Стратегия Византийской империи Люттвак Эдвард

Отношения Византии с кавказскими государствами были сложны и чреваты неопределённостью, но они не несли империи никакой «тбилисской угрозы». Это было верно и по отношению к мусульманам-арабам, после того как их вторая осада Константинополя потерпела неудачу в 718 г., несмотря на периодически возникавшие в дальнейшем опасные ситуации, как было в 824 г., когда воинственные мусульмане-арабы, бежавшие из омейядской Испании, захватили Крит. Правда, на границе продолжался хронический джихад, перемежавшийся пограничным мародёрством с обеих сторон, но угрозы самому выживанию империи уже не было. Что же касается вновь набиравшего силу Запада, то он мог угрожать лишь византийским владениям в Италии и Далмации, но должно было пройти примерно двести пятьдесят лет, прежде чем войска Запада смогли напасть на Константинополь, поскольку для этого требовался многочисленный флот, причём достаточно сильный для того, чтобы разгромить мощные византийские военно-морские силы.

Иначе обстояло дело с Болгарией. Она находилась не так уж далеко от Константинополя, на расстоянии, преодолимом для пешего похода; поэтому она представляла собою смертельную угрозу в том случае, если бы критическое положение на других фронтах, восстания или гражданская война ослабили городской гарнизон, как это могло быть и бывало в действительности. Поэтому Болгария привлекала к себе самое пристальное внимание византийских императоров, причём во всех возможных обстоятельствах: любое болгарское государство к югу от Дуная, независимо от его силы или слабости, невзирая даже на его намерения, неизбежно представляло собою смертельную угрозу выживанию империи[300].

За Дунаем лежали бескрайние просторы евразийской степи, откуда в своё время хлынули гунны, подточившие силы Западной империи, затем авары, почти захватившие Константинополь в 626 г., а за ними и сами булгары, которых, пока существовала империя, сменяли печенеги, мадьяры, куманы и монголы Темучина.

Только граница по Дунаю, защищённая византийскими войсками, подкреплёнными византийским речным флотом, могла обеспечить должную охрану и послужить препятствием (зачастую оценивавшимся слишком высоко) для нашествий из степи. Болгары не могли этого сделать по определению: если они были достаточно сильны для того, чтобы самостоятельно защищать границу по Дунаю, они неизбежно стали бы угрозой и для Константинополя; если же они были слишком слабы, тогда не только они сами, но и Константинополь был бы в опасности. Только такая Болгария, которая была бы сильна и притом рабски покорна, могла стать желанным соседом Византии, но такое невероятное совпадение случалось лишь в переходные периоды, когда болгарское государство становилось, но ещё не стало слишком слабым для того, чтобы защищать Дунай, или же, напротив, становилось, но ещё не стало слишком сильным для того, чтобы угрожать Константинополю.

Великая ирония заключалась в том, что Болгария во многом была созданием самой Византии. Появившись к западу от Волги в седьмом веке как отдельные оногуро-булгарские племена (а также огуры, оногундуры – вунунтур на еврейском языке хазар), будущие болгары обрели общую, всё ещё вполне тюркскую самотождественность под господством авар, когда в наших источниках они появляются чаще всего как оногуры[301]. При Ираклии (610–641 гг.) империя сильно нуждалась в союзниках, способных и желающих воевать с особо опасными аварами, осаждавшими Константинополь во время страшного кризиса 626 г. В то время не было налицо ни одного народа, только что прибывшего из степей, который бы уже приближался к Дунаю и мог бы быть вовлечён в борьбу против авар. Поэтому византийцы отыскали союзника гораздо дальше, в лице Куврата (Кубрата, Курта), верховного вождя оногур, основавшего степную державу, которую византийцы впоследствии называли Старой Великой Болгарией. В 619 г. Ираклий принял в Константинополе вождя оногур Органа (по-тюркски Орхан), окрестил его вместе с его свитой и отослал обратно с титулом патрикия – а также, несомненно, с дарами. Возможно, Орхан приходился Куврату дядей.

Около 635 г. Куврат сбросил аварское иго и отправил своих людей к самому Дунаю и на другой его берег, чтобы напасть на авар. Ираклий пожаловал ему титул патрикия – хотя бы этому есть надёжное археологическое подтверждение в виде трёх золотых колец с надписью «Хуврат патрикий», обнаруженных в 1912 г. вместе с двадцатью килограммами золотых и пятьюдесятью килограммами серебряных предметов искусной работы возле села Малое Перещепино в Полтавской области Украины – очевидно, это была могила Куврата[302]. Согласно «Хронике Иоанна, епископа Никиусского», источнику, почти современному этим событиям, но дошедшему до нас только в эфиопском переводе арабского перевода оригинального греческого текста, Куврат был племянником Орхана, в детстве был крещён и вырос при дворе вместе с Ираклием, своим другом на всю жизнь:

Кубрат, вождь гуннов [таково тогда было общее название для всех степных народов], племянник Орхана, который был крещён во граде Константинополе, принят в христианскую общину в детстве и вырос в императорском дворце… Между ним и старшим по возрасту Ираклием царили дружба и мир, а после смерти Ираклия он выказал привязанность к его сыновьям и к его жене Мартине из-за того добра, которое Ираклий проявлял по отношению к нему[303].

Похоже, перед нами исходящее из «человеческих интересов» объяснение стратегического партнёрства, поскольку Ираклий, видимо, провёл юность в Карфагене, где его отец занимал должность экзарха Африки. Нападение Куврата было по крайней мере одной из причин ухода авар из Фракии, откуда они напрямую угрожали Константинополю. До своей смерти в 642 г. патрикий Куврат, очевидно, оставался верным союзником империи.

В то время Хазарский каганат расширялся на запад, вытесняя оногур, или булгар, как их стали называть. Один из сыновей Куврата, Аспарух (Исперих), почитаемый ныне как основатель Болгарии, вынужденно пересёк Дунай около 679 г. и занял территорию Мёзии, нанеся поражение войскам Константина IV (668–685 гг.). Упоминание об этом событии содержится в сохранившемся тексте послания хазарского кагана, написанном по-еврейски, где сказано, что вунунтур (оногуры = булгары) бежали за Дуна (Дунай)[304]. Хотя для степи воины-кочевники Аспаруха были многочисленны, их самих, как и их семей, было относительно мало в сравнении с земледельческим славянским населением, жившим к югу от Дуная; поэтому тюркоязычные булгары были в языковом отношении ассимилированы славянским большинством, образовав средневековых и современных болгар. Этот особый этногенез происходил постепенно, в течение более чем двух веков: был тюркский хан Крум (803–814 гг.), хан Омуртаг (814–831 гг.); хан Пресян (836–852 гг.); затем хан, обратившийся в христианство и ставший Борисом I (852–889 гг.); затем был царь Симеон (893–923 гг.), царь Пётр I (927–970 гг.)… Но это преображение тюрок-шаманистов в славян-христиан ничуть не убавило воинственности, свойственной этим новым соседям империи.

Поскольку даже воинственные соседи могут быть иногда полезны, отношения между империей и новым Булгарским каганатом претерпели все возможные изменения, от тесного союза до непримиримой войны, что хорошо видно на примере булгарского хана Тервеля (Тарвеля, Тербеля в наших греческих источниках), преемника и, возможно, сына Аспаруха, правившего 21 год в период с 695 по 721 г. (существующие хронологии противоречивы).

Тервель впервые упоминается у Феофана: он согласился помочь свергнутому византийскому императору Юстиниану II Ринотмиту («С отрезанным носом») вернуть ему престол. Свергнутый в восстание в 695 г. и замещённый Леонтием, стратегом фемы (см. ниже) Эллады, Юстиниан II был сослан в Херсонес под Севастополем в Крыму (ныне Украина), то есть в самый отдалённый из византийских городов. Самого Леонтия сверг германец Апсимар, друнгарий приморской фемы Кивириотов, правивший под именем Тиверия III (698–705 гг.).

В 703 г. Юстиниан II бежал из Херсонеса, чтобы искать убежища у хазарского кагана; тот встретил изгнанника с царским гостеприимством и отдал ему в жёны свою сестру (принявшую крещение с именем Феодора). Но когда Тиверий III отправил послов к хазарам, требуя выдать Юстиниана II, тот бежал на запад и отправил послание Тервелю, владыке Булгарии,

с тем чтобы он дал ему помощь для овладения империей его предков, и обещал Тервелю множество даров и свою дочь [Анастасию] в жёны. Тот [Тервель] клятвенно пообещал во всём повиноваться и дать помощь, принял Юстиниана с почестями и двинул весь подвластный ему народ булгар и славинов. Вооружившись, на следующий год [705 г.] они появляются у царственного града [Константинополя][305].

Не было ни приступа, ни осады: с немногими людьми Юстиниан II проник в город через один из акведуков, набрал сторонников и захватил власть (он был не просто искалеченным бывшим императором: ведь под его командованием состояло целое войско), в конце концов казнив Апсимара/Тиверия III вместе с низложенным Леонтием.

Юстиниан II должным образом отблагодарил Тервеля, «щедро одаривши Тервеля и подаривши ему царские утвари»[306]. По словам патриарха Никифора, этим дело отнюдь не ограничилось:

…он осыпал милостями булгарского вождя Тервеля, разбившего стан за Влахернской стеной, и наконец послал за ним, облачил его в императорскую мантию и провозгласил кесарем[307].

Титулом кесаря, вторым по значению, никогда прежде не награждали ни одного иноземного правителя. Возможно, Юстиниан II также уступил Тервелю некоторые территории в северо-восточной Фракии, но ничего не известно об Анастасии, обещанной ему в жёны.

