Стратегия Византийской империи Люттвак Эдвард

Значение «Стратегикона» Маврикия (а были, как мы увидим, и другие руководства по военному делу) было полностью признано византийскими офицерами, византийскими писателями, а также теми, кто выступал в обеих этих ипостасях: в течение последующих веков они делали выдержки из этого труда, составляли парафразы и краткие изложения, занимались плагиатом и даже подгоняли его к современным им условиям.

Труд, которому Дэн (Dain) даёт заглавие «О военной науке» (“De Militari Scientia”), – один из подобных; он датируется по крайней мере седьмым веком, потому что предметом рассмотрения в нём выступают арабы-мусульмане, а не авары и не тюрки. Он считается ещё одним свидетельством жизнеспособности византийской военной литературы, более поздние примеры которой, упомянутые Дэном, но не прочитанные мною, включают в себя трактат Элиана, выдержку из «Тактикона» Урбикия, ещё одно сочинение «О переправе через реки» (“De Fluminibus traiciendis”), представляющее собою выдержку из «Стратегикона», а также некоторое количество утраченных текстов, на существование которых указывают сохранившиеся следы и парафразы в трудах, дошедших до наших дней[516].

Первой великой эпохой византийской военной литературы стал шестой век, и не случайно это был век войн и завоеваний Юстиниана. Затем началась Юстинианова чума, событие всемирно-исторического значения, как мы видели выше; она уничтожила большую часть населения, что неизбежно привело к краху всех имперских установлений, включая армию и военно-морской флот. Мятежи, узурпации, катастрофические вторжения персов, пагубным образом запоздавшая победа Византии и последовавшие почти сразу за этим арабские вторжения – всё это привело к тому, что империя сильно уменьшилась в размерах и страшно обеднела; к концу седьмого века в ней мало читали и ещё меньше писали. Но за упадком последовало не крушение, а возобновление, которое определённо началось к концу восьмого века и развилось в подлинное экономическое, культурное и военное возрождение.

Вторая великая эпоха византийской литературы была одним из следствий и, в свою очередь, одной из причин военного возрождения империи: началась она с труда, приписываемого Льву VI Философу (886–912 гг.).

Его первая попытка создать руководство по военному делу, «Проблемы» («Провлимата»), представляет собою не что иное, как выдержки из «Стратегикона» Маврикия, изложенные в виде ответов на вопросы автора. Но за столь малообещающим началом (Льву было тогда, наверное, лет двадцать) последовал труд куда более обстоятельный: «Тактика», или «Тактические конституции» (“Tacticae constitutiones”), которые писались постепенно и были впоследствии изданы его сыном, Константином VII Багрянородным[517], ещё более преданным литературным занятиям. Латинское слово «конституция» (constitutio) употреблялось не в современном значении: скорее так называли закон, а точнее – императорский декрет в виде личного письма, содержащего указания и приказы, адресованные поименованным чиновникам или вообще лицу, занимающему данную должность: в своей «Тактике» Лев VI адресует письма безымянному «стратигу», то есть генералу или адмиралу. Долгожданное новое издание, осуществлённое Джорджем Т. Дэннисом (George T. Dennis, S. J.), сейчас находится в печати, и пока что есть только флорентийское издание Лами (Lami) 1745 г., в действительности представляющее собою переиздание первого лейденского издания Иоанна Меурсия 1612 г., плагиатски воспроизведённое в необозримой «Греческой патрологии» Жан-Поля Миня (Migne, Vol. 107, col. 669—1120) и цитируемое как издание то Меурсия, то Лами, то Миня – по «праву первой ночи» (droit de seigneur).

Содержание представляет собою по большей части парафразы более ранних сочинений, почерпнутые из «Стратегика» Онасандра, из «Тактической теории» («Тактике феориа») Элиана Тактика, а шире – из «Стратегикона: Лев VI апеллирует к предисловию к этому трактату, переводя с латинского на греческий перечисленные в нём военные команды[518]. Но есть и вполне оригинальные части, обладающие исторической ценностью. Материал организован не по авторам, а по логической схеме, то есть по предметам: I) тактика, или скорее упражнения; II) качества стратига, или генерала; III) структура и построение войска; IV) военные советы и решения; V) оружие; VI) оружие конницы и пехоты, в основном из «Стратегикона»; VII) тренировка, в которой рекомендуются двусторонние упражнения в «потешной» битве, с деревянными копьями и мечами и со стрелами без наконечников или с затуплёнными наконечниками. Также следует упражняться в атаке конницы под градом вражеских стрел, которую нужно вести, держа очень тесные построения, щит к щиту: как горизонтально, в первых двух рядах, так и над головами, начиная с третьего ряда и далее; VIII) военные наказания; IX) марши, X) обозы; XI) лагеря, в том числе и походные; XII) о подготовке к битве; XIII) за день до битвы – важная тема, если предположить, что можно было определить день битвы, поскольку в действительности он назначался по взаимному соглашению; XIV) день битвы; XV) осадное дело; XVI) на другой день после битвы; XVII) неожиданные вторжения; XVIII) обычаи различных народов, ещё один «этнографический» трактат, как в «Стратегиконе», но по большей части о врагах-мусульманах, – речь о нём пойдёт ниже; XIX) о морских сражениях, обзор также см. ниже, XXI) максимы о войне и эпилог.

Конституция XVIII Льва VI в войне с мусульманами[519]

Как в большей части «Тактики», главный источник Льва – «Стратегикон», в данном случае книга XI об этнических свойствах различных врагов империи. Это и есть «этнографический трактат», рассмотренный выше, – и отправная точка реляционного манёвра со всеми его потенциальными тактическими и оперативными преимуществами. Но Лев добавляет оригинальный материал в применении к современным ему реалиям. Когда составлялся «Стратегикон», главного врага эпохи Льва просто ещё не было на исторической сцене: речь о мусульманах, изначально арабах, но затем всё больше не об арабах, а о тюрках или иранских народах, прежде всего о курдах и горцах-дайламитах из прикаспийских областей[520]. Всех их могли собирательно называть саракинами, сарацинами: первоначально это было названием доисламских бедуинов северного Синая, впоследствии же это слово вошло во множество языков: даже Saracini, из моего детства на Сицилии, где так называли всех вообще мусульман.

Мусульмане были особо опасны в силу преданности своей идеологии, что в нашем тексте полностью признаётся. Но всё далеко не так просто: даже если преданность идеологии вполне искренна, условия джихада предоставляют возможность добиться своей цели и бедным воинам, участвующим в нём с целью обогащения: «Они идут на военную службу не по призывному списку: каждый приходит по своей воле и со всем своим семейством. Богатые считают достаточным вознаграждением смерть в борьбе за свой народ, бедные же приходят ради военной добычи. Их соплеменники, мужчины и особенно женщины, обеспечивают их оружием, словно участвуя вместе с ними в походе». Лев, несомненно, восхищён ими: саму эту религию он презирает, но уважает вдохновляемый ею военный альтруизм[521].

Лев начинает расходиться со «Стратегиконом» почти с самого начала: за общим призывом обеспечивать поставки оружия согласно регламенту идёт следующее: «Особенно уверься в том, что у тебя много луков и стрел. Ибо лук и стрелы – успешное оружие против сарацин и курдов, полагающих всю свою надежду на победу именно на луки и стрелы».

Это было верно в отношении курдов, выступавших как конные лучники, и в отношении тюрок, численность которых всё более возрастала, но не в отношении нерегулярной бедуинской конницы или дайламитов, сражавшихся пешими, с дротиками и мечами.

Далее следует вполне здравый тактический совет:

…против самих лучников, беззащитных в момент выстрела, и против лошадей их конницы стрелы, выпущенные нашими войсками, весьма действенны… когда кони, столь высоко у них ценимые, гибнут под непрерывным градом стрел, боевой дух сарацин, так рьяно рвавшихся в битву, совершенно падает.

Для воинов великих травянистых степных равнин, имевших обычно с десяток лошадей для самих себя и для своих семей и державших запасных лошадей стреноженными поблизости от места боя, убитая лошадь была дополнительным мясом для варки; но не так обстояло дело для всадников из пустынных земель, где каждую лошадь нужно было буквально кормить из рук в самые сухие месяцы: их взгляд на поедание конины соответствовал взгляду обычного английского любителя лошадей; кроме того, у них лишь изредка были под рукой сменные лошади, как это часто бывало в византийской коннице. Вот почему было столь целесообразно метиться в лошадей.

