Стратегия Византийской империи Люттвак Эдвард

Христиане, евреи и мусульманское завоевание

Ещё одним преимуществом мусульманского правления было то, что введённая им религиозная дискриминация была лучше византийских преследований. Язычников, отказавшихся принять ислам, полагалось убивать, но на прежних византийских и сасанидских землях их было мало, они уже давно находились вне закона и научились надёжно скрываться. В противоположность этому «людям книги» (ахл ал-китаб), под которыми в Коране имеются в виду христиане и иудеи (впоследствии к ним, единственно в силу необходимости, были прибавлены зороастрийцы, сикхи и индусы), было позволено жить спокойно в качестве безоружных «покровительствуемых» граждан второго сорта (ахл ал-зимма).

Освобождённые от военной обязанности, все зимми, то есть «покровительствуемые», должны были платить джизью, подушную подать, причём делать это им приходилось при унизительных условиях. Коран, представляющий собою, по мнению мусульман, слово Самого Бога, в этом отношении выражается ясно: «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха и в последний день, не запрещает того, что запретил Аллах и Его посланник, и не подчиняется религии истинной – из тех, которым ниспослано писание, пока они не дадут откупа своей рукой, будучи униженными»[352]. Процедуры могли быть разнообразными и исполняться не слишком старательно, но те, кто верит, что обращение в ислам есть единственный путь ко спасению, чувствуют своё полное моральное право измываться над зимми до тех пор, пока они не узрят свет. В последующие века выдающиеся законоведы предлагали различные процедуры в дополнение Суре 9.29; одной из излюбленных была такая: ухватить платящего налог неверного за бороду и бить его по обеим щекам[353].

Поначалу мусульманские дискриминационные законы широко копировались с более ранних византийских законов против еретиков и иудеев. Лишь впоследствии, когда удача стала отворачиваться от арабов и мусульман, а власть и слава по необъяснимым причинам достались неверным, что разожгло кризис доверия к исламу, до сих пор приводящий в ярость его последователей, – лишь тогда юристы и местные власти стали состязаться в изобретении новых ограничений; на этом пути впереди всех оказались шииты как униженные и потому особенно любящие унижать, как это всегда происходит у людей (постпостмодернистский великий аятолла сейид Рухолла Мусави Хомейни возобновил ограничения «чистоты» против «нечистых» христиан, иудеев и зороастрийцев; в Исламской Республике Иран им запрещено прикасаться к еде или питью, предназначенным для мусульман.

Но непосредственно после завоеваний, когда мусульман-арабов было немного и они по большей части укрывались в своих гарнизонах, каждый мог в общем-то жить как ему вздумается. Кроме того, мусульманская дискриминация обладала следующим громадным преимуществом: она не была дискриминационна. Со всеми категориями христиан и иудеев обращались одинаково – будь то хорошо или плохо. Это было весьма желательно для большинства населения византийских территорий, подпавших под мусульманское правление, начиная с большинства самих христиан: сирийских и египетских монофизитов.

Византийские власти строго преследовали их, чтобы убедить принять христологию Халкидонского Собора 451 г., которой и поныне придерживается большинство христианских деноминаций, согласно которой Божественная и человеческая природы сосуществуют в единой сущности Христа. Но большинство христиан – уроженцев Сирии и Египта были и остаются монофизитами, ибо таково учение их православных Церквей, Коптской и Сирийской; лишь грекоязычное меньшинство и элита были халкидонитами и потому не подвергались преследованиям со стороны византийских властей[354].

Это была весьма опасная брешь в единстве империи. Монофизит – автор текста, известного под заглавием «Хроника Псевдо-Дионисия Телль-Махрского», перечисляет имена епископов, «выдворенных со своих кафедр» (всего 54 человека), и даже фигура куда более крупная, Севир, патриарх Антиохийский, также вынужден был оставить свой пост. Затем автор описал новоназначенного халкидонитского патриарха Антиохийского такими словами: «Павел иудей… Орудие погибели было избрано и прислано сюда – Павел, [также] прозываемый Евтихием, то есть иудей, если можно так сказать… именно он ввёл [учение] презренного Халкидонского Собора»[355]. Сильным «соблазном» стало и поведение халкидонитских и нехалкидонитских монахов, ранивших и убивавших друг друга в стычках за церкви и монастыри. Политически важнее были кровавые беспорядки, возникавшие всякий раз, когда византийские власти пытались конфисковать церкви или прочие патриаршьи учреждения, изгоняя или хватая прелатов-монофизитов, которых поддерживала большая часть населения именно в тех землях, в которых сасанидские войска, а затем и мусульмане-арабы вторгались в империю: от Антиохии в Сирии до Александрии в Египте.

Вероучительная ненависть была столь сильна, что своих врагов обе стороны определяли по-разному: для монофизитов это были халкидониты, а не арабы. «Анонимная сирийская хроника 1234 г.», написанная монофизитом, рассказывает о том, как Теодорих, брат императора Ираклия, проходил со своим войском через Сирию, чтобы сразиться с вторгшимися арабами-мусульманами:

Когда они достигли в области Эмеса селения Гусит, один муж, столпник-халкидонит, стоял на столпе. Теодорих приблизился к нему, начал с ним беседу, и после того как они много говорили друг с другом, сказал столпник Теодориху: «Не пообещаешь ли ты, если ты вернешься с войны с миром и с победой, что ты истребишь севириан [приверженцев изгнанного Севира Антиохийского, патриарха-монофизита] и поразишь их тяжкими наказаниями?» Патрикий же Теодорих ответил ему, говоря: «Помимо того, что тобою приказано, я положил себе гонениями и многочисленными бедствиями действовать против севериан»[356].

И далее автор с явным удовольствием рассказывает о том, как арабы-мусульмане разгромили византийцев.

Незадолго до своей смерти Ираклий (610–641 гг.) попытался объединить своих подданных, предложив новый христологический компромисс, – или, во всяком случае, позволил патриарху Сергию I сделать это в «Экфесисе» от 638 г. Там провозглашалось учение монофелитства («единой воли»), согласно которому во Христе две природы, Божественная и человеческая, но они пребывают в полном телеологическом единстве в пределах одной воли[357]. Это была улучшенная версия первой попытки императора, предложившего моноэнергизм, важное достоинство которого заключалось в том, что «единая энергия» Христа оставалась в нём без определения, дабы это устроило всех и каждого.

Поначалу с одобрением принятое на месте и даже в Риме, папой Гонорием I (625–638 гг.), монофелитство было отвернуто его важнейшей «целевой аудиторией», то есть самими монофизитами: их семитский монотеизм не смягчился греческими софизмами[358]. В то же время строгие халкидониты противились любому компромиссу; по их настоянию монофелитство было осуждено как еретическое учение на Шестом Вселенском Соборе в 680 г.

В любом случае к тому времени почти все монофизиты уже были под мусульманским управлением. Мы располагаем вполне современными тем событиям словами Иоанна, монофизитского епископа города Никиу в Египте; согласно Иоанну, мусульманское завоевание было божественным наказанием за гонения на его веру и облегчением для гонимых:

[византийские]…воины и офицеры… оставили город Александрию. Поэтому Амр, вождь мусульман, без труда вступил в город Александрию. Жители приняли его с уважением: ведь они переживали великие бедствия и напасти.

Авва Вениамин, [монофизитский] патриарх египтян, возвратился в город Александрию на тринадцатый год после своего бегства от ромеев; он обошёл церкви и осмотрел их все. И все говорили: «Это изгнание ромеев и победа мусульман случились из-за порочности императора Ираклия и из-за его гонений на православных, проводившихся руками [халкидонитского] патриарха Кира. Это стало причиной гибели ромеев и подчинения Египта мусульманами[359].

Всё было проще для иудеев, которых оставалось ещё много на их родине, в Египте и в Месопотамии, где Вавилонский Талмуд составлялся из записей споров раввинов в школах городов Пумбедита (ал-Фаллуджа), Сура, Нисибин (Нусайбин в современной Турции) и Махоза – арамейское название Ктесифона, столицы Сасанидов, близ нынешнего Багдада.

Мухаммад обогатил своих последователей, разграбив иудейский оазис Хайбар близ Медины, изгнал исповедавшее иудаизм племя кузнецов бану Надир из Медины (в числе прочих притеснений), и Коран выражает его горькое сожаление, вызванное отказом иудеев принять исправления, внесённые им в их древнюю веру, хотя он и отдал им высшую дань уважения, включив много элементов иудаизма в свою новую религию[360].