Для международной политики три года – срок немалый: в 708 г., когда дружба забылась, а благодарность испарилась, Юстиниан II «нарушил мир между римлянами и болгарами, переведя конные фемы во Фракию, и, вооруживши флот, пошёл против булгар и Тервеля»[308]. Возможно, война шла именно за те территории, которые Юстиниан пообещал отдать, но не отдал. Неблагодарность была должным образом наказана: Тервель наголову разбил войска Юстиниана в битве при Анхиале (ныне Поморие в юго-восточной Болгарии). Так после тесного союза, скреплённого обещанием династического брака, опять началась беспощадная война. Тем не менее, согласно Никифору, всего три года спустя, в 711 г., Тервель отправил 3000 своих людей, чтобы помочь Юстиниану II подавить восстание в Малой Азии; этого оказалось недостаточно не то по замыслу хана, не то по иным причинам – ибо император был взят в плен и казнён[309].

Проведав про беспорядки, в 712 г. Тервель совершил набег на Фракию, дойдя до окрестностей Константинополя:

…болгары… произвели великое кровопролитие, доходили до самого города, перехватывали переправлявшихся на другой берег [на азиатскую сторону], и знаменитые свадьбы и великолепные пиршества с разным серебром и прочею посудою, дошли до Золотых ворот и, пленивши всю Фракию, без всякой потери возвратились с бесчисленными стадами[310].

Но опять произошла перемена к противоположному: при Тервеле или при его преемнике булгары были могучими союзниками империи при отражении второй осады Константинополя арабами в 717–718 гг.

Маслама ибн Абд-ал-Малик, брат омейядского халифа Сулеймана ибн Абд-ал-Малика (ок. 674–717 гг.) и энтузиаст джихада, переправил множество своих людей через Босфор, на европейскую сторону, чтобы осадить Феодосиеву стену, тогда как арабские корабли блокировали Константинополь и пытались атаковать приморские стены. Вот когда, по Феофану, «воздвигли против них [арабов] войну и болгары и, как говорят люди верно знающие, побили из них двадцать две тысячи»[311]. При императоре-воителе Льве III (717–741 гг.) византийские войска сопротивлялись нападению арабов на море и на суше, причём и за пределами Константинополя: сам омейядский халиф Сулейман ибн Абд-ал-Малик был убит на сирийской границе в 717 г. – предположительно он возглавлял диверсионную атаку.

Значение вклада булгар в разгром арабов выступает очень ясно в «Истории» Псевдо-Дионисия Телль-Махрского, написанной по-сирийски, то есть на позднем восточноарамейском, в пассаже, дошедшем до нас благодаря тому, что он был включён в анонимную сирийскую «Хронику 1234 г.», которая сама сохранилась в единственной копии.

Первым следствием вмешательства булгар был ущерб, нанесённый личным военным силам Масламы (это была не обычная охрана):

Войско Масламы высадилось в месте, находившемся примерно шестью милями ниже Города [на побережье Мраморного моря], но сам Маслама со своей охраной из 4000 всадников высадился после отдыха на расстоянии примерно десяти миль от стана тех, кто ему предшествовал. Той ночью булгары, союзники ромеев, неожиданно напали на них и перебили большинство бывшего с ним войска. Маслама бежал, побывав на волосок от смерти[312].

Высадившись на европейском берегу, чтобы подвергнуть Константинополь прямой атаке со стороны суши (что было жизненно важно для захвата города), арабы открыли собственный тыл, который они по-прежнему оставляли незащищённым, исходя из здравой предпосылки: все византийские войска находятся в стенах города, а не блуждают бесцельно по окрестностям. Возможно, они ничего не знали о булгарах или же действовали, исходя из разумного предположения о том, что булгары либо постараются присоединиться к ним в нападении на город, либо хотя бы не сделают ничего, чтобы помочь византийцам защитить его, – надо принять во внимание, что они сами воевали против империи.

Но византийская дипломатия опять действовала (мы не знаем, как и когда именно), и Маслама испытал на себе последствия этой деятельности.

Было отправлено ещё одно войско в 20 000 человек под командованием Шара ибн Убайда, чтобы охранять от булгар подступы к лагерю (с суши), а подступы с моря – от ромейских кораблей. <…> однажды булгары собрались против Шара и его войска, вступили в битву с ним и убили множество из них, так что арабы стали бояться булгар больше, чем ромеев. Затем их припасы закончились, и весь бывший с ними скот пал из-за отсутствия корма[313].

Сведения о целом ряде нападений булгар на арабов во Фракии, а также о византийской блокаде арабов-мусульман, разбивших стан на берегу Мраморного моря, сохранились в тексте, известном ныне как «Хроника 819 года». Её составитель вёл отсчёт времени по Селевкидской эре, от 312 г. до н. э., «от Александра Великого», и вот в записи под 1028 г. он отмечал:

Снова Сулейман [ибн Абд-ал-Малик] собрал свои войска… и отправил многочисленную армию во главе с Убайдой на Римскую империю. Они вторглись во Фракию… Убайда вторгся в страну Булгарию, но его армия была уничтожена булгарами… а тех, кто остался в живых, коварный царь римлян Лев [III] довёл до того, что они стали есть мясо и навоз своих коней[314].

Война 811 г., фемы и тагмы

Благодарность не является в стратегии добродетелью. Раз булгары пришли слишком быстро для того, чтобы их заметили, дабы сразиться с арабами за империю, – значит, они могли так же быстро прийти, дабы сражаться против империи. Учитывая, что ни слабая, ни сильная Болгария не была совместима с безопасностью Константинополя, её полное уничтожение было вполне рациональной целью византийской стратегии. Лишних сил для такого предприятия не было, пока арабы-мусульмане ежедневно вели джихад, то и дело нападая с большим размахом. Только к началу девятого века империя стала сильнее, а арабы-мусульмане – значительно слабее, что позволило действовать и на других фронтах. Следствием этого стало в 811 г. широкомасштабное наступление императора Никифора I (802–811 гг.) на проявляющую опасные тенденции к экспансии Болгарию хана Крума, которого греки иногда называли Круммом[315].

Но соперники только недавно избавились от опасных врагов, отвлекавших их силы на других направлениях. Авары потерпели сокрушительное поражение от войск Карла Великого, что позволило Круму вторгнуться на их территорию в нынешней Хорватии и Венгрии, чтобы покончить с ними. И ещё ближе к описываемым событиям могущественный и прославленный халиф Харун-ар-Рашид умер в 809 г., что повлекло за собою борьбу за наследование, парализовавшую династию. Это позволило византийцам сосредоточить своё внимание на булгарах Крума, удвоивших свою территорию с 800 г. и углублявшихся во Фракию в сторону самого Константинополя. Никифору было стратегически крайне выгодно воспользоваться этой передышкой на восточном фронте, чтобы покончить с неминуемой угрозой на северном фронте.

Обычная византийская стратегия заключалась бы в том, чтобы подготовиться к войне, отыскав в евразийской степи союзников, желающих напасть на булгар с тыла, пока византийские войска будут наступать с фронта – и, по возможности, не слишком быстро, чтобы дать храбрым воинам-степнякам полнейшую возможность стяжать славу в битвах. К тому времени сильные печенеги, вытесняя мадьяр, двигались к западу от Волги, как некогда булгары. Хотя и те, и другие были ещё далеко, было бы вполне в традициях византийской дипломатии ускорить приход печенегов подарками и посулами, как булгар Куврата некогда соблазнили пойти на запад, чтобы воевать с аварами. Однако Никифор решил полностью положиться на собственную военную силу.

Лучший доступный нам источник сведений о происшедшем далее – это Феофан Исповедник, верный сын Церкви, ненавидевший Никифора, которого он обвинял во многообразных ересях, слабо друг с другом согласующихся (манихейской и павликианской и иудействующей), в чёрном колдовстве с жертвоприношением быка в придачу, в гомосексуальном распутстве и в самом неслыханном грехе из всех: в повышении налогов, уплачиваемых духовенством: «…этот новый Ахав, ненасытнейший Фаларида и Мидаса, обратился с оружием против болгар [в 811 г.]… выступив из столицы, приказал Никите, патрицию и логофету геникона [главе налоговой службы], увеличить общественные налоги на церкви и монастыри…»[316]

Феофан был безнадёжно пристрастен, но последующие события доказывают, что в сущности его рассказ верен; кроме того, второй источник, анонимный фрагмент, опубликованный под заглавием «Византийская хроника 811 г.»[317], подтверждает основные факты, о которых повествуется в этой мрачной истории.

Феофан начинает так:

Собравши войско не только из Фракии, но и из азиатских фем, а также бедных на собственном их иждивении, вооруженных пращами и палками, которые со всем войском проклинали его, он пошел в Болгарию.

Здесь мы встречаемся с сугубо военным установлением средневизантийского периода: с фемами (отсюда наше слово «тема»). Это были в одно и то же время и административные единицы, и территориальные воинские подразделения; их стратиги наделялись и широкими военными полномочиями.

Поскольку благодаря фемам было покончено со строгим разделением между полномочиями гражданских чиновников и военных офицеров, характерным для поздней римской системы, ключевое значение фемной реформы в империи не подлежит сомнению, хотя до сих пор это ещё является предметом оживлённых дискуссий[318].

Фемы укомплектовывались «частично занятыми» крестьянами-солда-тами, которых призывали при необходимости, а главной обязанностью стратигов был надзор за тренировкой и обучением этих резервистов.

Азиатские фемы, мобилизованные в 811 г., были предположительно следующие: Оптиматов, Опсикия и Вукеллариев; видимо, три фемы, державшие оборону от нападений арабов, то есть Армениака, Анатолика и морскую фему Кивирриотов, нельзя было лишать всех их мобильных сил. Однако вопреки этому в «Хронике» говорится, что Никифор взял с собой «…всех патрикиев, командующих (архонтес) и должностных лиц, все тагмы, а также сыновей архонтов, которым было пятнадцать лет или более, из которых он образовал свиту для своего сына и которых он назвал “достойными” (иканати)»[319] – неудачная попытка создать кадетский корпус. В конце, перечисляя потери, Феофан добавляет шесть патрикиев, включая Романа, стратига фемы Анатолика, стратига Фракии, откуда выступила экспедиция, «многих» протоспафариев и спафариев, офицеров среднего звена, командиров тагм и «бесчисленных» рядовых.

