасти, удочки, сети и другие принадлежности рыболовства, Натаниэль поспешил войти в дом и смотрел на все предметы с любопытством, не свойственным человеку, который так давно освоился со всеми привычками индейцев. Внутри «замка» все отличалось безукоризненной опрятностью. Жилое помещение, имевшее двадцать футов в ширину и сорок в длину, было разделено на несколько крохотных спаленок, а комната, в которую проник Зверобой, очевидно, служила для семьи кухней, столовой и гостиной. Мебель разнокалиберная, как это часто встречалось на далеких окраинах. Бльшая часть вещей отличалась грубой и крайне примитивной выделкой. Впрочем, здесь были также стенные часы в красивом футляре из черного дерева, два или три стула, обеденный стол и бюро с претензиями на не совсем обычную роскошь, очевидно попавшие сюда из какого-то другого жилища. Часы прилежно тикали, но свинцовые стрелки упрямо показывали одиннадцать, хотя по солнцу было видно, что уже перевалило далеко за полдень. Стоял здесь и темный массивный сундук. Кухонная посуда была самая простая и скудная, но каждый предмет имел свое место, и видно было, что его всегда содержат в чистоте и порядке.
Окинув беглым взглядом комнату, Зверобой приподнял деревянную щеколду и вошел в узенький коридорчик, разделявший внутреннюю часть дома на две равные половины. Пограничные обычаи не отличаются особой деликатностью, а так как любопытство молодого человека было сильно возбуждено, то он отворил дверь и проскользнул в спальню.
С первого взгляда было видно, что здесь живут женщины. На простой койке, возвышавшейся всего на фут над полом, была постлана перина, туго набитая перьями дикого гуся. Справа, на деревянных колышках, висели платья, обшитые лентами и другими украшениями, они казались гораздо более изысканными, чем можно было ожидать в подобном месте. На полу стояли хорошенькие башмачки с красивыми серебряными пряжками, какие носили тогда женщины с достатком. Шесть полураскрытых вееров, ласкавших глаз своими причудливыми, ярко раскрашенными рисунками, красовались на стене. Подушка, лежавшая на правой стороне кровати была покрыта более тонкой накидкой, к тому же отделанной оборкой, чем подушка, лежавшая рядом. Над изголовьем справа был приколот чепчик, кокетливо убранный лентами, и висела пара длинных перчаток, какие в те времена редко носили женщины из трудовых слоев населения. Перчатки эти были пришпилены с явной целью выставить их напоказ хотя бы здесь, за невозможностью показать на руках той, кому они принадлежали. Все это Зверобой рассмотрел с таким вниманием, которое не уступало обычной наблюдательности его друзей-делаваров. Не преминул он так же отметить разницу между двумя сторонами постели, прислоненной изголовьем к стене. На левой стороне все было скромно, непритязательно и привлекало внимание разве что своей необычной опрятностью. Несколько платьев, также висевших на деревянных колышках, были сшиты из более грубой ткани, отличались более грубым покроем, и ничто в них, видимо, не было рассчитано напоказ. Лент там не было и в помине, чепчика или косынки – тоже.
Уже несколько лет миновало с тех пор, как Зверобой в последний раз входил в комнату, где жили женщины его расы. Это зрелище воскресило в его уме целый рой детских воспоминаний, и он почувствовал сердечное умиление, от которого давно отвык. Он вспомнил свою мать, ее простые наряды тоже висели на деревянных колышках и были очень похожи на платья, очевидно принадлежавшие Хетти Хаттер.
Долго пробыл он в этой комнате, погруженный в размышления о невозвратных временах детства, и медленными шагами вышел на платформу, где оставил своего товарища.
– Старик Том, как я вижу, промышляет нынче и бобрами, – сказал Гарри, отыскавший на площадке нескоько капканов для ловли этих зверей. – Если тебе вздумается здесь погостить, мы можем весело провести время. Том и я будем доказывать бобрам свою злость и хитрость, а ты станешь ловить рыбу и стрелять дичь. Не так ли, Натаниэль?
– Очень рад, любезный друг, но должен сказать, что при случае, пожалуй, и я не откажусь от ловли бобров. Правда, делавары прозвали меня Зверобоем и Непромахом исключительно за то, что я метко стреляю в оленей, но я надеюсь, что рука моя не дрогнет, если придется иметь дело и с другими зверями.
– Надеюсь, они не считают тебя трусом, парень. Робкий мужчина – это все равно что бесхвостый бобр.
– Не думаю, Непоседа, чтобы они считали меня особенным трусом, хотя, быть может, я не слыву у них и особенным храбрецом. Но я не задирист. Когда живешь среди охотников и краснокожих, это лучший способ не испачкать руки в крови. Таким образом, Гарри Марч, совесть остается чиста.
– Ну а по мне, что зверь, что краснокожий, что француз – все едино. И все же я самый миролюбивый человек во всей Колонии. Я презираю драчунов, как дворовых шавок. Но, когда приходит время спустить курок, не надо быть слишком разборчивым.
– А я считаю, что это можно сделать лишь в самом крайнем случае, Непоседа… Но какое здесь чудесное место! Глаза никогда не устанут любоваться им.
– Это твое первое знакомство с озером. В свое время такое же впечатление оно производило на всех нас. Однако все озера более или менее одинаковы: везде много воды, и земли, и мысов, и заливов.
Это суждение совсем не соответствовало чувствам, наполнявшим душу молодого охотника, и он ничего не ответил, продолжая глядеть в молчаливом восхищении на темные холмы и зеркальную воду.
– Скажи-ка, а что, губернаторские или королевские чиновники дали уже какое-нибудь название этому озеру? – спросил он вдруг, как бы пораженный какой-то новой мыслью. – Если они еще не начали ставить здесь свои шесты, глядеть на компас и чертить карты, то они, вероятно, и не придумали названия для этого места.