Несмотря на это, иудеи всё же приветствовали арабское завоевание, как и монофизитское большинство среди христиан, и ровно по той же самой причине: при арабской дискриминации царило полное равенство, и иудеям были предоставлены те же самые ограниченные, но постоянные права, что и другим зимми, включая привилегированных ранее «царских христиан», то есть халкидонитов.

Это было значительное улучшение, потому что византийские императоры периодически издавали всё более и более притесняющие иудеев законы; здесь главным был Ираклий, который, похоже, приказал обращать их в христианство насильно, согласно современному этим событиям документу под названием «Учение новокрещёного Иакова»[361]. Это могло быть отместкой за помощь, которую местные иудеи предположительно оказывали Сасанидской Персии при завоевании Иерусалима в 614 г., ставшим одним из крупнейших бедствий последней и самой разрушительной войны между двумя империями. Одно время сасанидская реставрация зороастризма повлекла за собою преследования иноверцев. Уже при предшественнике Хосрова II, шахе Ормизде IV (579–590 гг.), христианам и иудеям пришлось бежать – в рядах последних была даже целая талмудическая школа города Пумбедита, согласно иггерет пав Шрира Гаона – письму рабби Шрира, главы (гаона) Пумбедиты тремя веками позже[362].

Если только иерусалимские иудеи не были очень плохо осведомлены, маловероятно, что они пошли на крупный риск, чтоб помочь Хосрову II заменить византийскую нетерпимость – собственной. Но во времена поражения и деморализации легко верят во все гадости, приписываемые евреям, – и охотно их приукрашивают или, скорее, обезображивают; в данном случае это относится к человеку, называющему себя очевидцем, к Антиоху Стратигу, монаху существующего по сей день монастыря Мар (святой) Саба (св. Саввы). От его текста остался лишь фрагмент, дошедший только в древнегрузинском переводе с греческого оригинала или, возможно, с арабского перевода греческого оригинала:

…недобрые иудеи, враги истины и ненавистники Христа, очень обрадовались [при падении города]… так как они ненавидели христиан… значение их у персов было велико за их предательство. <…> Как раньше они купили Христа от Иуды за серебро, так покупали они христиан из цистерны [где они томились в заключении], давали серебро персам, приобретали христианина и резали, точно овцу. Христиане же радовались, так как они закалывались за Христа… Когда народ был уведен в плен, иудеи остались в Иерусалиме и начали собственноручно разрушать святые церкви, оставшиеся неразрушенными, и сжигать их[363].

Иудеи, выкупающие христиан, чтобы убить их ради собственного удовольствия, – это напоминает вымысел злопыхателя; Антиох Стратиг был не первым и не последним церковнослужителем, излившим свою ненависть на иудеев, вызванную злобой на сам факт их существования, – хотя сама Церковь разрешала его, исключая одних лишь иудеев из перечня прочих нехристианских религий, объявленных вне закона. Задолго до 614 г. всех нехристиан в пределах империи либо заставили креститься под страхом смерти, либо просто перебили. Только иудеям было позволено жить как нехристиане, хотя эта жизнь не была ни хорошей, ни спокойной.

Поток новых законов, продолжавшийся в течение двух столетий, вызвал введение религиозных ограничений на прозелитизм и высказывания («насмешку»), а также поражение в гражданских правах, включая важнейший закон от 10 марта 418 г. (Кодекс Феодосия, XVI. 18. 24), запрещавший пользоваться услугами иудеев на имперской службе, – притеснение немалое, поскольку другого занятия, даже отдаленно сопоставимого с этим, не было:

Тем, кто живёт в иудейском предрассудке, доступ к государственной службе отныне должен быть закрыт. Посему принесшим присягу из числа чиновников [agentes in rebus = младшие администраторы] или придворных [palatini], мы предоставляем возможность продолжать её и довести до конца на законном жалованьи, скорее закрывая глаза на это, нежели это приветствуя; впредь же да не будет позволяться то, что здесь нам угодно было ввести как послабление для немногих. С тех же, кто, будучи побеждён извращённостью этого народа, всё же сумел поступить на военную службу, мы безоговорочно постановляем снять перевязь [cingulum, перевязь для меча, символ римского воина], и никакого заступничества ради своих прежних заслуг они не получат. Тем не менее мы не запрещаем образованным иудеям, обучившимся свободным искусствам, беспрепятственно оказывать услуги адвоката и позволяем им пользоваться почестями куриальных должностей [curialia munera = принудительные муниципальные должности], которые полагаются им по прерогативе рождения и из-за славы их семьи. Поскольку этого им должно быть достаточно, им не следует считать запрет на государственную службу знаком [бесчестья][364].

Возможно, здесь заключается непреднамеренная ирония, поскольку никто не хотел исполнять дорогостоящую и лишённую вознаграждения должность декуриона. Тем не менее до шестого века иудеи ещё пользовались юридической защитой от насилия – включая погромы, к чему подстрекали священники, встревоженные умножением числа «небопоклонников» (caelicolae), которые следовали иудейским обрядам, формально не обращаясь в иудаизм. Закон от 6 августа 420 г., включённый в Кодекс Феодосия (XVI. 8. 21) и скопированный в Кодексе Юстиниана (I. 9. 14), предписывал:

Никого не следует унижать за то, что он иудей, если он невиновен, и ни одна религия не должна расправляться с ним как с доступным для оскорблений. Их синагоги и жилища не следует сжигать без разбору или же причинять им ущерб по ошибке либо без причины.

Но иудеев предупреждают, что им следует хранить скромность:

Мы желаем обеспечить этим всех иудеев, но равным образом мы считаем нужным предупредить, чтобы иудеи не наглели и не заносились из-за своей безопасности и не совершали ничего необдуманного вопреки благочестию, свойственному христианскому богопочитанию[365].

К тому времени юридический статус иудеев в Римской империи был средним: хуже, чем прежде, но лучше, чем он станет впоследствии. 31 января 438 г. Феодосий II и Валентиниан III опубликовали новый закон, спровоцированный, возможно, иерусалимскими монахами, в силу которого «иудеям, самаритянам, язычникам и еретикам» запрещалось занимать какие бы то ни было должности и посты, включая муниципальные, – кроме куриальных (curiales): занимающие их лица вынуждены были тратить собственные деньги на исполнение своих обязанностей. Закон также запрещал строительство новых синагог и постановлял, что всякого иудея, обратившего в иудаизм другого человека, следовало казнить, а его имущество – конфисковать. При Юстиниане одиннадцать новых важных законов, изданных с 527 по 553 г., добавили новые гражданские и юридические ограничения и постановили ввести более строгие наказания, в то же время предлагая стимул для обращения в христианство: любой крестившийся из группы наследников-иудеев должен был получить всё наследство целиком[366].

В общем, иудеям позволили жить, тогда как другие нехристиане, целые многочисленные группы населения, были уничтожены; но резонов хранить верность Византии у иудеев не было: когда мусульмане-арабы вторглись в Месопотамию ок. 634 г., рабби Исаак, глава (гаон) школы Пумбедита, радостно приветствовал завоевателя Али ибн Аби Талиба, мужа Фатимы, дочери Мухаммада, четвёртого исламского халифа.

Халифат и Константинополь

Не способные взять на себя пророческую роль Мухаммада, его преемники Абу Бакр, Умар ибн ал-Хаттаб и Усман ибн Аффан изобрели титул «халифа» (наместника) для мусульман, который не становился им по праву наследства, но избирался советом. Харизматическое лидерство Мухаммада усмирило аравийские племена, но их верность ограничивалась только его особой, а не его религиозным движением, так что после его смерти снова воцарилась племенная раздробленность, естественным образом противостоящая любому централизованному правительству.

Первому халифу, Абу Бакру ас-Сиддику (632–634 гг.), пришлось в течение всего своего недолгого правления воевать, чтобы навязать своё правление. Со вторым, Умаром ибн ал-Хаттабом (634–644 гг.), боролись сторонники семьи Мухаммада, хотя убил его раб-перс по неизвестным нам причинам. Третий халиф, Усман ибн Аффан (644–656 гг.), в правление которого был составлен письменный текст Корана, столкнулся с восстаниями и мятежами и в конце концов был убит победившими повстанцами в своём доме в Медине. Четвёртый халиф, Али ибн Аби Талиб (656–661 гг.), зять Мухаммада, которого перехитрил Муавия ибн Аби Суфьян, военачальник в Сирии и основатель династии Омейядов, хотя убил самого Али экстремист из секты хариджитов (как и современные идеологи джихада, хариджиты требовали бесконечной войны против всех немусульман, осуждали всех несогласных с этим как отступников и противились всем владыкам).