Из них самыми мобильными и предположительно самыми ценными были тагмы, укомплектованные воинами-профессионалами. Изначально они были учреждены Константином V в 743 г., чтобы подорвать силу очень обширной в то время фемы Опсикия, расположенной в соблазнительной близости от Константинополя, – её глава Артавазд (Артабаз), зять Константина, только что попытался захватить престол[320].

Шесть тагм были сформированы из войск фемы Опсикия. В каждой тагме числилось 4000 человек (по крайней мере на бумаге), разделённых на две меры, или турмы, по 2000 человек; каждая из них, в свою очередь, делилась на друнги по 1000 человек, состоявших из пяти банд по 200 человек, то есть по две сотни.

Из этих шести тагм по крайней мере две сопровождали императора в Болгарию, поскольку в список потерь вошли доместик (глава) экскувитов (буквально стражников «за пределами спальни») и друнгарий виглы, начальник дворцовой охраны (вигла – искажение латинского слова vigilia, «стража»).

В отсутствие союзников Никифор, очевидно, мобилизовал имперские войска в самом широком масштабе, чтобы разгромить Крума так, как могли сделать это римляне: за счёт превосходящей силы. Чтобы добавить живой массы к тренированным, вымуштрованным и организованным фемным силам, он также набрал неподготовленных ополченцев, сражавшихся за деньги («много бедняков»).

И масса делала своё дело. «Хроника» гласит:

когда… булгары узнали о численности приведённого им войска, они, поскольку явно не могли оказать сопротивления, бросили всё своё имущество и бежали в горы.

В образцовой сказке о падении злодея должны быть возможности его спасения, которые он презрел:

Устрашённый такой ратью… Крумм стал просить о мире. Однако император… отказался. Немало поблуждав по непроходимой стране [неверное понимание или истолкование военных манёвров], опрометчивый трус беззаботно вступил в Болгарию 20 июля. Через три дня после первых стычек император, казалось, добился успеха, но не приписал своей победы Богу[321].

В «Хронике» прибавляются цифры, пусть даже слишком большие, учитывая сделанное ранее утверждение о том, что булгары бежали в горы:

[Никифор обнаружил] там войско отборных и вооружённых булгар, оставленных для охраны этого места, числом до 12 000; он вступил с ними в битву и перебил их всех. Затем схожим образом он встретился с ещё 50 000 и, схватившись с ними, уничтожил их всех.

Дальнейшие события определённо указывают на то, что потери в рядах дворцовой гвардии и элитных сил Крума действительно были тяжкими.

Затем последовало разграбление дворца Крума, деревянного, но значительно более величественного, чем грубый зал вождя варваров; в «Хронике» Никифор изображён так: «Расхаживая по дворцовым дорожкам и разгуливая по террасам домов, он хвалился и восклицал: “Вот, Бог дал мне всё это!”» Кроме того, дворец был полон всякого добра и богатств, копившихся от прежних грабежей. Ничуть не желая хвалить Никифора за захват дворца и сокровищницы Крума, Феофан вместо этого подчёркивает его жадность: «Он наложил замки и печати на сокровищницу Крумма и охранял её так, как будто она принадлежит ему».

Напротив, «Хроника» изображает Никифора щедрым:

[он] взял большую добычу, которую приказал распределить в своей армии, как по войсковому реестру… Когда он открыл погреб с его [Крума] винами, он роздал их, так что каждый мог пить вволю.

За этим последовали грабёж и разрушение. «Хроника» гласит:

[Никифор] покинул дворец нечестивого Крума и, уходя оттуда, сжёг все здания и окружавшую их деревянную стену Затем, не думая о быстром уходе, он прошёл по всей Болгарии… Войско… беспощадно грабило, сжигая поля с несобранным урожаем. Они подрезали поджилки коровам и вытягивали из них жилы, а животные громко мычали и судорожно сопротивлялись. Они закалывали овец и свиней и совершали недопустимые поступки [насильничали].

Феофан упоминает ещё одну упущенную возможность избежать катастрофы:

[Крум]…был сильно унижен и заявил: «Итак, ты победил. Так что возьми всё, что пожелаешь, и уходи с миром». Но враг мира не одобрил мир; возмущённый этим, тот [Крум] отдал приказ перекрыть все входы в его страну и выходы из неё деревянными заграждениями.

Очевидно, Крум был в состоянии собрать булгарских воинов, бежавших в горы, а также других, находившихся ещё дальше. В «Хронике» Никифор переходит от «ибрис» («кощунственной дерзости») к «летаргии», уступая инициативу Круму:

Он провёл пятнадцать дней в полном небрежении своими делами, ум и разум оставили его, он уже не был самим собою и пребывал в полной растерянности. Охваченный оцепенением, вызванным тщетными притязаниями, он уже не выходил из шатра и никому не отдавал никаких распоряжений или приказов. <…> Поэтому булгары взяли всё в свои руки… Они наняли [оставшихся] авар и соседние славянские племена (склавинов).

Войска Крума, устремившиеся на византийцев, оставшихся без главнокомандующего и разбредавшихся по стране ради грабежей, использовали характерную и уникальную булгарскую технику: быструю сборку и установку палисадов из брёвен, связанных друг с другом верёвками, по всей ширине узких долин; так они воздвигали «страшный и непреодолимый забор», согласно «Хронике». Эти палисады не были укреплениями, способными выдержать осаду, но они могли защитить воинов, пускавших из-за них стрелы и метавших копья; при этом эффективность стрельбы византийцев практически сводилась на нет, а булгары могли стрелять через прорези-бойницы в палисадах: как прежние степные кочевники, они, должно быть, ещё сохранили и составной лук с обратным изгибом, и искусство пользоваться им. Подобные боевые заграждения эффективны как препятствия на пути врага настолько же, насколько их трудно обойти со стороны. Но, согласно «Хронике», булгары не дожидались, пока византийцы забредут в их ловушки-палисады на пути домой: они атаковали сами, достигая полной неожиданности, приводившей к паническому бегству, которое, в свою очередь, завершалось бойней:

Они напали на полусонных [византийских воинов], те вскакивали на ноги, спешно вооружались и присоединялись к битве. Но поскольку [войска] разбивали станы далеко друг от друга, они не могли сразу узнать, что случилось. Ибо они [булгары] напали только на императорский стан, который принялись крошить на куски. Сопротивлялись немногие, и никто – упорно; многие были убиты; остальные, видя это, пустились в бегство. В этом самом месте была река, очень заболоченная и труднопреодолимая. Не найдя сразу же брода, чтобы перейти реку… они кинулись в воду. Войдя в реку с лошадьми и не имея возможности выбраться оттуда, они вязли в болоте; их затаптывали те, кто бежал за ними. Одни валились на других, так что река была настолько забита людьми и лошадьми, что враги беспрепятственно пересекали её прямо по их спинам и преследовали остальных.

Согласно «Хронике», был всего один палисад, задержавший оставшихся в живых беглецов, и он был, скорее всего, не укомплектован людьми, то есть представлял собою просто боевое заграждение:

Те, кто думал, что им удалось избежать бойни на реке, наткнулись на забор, построенный булгарами; он был прочен, и преодолеть его было исключительно сложно…Они оставили своих лошадей и, вскарабкавшись на палисад, кинулись на другую его сторону. Но там, на другой стороне, был глубокий ров, поэтому те, кто бросался в него с высоты, ломали себе руки и ноги. Одни из них умерли сразу же, другим удалось преодолеть некоторое расстояние, но идти у них не было сил… В других местах эти палисады поджигали, и когда верёвки [скреплявшие брёвна друг с другом] лопались от огня, и палисад валился на ров, беглецы неожиданно проваливались и падали в огненный ров вместе с лошадьми…

В тот же день император Никифор был убит в ходе первой атаки, и никто не может сообщить о том, как именно он погиб. Тяжко пострадал и его сын Ставракий, получивший смертельную рану в позвоночник, от которой он и умер, правив ромеями два месяца.

Это был первый павший в бою римский император с того времени, когда готы убили Валента 9 августа 378 г. при Адрианополе, но катастрофа, происшедшая в июле 811 г., была даже опаснее, потому что не было «запасного» императора, готового взять контроль в свои руки, как сделал западный император Грациан в 378 г., пока он не назначил Феодосия августом на Востоке в январе 379 г. Кроме того, победители-булгары находились в двухстах милях от Константинополя в отличие от готов, которые были очень далеко от Рима, когда стяжали себе победу.

Когда Крум провозглашал варварские тосты и, как было принято, пил из черепа Никифора, обложенного серебром, казалось, что всё потеряно. Никифор собрал все мобильные силы, чтобы раздавить булгар, и теперь ничто уже не могло помешать им захватить Константинополь после сокрушительного поражения его войск.

Но в империи приключилось ещё много других бедствий. На востоке Аббасидский халифат, представлявший собою величайшую угрозу при грозном Харуне ар-Рашиде вплоть до его смерти в 809 г., был парализован войной, которую его сын, Абу Джафар ал-Мамун ибн-Харун, вёл против другого его сына, правящего халифа Мухаммада ал-Амина ибн-Харуна, которого он обезглавил в 813 г. Поэтому полевые войска из фем Армениаков и Анатолика можно было призвать на помощь в защите от булгар. Поначалу повести их мог только смертельно раненный и непопулярный Ставракий, сын Никифора, спешно провозглашённый императором в Адрианополе 26 июля; но 2 октября 811 г. его заставили отречься в пользу его зятя, Михаила I Рангаве, главного придворного чиновника (куропалата), который удостоился похвалы Феофана за то, что отрёкся от Никифора и выказал православное благочестие, за подарок в 50 фунтов (литр) золота патриарху и в 25 литр – духовенству, а также за приказ казнить еретиков.

Михаил с готовностью выступил в поход, но неудачно, и 11 июля 813 г. он отрёкся в пользу коварного и опытного в битвах Льва V (813–820 гг.), прежнего стратига фемы Анатоликон, который позволил Михаилу и его семье жить мирно в чине монахов и монахинь, предварительно оскопив его сыновей. К тому времени, когда Крум попытался всерьёз напасть на Константинополь, там был боеспособный император, готовый защищать город.