Была и идеологически слабая сторона, остающаяся предельно важной вплоть до нынешних дней: поскольку мусульмане «идут на войну не из-за рабства и не в силу военной обязанности», а скорее ради своей веры, в случае поражения «они думают, что Бог стал их врагом, и не могут этого перенести» – отсюда глубокая травма, оставшаяся у нынешних мусульман вследствие поражений, нанесённых им христианами и евреями, а также всеобщая мобилизация, воспоследовавшая за мнимой победой над советским врагом в Афганистане.

Разделавшись с этим, в XVIII Конституции автор переходит к тактике, к необходимости походных лагерей и к различным способам преследования; в этом разделе упоминаются тюрки, то есть недавно появившиеся в поле зрения мадьяры. Это приводит к любопытному отступлению:

Когда болгары презрели мирный договор и прошли через Фракию (ок. 894 г.)… Справедливость преследовала их за нарушение клятвы… Поскольку наши войска были заняты войной с сарацинами, Провидение направило мадьяр, чтобы они вместо ромеев вели войну против болгар.

В данном случае Провидению помогли византийцы:

Флот василевса… перевёз их через Дунай… и они, словно императорские палачи, раскрошили их [болгар], <…> так что христиане-ромеи могли не осквернять себя пролитой кровью христиан-болгар [мадьяры ещё были язычниками].

Далее следует отзвук книги XI «Стратегикона» о военных обычаях «скифов», то есть конных лучников-степняков, франков и ломбардов, а также славян, после чего речь заходит о «народе сарацин, беспокоящем ныне нашу ромейскую державу».

В форме сокращённой истории в тексте повествуется о том, что прежде арабы были рассеяны по Сирии и Палестине, но:

…когда Мухаммад учредил их суеверие, они завладели этими провинциями силою оружия… они захватили Месопотамию, Египет и другие страны в то время, когда опустошение ромейских земель персами позволило им занять эти страны.

Затем идёт речь о военных обычаях и методах:

Они пользуются для перевозки грузов не повозками, а верблюдами, а также [другими] вьючными животными, ослами и мулами. В боевых построениях они применяют барабаны и цимбалы, к которым привыкли их лошади. Этот грохот и шум приводит в смятение лошадей врага, обращая их в бегство. Кроме того, вид верблюдов мог испугать и привести в смятение лошадей, к ним не привыкших…

Это, несомненно, полезные сведения: лошадей можно было соответствующим образом натренировать – что, конечно, и делалось.

Ещё одно полезное замечание: они «боятся ночной битвы и всего, что с ней связано, особенно если проходят по чужой для них стране». Конечно, все тонко чувствующие бойцы опасаются дополнительных опасностей ночной битвы, потому что исход битвы непредвиден даже при дневном свете; но Лев, несомненно, сознавал, что в данном случае речь идёт об особой неохоте вступать в ночное сражение.

Это без труда объясняется составом мусульманских войск: они комплектовались добровольцами из разных стран, гораздо менее единообразными, чем византийцы, и не прошедшими одинаковой тренировки, а потому не столь способными к спонтанным координированным действиям, происходящим (буквально) в темноте.

Когда речь заходит о специфике стратегии на уровне театра военных действий, никаких разговоров о перепевах или подражаниях быть не может. Автор описывает ежегодную мобилизацию воинов джихада, соответствующую призывам приграничных военных магнатов и воинственных проповедников, – когда они уходят, возобновляются обычные грабительские набеги: «Они чувствуют себя превосходно… в тёплые времена года, набирая войска, особенно летом, когда они объединяются с жителями Тарса в Киликии и выступают в поход. В другие времена года только люди из Тарса, Аданы и прочих киликийских городов выходили в набеги против ромеев»[522]. Главное средство совладать с этим – опережающий удар:

…необходимо напасть на них, когда они только начинают набег, особенно зимой [т. е. предотвращая грабительские набеги]. Этого можно добиться, если [наши] войска остаются вне поля видимости… Если наши заметят их выступление, они могут атаковать их и таким образом истребить. [Мы также можем напасть], когда все наши войска собрались одновременно в значительных количествах, полностью экипированные для битвы.

Суть в том, что такая битва, «встречный бой» (meeting engagement), как мы сегодня говорим, подвержена всяческим случайностям, а потому её следует избегать, если только нет налицо численного превосходства – и притом очень, очень значительного. Это вполне ясно излагается далее: «Как мы не раз говорили, очень опасно решаться на генеральное сражение, даже если кажется совершенно ясным, что [наши силы] превосходят вражеские по числу…»

Альтернативой выступает «не-битва» или, точнее, эластичная защита, при которой врагу позволяют совершить вторжение (потому что невозможно надёжно защищать каждый участок длинного фронта), а затем перехватывают его на обратном пути домой:

Если они совершают набег в горах Тавра, чтобы награбить добычи, тебе нужно схватиться с ними в узких проходах этой горной области, когда они возвращаются домой и очень утомлены и, возможно, обременены добычей: животными и вещами. Тогда тебе следует расставить пращников и лучников на возвышенных местах, чтобы стрелять по врагу и таким образом подготовить конную атаку.

Следующее далее подробно изложено в особом руководстве, обычно известном под заглавием “De velitatione”, то есть «О стычках», которое рассматривается ниже. Но последнее сводится к анализу битвы на суше, тогда как Конституция XVIII оценивает всю угрозу в целом:

Сарацины в Киликии считают нужным тренировать всю свою пехоту для битвы на двух фронтах, то есть на суше, по дороге, ведущей в горы Тавра, и на море, посредством кораблей… Когда они не выходят в море, они ведут кампании против ромейских городов на суше.

Рекомендуемое средство весьма интересно: понять намерения арабов и затем поступить наоборот:

Ты… стратиг, должен следить за ними посредством верных шпионов… Если они ведут кампанию на море, иди по суше, если это возможно, и нападай на них на их же земле. Но если они намереваются вести кампанию на суше, тебе нужно посоветовать командующему [фемным] флотом Киверриотов взять дромоны под его началом и напасть на города близ Тарса и Аданы, лежащие на побережье. Ведь войско киликийских варваров не слишком многочисленно, ибо одни и те же люди воюют и на суше, и на море.

Оперативная логика очевидна: невозможно оборонять длинную линию границы, предотвращая нападения на каждой её пяди. Бывает так, что приходится позволить врагу где-нибудь вторгнуться, хотя это, конечно, нежелательно. Так что самый удачный ответ – предпринять асимметричное контрнаступление, благодаря которому можно застичь врага врасплох, атаковав его на суше в ответ на атаку с моря – и наоборот.

Автор проявляет похвальную скромность, заключая своё сочинение следующими словами: «Мы предложили Вашему Величеству эти правила. Возможно, в них нет ничего нового…» Как мы видели, это чрезвычайно скромно, потому что Конституция XVIII, несомненно, была новым ответом на новую угрозу. Богословская сторона этого ответа сказывается на всём протяжении текста, пересыпанного обращениями к Богу и проклятиями в адрес лживой религии. Они встречаются во всех византийских военных руководствах того времени, но образуют самую сердцевину двух увещаний – публичных речей, обращённых к воинам, которые приписываются сыну Льва, Константину VII Багрянородному, и содержатся в приложении к вышеупомянутой «Военной риторике» (“Rhetorica militaris”). Учёный император не водил своих людей в битву и, скорее всего, не обращался к ним с речью перед сражением; но, прежде чем попасть в разряд образцовых речей для византийских командиров, они вполне могли зачитываться перед солдатами по завершении сезона кампаний, когда главная забота заключалась в том, чтобы они возвратились весной в хорошей форме[523].

Первая речь следует за победоносной кампанией, и соответственно этому она начинается с похвалы бойцам и их подвигам против хорошо вооружённых врагов с их «резвыми конями, которых невозможно догнать [арабских лошадей бедуинов]» и чьё вооружение было «непревзойдённым по мощи и по искусству изготовления»[524]. Но они не смогли победить, потому что у них не было «одного важнейшего преимущества, под коим я разумею упование на Христа», который противопоставляется Велиалу или Мухаммаду и смело приравнивается к еврейскому Богу Псалмов в его самых воинственных проявлениях, за чем следуют ветхозаветные цитаты: «Чьё оружие опьянено кровью врагов

Его (ср. Втор 32, 42)… Кто опустошает крепкие города, превращая их в груду развалин (ср. Ис 37, 26)… Господь крепкий и сильный, Господь, сильный в брани (Пс 23, 8)».

Затем врага – Сайфа ад-Даулу, который уже называется своим династическим именем, Хамданид – поносят за тщеславие и хвастовство:

Он труслив… и нет у него надёжной силы… [но] он пытается вселить страх в ваши души, прибегая к хитростям и обманам. Вдруг он заявляет, что ещё одно войско идёт к нему, что союзники [на подходе]… или… огромное количество золота послано ему [взносы на джихад]. Он раздувает слухи, чтобы испугать своих слушателей[525].