Современные мусульмане, впадающие в лирический тон при разговоре о халифате первых четырёх «праведных» халифов (ал-хулафа ур-рашидун) – ведь многие из их преемников были осуждены как тираны, – обходят вниманием страшную нестабильность этого института, несомненно, потому, что предпочитают прославлять их впечатляющие победы над неверными, досаждающими им по сей день. Конечно, ни распри, ни даже гражданские войны не ослабили натиск арабских завоеваний. Они продолжались к западу, через Северную Африку, вследствие чего к 690 г. была захвачена византийская провинция Африка (с центром в нынешнем Тунисе); к 711 г. арабы дошли до Испании; к северу – через восточную Анатолию и Армению, через Кавказ, и только за ним арабы встретились с решительным сопротивлением хазар; и к востоку, через весь Афганистан, до Синда на западном краю исторической Индии к 664 г.

Карта № 7. Империя в 668 г., после вторжений славян, ломбардов и мусульман

Коран враждебен по отношению к фараонам и царям, а его дух равенства среди всех верующих противится концепции наследственного преемства. Но через тридцать лет после смерти Мухаммада пятый халиф, Муавия ибн Аби Суфьян (661–680 гг.), обеспечил преемство власти для своего сына Язида I, тем самым основав будущую династию Омейядов, которую осуждают многие законоведы-сунниты и все шииты (это название – сокращение от «Ши ат Али», «партия Али»: имеется в виду четвёртый халиф, Али ибн Аби Табиб, зять Мухаммада, который, согласно шиитам, должен был стать его наследственным преемником).

Именно Муавия прежде разбил Али, и, как это порой случается, воины его сына Язида I убили сына Али, Хусейна, в лунный месяц мухаррам 680 г. – с тех пор шииты оплакивают это событие как величайшее преступление в истории, ежегодно вспоминая о нём слёзными причитаниями и кровавыми сценами самобичевания и нанесения себе ножевых ранений в ашура, десятый день месяца мухаррам (сунниты особо сокрушаются о том, что детям делают надрезы на голове, чтобы показать, как кровь стекает по их лбам, во свидетельство глубокого благочестия всей семьи).

Поскольку халифат Муавии ожесточённо оспаривался, лишь новые завоевания смогли умиротворить оппозицию благодаря захваченной ею добыче и свидетельству неиссякающей божественной милости. Сасанидская империя была уже уничтожена, но Византийская империя выстояла, пусть даже сильно сократившись в размерах, и её окончательное завоевание было очевидным и побудительным приоритетом. На практике это означало завоевание Константинополя. В своих набегах арабы уже давно проникали в глубь Анатолии, и именно посредством более масштабных и глубоких набегов готовилось окончательное нападение на город. К 674 г., если не раньше, набеги арабов достигли даже крайнего запада Анатолии, тогда как в сирийских портах обращали в ислам или нанимали множество корабельных экипажей.

С ними войска Муавии обложили Константинополь с суши и с моря. Не было ни постоянной осады, ни успешной блокады города: скорее, была череда периодических атак войск, высадившихся на сушу, и столкновений на море, продлившихся до 678 г. Их натиск казался неудержимым, но итогом пятилетних перемежающихся боёв стало первое поражение арабов, имевшее стратегическое значение, первый разрыв в непрерывной до того цепи их завоеваний[367].

Ко времени смерти Феофана в 818 г. арабы-мусульмане всё ещё оставались опасными врагами империи, и войны на границе шли непрестанно, но после своего поражения во второй осаде Константинополя в 717 г. арабы стали представлять собою меньшую угрозу, чем болгары. Это отражено в записи Феофана о первом нападении в 6165 г. от сотворения мира:

В сем году упомянутый флот богоборцев, двинувшись к Фракии, протянулся от западного мыса… до восточного мыса… Всякий день происходила сшибка от утра до вечера… толкали друга и отталкивали. В таких сшибках провели время с апреля месяца до сентября; тут отступили враги к Кизику и, занявши его, здесь зимовали. С наступлением весны опять двинулись и возобновили войну на море с христианами. До семи лет продлили эту войну, наконец, посрамленные помощью Божьею и Богородицы, потерявши много храбрых мужей, со множеством раненых отступили с великою досадою. На возвратном пути сей Богом гонимый флот застигнут был жестокою бурею… и совершенно был сокрушен[368].

До этого произошло морское сражение, в котором византийский флот впервые применил сифоны, выпускавшие игрон пир, жидкий огонь, греческий огонь, речь о котором пойдёт ниже.

Битва всегда полна случайностей, её итог могут определять на оперативном и даже на тактическом уровне случайные события – например, сильные бури. Но в данном случае налицо была Феодосиева стена, укомплектованный для неё гарнизон и превосходный флот. Затем разразилась буря, разметавшая и потопившая корабли арабов-мусульман. Итоги битвы, даже крупной, могут также сводиться к ограниченным тактическим или оперативным последствиям. Но на сей раз последствия оказались стратегическими.

Халиф Муавия ибн Аби Суфьян, несомненно, предпринял величайшие усилия для достижения величайшей цели – взять Константинополь; он мобилизовал все свои воинские силы и все корабли, которые он смог нанять в портах Леванта за очень высокую цену. Потерпев неудачу, он внезапно оказался в слабой позиции. Битвы шли также на юго-востоке Анатолии, в них арабы тоже потерпели поражение, и мардаиты, потомками которых объявляют себя нынешние воинственные марониты (хотя их действительное происхождение спорно), овладели хребтом Аман (Нур), идущим в глубь суши от Антиохии и Ливанских гор, привлекая на свою сторону множество беглецов (рабов, пленных, местных уроженцев).

Поэтому у арабов, ведших джихад против византийцев в Киликии, были враги с обеих сторон. В записи под 6169 г. от сотворения мира Феофан перечисляет последствия этого: Муавии пришлось просить о мире так, как это понимали византийцы («письменный мирный договор»), хотя это была всего лишь худна, дозволямое исламом перемирие, потому ограниченное во времени.

Не было никакого сомнения в том, чья сторона взяла верх: Муавия согласился платить ежегодную дань в 3000 золотых слитков, пятьдесят чистокровных лошадей и пятьдесят пленников в обмен на тридцатилетнее перемирие.

Киликия была далеко от Запада, но критически важное сражение произошло в Константинополе: «Западные народы, и каган аварский, и тамошние цари, и правители, и касталды [гастальды, чиновники у лангобардов], и важнейшие особы от запада, узнавши об этом, чрез посольства прислали царю дары и просили о соблюдении к ним мирных расположений»[369]. Значительная часть Италии всё ещё была византийской, лангобарды владели большей её частью, и потому их испуг при вести о победе над, казалось бы, неудержимыми арабами-мусульманами имел стратегическое значение, поскольку при необходимости воевать с булгарами и защищать границу с арабами Византия не могла послать в Италию сколько-нибудь значительное войско, чтобы устрашение превратилось в защиту.

Карта № 8. Империя в 780 г., после мусульманских завоеваний и превращения булгар в оседлых жителей

Второй попытки напасть на Константинополь арабы не предпринимали до 717 г., когда омейядский халиф Сулайман ибн Абд ал-Малик (715–717 гг.) мобилизовал войско для джихада, чтобы отправить в Константинополь морскую экспедицию под командованием своего брата, Масламы ибн Абд ал-Малика, за которым сам он последовал со своими силами по суше, предположительно через Киликию. Как уже отмечалось, войска, высадившиеся с Масламой во Фракии, чтобы осадить Феодосиеву стену, были атакованы с тыла и разбиты булгарами, тогда как войска, высадившиеся на берегу Мраморного моря, были блокированы и уморены голодом; сам халиф был убит в 717 г., так что ждать помощи Масламе было неоткуда.

Новый халиф, Умар ибн Абд ал-Азиз, характеризуется как «пиетист», безразличный как к знаменитой изысканности Омейядов, так и к их стремлению захватить Константинополь. Согласно анонимной «Сирийской хронике 1234 г.»:

…едва став царём [халифом], он приложил все свои силы ко спасению народа арабов, попавших в ловушку в Византийской империи. Поняв, что новостей от них не получить, он назначил надёжного человека, дал ему достаточно сильную охрану и отправил его в Римскую империю… этот человек добрался до арабского стана и узнал всё о положении войска; затем Маслама вручил ему письмо, полное лжи, чтобы тот отвёз его Умару и сказал: «Войско в отличном состоянии, и Город скоро падёт».