– До этого они еще не додумались. Когда я в последний раз ходил продавать пушнину, королевский землемер долго расспрашивал меня об этих краях. Он слышал, что тут есть озеро, и кое-что о нем знает – например, что здесь имеются вода и холмы. А в остальном он разбирается не лучше, чем ты в языке мохоков[95]. Я приоткрыл капкан не шире, чем следовало, намекнув ему, что здесь плоха надежда на очистку леса и обзаведение фермами. Короче говоря, я наговорил ему, что в здешней стране имеется ручеек грязной воды и к нему ведет тропинка, такая топкая, что, проходя по ней, можно глядеться в лужи, как в зеркало. Он сказал, что они еще не нанесли этого места на свои карты. Я же думаю, что тут вышла какая-то ошибка, так как он показал мне пергамент, на котором изображено озеро, – правда, там, где никакого озера нет, милях этак в пятидесяти от того места, где ему следует быть. Не думаю, чтобы после моего рассказа он смог внести какие-нибудь поправки.
Тут Непоседа расхохотался от всего сердца: проделки такого рода были совершенно во вкусе людей, страшившихся близости цивилизации, которая ограничивала их собственное беззаконное господство. Грубейшие ошибки, которыми изобиловали карты того времени, все без исключения изготовлявшиеся в Европе, служили постоянной мишенью для насмешек со стороны людей, которые хотя и не были настолько образованны, чтобы начертить новые карты, но все же имели достаточно сведений, почерпнутых на месте, чтобы обнаружить чужие промахи. Всякий, кто взял бы на себя труд сравнить эти красноречивые свидетельства топографического искусства прошлого века с более точными картами нашего времени, сразу же убедился бы, что жители лесов имели достаточно оснований относиться критически к этой отрасли знаний колониального правительства. Безо всяких колебаний оно помещало реку или озеро на один-два градуса в стороне, даже если они находились на расстоянии дневного перехода от населенной части страны…
– Я очень рад, – сказал Натаниэль, – что бледнолицые не успели еще окрестить никаким названием эти места, потому что эти крестины у них всегда предшествуют самым беспощадным опустошениям. Краснокожие, однако, должны как-нибудь называть это место, и я уверен, что они приискали характерное название для этих окрестностей.
– Ну, что касается диких племен, то, вероятно, каждое из них по-своему коверкает на своем языке все предметы на свете. Мы, в свою очередь, называем озеро просто Глиммерглас (Мерцающее Зеркало) – ты и сам видишь, как чудесно отражаются на его поверхности эти сосны. Надо думать, что на дне его бьет множество ключей, из которых, пожалуй, могут образоваться целые реки.
– Я хорошо знаю, что отсюда вытекает река, и мне говорили, что утес, возле которого я должен встретиться с Чингачгуком, находится у реки. Не дала ли ей Колония какого-нибудь названия?
– Колония в этом отношении имеет преимущество над нами, потому что она владеет самой большой частью этой реки. Имя, которым жители Колонии окрестили ее, распространяется до самого истока, потому что названия рек, естественно, всегда распространяются против течения. Я не сомневаюсь, Натаниэль, что ты в стране делаваров непременно должен был видеть Саскуэханну.
– Я сотню раз охотился на ее берегах.
– Вот это и есть та самая река, о которой ты говоришь. Мне очень приятно, что для нее сохранили то название, какое первоначально дали ей краснокожие. Будет и того, что у них отбирают земли: названия могут оставаться.
Натаниэль не отвечал и, опершись на карабин, рассматривал восхитительную картину, расстилавшуюся перед его глазами. Вид озера в самом деле был великолепен, и сейчас оно блистало всей своей красотой. Его гладкая, как стекло, поверхность была прозрачна, как самый чистый воздух, и отражала горы, заросшие темными соснами и густой зеленой травой, покрывавшей склоны. Все было полно глубокого покоя, еще не возмущенного властною рукою человека. Здесь было неприкосновенное царство природы, и все способно было наполнить неизъяснимым восторгом человеческую душу, проникнутую сознанием истинной красоты беспредельного мира. Натаниэль, сам того не зная, был душою поэт. Он находил мощное наслаждение в изучении великой книги красот и многообразных форм, сокрытых в непроницаемой глубине лесов, и не мог оставаться равнодушным к великолепию подобного ландшафта. Его душа наполнялась тем поэтическим восторгом, которое может родить лишь безграничное спокойствие природы.
Глава III
…Но не пойти ль нам дичи пострелять? Хоть мне и жаль беднягам глупым, пестрым, Природным гражданам сих мест пустынных Средь их владений стрелами пронзать Округлые бока.
Шекспир. Как Вам это понравится
Гарри Непоседа думал больше о Джудит Хаттер, чем о красотах Глиммергласа и о ландшафте, окружавшем это озеро. Досыта наглядевшись на рыболовные и охотничьи снасти Плавучего Тома, он пригласил товарища сесть в пирогу и отправиться на поиски интересовавшего его семейства. Однако, прежде чем отплыть, он внимательно осмотрел все северное побережье озера в морскую подзорную трубу, принадлежавшую Хаттеру. Особенно тщательно обследовал Непоседа все заливы и мысы.
– Я думал, – сказал Гарри, – что старик Том отправился отсюда на север, оставив свой «замок» на произвол судьбы. Но так как теперь ясно, что его нет на северной стороне, то мы поедем на юг. Авось отыщем в какой-нибудь норе.
– А разве он счел нужным выкопать себе какое-нибудь логовище на берегу этого озера? – спросил Натаниэль, усаживаясь в каноэ. – Мне кажется, что в этом уединении спокойно можно предаваться своим мыслям, не опасаясь нечаянных нападений.
– Ты забываешь, Натаниэль, о мингах и обо всех французских дикарях. Есть ли на земле хоть одно местечко, Зверобой, куда бы ни пробрались эти непоседливые плуты! Знаешь ли ты хоть одно озеро или хотя бы звериный водопой, которых бы не разыскали эти подлецы! А уж если они разыщут его, то рано или поздно подкрасят воду кровью.
– Конечно, я ничего хорошего не слыхал о них, друг Непоседа, хотя до сих пор мне еще не приходилось встречаться с ними или с какими-нибудь другими смертными на военной тропе. Смею сказать, что эти грабители вряд ли пройдут мимо такого чудесного местечка. Сам-то я никогда не ссорился ни с одним из ирокезских племен, но делавары столько рассказывали мне о мингах, что я считаю их отъявленными злодеями.
– Ты можешь со спокойной совестью повторить то же самое о любом дикаре.