Этот пассаж интересен сам по себе. Как Сайф ад-Даула распространял свою пропаганду? Отправлял ли он агентов, чтобы вести её? Это вполне возможно: ведь граница была, конечно, проницаемой, в Сирии было немало христианских общин, туда и обратно постоянно курсировали купцы и паломники.

Затем бойцам сообщают, что это хвастовство само служит доказательством слабости:

Если бы можно было заглянуть в душу Хамданиду, вы увидели бы, сколько трусости, сколько страха угнетает её… не обращайте внимания на его выходки, но с упованием на Христа встаньте против супостата. Вы знаете, насколько это добродетельно – сражаться за христиан[526].

Если это так, то почему же сам император отказывается от битвы? Он хочет сражаться, но не может, ибо такова воля Божия:

Сколь великое стремление, сколь великое желание воспламеняет мою душу… Я охотно предпочёл бы облачиться в панцирь, надеть шлем и, потрясая копьём в деснице, слушать звук трубы, зовущий в битву…

Но Бог велит ему вместо этого носить «венец и порфиру»[527].

После обязанностей перед Богом и христианами речь заходит о наградах для офицеров и обычных бойцов: повышение в должности, подарки, земельные и денежные пожалования, доля в добыче; повышение в должности относится ко всем: «Стратиги, стоящие во главе меньших фем, будут переведены в большие… командиры тагм и других подразделений, сражавшиеся храбро, будут вознаграждены в соответствии со своими делами: одни станут турмархами, другие – клисурархами или топотиритами»[528].

Откуда императору знать, кто заслуживает награды и в какой мере? Прежде чем назначать награды, император требует точных сведений – заверенного клятвой свидетельства командиров или: «ещё лучше, если вы будете вести записи». Именно так бюрократия опосредует героизм вплоть до наших дней.

«Сборник тактиков» (“Sylloge Tacticorum”)

Трактат «Сборник тактиков» (“Sylloge tacticorum”), изданный самим Дэном (Dain) и ошибочно приписанный Льву VI, является в значительной мере обобщающей парафразой более ранних сочинений по военному делу, как, например, «Тактика» Льва, хотя отчасти он восходит к иным текстам[529]. Но вдобавок в этом труде содержится некоторое количество важного оригинального материала, который Дэн по непонятным причинам не отметил в своём обзоре. Это прежде всего глава 47 (рр. 86–93) о тактике для смешанного войска, состоящего из конницы и пехоты (она идёт за предыдущими главами, посвящёнными этим родам войск по отдельности), послужившая основой тактической системы, описанной в «Военных предписаниях» (“Praecepta militaria”) Никифора Фоки, несколько подробнее рассматриваемых ниже. Кроме всего прочего, «Сборник» – это «первый текст, в котором предписывается построение в виде каре, стандартное для византийской пехоты». У этого новшества была затем долгая история в армиях, располагавших дисциплинированной пехотой: прочно державшееся каре образовывало скрытую и надёжную базу для конницы, откуда конные подразделения могли совершать вылазки – и куда они могли возвращаться, утомлённые атакой, потерпев поражение или рискуя потерпеть его или просто для отдыха и восстановления сил после выполнения трудных задач[530]. Кроме того, «Сборник» включает в себя современные ему сведения о ромейских и мадьярских щитах и видах оружия[531].

Что же касается заимствованного материала в «Сборнике», не совпадающего с выборками в «Тактике» Льва, то он, по мнению Дэна, был почерпнут из двух прежних компиляций, которые он называет «Утраченная “Тактика”» (“Tactica perdita”) и «Утраченный корпус» (“Corpus perditum”). Из первого сочинения «Сборник» парафразирует разделы о свойствах, желательных для военачальника; о метрологии; о различных видах боя; о развёртывании войск в мирное время в военных городках и крепостях; о мерах, предпринимаемых против врагов, – и многое другое. По мнению Дэна, который явно ошибается, весь «Сборник» целиком представляет собою скорее произведение, написанное в библиотеке, нежели плод военного опыта той эпохи. В числе источников указываются прежде всего те же Онасандр, Эли-ан, «Стратегикон», «Анонимный трактат», труд по метрологии и Кодекс Феодосия – о том, как делить военную добычу. Реконструкция 87 глав «Утраченного корпуса» (“Corpus perditum”) по парафразам в более поздних текстах представляет собою филологическое достижение, но она не прибавила никаких новых интересных материалов, ибо составлена была из более ранних переработанных текстов, известных гораздо лучше по иным изданиям.

Герон византийский

«Герои Византийский» (в блистательном новом издании его имя взято в кавычки) – так прежний издатель решал назвать неизвестного автора двух весьма интересных трактатов, написанных в двенадцатом веке и посвящённых осадному делу и измерениям. Дэн, собственная книга которого об этих рукописях служит памятником его учёности, хотя написана она, по его меркам, в ужасающе популярном стиле (даже не по-латински, а по-французски!), отмечает, что анонимность не равносильна отсутствию индивидуальности[532]. Действительно, у автора есть оригинальные идеи, хотя его материал по большей части заимствован из инженерных руководств, которым к тому времени исполнилось семьсот лет или даже больше. Издатель авторитетного нового издания делает верное замечание об «обычно неизменном характере методов фортификации»[533]; но, несмотря на статичность, царившую в технологии, налицо были и значительные новшества, включая два, упомянутые в этом тексте: натяжной требушет, неизвестный на Западе вплоть до седьмого века, и греческий огонь, который обычно считался морским оружием, но применялся и при осадах, и даже при сражениях в поле: его и выпускали из сифонов, и метали в виде зажигательных снарядов.

Первый из этих текстов, «Наставления по осаде городов» («Парангельмата полиоркетика»), начинается так, что становится ясно – он адресован не инженеру: «Всё, что касается осадных машин, – сложно и труднопостижимо, как вследствие запутанности и загадочности их изображений, так и из-за того, что понять их устройство нелегко».

От рисунков, как утверждает автор, помощь тоже невелика – лучше всего разъяснения самих изобретателей, – но автор обещает дать трёхмерные рисунки, понять которые значительно легче[534]. Затем он перечисляет некоторые из своих источников: текст Аполлодора Дамасского, построившего мост через Дунай для Траяна и написавшего трактат для Адриана (трактата он в действительности не писал); книгу Афинея Механика, написанную для Марцелла[535] (это был племянник Августа, а не жалкий оппонент Архимеда); и Битона, упоминавшегося выше. Затем он перечисляет машины, необходимые для осадных операций, включая «черепахи», то есть прочно защищённые укрытия для атаки с тараном или без тарана, для проведения подкопов и для засыпания рвов; и недавно изобретённые «корзины» (лесе, множественное число): лёгкие укрытия от стрел, сплетённые из ветвей, лоз или тростника; передвижные деревянные башни, «которые легко изготовить», то есть не приводимые в движение воротом, передающим вращение колёсам; очень высокие разведывательные лестницы; средства для подкопа; «машины для подъёма на стену без лестниц» типа самбуки; мосты для переправ при атаке и кое-что другое.

После ритуального извинения за то, что пишет он о вещах понятных и самоочевидных, автор предлагает свою версию принципа si vis pacem para bellum («Хочешь мира – готовься к войне»), процитированную из Герона Александрийского: чтобы не бояться ни внутренних, ни внешних врагов, полагайся на артиллерийские орудия и на некоторые другие военные приготовления, включая заблаговременную заготовку «сухого пайка». Любопытно постраничное примечание, оставленное комментатором: варёные и высушенные дольки морского лука (питательная луковица, а не стрелки), тонко нарезанные, с одной пятой частью кунжутного семени (как в боевом пайке израильской армии) и одной пятнадцатой частью макового семени с «примешанным к нему лучшим мёдом»; либо, в качестве альтернативы, кунжутное семя, мёд, растительное масло, свежий лущёный миндаль, обжаренный, перемолотый и очень мелко растолчённый с таким же количеством морского лука – схолиаст называет такой паёк «сладким, сытным и не вызывающим жажды»[536].

Действительно, питание – один из главных вопросов при осаде: как для осаждаемых, припасы которых день ото дня скудели, если они были полностью окружены, так и для осаждающих, которым приходилось доставлять себе пищу из всё более и более отдалённых областей, по мере того как возможности фуражировки, грабежей, реквизиций и закупок истощались.