Одна из причин столь долгого промедления Крума заключалась в том, что он потерял много или даже большинство войска, охранявшего его дворец, – возможно, единственных настоящих его воинов, в противоположность воинам-булгарам, которых можно было призвать на войну и которые сражались очень хорошо, но они не были «тщательно отобраны и вооружены», и командовать ими было нелегко.

Вторая причина заключается в том, что Крум не мог успешно напасть на Константинополь без флота, чтобы блокировать город с моря и в конце концов уморить его голодом, или без осадных машин и умения обращаться с ними, чтобы пробить брешь в стене Феодосия. Булгары были раньше конными воинами-степняками, которые научились также очень хорошо сражаться пешими и в горах, но корабли, морское и военно-морское дело оставались за пределами их кругозора.

Конечно, они нашли и наняли предателей-византийцев, чтобы изготовить необходимую осадную технику (Феофан упоминает обращённого в христанство араба, знатока осадного дела, которого, конечно же, возмущала жадность Никифора), но всё это заняло много времени, и необходимые машины не были построены и готовы вплоть до апреля 814 г., – слишком поздно для Крума, умершего 13 апреля и оставившего преемника-неудачника. К тому времени он выиграл ещё одно важное сражение при Версиникии 22 июня 813 г., прошёл по обширной византийской территории в нынешней Болгарии, а также по Фракии, завоевав её главный город, Адрианополь, и множество других, более мелких населённых пунктов; но империя выжила, и ей суждено было однажды возвратить все утраченные ею территории.

Поражение 811 г. не было вызвано ни недостатком обучения или снаряжения, ни тактической беспомощностью, ни даже изъянами на оперативном уровне. Это была страшная ошибка на уровне театра военных действий, вследствие которой византийские войска оказались в крайне невыгодном положении; исправить её можно было только благодаря своевременным и очень успешным действиям на оперативном уровне. Карл фон Клаузевиц в своём трактате «О войне» объясняет, почему защиту от серьёзного врага никогда не следует проводить в горах, если есть хоть какая-то возможность защищаться прямо перед ним или даже за его спиной, в случае необходимости позволив врагу занять некое пространство[322].

Правда, горная местность даёт много возможностей построить укрепления, весьма удобные для обороны, а в узких долинах можно устроить засады. И укрепления, и засады могут повысить тактическую силу оборонительных войск, позволяя горстке людей возобладать над множеством в одном месте. Но если войско таким образом раздроблено по горной местности на множество отдельных «гарнизонов» в укреплениях и осадных команд, тогда, даже если каждое из этих подразделений по отдельности очень сильно, вся оборона в целом обречена быть очень слабой, если учесть, что вражеские войска по-прежнему сосредоточены на двух или более векторах наступления. В таком случае немногочисленные защитники, удерживающие своё место, столкнутся с массированной атакой врагов, которые могут прорваться сквозь засады и обойти укрепления, чтобы двинуться вперёд прямо через горы; при этом большинству оборонительных войск остаётся только «куковать» в своих отдельных укреплениях и засадах, которые вовсе не подверглись атаке.

Когда полевая армия Никифора, не встретив сопротивления, продвинулась до самой столицы Крума, до города Плиска, войска булгар оказались беспомощно разбросаны по горам и долам. В своей тактически сильной, но стратегически бесполезной позиции они не могли ни сопротивляться продвижению византийцев, ни защитить грубо выстроенный дворец Крума. Но при этом их продвижение не беспокоило византийцев, и поэтому они могли вступить в дело, когда Крум призвал их в контрнаступление на врагов, которые теперь оказались вдали от дома, отрезанные булгарами. Этого не случилось бы, если бы Никифор прочёл своего Клаузевица и благодаря этому направил все свои усилия против войска Крума, а не против его дворца. Разгромив булгарское войско, Никифор мог бы завладеть и дворцом, и всем остальным, не опасаясь контрнаступления. Никифору, мобилизовавшему все тагмы, все фемные полевые войска и ополчение и возглавившему поход во Фракию, нужно было бы замедлить своё продвижение или даже совсем остановиться на достаточно долгий срок, чтобы дать Круму возможность собрать свои войска. Вследствие этого фронтальная битва на уничтожение была бы, несомненно, ожесточённой, с тяжёлыми потерями; но, учитывая численное превосходство византийцев (если не что-либо другое), последние могли одержать победу. Тогда Никифор мог бы приступить к реорганизации вновь отвоеванных земель в налогооблагаемые территории, будучи твёрдо уверен в том, что в тылу у булгар не осталось никакой сколько-нибудь значительной силы, способной напасть на него.

В качестве альтернативы: если бы Крум отказался от битвы, Никифор мог бы дойти до Плиски, чтобы захватить дворец (как он и сделал), но тогда ему следовало бы быстро отступить на территорию империи, пока булгары не соберутся с силами, чтобы отрезать византийское войско от его баз на родине. Кроме того, такое отступление нужно было проводить столь же тщательно, как и наступление, высылая вперёд разведчиков, расположив по флангам особые отряды, которые могли бы справиться с засадами, и сформировав отдельные боевые группы, готовые пробиться через булгарские палисады.

Единственная возможность оставаться в Плиске и на завоёванных землях, несмотря на то что большинство булгарских войск не было разбито, заключалась в том, чтобы всё время держать византийское войско сосредоточенным и в состоянии боевой готовности, дабы отразить любые атаки булгар. Но оккупационным войскам трудно поддерживать боеготовность, и такое решение в любом случае было бы опасным стратегически, учитывая, что у империи были другие враги, кроме булгар, – начиная с арабов-мусульман, не говоря уже о возможной гражданской войне.

Поскольку в данном случае Никифор не исправил свою коренную ошибку на уровне театра военных действий, необученные «бедняки» со своими дубинами и пращами были на поле боя не хуже и не лучше любой, даже самой прославленной тагмы: и тех, и других булгары Крума отрезали на стратегическом уровне и обошли в маневрировании на уровне оперативном.

Новых попыток уничтожить Болгарию не предпринималось в течение двух следующих столетий. К тому времени тюркоязычные булгары ассимилировались и превратились в славяноязычных болгар-христиан, после того как хан Богорис, или Борис I, принял христианство в 865 г. (при крещении он принял имя Михаил: так звали его крёстного отца, императора Михаила III). Но даже христианство не изгладило первородного греха Болгарии: её близости к Феодосиевой стене.

Таков был стратегический контекст отношений Византии с булгарами и болгарами. Как мы увидим, был также контекст политический, который временами оказывался ещё более неблагоприятным – не вопреки, а как раз вследствие массового принятия болгарскими правителями византийской религии и культуры: ведь это означало, что они могли мечтать о том, чтобы стать императорами всех христиан; правда, сначала им нужно было стать императорами.

Что ж, этого они добились. В «Книге церемоний» налицо переход от обращения к «богоданному архонту [князю] Болгарии» к более позднему протоколу: «Константин и Роман, благочестивые самодержцы, василевсы ромеев в Господе Христе, нашему желанному духовному сыну, господину [имя]… василевсу Болгарии».

Это повышение не было добровольным. В 913 г., после нескольких лет успешной военной экспансии, потомок тюркских булгарских ханов и христианин в первом поколении, Симеон I (893–927 гг.), до тех пор именовавшийся византийцами архонтом, или князем, был коронован в качестве василевса патриархом Николаем I Мистиком во Влахернском императорском дворце. Наш источник одиннадцатого века, Иоанн Скилица, сам занимавший очень высокую придворную должность куропалата, приводит вполне официальную версию этого события:

Симеон, правитель булгар, вторгся в пределы ромеев с огромным войском и, дойдя до столицы, устроил плетень от Влахерн до Золотых ворот [главный церемониальный въезд с Эгнатиевой дороги]. Он превознёсся в своих чаяниях, полагая, что теперь легко сможет взять [город]. Но, когда он понял, насколько прочны стены, сколь великое множество людей защищает их и сколь изобильно снабжены они камнемётными и стреломётными машинами, он оставил свои надежды и отступил, <…> с просьбой заключить мирный договор… Когда он [Феодор, магистр Симеона] явился и были проведены долгие переговоры, патриарх и прочие регенты, взяв с собою императора, пришли во Влахернский дворец.

Когда [болгарам] отдали подобающих заложников, Симеона ввели во дворец, где он трапезничал с императором. Затем Симеон склонил главу пред патриархом, который прочитал над ним молитву и, как говорят, возложил на голову варвара собственный эпирриптарий [монашеский головной убор] вместо венца. После трапезы, хотя мирный договор не был заключён, Симеон и его дети возвратились в свою страну, награждённые множеством даров[323].

Но дело обстояло совсем не так. Симеона не обвели вокруг пальца с помощью эпирриптария, а должным образом венчали на царство как василевса. Патриарх к тому времени выступал «остаточным легатарием» императорской власти в качестве регента, и только он один отвечал за дипломатические отношения с Симеоном, который отказывался иметь дело с императором Романом I Лакапином (919–944 гг.). Как подобает благочестивому архиерею, Николай I был прежде всего щедр, в том числе и материально: как-то раз в письме он предложил пожаловать «золото, дорогие одеяния или даже уступить часть территории, что может оказаться выгодным для болгар, не причинив непоправимого ущерба ромеям…»[324]. Из дипломатической переписки Николая с Симеоном нам известна лишь та сторона, которую представлял Николай, но можно предположить, что Симеон не преминул обвинить патриарха в том, что тот служит интересам Византии, а не Бога, – ужасное обвинение!