Тут Зверобой запротестовал, и, пока они плыли на веслах вниз по озеру, между ними завязался горячий спор о сравнительных достоинствах бледнолицых и краснокожих. Непоседа разделял все предрассудки и суеверия белых охотников, которые обычно видят в индейцах своих прирожденных соперников и нередко даже прирожденных врагов. Само собой разумеется, он шумел, кричал, обо всем судил с предвзятостью и не мог привести никаких серьезных доводов. Зверобой вел себя в этом споре совсем иначе. Сдержанностью речи, правильностью приговоров и ясностью суждений он показал свое желание прислушиваться к доводам разума, врожденную жажду справедливости, прямодушие и то, что он отнюдь не склонен прибегать к словесным уловкам, чтобы отстоять свое мнение или защитить господствующий предрассудок. Все же и он не был свободен от предрассудков. Эти тираны человеческого духа, которые тысячами путей набрасываются на свою жертву, оказали некоторое влияние на молодого человека. Тем не менее он представлял собой чудесный образец того, чем могут сделать юношу естественная доброта и отсутствие дурных примеров и соблазнов.
– Признайся, Зверобой, что каждый минг больше чем наполовину дьявол, – с азартом кричал Непоседа, – хотя тебе во что бы то ни стало хочется доказать, что племя делаваров сплошь состоит чуть ли не из одних ангелов! А я считаю, что этого нельзя сказать даже о белых людях. И белые не без греха, а уж индейцы и подавно. Стало быть, твоим доводам – грош цена. А по-нашему вот как: есть три цвета на земле – белый, черный, красный. Самый лучший цвет белый, и поэтому белый человек выше всех, затем идет черный цвет, и черному человеку можно позволить жить по соседству с белыми людьми, это вполне терпимо и даже бывает полезно, но красный цвет хуже всех, а это доказывает, что индеец – человек только наполовину.
– А по-моему, Гарри, все люди сходны между собой…
– Сходны? Это ловко. Неужто ты думаешь, что негр похож на белого, а я похож на индейца?
– Ты слишком горячишься и не слушаешь меня, Бог создал всех нас белыми, черными и красными, без сомнения имея в виду какую-то мудрую цель. Но чувства у всех людей схожи, хотя я и не отрицаю, что у каждой расы есть свои особенности. Белый человек цивилизован, а краснокожий приспособлен к тому, чтобы жить в пустыне. Так, например, белый считает преступлением снимать скальп с мертвеца, а для индейца – это подвиг. И опять же: белый не считает для себя возможным нападать из засады на женщин и детей во время войны, а краснокожий это спокойно делает. Допускаю, что это жестоко, но то, что для них законно, с нашей стороны было бы гнусностью.
– Все зависит от того, с каким врагом мы имеем дело. Оскальпировать дикаря или даже содрать с него всю кожу – для меня то же самое, что отрезать уши у волка, чтобы получить премию, или же снять шкуру с медведя. И стало быть, ты ошибаешься, защищая краснокожих, потому что даже в Колонии начальство выдает награду за эту работу. Там платят одинаково и за волчьи уши, и за кожу с человечьими волосами.
– И это очень скверно, Непоседа. Даже индейцы говорят, что это позор для белых. Я не стану спорить: действительно, некоторые индейские племена, например минги, по самой природе своей испорчены и порочны. Но таковы и некоторые белые, например канадские французы. Во время законной войны, вроде той, которую мы начали недавно, долг повелевает нам воздерживаться от всякого сострадания к живому врагу. Но снимать скальпы – это совсем другое дело.
– Сделай милость, одумайся, Зверобой, и скажи: может ли Колония издать нечестивый закон? Разве нечестивый закон не более противоестественная вещь, чем скальпирование дикаря? Закон также не может быть нечестивым, как правда не может быть ложью.
– Звучит это как будто бы и разумно, а приводит к самым неразумным выводам, Непоседа. Не все законы издаются одной и той же властью. Есть законы, которые издаются в Колонии, и законы, установленные парламентом и королем. Когда колониальные законы и даже королевские законы идут против законов божеских, они нечестивы и им не следует повиноваться. Я считаю, что белый человек должен уважать белые законы, пока они не сталкиваются с другими, более высокими законами, а красный человек обязан исполнять свои индейские обычаи с такой же оговоркой. Впрочем, не стоит спорить, каждый вправе думать, что он хочет, и говорить, что он думает. Поищем лучше твоего приятеля, Плавучего Тома, иначе мы не увидим, где он спрятался в этих береговых зарослях.
Чего боялся Натаниэль, то легко могло случиться. По всему берегу озера, в том месте, куда он указывал, мелкие деревья своими ветвями совершенно заслоняли берега, которые по большей части были довольно круты. Охотники плыли быстро: при колоссальной силе Гарри Непоседы пирога летела, как перо, а Зверобой управлял ею с необыкновенною ловкостью. Всякий раз, как они проезжали около мыса, Гарри бросал взгляд на бухту, надеясь увидеть ковчег, стоящий на якоре или у берега. Но надежды его не сбывались, а между тем они проехали больше двух миль и «замок» уже совершенно скрылся из виду. Наконец Гарри бросил весла и недоумевал, в какую сторону им направить дальнейшие поиски.
– Неужели старик Том вздумал подняться вверх по реке? – сказал он, тщательно осмотрев восточный берег, который можно было видеть беспрепятственно на всем его протяжении. – Должно быть, он чересчур увлекся своим новым ремеслом! Делать нечего, поедем и мы по реке. Только вначале будет дьявольски трудно пробираться сквозь листья и сучья.
– Да где ж эта река, Гарри? – с изумлением спросил Натаниэль. – Ни на берегу, ни между деревьями я решительно не вижу нигде прохода, через который могла бы вытекать река Саскуэханна!..
– Вот в том-то и штука, что все реки похожи на людей, которые появляются на свет, скорчившись в комочек, а уже потом развиваются у них огромные головы и широкие плечи. Ты не видишь реки потому, что она проходит между высокими и крутыми берегами и деревья покрывают ее воды, словно кровля какой-нибудь дом. Если старик Том не укрылся в бухте, значит, его надо искать на реке. Но заглянем сперва в бухту.
Они снова взялись за весла, и Гарри объяснил товарищу, что недалеко от них находится очень мелкая бухта, образовавшаяся возле длинного мыса. Ее называли бобровой бухтой, потому что в ней водилось множество канадских бобров. Здесь довольно часто старик Хаттер останавливался со своим ковчегом, который совершенно скрывался в этом месте.