Только по прошествии зимы 717 г., когда навигация вновь стала возможна, Умар смог приказать Масламе возвращаться домой, но это означало необходимость прорваться через блокаду с моря: «…они погрузились на корабли и вышли в море, а ромеи вступили в битву с ними и сожгли множество их кораблей. Выживших застигла морская буря, и большинство их кораблей затонуло»[370].

Характерно, что за этим поражением последовало гонение на христиан и попытки насильного обращения в ислам по приказу халифа Умара, сочетавшего «пиетизм» с экстремизмом.

До десятого века арабо-мусульманская держава оставалась мощной, совершала набеги по всему Средиземноморью и периодически нападала также на границы империи на суше. Урон, нанесённый империи, был столь велик, что многие города превратились в деревни; в восьмом веке даже население Константинополя уменьшилось до менее чем пятидесяти тысяч человек, живших среди заброшенных домов; даже ни один акведук не действовал до 768 г.[371] В девятом веке империя быстро собиралась с силами, оправляясь от прежних территориальных потерь и грабежей, но арабские атаки с моря по-прежнему обходились дорогой ценой, а вторжения с моря и грабительские набеги всё ещё продолжались. В августе 902 г. последний византийский оплот на Сицилии, город Таормина, был потерян; к тому времени почти все острова Средиземного моря были оккупированы либо подверглись набегам, а большие и малые прибрежные города также переживали нападения.

В июле 904 г. обратившийся в ислам Лев Триполитанский возглавил самый опустошительный набег: войдя в Мраморное море и, по видимости, направляясь к Константинополю, большой флот Льва пустился в бегство от массированной вылазки византийских военных кораблей, но лишь для того, чтобы напасть на второй город империи, Фессалонику. Город пребывал в неведении, его защита не была подготовлена. Многие его жители были убиты, огромное число пленных было обращено в рабство.

Мобилизация для джихада всё ещё действовала в полную силу, двойной стимул (добыча и рабы в случае победы либо роскошная посмертная жизнь после гибели в бою) всё ещё мог привлекать немало добровольцев, но политически арабо-мусульманская держава была роковым образом подточена хроническим внутренним разладом. В Византийской империи были свои мятежники, повстанцы, узурпации и гражданские войны. Но до 1204 г. существовала всего одна империя, не две, не три и не четыре. Арабо-мусульманская экспансия, даже до того как она превратилась во многонациональную мусульманскую экспансию, захватила территории, значительно превышавшие размеры Византийской империи: к востоку она доходила до внешней границы Китая (битва на реке Талас с войсками династии Тан в 751 г.), в то же время достигнув долины Инда (ныне Пакистан).

Но наряду с этой колоссальной экспансией происходило также политическое и религиозное, сектантское дробление (они часто переплетались друг с другом), а также этнические конфликты – прежде всего между арабами и персами. Поначалу подавленная и заглушенная исламским завоеванием, древняя и привлекательная культура Персии с её зороастрийскими обрядами и обычаями нашла возможности заново проявиться в рамках персидского ислама, как это происходит и поныне: даже фанатичные основатели Исламской Республики Иран не пытались упразднить сугубо зороастрийский обряд огня Новруз и следующее за ним празднество; показательно и то, что с шестнадцатого века персидские мусульмане определённо являются скорее шиитами, чем суннитами, как большинство арабов и вообще мусульман.

Византийские победы зачастую можно было предсказать в силу отсутствия единства среди мусульман – и никогда это не было столь явно, как в последние годы правления неутомимого и в конечном счёте победоносного Василия II (ум. в 1025 г.), при котором империя расширилась во всех направлениях. К тому времени халифата, который, как предполагалось, управляет всеми мусульманами как единой нацией (умма), в действительности более не существовало.

Вместо него налицо были многообразные державы, часто находившиеся в состоянии войны друг с другом. Важнейшим для византийцев в то время был гетеродоксальный (шиитский) халифат Фатимидов, ал-Фатимийун, названный по имени Фатимы, дочери Мухаммада; о происхождении от неё заявлял основатель этой державы, Убайдулла ал-Махди Билла. Начиналась она в нынешнем Тунисе, центр её находился в Египте, а максимум её владений доходил к западу до атлантического побережься Марокко, к югу до Судана, к востоку до Сирии на границе Месопотамии, вплоть до Мекки и Медины в западной Аравии.

Таким образом, Фатимиды граничили с Византией в течение одиннадцатого и двенадцатого столетий; немало воевали, но ещё больше жили в мире, поскольку Фатимиды были терпимы в религиозном отношении и благоразумны в управлении государством, заботясь об экономической экспансии и о широкомасштабной торговле. Фатимиды были исмаилитами, шиитами-«семиричниками», которые, как и все шииты, верят, что Али ибн Аби Талиб, муж Фатимы, должен был стать преемником Мухаммада по праву наследования и что его линия продолжается непогрешимыми имамами, последний из которых ещё жив, но прячется или «сокрыт». Но в отличие от шиитов-двенадцатирични-ков в нынешнем Иране и Ираке, для которых последний имам – это Мухаммад ал-Махди, родившийся в 868 г. (и всё ещё живой), исмаили-ты признают преемство лишь до шестого имама, Джафара ибн Мухаммада, умершего в 765 г., а за ним помещают своего окончательного и бессмертного имама Мухаммада ибн Исмаила, родившегося в 721 г.

Аббасидские халифы были суннитами и не признавали скрытых имамов, но их халифат, хоть он и утвердился поначалу силою пограничных арабов Хорасана, поддерживали главным образом персы, сменившие сугубо арабскую элиту прежнего Омейядского халифата. Уничтоженная Аббасидами в Сирии ок. 750 г., Омейядская династия была возобновлена одним из её наследников в ал-Андалусе, в мусульманской Испании, в качестве эмирата, что предполагало наличие по меньшей мере молчаливого согласия со стороны Аббасидского халифата. Но в 929 г. восстановленный Омейядский халифат был провозглашён в Кордове, так что Фатимидам пришлось принять двойной вероучительный и политический вызов со стороны суннитского халифата в Испании к западу от них и со стороны суннитского халифата Аббасидов к востоку от них. У последнего к десятому веку не осталось своих сил, но его защищали, над ним господствовали и тем самым его усиливали сначала персы, стремившиеся возродить свою культуру, то есть шииты-«пятеричники» Буиды (Ал-и Буйа), а затем сунниты, тюрки-сельджуки, отвоевавшие Багдад для Аббасидов и правившие от их имени.

В промежутке произошло даже своего рода возрождение зороастрийской Персии, пусть и в мусульманском одеянии, когда карматы (карамиты), появившиеся в Бахрейне в 899 г. как особая персидская разновидность шиизма, бросили вызов Фатимидам, управлявшим тогда Меккой, и совершили набег на город в 928 г., вывезя Чёрный Камень, восстановив зороастрийское поклонение огню и провозгласив упразднение шариата, мусульманского законодательства.

Когда арабы пришли в упадок, а персы оказались хронически не способны примирить свою национальную культуру с исламом (эта дилемма остаётся в силе и в наши дни), пришло время первенства тюрок, обратившихся в ислам.

Тюрки-сельджуки и закат империи

После смерти Василия II в 1025 г. Византийская империя находилась на пике своей второй экспансии. Хотя в её состав входило меньше территорий, чем во время первой экспансии, происшедшей пятьюстами годами ранее, при Юстиниане, её владения теперь не были опасно разбросаны вширь на три тысячи километров по Средиземноморью, её христианство было куда более сплочённым, а её более компактным границам не угрожали сильные новые враги – кроме оставшегося анклава в юго-восточной Италии. В остальном после уничтожения болгарского государства оставались лишь податливые сербы, малая держава христианизированных мадьяр нового Венгерского королевства, печенеги, пребывавшие в упадке перед появлением куманов или кипчаков, а также Киевская Русь Ярослава I. Эта держава находилась на вершине своей географической экспансии, но не представляла собою постоянной стратегической угрозы, поскольку колебалась между враждой и почтением (кажется, таково неизменное свойство русских): в 1043 г. прибыл флот, чтобы напасть на Константинополь, но после того как он был разгромлен и сожжён византийскими военно-морскими силами, Ярослав I с благодарностью принял внебрачную дочь Константина X Мономаха (1042–1055 гг.) в качестве жены для своего сына Всеволода, будущего князя Киевского.

Что же касается обычно более опасного восточного фронта, то к 1025 г. там было спокойно, потому что суннитский Аббасидский халифат был бессилен, а его незадачливые покровители, шииты-«двенадцатиричники», да и сами персидские буидские визири (они пользовались доисламским титулом «царь царей», шахиншах) всё больше слабели в силу внутренних раздоров и воздействия держав-соперниц.