Некогда уверенно утверждали, что для Симеона даже венец и титул составляли всего лишь половину дела, что его наивысшим притязанием была интронизация в качестве императора Византии, включая Болгарию[325]. Сейчас это оспаривается. Но ясно одно: для империи было в высшей степени унизительно наградить кого бы то ни было титулом «василевс». Тогда было время раздоров и слабости: император Константин VII Багрянородный (912–959 гг.) был всего лишь восьмилетним ребёнком; его волевую мать, Зою Карбонопсину, изгнали из дворца; его дядя и соправитель Александр (912–913 гг.) умер в июне 913 г., когда Симеон подходил к городу; популярный претендент на престол, Константин Дука, также приближался к столице; в византийских анклавах в южной Италии вспыхнули беспорядки; вторжение арабов угрожало Анатолии. Эта комбинация угроз исключала возможность дополнительного укрепления столицы. Скилица упоминает полностью укомплектованный гарнизон, способный защитить стены, но не утверждает, что сил было достаточно для того, чтобы вытеснить Симеона из Фракии.

Некоторые современные историки, предпочитающие видеть в потрясении, испытанном византийцами вследствие уступки, совершённой в 913 г., всего лишь свойственную им озабоченность ничего не значащими титулами, ошибаются: с тех пор как появился ещё один василевс, также защищавший Православную Церковь, император в Константинополе уже не был единственным гарантом дальнейшего существования единственно истинной Церкви, предлагавшей единственный путь спасения всему человечеству. Утрата этой монополии, несомненно, подрывала власть византийского императора над его подданными-хрис-тианами и снижала его престиж среди христиан, живших в других странах, включая последователей папы Римского: ведь окончательный разрыв ещё не произошёл.

Подрыв религиозного авторитета Византии стал ещё более глубоким в 927 г., когда ради заключения мирного договора императору пришлось также признать Болгарскую Православную Церковь автокефальной, с собственным, канонически независимым патриархатом. Не было никаких идеологических возражений в адрес другого патриархата как такового: в конце концов, автокефальные патриархи Александрийский, Антиохийский и Константинопольский существовали с давних пор, но все они были грекоязычными, все служили одну и ту же греческую литургию; возражение культурного и «профессионального» характера выдвигалось в адрес негреческого патриархата и такой Церкви, которая больше не предоставляла должностей грекоязычному духовенству.

Парадоксальным, но неизбежным образом (учитывая их миссионерское призвание) независимость Болгарской Церкви стала возможна благодаря византийским церковнослужителям. В 886 г. ученики братьев и будущих святых Кирилла и Мефодия прибыли в Болгарию, чтобы наставлять её стремившееся к возвышению духовенство. Эти грекоязычные миссионеры справились со своей задачей столь успешно, что к 893 г. у болгар были собственные священники и монахи, а потому можно было выдворить из Болгарии всё греческое духовенство. Несмотря на полное вероучительное единство обеих Церквей, их взаимная ненависть оказалась удивительно стойкой: спустя тысячу лет, в 1908–1909 гг., в Македонии много людей погибло в стычках за контроль над местными церквями, а эти стычки яростно подстрекали соответствующие болгарские, македонские и греческие священники.

Византийских императоров интересовало не то, в чьих руках находятся сельские храмы, а сохранение их легитимности. Если правитель Болгарии мог назначать своего патриарха, который, в свою очередь, мог помазать его на царство как василевса, то император в Константинополе уже не мог заявлять о том, что в ойкумене, в христианском мире, есть лишь один легитимный император.

В таком контексте называть Симеона «нашим возлюбленным духовным сыном» означало, в данном приветствии, вполне сознательное понижение его ранга, ибо прежде он признавался «нашим духовным братом» в письмах, отправленных Романом I Лакапином (920–944 гг.) и собранных протосинкритом Феодором Дафнопатом, ведавшим перепиской императора[326].

Чем низводить духовного брата до уровня подчинённого сына, лучше было разделаться с ним окончательно. Именно это и попыталась сделать возвратившаяся императрица-мать и регент Зоя четырьмя годами позже, в 917 г., согласно Продолжателю Феофана:

Царица Зоя [регент при Константине VII Багрянородном, 912–959 гг.], видя, как вознесся [до звания императора] Симеон [Болгарский] и как теснит он христиан [включая ромеев], задумала вместе со своими вельможами думу: заключить договор и перемирие с агарянами [арабами], а всё восточное войско переправить, чтобы воевало и уничтожило Симеона. И вот послали в Сирию для заключения перемирия патрикия Иоанна Родина и Михаила Токсару. После этого тагмам роздали причитающееся им довольствие и вместе с фемами переправили во Фракию… все [военачальники] преклонили колена и, поклявшись умереть за общее дело, вместе со всем войском двинулись на болгар. <…> Двадцатого августа пятого индикта у реки Ахелой разразилась битва между ромеями и болгарами. По неисповедимому и непостижимому суду божию дрогнули ромеи всем войском, и начались бегство всеобщее и крик ужасающий; одних давили свои, других убивали враги, и случилось такое кровопролитие, какого не бывало от века[327].

Разрушения болгарского государства пришлось ждать до следующего столетия.

Война на разрушение государства: Василий и, 1014–1018 гг.

Для византийцев было обычным делом нападать на болгар всякий раз, когда не приходилось вести активных кампаний против арабов. Иоанн I Цимисхий (969–976 гг.), который также разбил арабов-мусульман и киевского князя Святослава, славился своими успехами. Его победа была полной и привела к уничтожению болгарского государства в 971 г. Все болгарские территории были аннексированы, а автокефальный Болгарский патриархат – упразднён. Однако воспоследовало не мирное подчинение, а почти немедленное восстание в нынешней Македонии, возглавленное Комитопулами, четырьмя сыновьями комита (местного военачальника; его звание соответствует нашему графу), младший из которых, Самуил, пережил своих братьев, в конце концов удержав за собою титул царя (василевса)[328].

Византийские войска не могли сосредоточиться на военных действиях против Комитопулов, потому что тогда было время острой внутренней распри. В 976 г., после смерти Иоанна I, Варда Склир, магнат, владевший обширными землями, и доместик схол Востока (командовавший восточными войсками), выдвинул свою кандидатуру на должность опекуна (а фактически управляющего делами) юного соправителя Василия II (976—1025 гг.), тогда восемнадцатилетнего, и Константина VIII (1025–1028 гг.), тогда шестнадцатилетнего. Получив отказ, он провозгласил себя императором, начав широкомасштабную войну, длившуюся до 978 г., когда он бежал к Аббасидам в Багдад, оставив у себя за спиной ослабленную, разделённую и деморализованную армию и империю. Только вмешательство Варды Фоки, другого состоятельного магната и боевого командира, позволило Василию и Константину удержать за собою престол.

Поэтому Самуил получил возможность распространить сферу контроля за свои македонские владения к востоку, на территорию нынешней Болгарии, обеспечивая войска средствами за счёт решительных набегов в северную Грецию и Фракию.

В 986 г., когда порядок в империи, как казалось, восстановился, а арабы-мусульмане всё ещё были поглощены борьбой между Фатимидами, которые были шиитами-исмаилитами, и суннитами, которых номинально возглавляли Аббасиды, Василий II, тогда уже вполне зрелый муж (ему было 28 лет), но ещё не выказавший себя как полководец, выступил в поход против Самуила. Он оттеснил болгар, дойдя до Сердики (ныне София), чтобы взять её осадой. Как мы увидим, к десятому веку техника подкопов под стены и контрподкопов стала преобладающей, хотя их наведение проходило неизбежно медленнее, чем применение передвижных башен и стенобитных таранов, которым отдавали предпочтение прежде. В данном случае Сердика выстояла, а Василий II не добился своего: то ли у него не хватило припасов, то ли потенциальная нестабильность дома призывала его безотлагательно возвратиться в Константинополь.

Василий наступал на Сердику по римской «императорской дороге», василики одос, которая некогда шла от Константинополя в северо-восточную Италию и даже дальше, до самого Северного моря. Из Адрианополя (ныне Эдирне в европейской Турции) дорога шла через долину реки Марица между высоким и скалистым хребтом Гема, или Балканскими горами, давшими нынешнее название всему полуострову (они лежали к северу), и столь же скалистыми Родопами к югу; далее она проходила прямо через Сердику (Софию) к Сингидуну (ныне Белград) и далее к Аквилее, за границей Италии, к востоку от Венеции. Сняв осаду, Василий отступил тем же путём, которым пришёл.

Император, ведущий своё войско между двумя горными хребтами, представляет собою кого угодно, но только не существо, непредсказуемое в своих передвижениях – а люди Самуила, поднаторевшие в дальних набегах, были кем угодно, только не теми, кому недоставало быстроты передвижения. Они также владели особой техникой засад в горных проходах: умели быстро возводить засеки, или палисады, перед приближающимся врагом, чтобы оказать более успешное сопротивление попыткам прорыва и дать засадным войскам больше времени для атаки вниз по склонам на обездвиженного врага, находящегося внизу. Дальнейшие события показывают, что войска Самуила либо, прежде всего, находились не в Сердике – либо, если они всё же были там, то им каким-то образом удалось опередить отступающее византийское войско, хотя оно шло по большой дороге, так что перегонять его пришлось бы по прилегающим к ней склонам.

Итог стал для Василия двойной катастрофой. Его войска попали в засаду в узком проходе, известном как Траяновы ворота» (ныне Ихтиманский проход в горном массиве Средна Гора к юго-востоку от Софии), понеся очень тяжёлые потери. Сам Василий бесславно бежал с поля боя, спасшись сам, но опасно подорвав свой авторитет. Мы располагаем редчайшим свидетельством достойного доверия очевидца, Льва Диакона, который рассказывает о случившемся так:

…войско проходило по лесистому, изрытому пещерами ущелью; едва пройдя его, оно попало в изобилующее расселинами, трудно проходимое место; там на ромеев напали мисяне [= болгары], перебили большую часть воинов, захватили шатер императора, казну и весь обоз. Был там и я, рассказывающий с горечью об этом; на беду мою я сопровождал правителя, неся службу дьякона. <…> Остатки войска с трудом нашли спасение в бегстве по [почти] непроходимым горам от преследовавших мисян и вернулись, потеряв почти всю конницу и обоз, в ромейские пределы[329].