– Заранее, разумеется, нельзя знать, какие гости могут нахлынуть в эту сторону, – продолжал Гарри, размахивая веслом, – и потому неплохо будет затаиться в таком месте, откуда можно их увидеть издали. Эта предосторожность особенно необходима теперь, в военное время, когда какой-нибудь минг может свалиться, как снег на голову. Но у старика Тома отличное чутье, и его мудрено застигнуть врасплох.
– «Замок» виден со всех сторон, и я полагаю, что старик Хаттер легко наживет врагов, если озеро сделается известным.
– Твоя правда, Натаниэль: неприятеля нажить всегда легче, чем какого-нибудь друга. Страшно подумать, сколько есть средств и способов накликать врагов на свою шею. Одни готовы выколоть тебе глаза единственно за то, что ты не разделяешь их образа мыслей, другие выкапывают из земли секиру, когда видят, что ты слишком далеко ушел от них вперед. Я знал одного сумасброда, который поссорился со своим другом единственно за то, что тот не признавал его красавцем. Вот, например, о тебе, Натаниэль, никак нельзя сказать, чтобы ты был красавец первого сорта. Однако, само собою разумеется, ты не сделаешься моим врагом, если я скажу тебе это в глаза.
– Я не желаю быть ни лучше, ни хуже того, каким меня создала природа. Может быть, мое лицо действительно не отличается красивыми чертами, как представляют их себе тщеславные и легкомысленные люди, но все же я не урод, и, надеюсь, найдутся люди, которые отдадут должное и мне.
Гарри разразился громким смехом.
– Нет, нет, любезный Натаниэль, – сказал он, – ты отличный стрелок, с чем тебя и поздравляю, но глупо тебе считать себя красавцем. Джудит, пожалуй, скажет это тебе сама, если ты вздумаешь разговориться с ней об этих вещах. Поэтому предупреждаю тебя, что во всех наших колониях нет девушки легкомысленнее и острее Джудит. Всего лучше тебе и не сталкиваться с ней. Вот сестрица ее, Хетти, совсем другое: можешь говорить с нею сколько угодно, и она будет слушать тебя с кротостью овечки. Впрочем, весьма вероятно, что и Джудит не выскажется вполне откровенно о твоей наружности.
– Каково бы ни было ее мнение, Гарри, она не может сказать больше того, что я уже слышу от тебя.
– Я уверен, Натаниэль, что ты не вздумаешь обижаться на мои замечания.
– Не скрою, мне иногда хотелось быть красавцем, – проговорил Зверобой, – но это желание исчезало, когда я представлял себе, что многие люди при счастливой наружности не отличаются внутренними качествами. Притом мне приходило в голову, что есть на свете тысячи людей гораздо несчастнее меня. Ведь я мог родиться хромым, слепым, глухим – вот тогда были бы для меня основательные причины жаловаться на судьбу.
– Ты прав, Натаниэль! Извини меня, и забудем этот разговор. Пусть твоя наружность не отличается прекрасными чертами, зато всякий при одном взгляде видит яснее солнца, что в твоей душе нет ничего безобразного. Джудит, само собою разумеется, не обратит никакого внимания на твое лицо, зато сестрица ее, Хетти, поверь мне, будет на тебя смотреть с большим удовольствием. Впрочем, какое тебе дело до Джудит? Она ветрена, тщеславна, и у нее целые толпы обожателей. Не в твоем характере любить такую девушку. Мне приходило в голову, что плутовка любит себя до безумия, – больше, пожалуй, чем другой может полюбить ее.
– Что же тут мудреного, Гарри? Джудит в этом случае поступает так, как и большая часть хорошеньких женщин. Я знал многих, даже делаварок, влюбленных в свою красоту, о них, стало быть, можно сказать то же, что о Джудит. Но вот мы почти проехали длинный мыс, о котором ты говорил: бухта бобров должна быть около этого места.
Этот мыс, выдвигающийся в озеро на четверть мили, описывал правильный параллельный берегу полукруг и образовывал в этом месте глубокую губу, которою оканчивалось озеро с южной стороны. Старик Хаттер мог как нельзя лучше спрятаться здесь со своим плавучим домом, и Гарри надеялся, что они, наверное, отыщут его в этой бухте.
– Вот сейчас увидим и ковчег, – сказал Гарри, направляя каноэ туда, где вода была глубже. – Том, без сомнения, запрятался в тростник, и мы через несколько минут отыщем его в этом гнезде.
Марч оказался никудышным пророком. Пирога обогнула косу, и взорам обоих путников открылась вся заводь. Однако они ничего не заметили. Безмятежная водная гладь изгибалась изящной волнистой линией, над ней тихо склонялись тростники и, как обычно, свисали деревья. Над всем господствовало умиротворяющее и величественное спокойствие пустыни. Любой поэт или художник пришел бы в восторг от этого пейзажа, только не Гарри Непоседа, который сгорал от нетерпения поскорее встретить свою легкомысленную красавицу.
Пирога двигалась по зеркальной воде бесшумно: пограничные жители привыкли соблюдать осторожность в каждом своем движении. Суденышко, казалось, плыло в воздухе. В этот миг на узкой полосе земли, которая отделяла бухту от озера, хрустнула сухая ветка.
Оба искателя приключений встрепенулись. Каждый потянулся к своему ружью, которое всегда лежало под рукой.
– Ступившая на эту ветвь нога не может принадлежать легкому животному, – сказал Гарри тихим голосом. – Этот шум произведен ногою человека.
– Нет, нет, – отвечал Натаниэль таким же тоном. – Эта походка все же слишком легка для человека, хотя в то же время она тяжела для маленького зверя. Причалим к берегу, и я выскочу на землю. Будь это минг или бобр, я отрежу ему дорогу.
Непоседа повиновался, и Зверобой вскоре высадился на берег. Бесшумно ступая в мокасинах, он пробирался по зарослям. Минуту спустя он уже был на самой середине узкой косы и не спеша приближался к ее оконечности, в такой чаще приходилось соблюдать величайшую осторожность. Когда Зверобой забрался в самую глубь зарослей, сухие ветви затрещали снова, и этот звук стал повторяться через короткие промежутки, как будто какое-то живое существо медленно шло вдоль по косе. Услышав треск ветвей, Непоседа отвел пирогу на середину бухты и схватил карабин, ожидая, что будет дальше. Последовала минута тревожного ожидания, а затем из чащи вышел благородный олень, величественной поступью приблизился к песчаному мысу и стал пить воду.