Казалось бы, всё обстояло благоприятно, но византийцы жили в хронически нестабильном стратегическом окружении. Когда Василий II установил контроль над армянскими землями к востоку от озера Ван (в современной восточной Турции и западном Иране) в 1000 г., он мог ничего не знать о Тогруле (который, возможно, был тогда всего лишь семилетним мальчиком), внуке Сельджука, первом из своего тюркского огузского клана, кто обратился в суннитский ислам. Но к тому времени как Тогрул умер 4 сентября 1063 г., Сельджуки под его правлением превратились из клана воинов-кочевников в великую державу[372]. Много иных обстоятельств содействовало их успеху, но был и тактический фактор: они были новыми пришельцами из Центральной Азии, и их искусство стрельбы из лука (гибельное мастерство!) стояло на высшем уровне[373]. По вступлении в Багдад в 1055 г. Тогрул удостоился титула султана («держателя власти»), пожалованного аббасидским халифом, к тому времени в лучшем случае выступавшим как духовный авторитет: халифат был раздираем внутренними распрями, осаждаем Фатимидами на западных рубежах (они даже захватили Мекку и Медину) и приходящими в упадок Газневидами на востоке[374].

Сельджуки ещё не существовали как держава в 1025 г., когда умер Василий II, но в течение тридцати лет они стали правителями обширных владений, в которые входили земли современного Ирака, Ирана, Туркменистана и Узбекистана. Как таковые они представляли стратегическую угрозу для Византии, но они были также невольными её союзниками, потому что тоже сопротивлялись экспансионистской политике фатимидских халифов Египта. Фатимиды, которым придавали силы значительные налоговые поступления из Египта, располагали и боеспособным флотом, и умелыми войсками наёмников-тюрок.

Поэтому сельджуки были стратегическими союзниками Византии, желали они того или нет; но в то же время они угрожали восточным приграничным зонам от северного Ирака до северо-восточного Ирана, а на Кавказе – землям армян и грузин, тогда находившимся под контролем Византии. С появлением всё возраставшего числа голодных, безземельных, новообращённых кочевников-огузов набеги через границу и более глубокие вторжения участились, и прямое вторжение становилось явной угрозой. В 1064 г. значительный армянский город Ани, где была епископская кафедра, религиозная столица Армении, был разграблен[375].

Как новообращённые, сельджуки и их последователи огузы или, шире, туркоманы/туркмены (= любой тюрок-мусульманин) чувствовали себя обязанными исполнять религиозный долг джихада, чтобы распространять Дар-эль-Ислам за счёт вторжений в Дар-эль-Харб, землю войны против неверных. Но для гази (пограничных воинов джихада) исламский долг и личная выгода были тесно переплетены друг с другом: они могли захватывать добычу, пленных на продажу или для обращения а рабство, а гибель в бою сулила богато обставленные и изобилующие водой небеса (джанна) бесконечных услад с черноглазыми девами и пригожими мальчиками[376]. Это было верно и по отношению к их предшественникам-арабам, но арабский завоевательный натиск, с середины седьмого века преобразовавший северную Африку и западную Азию, а также земли за их пределами, к тому времени совершенно угас.

Уже при Тогруле грабительские набеги огузов и других конников-туркоманов сильно беспокоили восточную Анатолию – но они лишь усилились при его весьма способном преемнике, Алп Арслане (1063–1072 гг.). Кочевники-туркоманы под командованием своих гази, как бедуинские и курдские грабители до них, выступали в качестве передового эшелона сельджукской экспансии – и, судя по всему, они были искуснее в бою, как и полагалось конным лучникам из Центральной Азии.

Не существовало организованной защиты границы, чтобы сдержать их, не было цепи фортов, связанных друг с другом патрулями, – только точечная защита окружённых стенами городов, крепостей-монастырей и укреплённых усадеб местных магнатов. В них жили акриты, пограничные воины, по большей части набиравшиеся из армян и стяжавшие громкую славу благодаря песням и рыцарским романам о них; но они были полезны не столько для местной защиты, сколько для сокрушительных ответных набегов через границу. Такими средствами восточная граница Анатолии в течение трёх веков удерживала арабов на пространстве от Трапезунда на Чёрном море до Киликии на средиземноморском побережье, как объясняется в пособии по военному делу «О стычках» (“De velitatione”), рассматриваемом ниже. Но этого было недостаточно, чтобы сдержать набеги туркоман; не помогали здесь ни засады, ни преследования, устраиваемые имперскими войсками.

Только классическая римская система обороны границы в своём наиболее разработанном виде могла бы защитить восточную Анатолию: она сочетала укреплённые сторожевые башни, расположенные в пределах взаимной видимости, форты с гарнизонами численностью в сотни человек в каждой приграничной долине, а также крупные тыловые формирования, призванные усилить их; требовалось нечто вроде стены Адриана протяжением в сотни миль, но для её постройки, для её комплектации гарнизоном и для её снабжения требовались огромные средства. Была и более дешёвая альтернатива, которую римляне применяли в засушливых областях Среднего Востока и Северной Африки, где не существовало развитого на территории всей провинции сельского хозяйства, которое нуждалось бы в защите, а были только большие или малые оазисы: подразделения лёгкой конницы патрулировали границу и даже заходили за неё, чтобы обнаружить грабителей или настоящие вторжения, на пути которых должны были встать отряды лёгкой вспомогательной конницы численностью 500—1000 человек и пехота или смешанные соединения, стоявшие в укреплениях на некотором расстоянии от границы, которые, в свою очередь, могли быть усилены ближайшими формированиями, состоявшими из сил легионов или из вспомогательных войск.

Немедленная реакция была невозможна, потому что известия должны были сначала дойти до фортов, а после этого вспомогательным силам нужно было время, чтобы выступить в готовности к сражению; наконец, нарушителей границы нужно было сначала обнаружить, чтобы вступить с ними в битву, или просто испугать так, чтобы они ушли обратно за границу. Всё это дало бы мародёрам достаточно времени для грабежа и захвата рабов; но в каждом сколько-нибудь значительном оазисе или поселении были собственные «точечные» защитные силы – будь то стены или просто внешнее кольцо каменных домов, построенных вплотную друг к другу, так что оставались лишь узкие проходы, едва ли удобные для всадников. Незащищённые фермы или деревеньки не могли существовать в засушливых областях рядом с кочевниками, странствующими вместе со своими стадами. Кочевники-животноводы обычно не позволяют незащищённым земледельцам жить в пределах своей досягаемости: нет никакого стимула проявлять умеренность в грабеже урожая, поскольку то, что одна шайка оставляет, чтобы обеспечить урожай в следующем году, захватит другая шайка – это вариант «трагедии общих ресурсов» (“tragedy of the commons”) для дальновидных налётчиков.

Решения, принятого римлянами для засушливых областей, было бы недостаточно для того, чтобы обеспечить надлежащую защиту армянских крестьян и пастухов, населявших долины и обводняемые плато восточной Анатолии. С другой стороны, их потребность в защите нельзя было игнорировать: ведь они давали империи часть налогов, множество новобранцев и резервные пограничные войска. Кроме того, тактика патрулирования и перехвата столкнулась бы с элементарным фактом военного дела: никакая конница, надлежащим образом оснащённая для битвы, не смогла бы обогнать туркоман, которые по большей части ездили без шлемов, без кольчуг, щитов, мечей, палиц и копий, располагая лишь составным луком и кривой саблей (скимитар) или даже просто кинжалами – а это куда более лёгкая ноша, позволяющая ездить верхом гораздо быстрее.

Это уже было неоднократно доказано долгой чередой бесполезных стычек с легко ускользавшими от преследования всадниками-туркоманами, когда летом 1071 г. император Роман IV Диоген (1068–1071 гг.)[377] собрал исключительно большую армию – по оценкам, в 40 000 человек, – чтобы пресечь зло в самом корне[378]. Его целью было выдворить сельджуков из недавно захваченных ими крепостей в северо-восточной Анатолии, служивших базами для огузских набегов, а также для их более целенаправленных вторжений на территорию империи. Ни одна крепость сама по себе не могла быть достаточно сильна, чтобы выдержать натиск армии в 40 000 человек, так что Роман мог переходить от одной крепости к другой, чтобы разрушить сельджукскую инфраструктуру туркоманского терроризма, как мы выразились бы сегодня. Одна из таких крепостей называлась Манцикерт (ныне Малазгирт), к северу от озера Ван на крайнем востоке Турции. Она, как и полагалось, сдалась византийцам.