Поскольку каждая из сторон пыталась заморить другую голодом, осады принимали беспорядочный характер. «Хроника Псевдо-Йешу Стилита», первый исторический текст на сирийском языке, описывает красноречивый эпизод, имевший место при осаде Амиды в 503 г., когда персам пришлось оборонять город, захваченный ими в 502 г.:

Однажды, когда всё войско ромеев пребывало в мире и спокойствии, завязалось сражение следующим образом. Молодой парень пас верблюдов и ослов, и один из ослов, щипля траву, подошёл к стене. Парень слишком напугался для того, чтобы пойти за ним и вернуть его; и когда один из персов увидел это, он спустился со стены по лестнице, намереваясь зарезать осла и взять его на съедение, потому что в городе совсем не было мяса. Однако один из ромейских бойцов, родом галилеянин, обнажив меч и взяв в левую руку щит, кинулся к персу, чтобы убить его. Поскольку он подошёл к самой стене, персы, стоявшие на ней, сбросили вниз большой камень и сразили галилеянина, а перс стал карабкаться назад по стене. Когда он преодолел половину стены, подошёл один из ромейских офицеров; перед ним шли два щитоносца; из-за их прикрытия он выпустил стрелу и попал в перса, и тот упал рядом с галилеянином. С обеих сторон поднялся крик, и потому противники разъярились и вступили в битву[537].

Этот случайный переход от сонного дня, проводимого возле стен, к внезапно разразившейся битве за осла имеет весьма отдалённое отношение к осадным операциям, но он даёт вполне реалистический контекст, в котором разворачивались все инженерные работы.

Тактическая и техническая подготовка к осаде, описанная в «Наставлениях по осаде городов» («Парангельмата полиоркетика»), предполагает нападение – и это вполне понятно, поскольку Византия в десятом веке наступала и занимала удерживаемые арабами города в юго-восточной Анатолии, то есть в нынешней северо-западной Сирии.

Сначала идёт разведка вражеских укреплений, затем предварительные диверсионные акции, в ходе которых симулируются работы по подготовке к приступу на тех участках стены, где никакой атаки в действительности не планируется; чтобы усилить натиск осады, нужно выкопать траншеи для атаки в диагональном направлении, дабы избежать продольного обстрела со стороны врага. Объяснения относительно того, как нужно продвигать различные виды «черепах» к вражеской стене, кратки, но связны: люди, которые находятся внутри «черепах», поставленных на колёса и надёжно защищённых спереди, должны засыпать рвы, ямы и углубления, приближаясь к вражеской стене, чтобы другие машины можно было подкатить по ровному грунту. Необходимо также прощупать намеченный путь подхода к стене железными копьями, чтобы обнаружить ловушки, засыпанные землёй поверх хрупких глиняных горшков; подошвы бойцов также должны быть защищены от шипов; ведение подкопов, чтобы провести их под вражескую стену, что должно завершиться поджогом сухого дерева и сосновых факелов, которыми обкладывали деревянные подпорки, до той поры поддерживавшие стену. Альтернатива такова: каменные блоки в основании вражеской стены можно расшатать, предварительно раскалив их с помощью углей, а потом поливая их уксусом или мочой, причём уголь подаётся в нужное место с помощью труб в передней части «черепахи», защищающей всю операцию в целом; с химической стороны это, конечно, правильно: реакция между кислотой и углекислотой кальция, содержащейся в камне, усиливается при высокой температуре. Надувные лестницы, которые «сшиваются как мехи, а в швах тщательно промазываются жиром, чтобы не пропускать воздух»[538], рекомендуются для неожиданной атаки (современные коммандос пользуются надувными подъёмными шестами); кроме того, благодаря множеству дырок, проделанных в каменных стенах с помощью свёрл, приводимых в движение луком (их по сей день используют некоторые индейские мастера), можно куда легче пробить стену.

Среди совершенно чётких объяснений полностью практических техник автор с похвалой отзывается о размерах гигантского тарана, построенного в древности Гегетором Византийским: он был 56 метров (150 футов) в длину. Иными словами, он был слишком длинным для того, чтобы выступать в качестве эффективного оружия. Но за этим следуют более практические инструкции относительно того, как строить и использовать вполне применимое практически осадное оборудование: например, закрытую щитами осадную лестницу, которую можно быстро поднять с помощью четырёх верёвочных устройств (современные коммандос всё ещё пользуются ими либо предпочитают трубчатые лестницы из лёгких сплавов, ничем не защищённые).

В тексте много говорится о передвижных осадных башнях, причём полностью признаются заслуги Диада и Хария, служивших Александру Великому, но даются вполне функциональные уточнения и подробные данные о размерах, а также список доступных вспомогательных устройств, таких как сифоны для разбрызгивания воды, чтобы затушить пожар, порождённый зажигательными снарядами врага, а также матрасы, набитые мякиной, которые вымочены в уксусе, сопротивляющемся пламени, либо морским мхом или водорослями, чтобы заглушить удары снарядов из камнемётов. Источники некоторых столь подробных предложений неизвестны, как отмечает знаток-комментатор; но, вместо того чтобы рассуждать об утраченных текстах, он соглашается с Дэном и Фуко и заявляет «об изобретательности самого Герона»[539].

Автор предлагает устройство для подъёма на стены без лестницы: это разновидность самбуки, но в виде трубы, покрытой шкурами, с защитной дверцей; её устанавливают на двух вертикальных балках, прикреплённых к четырёхколёсной повозке; всего один вооружённый человек может поместиться в этой трубе, чтобы добраться до вершины вражеской стены; но, когда верхний конец трубы поднят на всю высоту, её нижний конец касается земли, так что ещё один боец может забраться в неё, чтобы поддержать первого храбреца[540]. Следуют точные размеры каждой детали вместе с советом построить большее по размеру устройство с трубой большего диаметра (хотя цифры не приводятся), чтобы не один, а двое вооруженных людей могли поместиться в ней бок о бок.

Затем автор без обиняков переходит к другому предложению – об оформлении защитных дверок: «На наружных стенках этих дверок должны быть бросающиеся в глаза страшные резные изображения… Находящаяся впереди резная фигура изображает дракона или льва, изрыгающего пламя, который должен вызвать у врага страх и ужас и заставить оробевших защитников крепости еще до момента нападения бежать со стен»[541]. Это напоминает нам об эпохе, в которую писался этот текст, – или, возможно, о тех людях, с кем византийцам приходилось сражаться: и об изощрённых врагах, столь же мало боявшихся расписных драконов, как и они сами, и о примитивных племенах, которых мог поразить внезапный подъём машин, причём даже раньше, чем они увидят, что на них устремляются эти огнедышащие чудища. Это устройство для осадной машины, а осада предполагает наличие укреплённого города, а не стоянку примитивного племени; но в контексте десятого века это означает сражения за то, чтобы вернуть Византии города, ранее захваченные мусульманами, а к тому времени сражаться приходилось преимущественно с воинами-тюрками из центральноазиатских степей, а не с утончёнными городскими жителями.

Труд завершается описанием знаменитого плота Аполлодора. Длина этого плота чуть превышает ширину реки; течением его дальний конец должно отнести точно к намеченному месту на дальнем берегу (хотя уже значительно раньше автор «Анонимного трактата» отвергал этот способ как невозможный: 19. 40 слл.). Здесь этот проект излагается без атрибуции и с упором на хитроумное вспомогательное устройство, то есть на деревянную защитную стену, крепящуюся к плоту на петлях; из-за неё бойцы могут пускать стрелы и метательные снаряды; когда же плот пристаёт к вражескому берегу, защитная стенка опускается, и бойцы сбегают по ней, чтобы напасть на врага[542].

«Как выдерживать осаду» (“De obsidione toleranda”): руководство по отражению осад

В десятом веке, особенно в первой его половине, осадное дело было важной составляющей военного искусства, причём не только в наступательном аспекте: в июле 904 г. арабский флот под командованием обратившегося в ислам Льва Триполитанского, в арабских источниках известного как гулям («раб-воин») Зурафа или Рашик ал-Варцами, захватил Фессалонику, второй по значению город империи, после осады, длившейся всего три дня. Это стало полной неожиданностью и привело к страшному поражению. Разумеется, город не был готов к осаде.

Этот катастрофический эпизод упоминается в трактате десятого века, посвящённом осадному делу и известном под условным названием; он доступен теперь в ценном комментированном издании[543]; вполне возможно, что именно взятие Фессалоники вдохновило автора на написание этого труда. Этот дидактический текст адресован воображаемому стратигу, то есть лицу, облечённому и политической, и военной властью.