Непоседа колебался не больше секунды. Затем быстро поднял карабин к плечу, прицелился и выстрелил. Эффект, произведенный внезапным нарушением торжественной тишины в таком месте, придал всей этой сцене необычайную выразительность. Выстрел прозвучал, как всегда, коротко и отрывисто. Затем на несколько мгновений наступила тишина, пока звук, летевший по воздуху над водой, не достиг утесов на противоположном берегу. Здесь колебания воздушных волн умножились и прокатились от одной впадины к другой на целые мили вдоль холмов, как бы пробуждая спящие в лесах громы. Олень только мотнул головой при звуке выстрела и свисте пули – он до сих пор еще никогда не встречался с человеком. Но эхо холмов пробудило в нем недоверчивость. Поджав ноги к телу, он прыгнул вперед, тотчас же погрузился в воду и поплыл к дальнему концу озера. Непоседа вскрикнул и пустился в погоню, в течение двух или трех минут вода пенилась вокруг преследователя и его жертвы. Непоседа уже поравнялся с оконечностью косы, когда Зверобой показался на песке и знаком предложил товарищу вернуться.
– Очень неосторожно с твоей стороны было спустить курок, не осмотрев берега и не убедившись, что там не прячется враг, – сказал Зверобой, когда его товарищ медленно и неохотно повиновался. – Этому я научился от делаваров, слушая их наставления и предания, хотя сам еще никогда не бывал на тропе войны. Да теперь и неподходящее время года, чтобы убивать оленей, и мы не нуждаемся в пище. Знаю, меня называют Зверобоем, и, быть может, я заслужил эту кличку, так как понимаю звериный нрав и целюсь метко. Но, пока мне не понадобится мясо или шкура, я зря не убью животное. Я могу убивать, это верно, но я не мясник.
– Как это я промахнулся, черт побери?! – срывая с себя шапку и запуская пальцы в свои красивые волосы, как будто желая успокоить мысли, воскликнул Непоседа. – Таких промахов я не делал и мальчиком пятнадцати лет.
– Не о чем жалеть, любезный друг. Смерть этого животного не принесет нам никакой пользы, а твой выстрел может наделать больших хлопот. Раскаты эха для нас важнее промахов ружейного выстрела. Это голос самой природы, восстающей против безрассудной попытки опустошения!
– Ты много раз услышишь этот голос, если подольше поживешь в здешних местах, парень, – смеясь, возразил Непоседа. – Эхо повторяет почти все, что говорится и делается на Мерцающем Зеркале при такой тихой летней погоде. Упадет весло – и стук от его падения ты слышишь вновь и вновь, как будто холмы издеваются над твоей неловкостью. Твой смех или свист доносятся со стороны сосен, словно они весело беседуют, так что ты и впрямь можешь подумать, будто они захотели поболтать с тобой…
– Стало быть, тем больше нужно благоразумия и осторожности в этих местах. Не думаю, чтобы неприятель успел проникнуть в эти горы, – ему тут нечего делать, но все делавары того мнения, что осторожность составляет после храбрости первую и необходимую добродетель воина. Горное эхо лучше всякого шпиона может выдать тайну нашего прибытия сюда.
– Но прежде всего оно доложит старику Тому, что у него гости. Садись-ка опять, любезный, и, пока светло, поплывем к его ковчегу.
Гарри Непоседа, плывя по диагонали, направил свой челнок к юго-востоку. В этом направлении они были на расстоянии одной мили от берега. Через несколько минут они услышали легкий шум и, оглянувшись назад, увидели, как лань выходила из воды на берег, пробираясь к тому месту, откуда появилась. Животное стряхнуло воду со своих боков, взглянуло на деревья и углубилось в густой кустарник.
– Ты, Гарри Марч, – сказал Натаниэль, – должен радоваться, что у тебя на этот раз глаз был не так верен и рука не так тверда. Мы вовсе не нуждались в смерти этого животного!
– До моего глаза и до моей руки, я думаю, нет тебе никакого дела, – возразил Гарри, вспыхнув от досады. – Делавары прозвали тебя Непромахом, и ты, я верю, отлично стреляешь в оленей, но желал бы я поставить тебя лицом к лицу с каким-нибудь мингом, который, так же как и ты, вооружен карабином. Тогда можно было бы что-нибудь сказать насчет твердости твоей руки и верности глаза. Убить четвероногое животное не значит еще отличиться, но положить на месте дикаря – по-моему, геройский подвиг. Мой глаз верен, друг Натаниэль, и рука моя не дрожит. Если пуля не дошла по назначению, это произошло оттого, что животное вдруг остановилось на месте, тогда как, по моему расчету, ему следовало продолжать путь.
– Я только утверждаю, что это наше счастье. Смею сказать, что я не могу выстрелить в ближнего с таким же легким сердцем, как в зверя.
– Кто говорит о ближних или хотя бы просто о людях! Ведь тебе придется иметь дело с индейцами. Конечно, у всякого человека могут быть свои суждения, когда речь идет о жизни и смерти другого существа, но такая щепетильность неуместна по отношению к индейцу, весь вопрос в том, он ли сдерет с тебя шкуру или ты с него.
– Я считаю краснокожих такими же людьми, как мы с тобой, Непоседа. У них свои природные наклонности и своя религия, но в конце концов не в этом дело и каждого надо судить по его поступкам, а не по цвету его кожи.
– Все это чепуха, которую никто не станет слушать в этих краях, где еще не успели поселиться моравские братья. Человека делает человеком кожа. Это бесспорно, а то как бы люди могли судить друг о друге? Все живое облечено в кожу для того, чтобы, поглядев внимательно, можно было бы сразу понять, с кем имеешь дело: со зверем или с человеком. По шкуре ты всегда отличишь медведя от кабана и серую белку от черной.
– Правда, Непоседа, – сказал товарищ, оглядываясь и улыбаясь, – и однако обе они – белки.