Фана-Хусрау Адуд-ад Даула («Помощь державы»), перс, шиит-две-надцатиричник, эмир Багдада, номинально подчинявшийся аббасидскому халифу, отреагировал на поражение Василия освобождением Варды Склира, которого он и принимал в качестве гостя, и в то же время удерживал. Когда Варда Склир вступил в восточную Анатолию, чтобы снова заявить о своих притязаниях на империю, Василию, в свою очередь, пришлось призвать Варду Фоку, обладавшего большими связями, чтобы тот снова помог ему. Но на сей раз Варда Фока решил повернуть оружие против Василия и константинопольской бюрократической элиты, чтобы поделить империю с Вардой Склиром.

Последовали три года гражданской войны, и Василию удалось восстановить порядок лишь в 989 г. с помощью 6000 воинов, посланных к нему Киевской Русью. После этого, несмотря на упоминаемую в источниках операцию в Болгарии в 995 г., Самуил не мог быть первостепенной целью Василия, потому что ему опять нужно было восстанавливать имперский контроль и престиж на Востоке, которому грозил не только беспорядок, оставленный гражданской войной, но и – причём в куда большей степени – возвышение державы Фатимидов. Шииты-ис-маилиты, «семиричники» (сабийа), Фатимиды расположили свою столицу в Египте и развернули решительную экспансию через Синайскую пустыню в Сирию. Задолго до этого отразив арабские набеги в Киликию и саму Анатолию, византийцы к тому времени распоряжались и христианскими, и мусульманскими владыками, а также бедуинскими племенами в Сирии и за ней, а их вассалы удерживали важные сирийские города: Антиохию и Алеппо.

Именно в эти годы Василий II начал проявлять себя как самый успешный император-воитель за всю историю Византии. Восстановление империи в восточной Анатолии и реорганизация восточных войск были несомненным успехом. В ответ на осаду Алеппо войском Фатимидов в 995 г. Василий прибыл и своевременно отбил осаждавших, а затем выступил к Триполи в нынешнем Ливане. Если не прямо тогда, то всего через несколько лет экспансионистский натиск Фатимидов был окончательно остановлен: в 1001 г. фатимидский халиф ал-Хаким уже вёл переговоры о десятилетнем перемирии, которое было возобновлено ещё на десять лет в 1011 г. и снова – в 1023 г.

Тем временем севернее Василий захватил значительные территории в нынешней южной Грузии, восточной Турции и западном Иране. Ранее армянского правителя Давида из Тао (Тарона, Тайка) не то убедили, не то вынудили завещать свои владения империи, и по смерти Давида в 1001 г. это завещание вступило в силу. Благодаря этому империя расширилась на восток дальше, чем когда бы то ни было, превзойдя все завоевания римлян, а впоследствии распространилась ещё и к северу, на Кавказ, завладев другими княжествами.

Тем временем после своей победы в 986 г. Самуил успешно расширил свои земли в западном направлении, к Адриатическому морю, в нынешнее Косово, и к югу, в Грецию. Он также подготовил плацдарм для притязаний на императорский титул, восстановив Болгарский патриархат в Охриде, на берегах знаменитого озера. Хотя византийские войска под командованием знаменитого военачальника и предположительного автора пособия по военному делу «Тактика», Никифора Урана, разбили болгарское войско в 996 г., сама эта победа показывает, насколько ухудшилось положение империи: эта битва происходила в глубине Греции, на реке Сперхий, возле города Ламия, гораздо ближе к Афинам, чем к Охриду, который можно считать чем-то вроде столицы Самуила.

Новой серьёзной попытки избавиться от Самуила Василий не предпринимал до 1001 г., когда было заключено прочное перемирие с Фатимидами. На сей раз Василий не пытался оттеснить болгар, как это часто делали раньше византийские войска с неубедительными или пагубными результатами. Не пытался он и атаковать Самуила на его родных македонских землях в западной части его разросшейся Болгарии. Вместо этого Василий подготовился к этому самому решительному противостоянию, лишив Самуила самых плодородных и густонаселённых земель в изначальной и нынешней Болгарии: широкой речной долины к югу от Дуная. Там булгарские ханы расположили свою первую ставку, а затем и столицу в Плиске, впоследствии перенеся её в Великий Преслав (оба города находятся в нынешней северо-западной Болгарии). Чтобы добраться до этих земель, войско Василия могло пойти вдоль Чёрного моря или поблизости от него, вдали от высоких гор Гема (Балкан) с их опасными проходами. Или, если ромеи всё же пересекли их (единственный источник, современный этим событиям, «Обзор истории» Иоанна Скилицы, в этом отношении неубедителен), тогда люди Василия, очевидно, освоили надлежащую тактику борьбы с засадами. Как мы увидим, пособия по военному делу, бывшие тогда в ходу, предлагали надёжные средства, основанные на двойном принципе: во-первых, проходы в низменностях и теснинах нужно прочёсывать с помощью патрулей, идущих впереди основных сил, расположенных ниже; во-вторых, особенно в горной местности, время и силы, потраченные на рекогносцировку, редко уходят впустую. Как бы то ни было, горький опыт 986 г. не повторился:

В 6508 году [поскольку сотворение мира состоялось в 5509 до н. э., то это 1001 г.], в тринадцатый индикт, <…> император отправил большое и сильное войско против болгарских кастра [укреплений] за хребтом Гема, под командованием патрикия [боевого командира] Феодорокана и [Никифора] Ксифия [протоспафария, военачальника]. Великий и Малый Преслав были взяты; также и Плиска; затем войско ромеев возвратилось с триумфом и без потерь[330].

После этого систематическая кампания Василия, целью которой было уменьшение территории (и снижение престижа) Самуила, продолжалась год за годом, чтобы отрезать царя от политических и логистических баз его власти[331]. Начав со староболгарских земель, затем он стал направлять свои ежегодные вторжения и в Симеонову македонскую глубинку. Воины-болгары, несомненно, могли в той или иной степени прожить и вне обрабатываемой земли: ведь они не были византийской или даже современной армией, которая не может долго продержаться, если её отрезать от родных баз и их припасов.

Но Самуил не мог или не стал снова отказываться от своей базы в Македонии, и тогда была подготовлена арена для большой битвы, которая оказалась решающей.

Она произошла 29 июля 1014 г. в проходе Клеидион, ведущем через гору Беласица между долинами рек Струма и Вардар, недалеко от того места, где сходятся нынешние границы Македонии, Греции и Болгарии.

Самуил полагался на свой обычный метод: на пути наступающего войска Василия он перегородил проход рвами и палисадами, чтобы подготовить место для очередной удачной крупномасштабной засады. Однако, повторив свой оперативный метод, он дал византийцам возможность изучить его, найти его уязвимые места и придумать собственный реляционный (relational) ответ. Метод Самуила требовал скопления его войск за преградами, чтобы сразиться с наступающими войсками Василия, а это означало, что люди Самуила тоже вынуждены были находиться в низменной местности, с обеих сторон которой возвышались крутые склоны.

Это и было тем уязвимым местом, по которому византийцы нанесли удар, поручив особым отрядам подняться на высоты и затем спуститься с них, чтобы напасть на болгар. Застигнутые врасплох и поражённые болгары уже не могли защищать палисады, чтобы сдержать основные силы Василия; не могли они и отступить под атакой обошедших их византийских отрядов. Следствием стала бойня, из-за которой (значительно позже, в изменившихся к худшему обстоятельствах XIII века) Василий удостоился прозвища Болгаробойца (Вулгароктонос)[332]. Она стоила Самуилу войска, царства и жизни.

Карта № 5. Империя в 1025 г., к моменту смерти Василия II

Рассказ Скилицы может быть отчасти литературной выдумкой, но он последователен и достаточно точен:

Император не медлил, но каждый год совершал поход в Болгарию, опустошал и разорял всё, что находилось перед ним. Самуил не мог ни оказать сопротивление в открытом поле, ни сражаться с императором в регулярной войне. Итак, терпя урон со всех сторон, он выбрался из своего горного [букв.: высокого] логова для того, чтобы укрепить вход в Болгарию рвами и изгородями. Зная, что император всегда производит свои вторжения через равнину, называемую Кампу Лунгу [Длинное поле], и проход, называемый Клеидион [Ключ], он принялся укреплять эту труднопроходимую местность, чтобы преградить путь императору. Построили стену через всю ширину прохода, и достойным защитникам [стены] было поручено дать отпор императору. <…>

Когда император отчаялся в захвате прохода, Никифор Ксифий, стратег Филиппополя [он был назначен на эту должность с 1001 г.], встретился с императором и убедил его оставаться на месте и продолжать приступ стены в то время, как он [Ксифий], согласно с обговоренным с императором планом, совершил отход со своими людьми и кружным путём к югу от прохода Клеидион, через пересечённую и бездорожную местность, перешёл очень высокую гору, известную как Беласица. 29 июля 12 индикта [1014 г.] Ксифий и его люди внезапно обрушились сзади на болгар, издавая боевые кличи. Приведённые в полное замешательство и панику атакой с тыла, болгары обратились в бегство. В это же время войска императора прорвались через оставленную [защитниками] стену. Многие болгары были убиты, но гораздо большее количество захвачено в плен. Самуил едва избег опасности с помощью своего сына, который доблестно сражался с атакующими, посадил его [отца] на лошадь и отвёл в крепость, известную как Прилеп. Император подверг ослеплению болгарских пленников [около 15 000 человек]. Он приказал, чтобы каждую группу из 100 [ослеплённых] вёл один одноглазый. <…> Самуил… не имел мужества перенести [это зрелище] храбро, но сам был поражён слепотой… и умер через два дня, 6 октября[333].

Эта знаменитая история о 15 000 ослеплённых пленниках, отосланных назад отрядами по сто человек, каждый из которых вёл одноглазый, похожа на сказку – и, возможно, это и есть сказка, хотя ослепление широко применялось в те времена как наказание более христианское, поскольку данную Богом жизнь отнимать нельзя. Однако надёжно установленный факт того, что сопротивление болгар продлилось ещё четыре года, до 1018 г., говорит против потери 15 000 бойцов: ведь это большое число, если учитывать численность населения. Но даже окончательная сдача оставшихся в живых болгарских предводителей не была безусловной: им пожаловали земли в восточной Болгарии[334]. Возможно, лишь небольшое число пленных были ослеплены и доставлены в Прилеп, чтобы деморализовать Самуила.