Вначале стратига убеждают в том, что нет необходимости капитулировать, даже если предвидится затяжная осада – то есть такая осада, в ходе которой истощатся его запасы пищи и воды. В рядах врага может произойти раскол из-за каких-то разногласий, могут вмешаться другие силы, осаждающее войско может израсходовать свою «пшеницу», да и чума «может начаться, когда многочисленное войско остаётся на одном и том же месте в течение долгого времени»[544]; могут произойти и другие события, благоприятные для осаждаемых. Иными словами, сначала необходимо наличие воли к сопротивлению, а уж затем следует необходимая для него логистика, рассматриваемая ниже довольно подробно.

Следует скопить припасы на срок до одного года, в том числе и для тех, кто не будет сражаться; если это невозможно из-за отсутствия государственных ресурсов, за счёт которых можно было бы всё это приобрести, а также из-за неурожая, отсутствия транспорта либо из-за разорения, причинённого врагом, тогда купцы и состоятельные люди должны принять участие в раздаче всем месячного пайка пшеницы, ячменя и овощей, взятых из общественных или частных хранилищ. Но более действенным средством является организованная эвакуация стариков, больных, детей, женщин и нищих в более безопасное и, предположительно, хорошо снабжаемое место[545].

Схожим образом далее предписывается уничтожение «вьючных животных [ослов], лошадей и мулов, а также всего того, что не является жизненно необходимым для войска [?]», потому что они «способствуют уничтожению осаждаемых городов, уничтожая их съестные припасы…»[546].

Неотъемлемым дополнением к сбору припасов выступает уничтожение тех припасов, которые могут достаться врагу: следует сжинать поля, «даже если они ещё не готовы к жатве, и устранять всё полезное… не только скот, но и людей… также нужно отравить реки, озёра или местные источники… Реки следует отравлять с места, находящегося выше по течению, чем вражеский лагерь, притом в час трапезы, когда зной изнуряет врагов, обессилевших от трудов, когда они [пьют]… вода… полностью истребит их»[547]. Ядовитые ягоды, корни и семена обычны в средиземноморских странах, как и в других местах, но лишь немногие из них достаточно токсичны для того, чтобы применять их в виде раствора, способного отравить воду; одно из таких веществ – псевдоаконитин (C₃₆H₄₉NO₁₂), сильный алкалоид, в значительной концентрации обнаруживаемый в корнях обычных прелестных цветов аконита.

Автор приводит длинный список техников и ремесленников, которым надлежит оставаться в городе и приступить к производству щитов, стрел, шлемов, копий, дротиков и осадной артиллерии, в числе разновидностей которой упоминаются тетрарии, манганики, элакаты, хироманганы[548] (всё это термины, которые нельзя истолковать с достаточной степенью уверенности, хотя все они, видимо, относятся к известным типам камнемётов и стреломётов), камнемёты с направляющими балками, металлические крюки для захвата, а также накидки (эпилорика), с которыми мы уже встречались, и плотные шапки из валяной шерсти, камилавки, служившие заменой более дорогостоящим шлемам. Производство всех этих изделий потребует сырья: железа, бронзы, влажной и сухой смолы, серы, пакли, льна, конопли, сосновых факелов, шерсти, хлопка, полотна, досок, древков из молодых стволов, кизиловых деревьев (необходимых для изготовления прочных пик, менавлий, речь о которых пойдёт ниже). Некоторые числа определяются стандартными критериями изготовления: 10 дротиков для метателя дротиков, 50 стрел для лучника (гораздо меньше, чем в полевых условиях, но при осаде целиться можно было гораздо тщательнее) и 5 копий (контарии, а не более тяжёлые менавлии) для каждого копьеносца[549]. Автор, несомненно, исходит из того, что речь идёт о лесистой области, потому что каждому жителю города грозит смертная казнь (!), если он не соберёт и не накопит достаточно дров на определённый срок; кроме того, даётся предписание собирать прутья и ивовые ветки, чтобы сплетать из них заграждения от стрел (лесе), речь о которых пойдёт ниже.

В разделе, который можно определить как «формуляр техосмотра» (check-list), приводится важное предупреждение: отыскать и обезопасить все туннели, наподобие забытых акведуков или канализационных водостоков, которые могут свести на нет всю систему защиты окружённых стенами городов при осаде: упоминаются примеры Кесарии Каппадокийской, Неаполя (из Прокопия) и древних Сиракуз.

И напротив, в стенах можно проделать множество отверстий: не только для стрельбы из лука, но и для того, чтобы дать осаждённым возможность отталкивать осадные лестницы древками копий[550].

Должен быть ров с водой, а лучше два или три, каждый со своим палисадом и внешним укреплением, сооруженным из вынутой земли, что особенно полезно в том случае, если в городе нет конницы, которой необходимо совершать вылазки. Но, если таковая имеется, потребуются прочные дубовые мосты[551].

Следует навесить колокола снаружи стен с бойницами, чтобы подавать сигнал тревоги при внезапном приступе – в том случае, если часовые не известили о нём как положено из-за небрежения или предательства (эта тема сильно занимает автора нашего текста); во время праздников, которые, конечно, не сводились к трезвым упражнениям в благочестии, стратиг должен лично обходить караулы (здравый совет!).

Когда речь заходит о тренировке гарнизона, совет автора аналогичен тому, что даётся в «Стратегиконе», но с должным упором на владение метательным оружием: риктариями (дротиками), бросаемыми вручную камнями, достаточно эффективными из-за своей тяжести, пращами, а также стреломётной и камнемётной артиллерией.

Осадное дело не должно сводиться к реакции на действия врага, к отражению атак: автор рекомендует расставлять засадные отряды (лохи) за воротами, предположительно в том случае, если враг расположился не слишком близко к ним; кроме того, нужны действия более широкомасштабные: внешние силы пехоты и конницы нужно расставить по «подходящим местам», то есть в горах, как уточняется ниже, ибо там можно спрятаться и устроить различные препятствия; оттуда они могут спускаться, чтоб «причинять вред врагу и не позволить ему продолжать осад безнаказанно»[552]. Эти силы могут также объединяться с любыми прибывающими союзниками и атаковать вражеские конвои, доставляющие съестные припасы осаждающим. Но если дела складываются настолько удачно, что вражеский лагерь можно окружить и атаковать, тогда проявляется характерное для византийцев отличие: вместо того чтобы призывать к битве на уничтожение в классическом римском стиле, автор пишет: «Нужно оставлять врагам свободное пространство, через которое они без труда могли бы бежать; иначе, полностью окружённые, отчаявшись в возможности спастись, они будут сопротивляться до последней капли крови…»[553]

Завершив описание тактики налётов, тайные вылазки через туннели, выходы через потайные двери и другие подобные методы (все они предполагают, что осада ведётся спустя рукава), а также описание стойкой битвы на крепостных стенах, автор обращается к более мрачному случаю – к плотной осаде: «Если же случится так (а я молю Бога о том, чтобы этого не случилось), что рвы будут засыпаны и враги подведут тараны к самым стенам, тогда строй дополнительную стену, ибо ничто не может противиться силе удара тарана»[554].

Это отличный совет, если действительно можно достаточно быстро возвести новую стену, желательно с новым рвом перед ней, под защитой тяжёлых плетёных циновок, предохраняющих строителей от вражеских стрел. Но затем автор напоминает о стандартных средствах защиты: о мешках, набитых мякиной, поглощающих убойную силу выстрела; о железных крюках, служащих для того чтобы отклонить таран, о верёвках, с помощью которых можно втянуть наверх балки тарана; о тяжёлых камнях; о сифонах для греческого огня…[555]

При взятии Фессалоники в 904 г. стены, стоявшие вдоль моря, подверглись прямому нападению с моря посредством кораблей, снабжённых артиллерией и подъёмными лестницами. Для защиты от них рекомендуются средства, описанные Полибием: мощные камнемёты, способные повредить приближающиеся корабли, затем тяжёлые камни, сбрасываемые с выдающихся наружу балок, если корабли подходят к приморской стене, цепляющие блоки, способные поднять корабли прямо из воды, и, конечно, стрелы против моряков, расположившихся на палубе; всё это обсуждается в «Наставлениях по осаде городов» («Парангельмата полиоркетика») Герона[556].

Автора не пугает древность этих средств: напротив, он прерывает долгие рассказы, почерпнутые из Полибия (осада Сиракуз), Арриана (осада Тира и осадные действия в Согдиане) и Иосифа (осада Иерусалима), чтобы заявить, что они будут действовать даже лучше, чем в прошлом, поскольку нынешние враги («чужеземные народы в наши дни») гораздо менее культурны, чем их предшественники в дни Александра или Тита, которые могли вести куда более масштабные осады[557]. Затем автор находит возможность уверить в этом современных ему защитников городов: несмотря на все усилия, на всё искусство осаждавших города в древности, осаждаемые всё же могли сопротивляться.

Вполне очевидно, что автор стремился прежде всего поднять боевой дух. Это само по себе указывает на практическую цель. Его труд был не литературным упражнением, несмотря на обильные цитаты из высокочтимых древних авторов, и не игрой в солдатики: в этом наспех составленном тексте чувствуется некая настоятельная необходимость.

Гораздо более краткий текст о выдерживании осад был впервые издан и опубликован Дэном (Dain) под заглавием «Неизданная памятка о защите мест» (“Memorandum inedit sur la defense des places”)[558]. Он представляет собою составленную в десятом веке переработку того же утраченного источника, к которому, согласно Дэну, восходит сочинение «Как выдерживать осаду» (“De obsidione toleranda”). Действительно, этот сугубо практический труд читается как ряд выдержек из более пространного сочинения. В нём нет ни предисловия, ни вставных рассказов об осадах в древности: он сводится к строгой последовательности из тридцати двух предписаний («Обрати внимание на то, чтобы…») относительно целого ряда вещей, включая тренировку рабочих, «полезных для осаждаемого города»; о подготовке артиллерии и запаса стрел; о наращивании стен под прикрытием заграждений из прутьев (лайсай), защищающих от вражеских стрел; об использовании корабельных мачт или длинных шестов, связанных друг с другом, для того чтобы отталкивать вражеские корабли от приморских стен[559]; о том, что генерал должен совершать обход стен, когда они подвергаются атаке, вместе с отборными бойцами («отважными воинами»), служащими его личным оперативным резервом, «чтобы оказывать помощь на том отрезке стены, где налицо опасность»[560].

Это действительно одна из вечных истин военного дела, которую стоит повторять часто, поскольку она противоречит интуиции. Любая осада предполагает, что осаждающие сильнее осаждённых, иначе последние вышли бы наружу, чтобы отбить нападающих. Однако генерал должен ослабить и без того слабый гарнизон, взяв из него отборных бойцов, составляющих его личный мобильный резерв. Это нелогично, и смысл этого совета проявляется только при динамическом подходе: прибыв со своим оперативным резервом на те участки стены, которые подвергаются самой ожесточённой атаке, генерал может противостать сосредоточению сил врага, тем самым восстановив равновесие сил на данном участке. Здесь налицо и психологическая динамика: в тот самый момент, когда враги, приступая к стене, кажется, начинают одерживать верх, что придаёт храбрости нападающим и устрашает защитников, тем самым ещё более смещая локальное равновесие сил, прибывает генерал со своими отважными бойцами, чтобы перевернуть ситуацию как психологически, так и материально.

Дальнейшие предписания касаются осадных машин, даже самых простых, вроде надёжно закреплённых у основания тяжёлых шестов с острыми наконечниками, чтобы «отталкивать вражеские машины»[561][то есть лестницы, поднимаемые с помощью рычагов, и даже передвижные осадные башни…]; ознакомительных тренировок для ночной битвы [которую без таких тренировок не стоит и предпринимать]; необходимости наступательных действий, пусть даже мелкомасштабных; пользы, приносимой вертикальными подъёмными железными воротами, которые могут внезапно обрушиваться, погребая под собою врагов; необходимости запирать женщин в домах «и не позволять им рыдать, чтобы дух сражающихся не ослабевал» (хотя женщины часто упоминаются как активные участницы осад в древности: ведь они делали всё, начиная с копки канав и сбрасывания камней со стен, вплоть до появления обнажёнными ради издевательства над нападающими); необходимости остерегаться вражеских подкопов – рекомендуется такой сомнительный прибор, как тонкие бронзовые пластинки: генерал должен «припасть к ним ухом и слушать»[562]; наконец, последнее предписание относится к необходимости следить как за самыми слабыми, так и за самыми сильными участками оборонительного периметра, где укрепления кажутся наиболее грозными, «ибо многие города были взяты с неожиданных позиций»[563].

Есть лишь частичное современное издание сочинения «Воинское снаряжение» (“Apparatus bellicus”), представляющего собою ещё одну составленную в десятом веке компиляцию, включающую в себя двадцать пространных выдержек из Юлия Африкана[564]; это лишь один из текстов, написанных и, возможно, читавшихся в это время. По своему содержанию эти сочинения в основном составлены из выдержек, парафраз и разработок более ранних трудов; тем не менее они свидетельствуют о жизнеспособности византийской военной культуры.

Лев сетовал на то, что для своего сочинения по военно-морскому делу (Конституция XIX) он не мог найти ни одного древнего образца, который можно было бы скопировать, а потому вынужден был положиться на практические познания своих морских офицеров. Едва ли можно отыскать лучший пример раболепия (если можно так выразиться) перед авторитетными текстами, столь свойственного византийской душе, каковое ухитрялось сосуществовать с несомненным прагматизмом и даже с нарушением правил. (Сам Лев, как хорошо известно, добился того, чтобы его наложница Зоя Карбонопсина, «Черноглазая», вопреки каноническому праву стала его четвёртой женой, дабы узаконить её сына, будущего императора Константина VII Багрянородного (Пор-фирогенита), то есть рождённого в императорской опочивальне, но от незамужней матери.) Возможно, Лев взял на душу ещё больший грех, заявив, что он изобрёл ручную гранату, то есть греческий огонь в горшке, о чём пойдёт речь ниже.

Изложение сути Конституции XIX начинается с отзвука трактата Сириана Магистра: командира призывают изучать теорию и практику навигации, включая предсказание направления ветров, основанное на наблюдениях за движением небесных тел, – точное предсказание направления ветра потребовало бы большего количества разведывательных сведений, но при рекомендуемом методе такое невозможно. Затем следуют пустые общие слова о том, как нужно строить военные корабли: не слишком узкие, но и не слишком широкие. (6). С шестой главы по десятую, и даже дальше, речь идёт о дромоне («гонщике») в одной из многих его разновидностей; но для всех них была характерна одна главная мачта, две палубы, ход на вёслах и под парусом, а также афракт, то есть отсутствие верхней палубы над верхней скамейкой для гребцов[565].

Стандартными моделями предусматривалось от 25 до 36 или даже до 50 гребцов на каждой стороне каждой из палуб, что составляло в сумме до 200 гребцов, и ещё сотня человек должна была находиться на борту: по большей части это были пехотинцы, обученные воевать на море («морские пехотинцы»), а также капитан корабля и другие офицеры. Вероятно, однако же, что меньший корабль, усиакий, с сотней гребцов на борту, как видно из его названия (одно из значений слова «усия» – отряд в 100 человек) и отрядом из тридцати-сорока моряков, был более обычным, особенно потому что гребцы на верхней палубе также могли сражаться в отличие от гребцов на нижней палубе, которые в лучшем случае могли действовать копьями через прорези для вёсел, чтобы повредить корпус вражеского судна по всей его длине. Существовали также значительно более лёгкие и быстрые двухпалубные суда для рекогносцировки и набегов, а также небольшие галеры (галеи) с одной скамьёй для гребцов.

Боковые проходы и места для гребцов были укрыты съёмными щитами, и гребцы орудовали вёслами прямо через отверстия в бортах, без дополнительных коробчатых расширений для защиты вёсел. Квадратные паруса с седьмого века были заменены треугольными латинскими. Тараны на носу ещё были во времена Льва VI, но постепенно они были заменены «клювами» (по ним моряки могли переходить на вражеский корабль), но морское сражение велось в основном метательными снарядами: моряки могли пускать стрелы с возвышенной деревянной башенки (ксилокастрон), находившейся возле главной мачты; кроме того, были камнемёты (один или несколько), а также игрон пир («жидкий огонь»), греческий огонь западных источников, который метали в подожжённых сосудах или выпускали при помощи сифонов, приводимых в действие поршнями или даже насосами.

Греческий огонь, игрон пир («жидкий огонь»), фалассион пир («морской огонь»)

В романах и даже в исторической литературе средней руки он выступает таинственным и самым ужасным оружием, технологическим секретом одних лишь византийцев, которому никогда никто не смог подражать – возможно, даже сейчас. По крайней мере некоторые византийцы (а может, всего один) притязали на то, что верят в этот миф. В руководстве по государственному управлению «Об управлении империей» (“De administrando imperio”), приписываемом императору Константину VII Багрянородному (913–959 гг.), предлагается давать напыщенный и бесконечно лживый ответ в том случае, если какие-либо чужеземцы когда-нибудь попросят о доступе к «жидкому огню, выбрасываемому через сифоны». Сын должен ответить так:

И в этом также [Бог] через ангела просветил и наставил великого первого василевса-христианина, святого Константина. Одновременно он получил и великие наказы о сем от того ангела, <…> чтобы он изготовлялся только у христиан и только в том городе, в котором они царствуют [в Константинополе], и никоим образом не в каком ином месте, а также чтобы никакой другой народ не получил его и не был обучен [его приготовлению]. Поэтому сей великий василевс, наставляя в этом своих преемников, приказал начертать на престоле церкви Божией [Святой Софии] проклятия, дабы дерзнувший дать огонь другому народу ни христианином не почитался, ни достойным какой-либо чести или власти не признавался. А если он будет уличен в этом, тогда будет низвержен с поста, да будет проклят во веки веков, да станет притчею во языцех, будь то василевс, будь то патриарх… Было определено, чтобы все питающие рвение и страх Божий отнеслись к сотворившему такое как к общему врагу и нарушителю великого сего наказа и постарались убить его, предав мерзкой [и] тяжкой смерти[566].

Примечательно обнаружить угрозу цареубийства, подписанную именем императора или его верными писцами, что должно было ещё крепче подтвердить уникальное значение греческого огня и абсолютную монополию Византии на владение им. Однако на деле к тому времени, когда писались эти строки, секрет был уже раскрыт.

Первое сохранившееся сообщение о греческом огне содержится в «Хронографии» Феофана Исповедника, в записи под 6164 г. от сотворения мира, то есть под 671–672 гг. К Константинополю двигался многочисленный арабский флот:

Константин [IV, 668–685 гг.], узнавши о движении богоборцев против Константинополя, и сам устроил двухпалубные огромные корабли с горшками огненосными и быстрые корабли с огненными сифонами [для разбрасывания жидкого огня][567].

В записи под 6165 г., то есть под 673–674 гг., Феофан также сообщает о том, как он был изобретён:

В это время зодчий Каллиник, прибежавший к римлянам из Гелиополя Сирийского [Баальбек в нынешнем Ливане, только что перешедший тогда под арабское господство], морским огнем, который им изобретен, сожег им и корабли и все дышащее. Таким образом римляне возвратились с победою и изобрели морской огонь[568].

Но, согласно «Сирийской хронике» яковитского патриарха Михаила, Каллиник (он назван плотником) впервые применил своё изобретение за год до этого в Ликии, на юго-востоке Анатолии:

[Он] изготовил воспламеняющееся вещество и поджёг арабские корабли. Этим огнём он уничтожил и остальные суда, спокойно стоявшие [на якоре] в море, и всех людей на борту. С того времени ромеи постоянно применяли огонь, изобретённый Каллиником и называемый нафт [ «нефть» по-арабски][569].

Если оставить в стороне мифы, включая те, что некритично и безотчётно повторяются в некоторых современных трудах, достоверно известно пять фактов о греческом огне, экспериментально изученном недавно одним выдающимся византинистом, который успешно поджёг с его помощью безобидное парусное судно[570].

Во-первых, он продолжал гореть даже после соприкосновения с водой. Это известно из достоверного сообщения Лиутпранда Кремонского («Антаподосис», колл. 833–834), писавшего о том, что корабли руси, воины которой оставили свои корабли в ходе неудавшейся атаки князя Игоря на Константинополь в 941 г. (Лиутпранд был там спустя восемь лет), «были сожжены, покуда плыли по волнам».

Для этого не требуется никаких магических компонентов: сырая нефть будет гореть постоянно, если её поджечь, и она была, несомненно, доступна, потому что она выходит на поверхность земли на Каспийском побережье, вполне досягаемом для византийских купцов, причём даже в те времена, когда оно находилось за пределами Византийской державы. Местные жители выкапывают мелкие скважины, чтобы было удобнее добывать нефть. В трактате «Об управлении империей» содержится перечень мест, где есть «колодцы, дающие нафту», то есть сырую нефть (а не первую углеводородную фракцию дистиллята, которую сейчас называют «нафта»)[571].

Далее высказывались предположения о том, что греческий огонь возгорался самопроизвольно, вступая в контакт с водой. Это могло быть правдой, если в нём содержался довольно чистый натрий (Na) или пероксид натрия (Na₂O₂): оба эти вещества бурно реагируют при контакте с водой, образуя гидроксид натрия (NaOH) и выделяя много тепла. Соединения натрия столь же обычны, как обычная поваренна я соль (NaCl), но нет никаких свидетельств о том, что византийская химия была способна получать натрий в виде чистого металла или его пероксида.

Высказывалось и другое предположение: возможно, нефть смешивалась с сосновой смолой, из-за чего становилась более вязкой и «липкой» и тем самым превращалась в нечто вроде напалма[572]. При изготовлении современного напалма (каждый без труда может изготовить его в домашних условиях) пальмовое или другое масло добавляется к значительно более лёгкому бензиновому «студню», чтобы придать ему вязкости, но сырая нефть и без того уже обладает значительной вязкостью.

Более правдоподобно другое: если смола вообще наличествовала, то она служила для того, чтобы ускорить воспламенение, потому что грубая нефть будет гореть интенсивно, но поджечь её не так легко, как её более лёгкие фракции, например, бензин. Кроме того, с добавлением смолы повышается температура горения.

Во-вторых, все источники согласны в том, что греческий огонь прежде всего выбрасывался в цель через сифоны, то есть трубы с установленным внутри поршнем, который подаётся вперёд, чтобы выбросить жидкость через сопло. Однако, чтобы добиться этого, жидкость сначала нужно разогреть, и тем самым подтверждается, что она целиком или по большей части состояла из сырой нефти, слишком вязкой для того, чтобы её извергнуть, если предварительно не разогреть; точно так же в современных трубопроводах нефть разогревают для лучшего её протекания, если она слишком воскообразна. Поэтому, чтобы применять греческий огонь, контейнеры с ним нужно было разогревать посредством костров, разводившихся внутри корпуса судна неподалёку от сифонов, – затруднительное решение на деревянных кораблях.

В-третьих, сочетание низкой дальнобойности сифонов (ведь они были устроены по тому же принципу, что и детские водяные пистолеты: двадцать метров уже было серьёзным достижением) и необходимости разводить внутри судна костры для разогрева, а к тому же вероятная потребность в поджигании жидкости, требовала точно рассчитанных перемещений, позволяющих подойти к вражеским кораблям достаточно близко, оставаясь при этом вне зоны возможного абордажа, – и притом в очень тихих водах. Это опять же засвидетельствовано Лиутпрандом («Антаподосис», колл. 833 слл.): «…Богу… угодно было… почтить победой тех, кто… поклонялся Ему [то есть византийцев]. Поэтому Он усмирил ветры и успокоил море. Ибо в ином случае грекам было бы трудно стрелять своим огнём».

В-четвёртых, из этого следует, что греческий огонь был изначально эффективен скорее в спокойных водах Мраморного моря, нежели в открытом море, особенно в тех случаях, когда византийцев оказывалось чересчур мало для того, чтобы они могли взять верх благодаря таранам, метательным орудиям или абордажу. Поэтому греческий огонь поначалу применялся скорее как стратегическое оборонительное оружие против врагов, достаточно сильных для того, чтобы напасть на империю в самой её сердцевине, нежели как стратегическое наступательное оружие, применяемое в открытом море против более слабых врагов. Это обстоятельство ограничивало повсеместное значение греческого огня для византийского военно-морского флота, который был бесконечно многим обязан здравым римским традициям.

В-пятых, секрет изготовления греческого огня был раскрыт. В арабских источниках он упоминается вскоре после его изобретения, и он применялся при арабском завоевании Крита ок. 824–826 гг.[573] Нефть, выходящая на поверхность земли на каспийском побережье возле Баку и в районе Киркука в современном северо-восточном Ираке, была известна всегда; при этом к девятому веку аббасидские учёные перевели технический труд эллинистической эпохи, в котором разъяснялась методика изготовления сифонов: «Пневматика» (“Pneumatica”) Герона Александрийского. Ни нефть, ни сифоны не могли оставаться тайной для арабов с тех пор, как они были показаны в действии. Применение греческого огня и сифонов флотом Льва Триполитанского засвидетельствовано в рассказе о взятии Фессалоники в 904 г., и возможно, они применялись гораздо раньше[574]. Напротив того, предприимчивые и охотно перенимавшие новшества итальянские морские города-республики, Амальфи, Генуя, Пиза и Венеция, никогда не применяли греческий огонь, что свидетельствует об ограниченности его военного значения, проистекавшей из малой дальнобойности сифонов и трудностей использования выбрасываемого ими состава.

Дромон

По стандартам своего времени дромон был быстрым и манёвренным кораблём, но эти качества достигались благодаря его малой осадке и лёгкой конструкции. У этого судна был низкий надводный борт, всего в один метр высотой, а потому и слабые мореходные качества: его могли затопить двухметровые волны, нередкие в Средиземноморье даже в тёплые месяцы.

Из-за этого обстоятельства продолжительные переходы через открытое море становились опасны в любое время года, причём зимняя навигация, вероятно, исключалась. Идти на вёслах можно было очень быстро, если говорить о кратких рывках продолжительностью минут в двадцать или около того: можно было набрать скорость в десять узлов, то есть 11,15 уставной мили или 18,5 километра в час – и это могло сослужить добрую службу в сражении. При ходе на вёслах можно было поддерживать крейсерскую скорость до трёх узлов в час на протяжении суток, если грести посменно. Под парусом, при попутном ветре, скорость могла превышать семь узлов, но едва ли возможно было сильно продвинуться вперёд, идя галсами против ветра, если учесть отсутствие надлежащего киля, – но в любом случае из-за низкого надводного борта и наличия отверстий для вёсел дромон мог затонуть при крене в 10 градусов.

Из-за своей длинной и узкой конструкции с малой осадкой, а также из-за того, что палубы нужно было держать свободными, на борту оставалось мало места для припасов, включая воду, которую обычно потребляли в изрядных количествах. Требовалось по меньшей мере полгаллона (больше двух литров) в день на человека, но тяжело работающим гребцам нужно было вдвое больше того. Палубы следовало держать свободными, из-за чего не разрешалось складывать припасы на палубе в жаркую погоду[575]. Учитывая неожиданности, которые могли воспоследовать от ветров, течений и действий врага, ни один благоразумный капитан усиака (дромон со 108–110 гребцами, а не какой-то особый тип судна) не мог отчалить от берега, имея на борту менее 650 галлонов воды – а лучше вдвое больше. Поэтому запас воды был решающим фактором длительности пребывания кораблей в море, ограничивая её самое большее десятью днями, а чаще – семью, причём расстояния от одной стоянки до другой уменьшались из-за преимущественного предпочтения, отдаваемого каботажному плаванию в сравнении с более прямыми рейсами через открытое море.

Текст открывается инвентарным перечнем снаряжения (параграф 5), вполне тривиальным и жизненно необходимым, как все перечни инвентаря[576]: «Должны быть запасные рули, вёсла, кольца для вёсел, канаты, доски, фитили, смола, жидкая смола [нафта?] и все необходимые кораблестроительные инструменты, включая топоры, свёрла и пилы».

Затем на сцену выходит греческий огонь, но, что любопытно, не в качестве главного героя: в тексте всего лишь даётся совет относительно того, что неплохо было бы установить бронзовый сифон на носу судна, «дабы метать огонь во врага» (6). Над сифоном должна располагаться площадка с парапетом, с которой подготовленные бойцы могли бы схватиться с врагом [в рукопашном бою], в дополнение к выпускаемым из луков стрелам и другим метательным снарядам [дротикам, снарядам из пращей]. На больших кораблях должны быть боевые башни (а не один только ксилокастрон), с которых бойцы могут запускать большие камни, палицы с острыми шипами или [зажжённые горшки с греческим огнём] (7).

Определяя параметры стандартного дромона для своего флота, Лев уточняет, что в нём должно быть по меньшей мере 25 скамеек для гребцов на каждой стороне обеих палуб, что даёт в совокупности сто человек (8). На каждом военном корабле должен быть капитан, лейтенант, двое рулевых и старшие офицеры, а также помощник капитана.

Один из двух последних гребцов на корме отвечает за насос, другой – за якорь. Должен быть один вооружённый офицер на носу, ведущий сражение, тогда как капитану, командующему также вооружёнными силами, надлежит оставаться на корме, где он будет виден всем на борту, но укрыт от стрел. Оттуда он может командовать и сражением, и манёврами корабля.

Можно построить и более просторные корабли на 200 человек и даже больше, с 50 гребцами на нижней палубе и 150 вооружёнными воинами для сражения, хотя предположительно часть из них также составляют гребцы (10). Меньшие, очень быстрые военные корабли с одним рядом вёсел используются для разведки и вообще в тех случаях, когда необходима скорость.

Вспомогательные суда должны быть приспособлены для перевозки грузов и лошадей (11). Для этого нужны были особые технические устройства: подъёмники, подбрюшные ремни, предотвращающие травмы при трудных переходах, перевязки, оливковое масло, которое добавляли в корм, – всё это было к тому времени очень древней технологией, поскольку особые транспортные суда для перевозки лошадей (гиппагогос, гиппегос) засвидетельствованы с 430 г. до н. э.[577]В целом транспортные суда должны перевозить все материалы, необходимые для войны, чтобы не перегружать военные суда. Они должны доставлять съестные припасы, оружие (особенно запасные стрелы) и другие необходимые вещи.

Вспомогательные суда должны быть оснащены не только для навигации, но также луками, стрелами и всем, что необходимо для войны (13). Гребцы на верхнем ярусе должны быть вооружены до зубов щитами, длинными копьями, луками, различными видами стрел, мечами, дротиками, шлемами и панцирями; им нужны металлические шлемы, щитки для рук и нагрудный доспех, как будто они находятся на поле боя. Те, у кого нет металлических доспехов, могут изготовить их для себя из двойной проваренной шкуры: укрываясь за первым рядом бойцов, они должны пускать стрелы и камни из пращей. Но им не следует утомляться: скорее они должны время от времени отдыхать, ибо в противном случае враг нападёт на усталых бойцов и разгромит их. Сарацины (арабы-мусульмане) сначала сопротивляются нападению (15). Затем, увидев, что противник выбился из сил и испытывает нехватку оружия, стрел, камней или чего-либо другого, они наглеют и тесными рядами, с мечами и копьями, стремительно идут в атаку.

Как командир ты должен бдительно следить за тем, чтобы люди не испытывали нехватки в съестных припасах и во всём необходимом. Благодаря этому не случится так, что во время лишений они взбунтуются или пустятся грабить города и сёла, находящиеся под нашим правлением. По возможности разоряй земли врага и собирай как можно больше продовольствия для своих людей. Прикажи своим офицерам обеспечить такой порядок, чтобы ни один человек под твоим командованием не подвергся несправедливому обращению; не принимай подарков, даже самых обычных. Что можно будет сказать о твоём достоинстве, если ты думаешь о подарках? Ни под каким видом не принимай подарков от тех, кто служит под твоим командованием, будь они богаты или бедны.

Из главы 22 мы узнаём, что существовал императорский, или константинопольский флот, а также фемные флоты: подчинённые тебе командиры будут получать приказы от тебя – это касается императорского флота. Друнгарии (командующие фемой Киверриотов и другими приморскими фемами) будут отвечать за фемные флоты, но получать приказы они будут от того же главнокомандующего. Лев напоминает о том, что некогда друнгарии отвечали лишь за вспомогательные суда, но теперь это ранг командира целой фемы (24).

В лучших римских традициях автор настаивает на необходимости тщательных воинских упражнений для моряков, со щитами и копьями; нужно также проводить учения судов, чередуя боевые построения, тесные формирования и лобовые атаки (25). Им нужно упражняться во всех видах боя, которые, по твоему мнению, может применить враг, а также привыкать к крикам и шуму битвы, чтобы они были подготовлены к этому.

При разбивке лагеря (как отмечалось выше, экипажи должны спать на берегу, чтобы отдохнуть как следует), если это происходит на землях, принадлежащих империи, проследи за тем, чтобы люди отдыхали в порядке, не боясь врага и не трогая того, что принадлежит местному населению.

Следующая глава повторяет совет, содержащийся в каждом византийском руководстве по военному делу: избегай битвы. Врага нужно атаковать лучше при помощи набегов или вторжений под руководством командира, чем при помощи целого флота или большей его части, если только к этому не вынуждает настоятельная необходимость. Избегай стычек, которые могут перерасти в крупное сражение: удача переменчива, и война полна неожиданностей. Поэтому не поддавайся на провокации. Когда корабли сошлись слишком близко, битвы, скорее всего, не избежать. Тебе нужно следить за всем этим, если только ты не уверен в том, что превосходишь врага числом кораблей, оружием, храбростью и боеготовностью людей.

Если ход битвы потребует этого, разворачивай суда в открытом порядке в отдельных местах (35). Если ты убеждён, что твои войска превосходят врага и потому рвутся в бой, не нападай на него на своей земле: лучше выбери место поблизости от вражеской территории, чтобы противник, уверенный в своей безопасности, предпочёл бежать в свою землю, а не сражаться[578]. Каждый воин боится перед началом битвы, и, надеясь спастись бегством, он не задумываясь бросает своё оружие: ведь и у ромеев, и у варваров лишь немногие предпочитают смерть недостойному и постыдному бегству.