– Этого никто не отрицает. Но ты же не скажешь, что и краснокожий и белый – индейцы.
– Нет, но я скажу, что они люди. Люди отличаются друг от друга цветом кожи, у них разные нравы и обычаи, но в общем природа у всех одинакова. У каждого человека есть душа.
Непоседа принадлежал к числу тех «теоретиков», которые считают все человеческие расы гораздо ниже белой. Его понятия на этот счет были не слишком ясны и определения не слишком точны. Тем не менее он высказывал свои взгляды очень решительно и страстно. Совесть обвиняла его во множестве беззаконных поступков по отношению к индейцам, и он изобрел чрезвычайно легкий способ успокаивать ее, мысленно лишив всю семью краснокожих человеческих прав. Больше всего его бесило, когда кто-нибудь подвергал сомнению правильность этого взгляда и приводил к тому же вполне разумные доводы. Поэтому он слушал замечания товарища, не думая даже обуздать свои чувства и способы их выражения!
– Ты ребенок, Натаниэль, забавный ребенок, сбитый с толку и одураченный хитростью делаваров и миссионеров! – воскликнул он, не стесняясь, как обычно, в выборе слов, что случалось с ним всегда, когда он был возбужден. – Ты можешь считать себя братом краснокожих, но я считаю их просто животными, в которых нет ничего человеческого, кроме хитрости. Хитрость у них есть, это я признаю. Но есть она и у лисы, и даже у медведя. Я старше тебя и дольше жил в лесах, поэтому мне нечего объяснять, что такое индеец. Если хочешь, чтобы тебя считали дикарем, ты только скажи. Я сообщу об этом Джудит и старику, и тогда посмотрим, как они тебя примут.
Тут живое воображение Непоседы оказало ему некоторую услугу и охладило его гневный пыл. Вообразив, как его земноводный приятель встретит гостя, представленного ему таким образом, Непоседа весело рассмеялся. Зверобой слишком хорошо знал, что всякие попытки убедить такого человека в чем-либо, что противоречит его предрассудкам, будут бесполезны, и потому не испытывал никакого желания взяться за подобную задачу.
Когда пирога приблизилась к юго-восточному берегу озера, мысли Непоседы приняли новый оборот, о чем Зверобой нисколько не пожалел. Теперь уже было недалеко до того места, где, по словам Марча, из озера вытекала река. Оба спутника смотрели по сторонам с любопытством, которое еще больше обострялось надеждой отыскать ковчег.
Читателю может показаться странным, что люди, находившиеся всего в двухстах ярдах от того места, где между берегами высотой в двадцать футов проходило довольно широкое русло, могли его не заметить. Не следует, однако, забывать, что здесь повсюду над водой свисали деревья и кустарники, окружая озеро бахромой, которая скрывала все его мелкие извилины.
– Уже два года я не захаживал в этот конец озера, – сказал Непоседа, поднимаясь в пироге во весь рост, чтобы удобнее было видеть. – Ага, вот и утес задирает свой подбородок над водой, река начинается где-то здесь по соседству.
Мужчины снова взялись за весла. Они находились уже в нескольких ярдах от утеса. Он был невелик, не более пяти или шести футов в высоту, причем только половина его поднималась над озером. Непрестанное действие воды в течение веков так сгладило его вершину, что утес своей необычайно правильной и ровной формой напоминал большой пчелиный улей. Пирога медленно проплыла мимо, и Непоседа сказал, что индейцы хорошо знают этот утес и обычно назначают поблизости от него место встреч, когда им приходится расходиться в разные стороны во время охоты или войны.
– А вот и река, Зверобой, – продолжал он, – хотя она так скрыта деревьями и кустами, что это место больше похоже на потаенную засаду, чем на исток из такого озера, как Мерцающее Зеркало.
Непоседа недурно определил характер места, которое действительно напоминало засаду. Высокие берега поднимались не менее, чем на сто футов каждый. Но с западной стороны выдавался вперед небольшой клочок низменности, до половины сужая русло реки. Над водой свисали кусты, сосны, высотой с церковную колокольню, тянулись к свету, словно колонны, своими перепутанным ветвями, и глазу даже на близком расстоянии трудно было разыскать ложбину, по которой протекала река. С поросшего лесом крутого берега тоже нельзя было обнаружить никаких признаков истока.
Вся картина, открывавшаяся глазу, казалась одним сплошным лиственным ковром.
Пирога, подгоняемая течением, приблизилась к берегу и поплыла под древесным сводом. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь редкие просветы, слабо озаряя царившую внизу темноту.
– Эту засаду устроила сама природа, – сказал наконец Гарри вполголоса, как будто чувствуя, что это место посвящено молчанию и осторожности. – Я теперь убежден, что старик Том засел где-нибудь недалеко отсюда. Проедем еще саженей десяток – и мы, наверное, наткнемся на его гнездо.
– Но каким образом мог пробраться сюда его ковчег? – с недоверием спросил Натаниэль. – Здесь едва хватает места и для нашего каноэ.
Гарри улыбнулся. Пробравшись через расстилавшуюся по краям озера бахрому кустарников, приятели очутились на гладкой поверхности воды, протекавшей под лиственным навесом, для которого старые деревья служили колоннами. Здесь вдруг образовался свободный проход футов двадцати в ширину, и можно было ясно различать предметы на далеком расстоянии. Медленно и осторожно подвигаясь вперед, путешественники тщательно осматривали все повороты реки, которых на пространстве в несколько сотен ярдов оказалось довольно много. На одном из таких поворотов Гарри вдруг остановил лодку и ухватился за ветвь, как будто внезапная мысль поразила его. Зверобой в свою очередь машинально взялся за карабин.
– Вот где он, этот старый плут, – сказал Гарри тихо, указывая пальцем вперед и стараясь не делать никакого шума. – Я так и думал. Видишь, как он возится по колено в грязи и переставляет свои сети? Но где же, черт побери, его проклятый ковчег? Я готов прозакладывать все свои кожи, если он не в этом же месте! Разумеется, Джудит ни за что не согласится пачкать свои прелестные ножки в этой черной грязи. Скорее кокетка сидит где-нибудь на берегу ручья, убирает свои волосы и запасается на всякий случай презрением к бедным мужчинам.