Важнее то, что после битвы при Клеидионе византийское правление было восстановлено на пространстве от Адриатического моря до Дуная, впервые за три столетия. Реляционный (relational) манёвр на уровне театра военных действий – это высшее проявление военного искусства.

«Византийская» дипломатия в византии

В 896 г. император Лев VI (889–912 гг.) отправил своего сановника Льва Хиросфакта посланником к Симеону Болгарскому (894–927 гг.), речь о котором пойдёт ниже, чтобы добиться освобождения пленных византийцев[335]. В то время Болгария была сильнее Византийской империи на Балканах, и Симеон стремился к тому, чтобы его тоже признали императором в пределах общеправославной культурной и религиозной сферы[336]. В этом духе он в шутку попросил Льва Хиросфакта предсказать, освободят ли пленных: ведь Лев VI попытался произвести впечатление на болгар, предсказав недавнее солнечное затмение.

В своём письме Лев отвечал на столь специфический вопрос, построив фразу со сложным порядком слов и совсем без пунктуации, так что её смысл оставался намеренно двояким – хотя при самом простом прочтении получалось: «Нет, их не освободят».

Симеон ответил сардонически: если бы Льву Хиросфакту удалось верно предсказать исход событий («Да, их освободят»), он освободил бы пленных; но поскольку Лев этого не сделал, он отказывается освободить их. В ответ Лев заявил, что в своём письме он предсказал исход верно, но секретарь Симеона по своей некомпетентности не смог правильно истолковать письмо, неверно расставив пунктуацию.

Симеон отвечал: «Я не давал тебе никакого обещания относительно этих пленных; я ничего не говорил тебе об этом; я не возвращу их тебе».

В своём ответе Лев сохранил слова Симеона, но исказил смысл фразы, иначе расставив пунктуацию: «Я не мог не дать тебе обещание относительно этих пленных» (Лев толкует двойное отрицание как утверждение); я действительно говорил с тобой об этом; как же я не возвращу их тебе?» И болгары в конце концов возвратили пленных.

Льву не удалось привести убедительный довод, и его эпистолярная попытка манипулировать с текстом письма так, чтобы вложить в слова Симеона тот смысл, которого там явно не было, была скорее ребяческой, нежели хитроумной. Но Симеон, очевидно, хотел поддерживать общение с Византией, и пленных освободили.

В «Книге церемоний» читаем:

Владыке [кириос] счастливой Аравии. Золотая булла. Константин и Роман, верные Христу Господу, великие самодержцы и императоры ромеев, такому-то [имя], правителю Аравии.

Но в десятом веке не было «владыки» Аравии в смысле старой римской провинции Арабия Петра, «Каменистая Аравия», в пределах нынешнего королевства Иордания. Созданное Гасанидами объединение принявших христианство племён арабов-бедуинов, достойно служившее империи, защищая пустынные подступы к Леванту как от обходных манёвров Сасанидов, так и от набегов бедуинов, было уничтожено мусульманским завоеванием. Кроме того, их правитель, подчинявшийся власти Византии, должен был носить титул филарха (племенного вождя) или, скорее, мегафиларха (верховного вождя), а не господина (кириос).

Не было и владыки Аравийского полуострова, хотя он и был объединён в седьмом веке под харизматическим лидерством Мухаммада и под эгидой воинственной новой религии, характеризовавшейся неподдельным иудейским монотеизмом, стремлением к искупительному миссионерскому завоеванию, узаконенным грабежом и гарантированным превосходством над неверующими буквально во всём. Парадоксальным образом именно успешные завоевания мусульман по всем направлениям оставили саму Аравию без центра власти, тогда как Багдад, Алеппо и Фустат (ныне в Каире) в числе других городов стали центрами арабо-мусульманской власти.

Через год после смерти Мухаммада в 632 г., под руководством его прежних сотоварищей и талантливых преемников, назначивших самих себя, а именно Абу Бакра, Умара ибн ал-Хаттаба, Усмана ибн Аффана и их боевого командира, Халида ибн-ал-Валида, его последователи из числа арабов-мусульман начали совершать грабительские рейды в византийскую Сирию и в Сасанидскую Месопотамию, которые оказались настолько успешны, что прямо за ними последовали завоевательные и миссионерские экспедиции.

Джихад, священная война с неверными, не является основополагающим столпом (аркан) ислама[337]. Одна из причин, по которой хариджиты оказались «маргиналами» как первые экстремисты в истории ислама, заключалась в том, что они как раз возводили войну с неверными в ранг основополагающего предписания, как это до сих пор делают сирийские алавиты и все современные сторонники джихада, которых ныне следует называть ультраэкстремистами, поскольку экстремизм Мухаммада ибн-Абда ал-Ваххаба, восходящий к XVIII веку и запрещающий всякие дружеские отношения с немусульманами, является государственной религией Саудовской Аравии.

Хотя джихад не является абсолютным обязательством, налагаемым на всех верующих, всё же он представляет собою религиозный долг, который все сколько-нибудь ортодоксальные мусульманские законоведы ставят непосредственно за арканом в силу распоряжений самого Аллаха в Коране, прежде всего в II. 193: «Сражайтесь с ними, пока не исчезнет неверие и не утвердится вера в Аллаха». Поэтому джихад – временное состояние, которое закончится, когда все люди станут мусульманами; до тех пор это обязанность всех мусульман в целом, хотя и не каждого мусульманина по отдельности, как хотелось бы думать экстремистам[338]. В наши дни любят носиться с концепцией ал-джихад ал-акбар, «великая война» против собственных плотских желаний, в силу которой война против неверных понижается в ранге и становится ал-джихад ал-асгар, «малой войной». Но это гетеродоксальное толкование некоторых суфийских и либеральных теологов, которое по большей части оставляют без внимания мусульмане, принадлежащие к основным течениям ислама, включая большинство суфийских движений. Мягкие, гуманистические, терпимые к другим версии ислама преобладают в его преподавании в западных университетах, но они остаются неизвестны или по меньшей мере маргинальны среди самих мусульман, исключая такие меньшинства, как бекташи-алевиты в Турции и в странах, прежде принадлежавших Османской империи, гуманизм которых и восходит к древности, и притом аутентичен[339].

Религия Мухаммада обещала победу, и арабы-мусульмане, неудержимо продвигаясь вперёд, увидели, как это обещание победоносно подтверждается, казалось бы, чудесным поражением обширных, древних дотоле непобедимых империй, Ромейской и Сасанидской, которые делили друг с другом господство над всеми землями Ближнего Востока, достаточно плодородными для того, чтобы достойным образом управлять ими.

Эти две империи только что завершили самую долгую и разрушительную из всех своих войн – почти тридцать лет широкомасштабных вторжений с обеих сторон, разрушивших множество городов, расстроивших торговлю, опустошивших казнохранилища, истощивших людские ресурсы, погубивших пограничные силы и действующие войска, тогда как провинциальное население с обеих сторон агонизировало, оставшись без защиты от вражеских грабителей, а к тому же влача непосильное налоговое бремя – и прежде, и впоследствии. Несколько мирных лет могли бы восстановить мощь обеих держав и позволили бы достойно ответить на вызов, брошенный вторжением арабов, какой бы энтузиазм ими ни двигал. Однако обе державы подверглись их вторжению, и каждая из них потерпела катастрофическое поражение в битве[340].

В 632 г., когда умер Мухаммад, ни один здравомыслящий человек не мог бы предвидеть, что Ромейская империя, владевшая Сирией, Египтом и всеми землями между ними, утратит всё это к 646 г. Впрочем, большая часть была утрачена ранее, после того как войско, посланное императором и прежде великим завоевателем, Ираклием, было полностью разгромлено в битве на реке Ярмук в августе 636 г.

Какую бы веру ни исповедовали арабы, до сих пор они никогда не были грозными. Их новая идеологическая сплочённость заслужила, возможно, слишком высокую оценку, а их способность к мобилизации определённо была преувеличена[341]. Но сражения протекают как явления на тактическом и оперативном уровне, они обусловлены собственными обстоятельствами, каждая сторона может принимать решения и исполнять их более или менее успешно, и кажется, что византийские полководцы Вахан и Феодор Тритирий совершили явные тактические ошибки[342]. Однако в данном случае более общие факторы оказались важнее, чем тактика, потому что в том же году арабы-мусульмане напали также на Сасанидскую империю в Персии, власть которой совсем недавно распространялась от средиземноморского бассейна до долины Инда. Она тоже потерпела решающее поражение в 636 г. при ал-Кади-сии в Месопотамии, потеряв своё казнохранилище и свою столицу, город Ктесифон. После заключительной попытки защитить внутренние земли Персии в битве при Нихаванде в 642 г., в которой войсками командовал сам шах Ездигерд III, сопротивление (а вместе с ним и Сасанидская империя) ослабло, что привело к концу державы в 651 г.

То, что сами арабские завоеватели-мусульмане скромно рассматривали как победу Бога, как наср-Аллах («помощь Аллаха»), можно в обратной перспективе признать даже чем-то более впечатляющим, политической победой над обеими империями, благодаря которой были завоёваны не только обширные земли, но и согласие их обитателей.

Стремительные наступления арабов так и остались бы всего лишь эфемерными набегами, которые были обречены на поражение сопротивлением местных народов, если бы захватчики при своём появлении не предложили два весьма значительных и непосредственно ощутимых преимущества.

Карты 6. Мусульманские нападения в 662–740 гг.

Первым из них было резкое снижение налогов, ставших пагубно обременительными. Второе было воистину парадоксальным: введя законы дискриминации по отношению ко всем немусульманам, арабы-мусульмане покончили с произвольными религиозными преследованиями, которым до последнего времени подвергалось большинство обитателей Сирии и Египта.