Дальнейшие события служат отличной иллюстрацией противоречия между стратегией и тактикой, которое вскрывается нередко – и может расстроить самые прекрасные планы. Предотвратить такие противоречия не может ничто, кроме предвидения и талантливого командования, потому что, хотя логика стратегии и тактики вполне одинакова, уровень действия там совершенно различен и подвержен всевозможным влияниям, включая расходящиеся друг с другом наклонности людей.

Прежде всего Роман пришёл туда, чтобы обеспечить безопасность жителей и подданных империи от набегов туркоман и не допустить оставления новых участков обрабатываемой налогооблагаемой земли – а значительная её часть была уже оставлена.

Такова была его стратегическая цель. Но хотя 40 000 бойцов предположительно должны были нести с собой запас еды на шестьдесят дней, сами они грабили многострадальное население этой области, значительную или большую часть которого составляли армяне с собственным национальным самоотождествлением и обычаями, и даже императорские телохранители-«немицы» (то есть «немцы») присоединялись к этому, к его неудовольствию, – он, как сообщается, отослал их прочь, сам оставшись под значительно меньшей личной охраной, что оказалось роковой ошибкой. Вместо того чтобы принести уверенность и безопасность имперским налогоплательщикам силами своих 40 000 воинов, экспедиция, по-видимому, только усугубила неприязнь местных жителей по отношению к империи: многочисленное христианское население окрестностей озера Ван оставалось покорным при сельджукском правлении, не испытывая никакой ностальгии по византийской власти.

Единственная цель, достойная дорогостоящей армии (возможно, половину её составляли иностранные наёмники: огузские и печенежские конные лучники, норманнская тяжёлая конница, варяжская гвардия и армянская пехота), заключалась в стратегическом нападении с целью завоевания Ирана, но ни один источник не даёт намёков на то, что Роман когда-нибудь задумывался о столь масштабной задаче. Что же касается ограниченных целей, которые он действительно перед собою ставил, то для их достижения, возможно, хватило бы 4000 хороших воинов – конечно, в том случае, если бы сельджукский султан Алп Арслан не принял глупого решения сосредоточить свои основные силы в этой глубинке, чтобы отразить ограниченную атаку. Но всё обернулось совсем иначе, когда маршем выступили 40 000 воинов: игнорировать их было нельзя. Похоже, Алп Арслан готовил широкомасштабное нападение на Фатимидов, когда до него дошла весть о том, что огромное византийское войско проходит маршем по горам нынешней северо-восточной Турции.

Это был даже не главный театр военных действий между двумя сторонами, которым естественнее было бы сражаться друг с другом за куда более ценные территории именно там, где некогда сражались Сасаниды и ромеи, то есть в северо-западной Месопотамии (ныне юго-восточная Турция), где располагались часто подвергавшиеся осаде города: Амида, Дара, Эдесса и Нисибин. В любом случае стратегический приоритет Алп Арслана заключался вовсе не в том, чтобы сражаться с византийцами, а скорее в нападении на египетских Фатимидов, единственных действительно серьёзных претендентов на должность правителя Багдада, которую он тогда занимал. Учитывая, что его политическая власть как султана законным образом распространяется столь же широко, сколь и религиозный авторитет аббасидского халифа, уполномочившего его править вместо себя, если бы Фатимиды со своей гетеродоксальной верой были уничтожены, тогда религиозная хватка халифа завладела бы и Египтом, и там его султан Алп Арслан правил бы плодородными землями с особенно высокими налоговыми поступлениями. Ведь было ещё одно достоинство Египта для мусульманского правителя: его население в большой или по крайней мере в немалой мере состояло из христиан и потому в отличие от мусульман подлежало подушной подати.

В данном случае Алп Арслан предпочёл не закрывать глаза на византийское контрнаступление, оставив мысли о своём стратегическом нападении на Египет. Несомненно, было бы политически весьма невыгодно для новой династии, недавно обратившейся в ислам, нападать на других мусульман, какими бы гетеродоксальными они ни были, вместо того чтобы защищать завоевания мусульман от самой мощной христианской державы. Или же, возможно, предоставить Роману беспрепятственный путь было политически весьма невыгодно по совсем иным причинам: ведь в прилежащих областях Ирана оставалось ещё много христиан и зороастрийцев, и ещё больше христиан на Кавказе, которым могло придать смелости беспрепятственное продвижение большого христианского войска, способного привлечь на свою сторону и многих новообращённых мусульман.

Когда Алп Арслан отказался от своих видов на Египет, чтобы остановить Романа собственными силами и ещё большим числом добровольцев-туркоманов, была подоготовлена площадка для случайного столкновения при Манцикерте. Роман, со своей стороны, полагал, что предстоящее ему дело будет едва ли сложнее простой полицейской операции, а потому разбросал свои силы, чтобы покрыть ими как можно больше мест: значительный отряд под командованием норманнского наёмника Урселя, или Русселя де Байлёля, был отправлен, чтобы взять крепость Хлиат (ныне Ахлат) на северо-западном берегу озера Ван. Затем другой отряд под командованием военачальника-армянина Иосифа Тарханиота был послан в качестве подкрепления отряду Русселя де Байлёля, в то время как германские телохранители императора, как отмечалось выше, были отосланы в тыл. Ещё один отряд под командованием военачальника-армянина Никифора Василака потерпел сокрушительное поражение за два дня до битвы, когда он стремительно преследовал банду бежавших сломя голову всадников, заманивших Василака в тщательно заготовленную засаду.

Враг верно следовал обычной тактике степных конных лучников, тогда как Никифор Василак пренебрёг ясными противозасадными инструкциями византийских руководств по военному делу, как мы подробнее увидим ниже. За четыреста лет до этого тактика ложного отступления кочевников была верно проанализирована в «Стратегиконе» Маврикия с весьма чёткими выводами: если они действительно бегут в панике, то ты уже выиграл битву, и преследовать их ни к чему; при этом ты также будешь застрахован в том случае, если они всего лишь изображают бегство, чтобы заманить тебя в засаду. Трудно отличить один вид бегства от другого, но, к счастью, в этом и нет нужды, ибо в обоих случаях применяется одно и то же безотказное средство: не преследовать бегущих кочевников; они быстрее тебя, так что тебе всё равно их не догнать, но они могут заманить тебя в засаду – так что не преследовать их будет всегда верно. Очевидно, Василак был необучен, порывист или же и то, и другое вместе: он окончил свои дни, подняв неудачный мятеж на Балканах[379].

В силу этих причин 26 августа 1071 г., когда началась битва при Манцикерте, у Романа IV Диогена не было ни 40 000 человек, сосредоточенных вокруг него, ни даже половины этого числа. Когда он внезапно обнаружил, что Алп Арслан собрал свои более свежие силы, чтобы напасть на него в пятницу 26 августа 1071 г., значительная часть его войска находилась в других местах, и быстро отозвать её назад было невозможно. Это воспрепятствовало большой тактической удаче, чем и было предопределено поражение.

Но вместо нелёгкого тактического исправления оперативной ошибки были совершены и другие ошибки. Правда, после поражения всегда можно доказать, что все тактические диспозиции и перемещения были грубо ошибочными, и точно так же в случае победы их можно расценить как блистательные[380].

Источники также сообщают о предательстве. Это обычное объяснение неожиданных поражений, но в данном случае оно вполне вероятно, поскольку Романа окружали политические враги при его дворе, прежде всего Дуки, его родственники по прежнему браку его жены, Евдокии Макремволитиссы[381]. В высшей степени неосторожно (хотя, возможно, избежать этого было нельзя) Роман положился на Андроника Дуку, сына и доверенное лицо Иоанна Дуки, зятя Романа и его явного политического противника, который командовал войсками в арьергарде[382].

Ключевое превосходство обдуманных способов ведения войны такими умудрёнными опытом войсками, как византийское, над обычной тактикой атаки-отступления, свойственной толпам варваров, заключается в том, что особые силы должны держаться отдельно, чтобы обеспечивать взаимодействие, если битва протекает благоприятно, или выступать в качестве страховки, если дело обстоит иначе.

Диспозиции бесконечно различались в зависимости от обстоятельств, но они почти всегда предполагали наличие стражи с флангов, а также в арьергарде – автор руководства настаивает на необходимости в обоих видах стражи, даже ценою ослабления основных боевых сил. Авангард можно было вызвать вперёд для укрепления успеха, или же он мог оставаться на месте, чтобы сдержать силы передовой линии, если они отступали под давлением врага. В случае прорыва врага только стража в арьергарде могла стабилизировать ситуацию, заполняя брешь в первой линии; равным образом она могла унять панику, просто оставаясь на своём месте в надлежащем порядке. В задачи арьергарда входило также блокирование попыток неприятеля совершить обход с флангов: в таких случаях арьергард должен был распространиться в стороны за первой боевой линией, чтобы перехватить врагов; зачастую это было гораздо лучше, чем распускать порядок первой линии, чтобы расширить её фронт.

Наконец, арьергард обычно предоставлял командующему на поле возможность сделать второй ход. Находясь между первой линией и арьергардом, он в действительности мог и командовать последним, и управлять его действиями, когда передовая линия была уже вовлечена в сражение и не поддавалась контролю.

Карта № 9. Империя в 1081 г., при восшествии на престол Алексея I Комнина

Но Роман не занял позиции, позволявшей ему осуществлять контроль над обоими эшелонами. Вместо этого он предпочёл сыграть роль воина, а не военачальника, и стал сражаться в первых рядах. Увидев, что ненавистный император попал в переделку и нуждается в помощи, Андроник Дука просто отвёл свои силы до самого Константинополя, чтобы принять участие в низложении Романа и в возведении на престол его пасынка Михаила VII, сына Евдокии Макремволитиссы от её первого мужа.

Следствием этого стало страгетическое поражение, оказавшееся для Византийской империи катастрофическим: не просто вытеснение с какой-то выступающей вперёд полосы земли, не просто потеря множества воинов – ведь ни то, ни другое не имело решающего значения в длительной перспективе, особенно для такой империи, которая владела всеми территориями Балканского полуострова к югу от Дуная, отвоёванными Василием II к 1025 г., а также Анатолией и Грецией. Катастрофа заключалась в том, что Анатолия была ядром империи, и значительная её часть так никогда и не была возвращена.

Потери византийцев при Манцикерте не были особенно тяжёлыми – а может быть, они вовсе и не были тяжёлыми[383]. Лёгкая конница огузских воинов прекрасно подходила для набегов и для наблюдательных патрулей, но не для сковывания более тяжело вооружённого противника: ведь это задача для тяжеловооружённой пехоты или, возможно, для тяжёлой конницы того времени, бойцы которой, одетые в броню, своими палицами без труда могли раскрошить силы врага.

Сельджуки выиграли эту битву, но главным образом и прежде всего благодаря тому, что большая часть византийского войска не принимала в ней участия или же спокойно отступила, пусть и по-предательски. Но сенсационным итогом битвы стало то, что легко раненный Роман IV Диоген был взят в плен. По слухам, его обнаружили на следующий день после битвы люди, грабившие его роскошный палаточный лагерь и обоз конвоя. Они-то и доставили Романа IV Диогена к Алп Арслану.

Карта № 10. Империя в 1143 г., ко времени смерти Иоанна II Комнина

Это не была встреча с дикарём: Сельджуки поддерживали общение с империей с того времени, когда Тогрул основал своё государство. Последний обмен любезностями произошёл не далее как за день до битвы, когда Роман неосмотрительно отказал послам, прибывшим с мирными предложениями. Характерно (и разумно), что эти предложения делались от имени халифа в далёком Багдаде, а не от имени того, кто, возможно, был не виден лишь потому, что находился на другой стороне холма со своими главными силами.

Алп Арслан не унижал и не пытал пленённого императора: он оказал ему почётное гостеприимство и вёл переговоры с ним вежливо. Очевидно, зная о том, что его врагам при дворе, то есть Дукам, родственникам его жены, Роман не нужен, Алп Арслан не пытался получить с них выкуп. Вместо этого через неделю он отпустил Романа домой с охраной в обмен на его честное слово: император должен был выплатить выкуп (хотя его уже освободили), уступить полосу земли в восточной Анатолии и дать обещание поддерживать дружбу. Оставим в стороне рыцарское благородство духа (ведь это было началом обмена любезностями, который продолжался в перерывах между военными действиями, длившимися в течение двух веков): Алп Арслан снова подтвердил свои стратегические приоритеты, которые заключались не в том, чтобы уничтожить Византийскую империю, а в том, чтобы расширить зону влияния Сельджуков в мусульманской сфере, в пику Фатимидам, от имени суннитского ислама и багдадского халифа, и в пику противникам-суннитам от имени Сельджуков.

Это соглашение не приветствовалось в Константинополе, где Роман был уже низложен, а его место занял его пасынок, Михаил VII Дука (1071–1078 гг.). В ходе воспоследовавшей гражданской войны у туркоманских банд и организованных сельджукских войск были все возможности для того, чтобы продвинуться в глубь Анатолии, до самой Никеи (ныне Изник) и Кизика на Мраморном море, в одном дне езды от Константинополя.

Это могло бы стать концом империи уже тогда, поскольку соперничающие претенденты на титул императора боролись друг с другом за поддержку со стороны Сельджуков, уступая им всё больше земель и при этом тратя истощающиеся доходы империи на войну друг с другом.

Однако трём не связанным друг с другом факторам суждено было неожиданно изменить равновесие сил между византийцами и Сельджуками.

Во-первых, нападение Сельджуков на Фатимидов отдало в их руки Иерусалим в 1071 г., но в воспоследовавшем хаосе Святая земля стала небезопасна для паломников с Запада, и это, наряду с иными причинами (мнения о них расходятся), вызвало к жизни движение крестоносцев из Западной Европы. Спустя двадцать лет после битвы при Манцикерте, в 1097 г., явились бойцы Первого крестового похода, столь же жадные до войны, как и грабители-туркоманы или священные воины-гази. Они завоевали западную Анатолию по пути к отдалённой Антиохии и Святой земле.

Во-вторых, гражданская война в Византии была упражнением на выживание сильнейших, и Алексей Комнин (1081–1118 гг.), одержавший победу в десятилетней распре, последовавшей за низложением Романа, был, безусловно, талантлив и способен восстановить опустошённую империю; впрочем, у него было время для этого: ведь он правил 37 лет[384].

В-третьих, ядром Сельджукской империи был Иран, и приоритет Алп Арслана, конечно, заключался в том, чтобы установить контроль над прилегающими областями Средней Азии; именно там, на реке Оке (Амударья), между нынешними республиками Туркменистан и Узбекистан, Алп Арслан был убит в 1072 г., прожив всего лишь год после победы при Манцикерте.

Кроме того, Сельджуки не были защищены от хронической нестабильности, царившей в Великой степи, что привело к пагубным последствиям: 9 сентября 1141 г. в пустыне Катван близ Самарканда сельджукский султан Синджар (Санджар) потерял целую армию, разгромленную каракитаями[385].

Поэтому Сельджуки не смогли воспользоваться плодами победы при Манцикерте (или, скорее, десятилетней гражданской войны, в которой им предлагали участвовать) и не завоевали всю Анатолию. Поступи они так, империя не могла бы продержаться долго, потому что Анатолия была её главной демографической и налоговой базой. Однако, подойдя совсем близко к Константинополю при султане Кылыче (Килидже) Арслане I, облагодетельствованном Алексеем I Комнином (император, как истинный джентльмен, возвратил султану его пленённую семью, не потребовав выкупа), Сельджуки были вытеснены назад, в центральную Анатолию, и разместили свой двор в Иконии (ныне Конья), ставшей столицей их Румского султаната (Рум = Римская империя = Анатолия), просуществовавшего до конца тринадцатого века, хотя и в подчинении монголам с 1243 г.

Мануил I Комнин (1143–1180 гг.), неустрашимый, лишённый религиозного благоговения, исключительно многокультурный (что проявлялось в его покровительстве как латинским, так и турецким подданным и их обычаям), был так же талантлив в дипломатии и войне. Несколько раз он успешно вмешивался в итальянскую политику, хотя вынужден был отказаться от прямого вторжения; он воевал с союзом норманнов, сербов, венгров и Киевской Руси, захватив при этом земли на Балканах после разгрома венгров при Семлине (ныне Косово) в 1167 г. и восстановив византийское присутствие в Крыму. Но важнее всего то, что он усилил византийский контроль над всеми прибрежными равнинами Анатолии, сведя территорию Румского султаната до внутренней части полуострова, и укрепил византийское влияние в Киликии и западной Сирии.

Именно в таком контексте Мануил I Комнин попытался предпринять наступление на уровне театра военных действий, чтобы покончить с Румским султанатом и восстановить власть империи во всей Анатолии. Ему уже удавалось отвоёвывать у султаната земли в ряде мелких операций. Это не нарушило традиционно дружеских личных отношений между султанами и императорами, царивших в промежутках между приступами ожесточённых военных действий. Так, в 1162 г. случилось нечто из ряда вон выходящее: визит Кылыч Арслана в Константинополь. Это не был официальный деловой визит, и кратким он тоже не был; Кылыч Арслан был человеком культурным и обладал открытым умом, как и принимавший его император, который даже осмелился заигрывать с некоей разновидностью пересмотренного теизма, который подходил бы обеим религиям.

Реакция жителей города была восторженной:

Событие великое, до удивления важное, какого, сколько я знаю, прежде у римлян никогда не случалось; ибо не всего ли выше то, что человек, управляющий такой страной и господствующий над столькими народами, предстал перед римским царем в качестве просителя?[386]

Была проведена величественная церемония приёма, за которой последовали празднества и пиршества. Только совместное шествие к Святой Софии не состоялось в силу запрета, наложенного патриархом Лукой Хрисовергом, чей авторитет, несомненно, возрос из-за происшедшего в ночь перед намеченным шествием сильного землетрясения.

Карта № 11. Империя к моменту смерти Михаила VIII Палеолога в 1282 г.

В ходе визита в 1162 г. к особой личной дружбе был присоединён мирный договор, но союз распался, и в 1176 г. Мануил решительно свернул с пути постепенных мер, который, как мы увидим, рекомендовали византийские пособия по военному делу, и предпринял дальнее нападение, чтобы захватить сельджукскую столицу Иконий (ныне Конья). В ходе тщательных приготовлений были собраны камнемёты и инженерное оборудование для осады Икония, 3000 повозок с припасами, начиная с запасных стрел и кончая продовольствием, и по меньшей мере 10 000 (а может быть, вдвое больше) пехотинцев, как легко-, так и тяжеловооружённых, и конница, включая катафрактов, то есть тяжёлую конницу, применявшуюся для атаки с копьём и для близкого боя с палицей и мечом, что могло разметать любое число легковооружённых всадников[387].

Обычные опасности глубокого наступления на вражескую территорию были налицо: труднопроходимая местность (Фригийские горы), которые нужно было пересечь быстро, чтобы застичь неприятеля врасплох, через узкие ущелья и проходы, удобные для сельджукских засад, но неудобные для быстрого наступления. Но после этого войскам Мануила предстояло развернуть порядки на более ровной местности перед Иконием, а ближе к городу катафракты оказались бы на ровной земле, вполне подходящей для их опустошительных атак.

То ли потому, что византийцы продвигались слишком медленно, то ли потому, что сельджуки шли слишком быстро, но 17 сентября 1176 г. два войска встретились не на равнине близ Икония, а ещё в горах, и название того места, где произошла битва, Мириокефалон, означает «Десять тысяч [горных] вершин».

Местность была неблагоприятной для византийских войск, лишённых простора, необходимого им, чтобы развернуться, перестроившись из длинных маршевых колонн в широкие боевые ряды. Кроме того, сельджуки заняли проход Циврица, которому предстояло стать полем боя до основной битвы, ибо их лучники расположились на склонах по обеим сторонам, готовые пускать во врагов стрелы или спуститься, чтобы атаковать более слабые подразделения.

Это был именно тот защитный ответ на вторжение, который, как мы увидим, предписывали византийские руководства по военному делу, особенно трактат «О стычках» (“De velitatione”).

Итогом стала крупномасштабная засада на оперативном уровне, при которой тактические преимущества означали нечто большее, чем простая сумма частей: преимуществом засадных лучников над лучниками, находящимися внизу, была сила тяжести; даже самая мощная конница здесь бессильна, потому что она не способна подниматься по склонам, а силы, расположившиеся на высоте, могут выбирать, когда им лучше оставаться там, а когда – спускаться, чтобы атаковать врага внизу; именно повозки с обозом были почти полностью уничтожены. Сельджуки отвратили непосредственную угрозу от своей столицы, но у них не хватило сил для того, чтобы разгромить войско Мануила. Оно в большинстве своём уцелело и отступило, но наступательный натиск империи уже иссяк.

Поражение в проходе Циврица не привело ни к каким немедленным последствиям. Мануил не был низложен, как Роман IV Диоген после своего поражения при Манцикерте в 1071 г., сельджукские войска не выступили на Константинополь, а крестоносцы не нацелились на своих покровителей-византийцев в минуту слабости последних.

В последующие годы империя оказалась не способна восстановить свою военную силу, чтобы вернуть себе инициативу. Для этого требовалось прежде всего политическое единство в правление успешных императоров, административная эффективность при сборе налогов и ещё большая эффективность в наборе вооружённых сил. Но вместо политической сплочённости рядов правящей элиты, то есть прежде всего самого двора, налицо была пагубная раздробленность на партии, из-за которой более слабая партия вынуждена была обратиться к помощи войск Четвёртого крестового похода, то есть к многонациональному сборищу сварливых и голодных королей-разбойников и незадачливых паломников, блистательно управлявшемуся венецианским дожем Энрико Дандоло, которому удалось извлечь реальные выгоды для своего города из беспорядочного насилия крестоносцев.

Далеко не впервые иностранные войска, призванные претендентами на престол, решали, кто будет править Византией. Хазары, булгары и русы – все они выступали в этой роли, но это не приводило к далекоидущим последствиям, потому что сильное византийское чувство самоотождествления, стойкая мораль и сохранившиеся в силе административные возможности всякий раз обеспечивали полную реставрацию. Но в 1204 г. итог иноземного вторжения оказался гибельным, отчасти потому, что католики больше не соглашались с легитимностью православного правления. За год до этого силы Четвёртого крестового похода восстановили власть низложенного Исаака II (1185–1195 гг.) из династии Ангелов и его сына Алексея IV в качестве соправителя. Когда недовольный этим придворный Алексей V Мурцуфл сверг их, венецианцы и крестоносцы ответили на это 13 апреля 1204 г. приступом, разграблением и захватом Константинополя в своих интересах: они возвели на престол собственного католического императора. Колоссальная прочность Восточной Римской империи была наконец подорвана не степными кочевниками из Центральной Азии, не пылкими мусульманами, ведущими джихад, но своими же собратьями по вере, христианами, соперничавшими с ними в правах на одну и ту же римскую традицию.

Крайняя изменчивость стратегического окружения, с которой византийцам приходилось считаться, опять же иллюстрируется резкими контрастами. Когда крестоносцы ворвались в Константинополь, чтобы разграбить накопленные в нём сокровища (некоторые из них можно увидеть в Венеции по сей день), многие из тех, кто был в городе, могли вспомнить о том, что в дни их юности император Мануил I Комнин, казалось, вот-вот отвоюет Италию (точно так же, как значительная часть Анатолии уже была отвоёвана ранее). Возможно, византийское влияние проникло тогда глубже в Европу, чем когда-либо ранее.

Прежде империя несколько раз была на волосок от уничтожения, но всякий раз быстро восстанавливалась; однако за падением в 1204 г. восстановления не последовало. Когда Михаил VIII Палеолог захватил Константинополь в 1261 г., он стал править греческим царством, а не империей.

Спустя несколько лет Осман, талантливый военачальник, собрал и повёл за собой последователей, выступая в качестве ещё одного гази, хотя и сомнительного воина джихада: ведь на его стороне сражались и христиане. Султан Коньи протянул до 1308 г., но ко времени смерти Османа в 1326 г. его османлы («османские») последователи начали строить могущественное государство, которое использовало всёвозрастающую оседлость огузов и других тюркских мигрантов и обладало действенной способностью вводить важные новшества в военном деле. Но ни одно из этих новшеств не было важнее создания единообразного и строго дисциплинированного корпуса янычар (йеничери), «нового войска», предшественника всех современных армий, включавшего в себя всё, вплоть до военных оркестров. Территория на обеих сторонах пролива, находившаяся под контролем императоров в Константинополе (их титул всё более утрачивал своё значение), неуклонно сужалась в ходе непрерывных династических распрей, тогда как возрастающие потери налоговых поступлений ослабляли оставшуюся часть государства. Сдача султану Баязиду, прозванному Молниеносным (Йылдырым), казалась неизбежной к 1402 г., но вмешательство Тимурленга, притязавшего на происхождение и от монгольских Чингизидов, и от тюрок, уничтожило войско Баязида при Анкаре 28 июля 1402 г. Это позволило императорам в Константинополе протянуть до 1453 г., когда последнему из них довелось сражаться и погибнуть, проявив предельный героизм.