– Ты слишком строго судишь молодых девушек, Гарри, – сказал Натаниэль. – Зачем ты беспрестанно думаешь об их недостатках, упуская из виду хорошие качества, часто недоступные для нашего брата! Я убежден, что Джудит не презирает нас, как это кажется тебе. Вероятно, она теперь где-нибудь помогает своему отцу.
– Очень приятно услышать из уст мужчины правдивые суждения, хотя бы только один раз в жизни! – воскликнул приятный женский голос так близко от лодки, что путешественники вздрогнули. – Что касается вас, господин Марч, правдивые слова совсем не идут вам, и я в этом отношении не имею никакой надежды. Я очень рада, что с вами не постыдился путешествовать человек, который так хорошо умеет ценить женщин. Сейчас ваше общество гораздо лучше, чем прежде.
Едва утихли эти слова, как красивая молодая женщина выставила свою голову между листвою в таком близком расстоянии, что Натаниэль мог бы дотронуться до нее своим веслом. Она бросила холодный взгляд на Гарри и встретила ласковой улыбкой его товарища. При этом нельзя было не заметить, что выражение ее подвижного лица способно в короткое время заметно меняться.
В следующую минуту все объяснилось. Каноэ охотников совершенно незаметно для них почти наткнулось на самый ковчег, который был тщательно скрыт за ветвями деревьев, склонивших с берега свои длинные ветви. Молодой девушке стоило только отодвинуть листья от окна, чтобы обратиться к путешественникам, которые находились прямо перед ее глазами.
Глава IV
Боязливую лань не страшит испуг, Если в хижину я вхожу. И майской фиалке я лучший друг, И тихий ручей лепечет вокруг, Когда ее сон сторожу.
Брайент
Плавучий дом Тома Хаттера, или ковчег, был устроен очень просто. Нижней частью ему служила широкая плоскодонная баржа. Посредине, занимая всю ширину и около двух третей длины судна, стояла невысокая надстройка, напоминавшая внешним видом замок, но сколоченная из более тонких досок, которые, однако, могли служить защитой от пуль. Борта баржи были немного выше обычных, а каюта – такой высоты, чтобы в ней можно было только-только стоять выпрямившись. Все это странное сооружение выглядело не слишком неуклюже. Короче говоря, ковчег немногим отличался от современных плоскодонных барок, плавающих по каналам, хотя был гораздо шире и построен грубее, а покрытые корой бревенчатые стены и кровля свидетельствовали о полудиком образе жизни его обитателей. Однако понадобилось немало искусства, чтобы соорудить это судно, довольно легкое и достаточно поворотливое при его вместимости. Каюта была перегорожена пополам. Одна половина служила столовой и спальней для отца, в другой жили дочери. Незатейливая кухонная утварь размещалась на корме прямо под открытым небом, не надо забывать, что ковчег был только летним жилищем. Вполне понятно, почему Непоседа назвал это место засадой. Почти везде с крутых берегов свисали над рекой кусты и низкорослые деревья, купавшие свои ветви в глубоких омутах. В одном таком месте Хаттер и поставил на якорь свой ковчег. Это ему удалось без особого труда. Когда судно очутилось под прикрытием деревьев и кустов, достаточно было привязать несколько камней к концам ветвей, чтобы заставить их погрузиться глубоко в реку. Несколько срезанных и умело расположенных кустов довершили остальное. Как уже видел читатель, маскировка была сделана настолько ловко, что ввела в обман даже двух наблюдателей, привыкших к жизни в девственных лесах Америки и как раз в это время искавших спрятанное судно.
Обнаружение ковчега произвело на обоих путешественников не одинаковое впечатление. Лишь только пирога причалила к просвету между ветвями, служившему входом, как Непоседа перескочил через борт и минуту спустя весело, но несколько язвительно беседовал с Джудит, видимо позабыв обо всем на свете. Совсем иначе вел себя Зверобой. Он медленно и осторожно вошел в ковчег и внимательно, с любопытством рассматривал его устройство. Правда, в его взгляде, брошенном на Джудит, мелькнуло восхищение ее ослепительной и своеобразной красотой, но даже красота девушки ни на секунду не ослабила его интереса к жилищу Хаттеров. Шаг за шагом обследовал он это оригинальное сооружение, ощупывая скрепы и соединения, знакомясь со средствами обороны и вообще не пропустив ни одной мелочи, которая кое-что значит для человека, постоянно имеющего дело с подобными предметами. Не оставил он без внимания и маскировку. Он изучил ее во всех подробностях и время от времени что-то бормотал себе под нос. Так как пограничные обычаи очень просты и допускают большую свободу, он осмотрел каюты и, открыв дверь, прошел на другой конец баржи. Здесь он застал вторую сестру, сидевшую под лиственным навесом и занятую каким-то незамысловатым рукоделием.
Зверобой оперся о свой карабин, положив руку на его дуло, и начал рассматривать девушку с таким интересом, какого не могла пробудить в нем даже необычайная красота ее сестры. Он заключил из слов Непоседы, что у Хетти разума меньше, чем обычно приходится на долю человека, а воспитание среди индейцев научило его особенно мягко обращаться с теми, кто обижен судьбой. К тому же внешность Хетти Хаттер не могла бы оттолкнуть того, в ком ее положение вызывало участие. Ее отнюдь нельзя было назвать слабоумной в полном смысле этого слова. Она лишь потеряла присущие большинству нормальных людей хитрость и способность к притворству, но зато сохранила простодушие и любовь к правде. Те немногие наблюдатели, которые имели случай видеть эту девушку, часто замечали, что ее понятия о справедливости были почти инстинктивны, а отвращение ко всему дурному составляло отличительную черту ее характера, как бы окружая ее атмосферой чистейшей нравственности. Особенность эта нередко встречается у людей, которые слывут умалишенными.
Наружность у Хетти была привлекательная, девушка казалась смягченной и более скромной копией своей сестры.
Внешнего блеска, свойственного Джудит, у нее не было, однако спокойное, тихое выражение ее кроткого лица подкупало каждого, кто ее видел, и лишь очень немногие, поглядев на эту девушку, не проникались к ней глубоким сочувствием. Лицо Хетти было лишено живых красок, невинное воображение не порождало у нее в мозгу мыслей, от которых могли бы зарумяниться ее щеки, добродетель была настолько свойственна ей, что, казалось, превратила кроткую девушку в существо, стоящее выше обыкновенных людских слабостей. Природа и образ жизни сделали Хетти наивным, бесхитростным созданием, а провидение защитило ее от порока.
– Вас зовут Хетти Хаттер? – сказал Зверобой ласковым голосом. – Гарри Непоседа мне говорил о вас, и я знаю, что ваше имя – Хетти.
– Ваша правда, я Хетти Хаттер, сестра Джудит и младшая дочь Томаса Хаттера, – отвечала девушка приятным голосом.
– В таком случае я знаю вашу историю. Гарри Непоседа рассказал мне все, потому что он не имеет обыкновения скрывать чужих дел. Вы проводите большую часть вашей жизни на озере?
– Да. Моя мать умерла. Батюшка занимается своим делом, а Джудит и я остаемся дома. Как вас зовут?
– На этот вопрос не совсем легко ответить. При всей своей молодости, Хетти, я имел гораздо больше имен, чем какой-нибудь из великих начальников во всей Америке.
– Но все же есть у вас какое-нибудь имя? Бросая одно, вы, конечно, с честью принимали другое.
– Надеюсь, что нет, девушка. Мои прозвища приходят ко мне сами собой, и я думаю, что то, которым окрестили меня нынче, удержится недолго – ведь делавары редко дают человеку постоянное прозвище, прежде чем представится случай показать себя в совете или на тропе войны. Мой черед еще не настал. Во-первых, я не родился краснокожим и не имею права участвовать в их советах и в то же время слишком ничтожен, чтобы моего мнения спрашивали знатные люди моего цвета кожи. Во-вторых, война еще только началась – первая за всю мою жизнь, – и еще ни один враг не проникал настолько далеко в Колонию, чтобы его могла достать рука даже подлинне моей.
– Назовите мне ваши имена, – подхватила Хетти, простодушно глядя на него, – и, быть может, я скажу вам, что вы за человек.
– Не отрицаю, это возможно, хотя и не всегда удается. Люди часто заблуждаются, когда судят о своих ближних и дают им имена, которых те ничуть не заслуживают. Вы можете убедиться в этом, если вспомните имена мингов, которые на их языке означают то же самое, что делаварские имена, – по крайней мере, так мне говорили, потому что сам я мало знаю об этом племени, – но, судя по слухам, никто не может назвать мингов честными, справедливыми людьми. Поэтому я не придаю большого значения именам.
– Скажите мне все ваши имена, – серьезно повторила девушка, ибо ум ее был слишком прост, чтобы отделять вещи от их названий, и именам она придавала большое значение. – Я хочу знать, что следует о вас думать.
– Извольте, если вы непременно этого хотите. Прежде всего я принадлежу к породе белых людей, точно так же как и вы. Мой отец имел фамилию, которая перешла к нему по наследству, и он передал ее мне. Эта фамилия – Бампо. К ней прибавили имя Натаниэль, которое для краткости часто произносят Натти.
– Ах, как это хорошо: Натти и Хетти! – вскричала молодая девушка, отрывая глаза от работы и с улыбкой всматриваясь в своего собеседника. – Вы – Натти, а я – Хетти, но только вы – Бампо, а я – Хаттер. Как вы думаете: ведь Хаттер звучит приятнее, чем Бампо? Не правда ли?
– У каждого свой вкус. Я согласен, что Бампо звучит не очень громко, и все же многие люди прожили свою жизнь с этим именем. Я, однако, носил его не очень долго: делавары скоро заметили или, быть может, им только показалось, что я не умею лгать, и они прозвали меня для начала Правдивый Язык…
– Это очень хорошее имя! – прервала его Хетти задумчиво и с глубокой убежденностью. – А вы мне говорите, что имена ничего не значат!
– Я и не говорю этого. Ложь, действительно, ненавистна для меня, как и для многих других людей. Через некоторое время делавары нашли, что у меня проворные ноги, и потому назвали меня Голубь.
– Чудесное имя, – сказала Хетти. – Голубь – прехорошенькая птичка.
– Большинство существ, созданных богом, хороши по-своему, добрая девушка, хотя люди часто уродуют их и заставляют изменять свою природу и внешность. После того как я некоторое время служил гонцом, меня начали брать на охоту, решив, что я проворнее нахожу дичь, чем большинство моих сверстников. Тогда прозвали меня Вислоухим, потому что, как они говорили, у меня собачье чутье.
– Вот это нехорошо… Надеюсь, вы недолго носили это имя?
– Недолго. Пока не разбогател настолько, что купил себе карабин, – возразил собеседник с какой-то гордостью, которая вдруг проглянула сквозь его обычно спокойные и сдержанные манеры. – Тогда поняли, что я могу обзавестись вигвамом, промышлять охотой. Вскоре я получил имя Зверобой и ношу его до сих пор, хотя иные и считают, что больше доблести в том, чтобы добыть скальп ближнего, чем рога оленя.
– Я этого не думаю, Зверобой, – простодушно заметила Хетти. – Джудит любит солдат, и красные мундиры, и пышные султаны, но мне все это не по душе. Она говорит, что офицеры – люди знатные, веселые и любезные, а я дрожу, глядя на них, ведь все ремесло их заключается в том, чтобы убивать своих ближних. Ваше занятие мне больше нравится, и у вас очень хорошее последнее имя, оно гораздо приятнее, чем Натти Бампо.
– Так думать очень естественно для девушки, подобной вам, Хетти, и ничего другого я не ожидал. Говорят, ваша сестра красива, замечательно красива, а красота всегда ищет поклонения.
– Разве вы никогда не видали Джудит? – с живостью вскричала Хетти, – О, ступайте к ней, ступайте скорее! Ей не всегда нравится общество Гарри Непоседы.
Одно мгновение Зверобой глядел на девушку с некоторой досадой. Ее бледное лицо немного зарумянилось, а глаза, обычно такие кроткие и ясные, заблестели, выдавая какое-то тайное душевное движение.
– Ах, Гарри Непоседа! – пробормотал он про себя, направляясь через каюту на противоположный конец судна. – Вот что значит приятная внешность и хорошо подвешенный язык. Легко видеть, куда склоняется сердце этого бедного создания, как бы там ни обстояли дела с твоей Джудит.