Мусульманское завоевание и снижение налогов

Мусульманские налоги могли быть низкими, потому что стоимость мусульманского правления была поначалу очень низкой. В суровых условиях Мекки и Медины у завоевателей не было многочисленного штата имперского управления, состоявшего из бюрократов и придворных, и они не пытались срочно восстановить разбитые имперские армии, как делали в те годы и Сасаниды, и византийцы. Налоги, вводимые мусульманскими властями, были, с одной стороны, строго дискриминационными, поскольку большую их часть должны были выплачивать немусульмане, с другой же – они были милосердно ниже, чем соответствующие (надёжно документированные) византийские налоги[343], а также известные нам сасанидские налоги.

Поскольку никому ещё не удалось доказать, что Ромейская империя «пала» из-за чрезмерно высокого налогообложения (хотя многие пытались сделать это), вывод таков: она была и до середины седьмого века оставалась иерархически устроенной системой, при которой сначала определялась полная сумма расходов империи на следующий год, затем рассчитывались требуемые поступления, провинция за провинцией, а далее общая сумма распределялась среди зарегистрированных налогоплательщиков в пределах каждой провинции, в основном из земельного налога согласно периодическим оценкам сельскохозяйственных поставок с каждого югера земли (jugatio) и наличных человеческих ресурсов (capitatio, подушная подать)[344].

Это была исключительно сложная и очень эффективная система сборов, представлявшая в действительности главное преимущество Римской и Византийской империй перед всеми современными им державами. Однако это означало, что налогоплательщик обязан был выплачивать заранее рассчитанную сумму, несмотря на хороший или плохой урожай, на засуху или наводнение, на разрушительные набеги чужеземцев и даже на прямые вторжения. Особо крупное бедствие, привлекшее к себе всеобщее внимание, могло убедить имперские власти снизить налоговые обязательства пострадавшей провинции, но из-за обычных колебаний урожая или рыночных цен никаких уступок не делалось, поскольку концепция государственного займа и его продажи в форме процентных облигаций ещё не была изобретена.

Покупка оплачиваемых правительственных должностей, которая также выступала как обмен единократной выплаты капитала на поток поступлений, была функциональным эквивалентом публичной продажи облигаций, но она не могла практиковаться широко. Поэтому текущие расходы должны были покрываться текущими налогами по строгой системе уплаты налогов из текущих доходов; это было совсем не обременительно в хорошие годы, но тяжело в плохие, и иногда служило достаточной причиной для того, чтобы, бросив свою землю, бежать из дома при известии о приближении сборщиков налогов.

В сущности, византийская система сбора налогов просто была слишком эффективна. Императору Анастасию (491–518 гг.) довелось отражать чужеземные вторжения, прибегая к дорогостоящим военным операциям, что вылилось в четыре года ещё более дорогостоящей полномасштабной войны с неизменно агрессивной Сасанидской Персией, начиная с 506 г.; кроме того, он потратил огромные суммы на общественные постройки, среди прочего перестроив и укрепив Длинную стену и возведя город-крепость Дара (близ Огуза в нынешней Турции), которую он «окружил крепкой стеной, украсил различными зданиями, церквями и другими священными домами, царскими портиками, публичными банями…»[345].

Не один Анастасий тратил много, но он также упразднил хрисаргир, или collatio lustralis («пятилетний взнос»), устанавливаемый «сверху» денежный налог на всё имущество (на здания, домашних животных, на орудия труда и на стоимость рабов), собиравшийся с ремесленников, купцов и профессионалов, исключая учителей, но включая проституток обоего пола. Поначалу он собирался раз в пять лет (lustrum: «пятилетка»), но ко времени Анастасия пятилетний срок превратился в четырёхлетний, хотя в любом случае ремесленникам и мелким купцам было тяжело справиться с единократными выплатами золотом (несмотря на греческое название этой подати, хрисаргир, то есть «злато-серебро», сборщики налогов принимали только золото). В тексте, известном под названием «Историческое повествование о бедствиях, постигших Эдессу, Амид и всю Месопотамию», или «Хроника Йешу Стилита (Столпника)», описывается восторг, охвативший при вести об отмене этого налога жителей города Эдесса, которые должны были выплачивать 140 фунтов золота, т. е. 10 800 солидов – явно непосильное бремя:

В этом году пришёл указ императора Анастасия, отменяющий денежные выплаты, которые торговцы должны были совершать каждые четыре года, и освобождающий их от этого налога. Указ этот пришёл не только в Эдессу, но и во все города, подвластные ромеям… Весь город радовался, и все они [жители] облачились в белые одежды; все, большие и маленькие, несли зажжённые свечи и кадильницы, полные горящего ладана, и шли вперед с псалмами и гимнами, благодаря Господа и хваля императора… они устроили радостный и весёлый праздник, продолжавшийся целую неделю… Все ремесленники радовались, совершая омовения и празднуя во дворе самой большой церкви и во всех портиках города[346].

Хотя Анастасий потратил много и отказался от многих доходов (при этом, правда, увеличив эффективность и добросовестность сбора налогов), всё же после его смерти в казне осталось три тысячи двести кентенариев золота, то есть 320 000 римских фунтов[347]; в пересчёте цена составляет примерно 903 доллара за унцию, то есть 31,1 грамма, так что излишек, оставленный Анастасием, составлял примерно 3 039 496 257 долларов: для наших дней не слишком много, но в те дни золото было гораздо дороже, например, в пересчёте на хлеб…

Но ко времени вторжений арабов уже не было бюджетных излишков, которые можно было бы скопить. За тридцать лет войны расходы сильно повысились, а поступления значительно сократились, вследствие чего казна опустела или была близка к этому. Скрытые резервы – например, золотые и серебряные церковные украшения, которые можно было конфисковать в случае кризиса, – также истощились.

Уже в 622 г. император Ираклий «взял также из Великой церкви [храма св. Софии] паникадила и другие церковные сосуды, перелил в крупные и мелкие деньги…»[348]. Вследствие этого налоги пришлось собирать с Сирии и с Египта, как только они были отвоёваны после долгих лет сасанидской оккупации, – а ведь это были земли, которые сначала облагали налогами византийцы, затем в них вторглись Сасаниды, также собиравшие с них налоги, затем за них то и дело сражались, зачастую они подвергались грабежам, пока не были наконец отвоёваны и снова подверглись налогообложению. Империя собиралась с силами, и её подданные должны были поставлять необходимое золото или же пережить экспроприацию, а то и кое-что похуже. Это было уже слишком. Поэтому они радостно встретили арабов-мусульман, их дискриминационную систему налогообложения и всё остальное.

У нас меньше сведений о сасанидских налогах, но, несомненно, существовал земельный налог, таска на талмудическом арамейском, и подушная подать, карга. Таска была высокой (по крайней мере на здания) и неизменной. Один пассаж из трактата «Недарим» из Вавилонского Талмуда[349] служит иллюстрацией первого из этих утверждений: обсуждаемая там сделка этически допустима, если арендатор снимает здание у собственника в обмен на уплату таски, из чего явствует, что этот налог вполне мог покрывать все доходы от сдачи в аренду, получаемые от недвижимости.

Что же касается неизменности, то известен леденящий душу анекдот в лучшем из источников наших сведений о сасанидских налогах и о многом другом: в «Истории пророков и царей» («Тарих ал-русул ва-л-мулук») особо поучительного исламского историка Абу Джафара Мухаммада ибн Джарира ибн Язида ибн Катира ат-Табари (839–923 гг.), написавшего всеобщую историю исламских стран, полную точных сведений и вневременных прозрений. Разъясняя, каким образом была решительно реорганизована сасанидская фискальная система, ат-Табари переходит к кадастровой переписи сельскохозяйственной продукции и урожая – явно скопированного с византийского земельного налога на югер (jugatio[350]), – совершённую по приказу Кавада I, умершего в 531 г.:

…когда его сын Кисра [Хосров I Ануширван, для греков Хосрой] унаследовал власть, он приказал провести её [перепись]… и пересчитать финиковые пальмы, оливковые деревья и головы [рабочих, византийская подушная подать, capitatio]. Затем он велел своим секретарям подсчитать общую сумму всего этого и издал общие обращения к народу. Он приказал секретарю, отвечавшему за земельный налог, огласить им общий объём налоговых обязательств с земли и число финиковых пальм, оливковых деревьев и голов… после чего Кисра сказал им: «…Мы повелеваем, чтобы налоги выплачивались частичными платежами, распределёнными по году, тремя частичными платежами. Благодаря этому деньги будут скапливаться в нашем казнохранилище, так что, если возникнет какая-либо опасность на одной из наших уязвимых границ… или случится какая-то иная беда, и нам нужно будет… пресечь её в зародыше, для чего потребуются денежные затраты… то у нас будут накопленные там деньги, в готовности и под рукой, ибо мы не желаем проводить новую частичную выплату налогов по случаю этой опасности. Итак, что вы думаете о намеченном нами и согласованном мероприятии?..»

Разумеется, Хосров I гордился своим новшеством, которое в действительности было задумано его отцом и представляло собою копию римско-византийской системы земельного и подушного налогообложения (jugatio-capitatio). Но собрание хорошо знало привычки абсолютных монархов:

Никто из присутствующих… не проронил ни слова. Кисра повторил [свой вопрос] трижды. Тогда некто из числа присутствовавших поднялся и сказал: «О шах – да продлит Бог твою жизнь! Ты хочешь воздвигнуть присносущее здание этого земельного налога на преходящих основаниях: на виноградных лозах, которые могут погибнуть, на земле, засеянной зерном, которое может увянуть, на каналах, которые могут пересохнуть, и на источниках или канатах [qanat, подземные каналы], которые можно перекрыть?»

Этого говорить не следовало.

Кисра отвечал: «О смутьян, несущий дурное предзнаменование, откуда ты взялся?» Тот сказал: «Я один из твоих секретарей». Кисра приказал: «Бить его чернильницами, пока не сдохнет!» Тогда секретари стали бить его [тяжёлыми] чернильницами, стараясь в глазах Кисры отмежеваться от мнения этого человека и от его слов, пока не забили его насмерть».

Теперь всем стало ясно, чего от них ждали: