Декамерон шпионов. Записки сладострастника Любимов Михаил
— Никогда! Никогда!
Этот крик, словно плетью, хлестнул Чикина, к лицу прилила кровь, он набычился и покраснел, таким Громов никогда не видел своего обычно бледного босса.
— Молчать! — тенор сорвался на визг. — Молчать, бля! (вспомнил какой-то военный фильм, кажется, «Радугу», там гестаповец пытал партизанку) — и Чикин, вне себя от праведного гнева, расстегнул портфель и вывалил из него на стол кипу фотографий, они рассыпались в разные стороны. Джон и под, и над, и с двумя, и с тремя, и с полузакрытыми глазами в экстазе, и с широко раскрытым ртом, и с улыбкой блаженства, и в прочих безобразных видах. Он и смотреть не стал — сразу понял, пот лил по лицу, заливал глаза.
— Никогда!
— Превосходные фотографии! — не терял темпа Чикин, выдержав малую паузу. — Если желаете, можем показать вам и кино. Если мы вам не нравимся, то разошлем фотографии вашим друзьям, на службу… (пауза, пауза). Особенно будет рада ваша мама, когда получит их по почте!
Чикин почувствовал себя совсем гадом, слава Богу, что его не видела сейчас Капитолина, педагог и женщина твердых правил, она такого не перенесла бы, наверное, подала бы на развод. О, Капитоша, верная жена чекиста, всюду сующая свой нос, усекающая быстро все ошибки и прегрешения супруга, постоянно проверявшая его карманы в поисках спрятанных денег (или кондомов), фиксирующая любой волос на его одежде… О, Капитошка, всегда готовая написать в партком на мужа и излить несчастную душу! Чикин разволновался, и сердце его заколотилось. Стенокардия? Почему вдруг? Неужели от вида этих похабных фоток?
Уоррен плакал, всхлипывал, как маленький, и вытирал глаза очень модным носовым платком, совсем не соответствующим драматичности ситуации. Тут включились силы добра, извлекли из ящика стола привозной скотч «Грант», налили немного, подбавили воды, пододвинули поближе к сидящему Уоррену и попытались обволокнуть.
— Вы подумайте, вот мой телефон, — вкрадчиво говорил Громов, — мы всегда вам поможем, и вы будете продолжать встречаться с вашими друзьями…
— Вы подлецы! — Джон обливался слезами. Он вскочил, но вдруг сдавило грудь, плеснуло в голову, и он рухнул на пол, вызвав суматоху. Чикин, воспитанный в традициях коммунистической морали, попытался было сделать ему искусственное дыхание, но потом вспомнил, что не совсем приличествует передавать кислород из генеральского рта в педофильные уста, и вызвал подчиненных. Перенесли на диван, взбодрили нашатырным спиртом, вывели из дачи на дорогу, где, к счастью, попалось такси (естественно, дежурная оперативная машина). Прямо у подъезда он столкнулся с Мэгги.
— Джон, привет! Вы не хотите ли… — она осеклась, увидев его смертельно бледное лицо и красные, заплаканные глаза. — Что с вами, Джон?
Он слабо улыбнулся и прошел к себе. Что делать? Все кончено, финита ля комедиа, позорное увольнение, скандал, что делать, что делать? Прямо пойти к послу и исповедоваться. Он все поймет, конечно, будут неприятности, его отошлют обратно в Англию и, наверное, уволят, но сделают это тихо. Только к послу!
Решительно привел себя в порядок, позвонил в резиденцию посла и осведомился о местонахождении его превосходительства. Обнаружилось, что оно отдыхает на подмосковной даче (мелькнуло: вдруг на той же!) и осчастливит персонал своим появлением лишь в понедельник утром. Взглянул в окно, мрачная, тяжелая, как чугун, ночь, проклятая Москва, выхода не было, прилег на тахту и закрыл глаза. Все равно позор! Не посол, так его приближенные разболтают обо всем по посольству, все будут пялить на него глаза, хихикать между собой и шептать: «Вот идет выдающийся педераст, который спутался с такими же ублюдками из КГБ и чуть не продал старую добрую Англию!» Достал из письменного стола пистолет, взвел курок, решительно приставил дуло к виску, но палец словно онемел. Бросил пистолет, упал на постель и зарыдал. Что делать? Может, признаться во всем Барнсу? Да разве поможет этот оксфордский хлыщ?! Шума и позора будет еще больше. Что делать? Нет, в доме находиться невозможно, нечем дышать, он тут сойдет с ума…
Вышел из дома, темень непролазная, проклятые русские, вечно у них плохо с освещением. Доплелся до Софийской набережной, грязная Москва-река, под стать Темзе, поблескивала в огнях фонарей, мужик в ватнике (он же пост наружного наблюдения) ловил рыбу, отчаянно курил, плевал на тротуар, тут же передал по рации, что источник вышел на улицу. Служба не дремала, держала под контролем. Звонил в резиденцию посла — значит, хочет доложить? Или по другому вопросу? Явно в отчаянии, нервничает, бродит по набережной. Успокоить, сбить нервозность, ввести в обычный ритм. Громов тут же позвонил Барановски, которому приказали в этот вечер не отлучаться из дома.
— У него была неприятная встреча, и он переживает. Пригласите к себе, вы знаете, что делать… даю вам полный карт-бланш!
Звонок раздался сразу же. «Как поживаешь, Джон? Давно не виделись, хотя и работаем в одном месте. Что-то пасмурно сегодня на душе, захотелось позвонить тебе, соскучился…» Уже через час Джон наслаждался сибирскими пельменями на квартире у Юджина. Настроение проходило, выпили шампанского — и на одном дыхании Джон выложил все: и как его подвел дружок Юджина Владлен, и как всех захватили на даче, и нет сомнений, что все подстроено КГБ, и ясно, что милицейские чины — его сотрудники, и вообще все мерзко, и нет выхода!.
— Не может быть! — Барановски перепугался не на шутку, ведь Громов не сказал ему, что в комбинации участвовал Владлен (значит, и он агент! Елки-палки, куда ни сунешься — всюду агенты, просто ужас какой-то!). Если Уоррен расскажет обо всем начальству, то Юджина наверняка выпрут из посольства как агента КГБ, а место ведь хлебное. Ну и мерзкая организация, плевать ей на собственные преданные кадры, всех уничтожит ради своих целей! Эх, надо поскорее выехать с ее помощью в турпоездку и дерануть там подальше от этих сукиных сынов! Но это эмоции… Что делать?
— Они знают все, они предъявили мне фотографии, значит, за мной все время следили. Ты не представляешь, какие там позы!
Барановски занервничал, выпил рюмку водки.
— Там не было наших с тобой фотографий?
— Нет… Слава богу, что нет. Я не знаю, что делать…
— Главное — не делать из мухи слона. И вообще все это звучит, как анекдот. Ерунда!
— Ты что? — возмутился Джон. — Что тут смешного?
— Ситуация непростая, но ты слишком ее драматизируешь. В худшем случае тебе придется уехать в Лондон, разве это так уж ужасно?
— Если бы только это! Они обещали скомпрометировать меня! Я хочу доложить все послу…
— Самое глупое, что ты можешь сделать. Выгонят, сломают всю жизнь… А жизнь — главнее всего, главнее всех правительств и тем более какого-то КГБ. Зачем портить с ними отношения? Ради чего? Почему бы немного не поиграть с ними, что-то пообещать? Во всяком случае, не бежать от них, как нашкодивший кот!
Успокоил, придержал. И действительно, ничего не случилось. Уоррен продолжал исправно служить, так никому и не доложив о ЧП, более того, Лондон с подачи Барнса продлил командировку на год. Конечно, он ожидал, что грозная пара позвонит или возникнет перед ним на улице, он уже подготовился к этому, а они тянули. Может, вообще о нем забыли, закрутились в своих чекистских заботах? Ха-ха.
— Господин Уоррен? — спросил голос по-английски, но со знакомым акцентом. — Вам удобно со мной говорить? Это ваш знакомый Виталий, с которым вы недавно встречались на даче. Я хотел бы пригласить вас на ланч в «Арагви».
Он уже давно решил: почему бы не встретиться? Это ведь не предательство. Лучше, чем идти на конфронтацию… В «Арагви» его тут же препроводил, утянул в кабинет метрдотель — вот и Виталий, фонтанирующий дружелюбием. Выпили, закусили, заговорили о балете — Громов оказался большим любителем балета и знатоком (специально проработал несколько монографий накануне встречи, даже мемуары Лифаря прочитал).
— Вы нас извините, если что не так, — как бы мимоходом, между прочим. — Мы никоим образом не хотели вас обидеть, не расценивайте нашу встречу как шантаж. Наоборот, мы стоим за укрепление отношений между английским и советским народами, мы выступаем за мир и видим в вас патриота Британии и искреннего друга Советского Союза. Разве это нет так?
— Да, мне здесь очень нравится…
— Вот и прекрасно! — обрадовался Громов. — Мы никоим образом не намерены вмешиваться в вашу личную жизнь… (хотел добавить, что все арестованные партнеры — на свободе, но решил, что поручит Владлену самому заявить о своем благополучии).
— Чего же вы от меня хотите?
— Да ничего! Ровным счетом ничего! Нас вообще мало интересует Англия, она — не враг дела мира, а вот Соединенные Штаты…
Об антиамериканских настроениях Джона сообщал не раз Барановски, конечно, они были неглубоки: штатники раздражали своей мощью, и вообще после войны влияние Англии усыхало. Громов развил: страна превращается в 49-й штат, экран забили идиотские американские боевики, разве не ужасно? Как ни странно, Уоррену весь этот ход мысли показался новым и интересным, даже некоторым откровением, Громов увлекся, крепко насел на американский империализм, правда, вовремя спохватился, вспомнил, что не на партучебе. Закончил патетически:
— Знаете что, Джон? Давайте просто будем друзьями! Будем иногда встречаться, в этом нет ничего предосудительного. Хотя вы и не дипломат, но ваше мнение имеет особый вес. У меня только одна просьба: никому не рассказывать о наших встречах…
Последнее — залог успеха, что стоит разработка, если источник о ней болтает? Расстались друзьями, а тут еще приятный сюрприз: прямо навстречу шел блистательный Леонид, злился необыкновенно, ибо прождал около памятника Долгорукому целый час, боялся пропустить, а тут холодный ветер, черт бы его побрал!
— Боже мой, Джон! Куда же вы исчезли? Я так соскучился по вам, так соскучился! Вы знаете, в тот раз произошло недоразумение, нас приняли совсем за других людей… Послушайте, что вы делаете сейчас? Поехали ко мне!
С корабля на бал. И что в этом плохого? Разве он виноват в чем-то перед королевой и отечеством? Как повезло, что встретил Леонида…
Разработка клерка атташата подняла авторитет Петра Ивановича, а также сняла еще один немаловажный синдром: высокий генерал имел 38-й размер ботинок, и продавщицы всегда улыбались, услышав об этом, поэтому ему приходилось шить обувь в цековском ателье, тоже неприятно. Так вот после победы в деле Уоррена синдром исчез. Правда, Петр Иванович удивил свою Капу вопросом, существовал ли в Древней Греции остров вроде Лесбоса, но наоборот, где одни мужчины и мальчики. Такого жена припомнить не смогла, хотя рассказала, что Платон был гомосексуалистом и утверждения о пылкой связи Сократа с проституткой Аспазией полная чушь, ибо он тоже развратничал со своим учеником Алкивиадом.
И на Громове благотворно отразилась разработка: со стыдом ловя себя на интересе к гомосексуализму (о, эта страшная сцена во время съемок!), он решил подетальнее ознакомиться с вопросом и купил учебник «История Древней Греции» в издательстве «Высшая школа», правда, по существу проблемы ничего не обнаружил, зато узнал, что первое классовое общество появилось на острове Крит.
Человек привыкает ко всему, привыкает к войне, к голоду, к нищете, привыкает к «мерседесу», особняку с охраной, к бесконечному счастью, к нелюбимой жене, к вымогателю-бандиту. Человек привыкает и к секретному сотрудничеству, есть такой закон.
…Пришел декабрь с сильными морозами, Джон аккуратно приходил на конспиративную квартиру, от «Арагви» и прочих шикарных ресторанов отказались: нечего баловать и зря светиться. Никаких деликатных поручений ему не давали, Громов выслушивал его мысли по поводу международного положения (весьма скудные), по ходу дела ставил вопросы о жизни посольства, об отдельных сотрудниках, о разведчиках… Делал это как бы между прочим, легко и ненавязчиво, да и сведения эти не несли на себе печати секретности. На Рождество с благодарностью за труды Громов вручил книгу о балете, шикарно изданную, с конвертиком внутри. Джон раскрыл и ахнул.
— Нет, нет, я не возьму денег, ни в коем случае!
— Дорогой мой, я мог бы купить вам какой-нибудь подарок на эти жалкие две тысячи долларов, но гораздо лучше, если вы сделаете это сами…
Умели убеждать. Взял деньги! — это тоже этап, это тоже праздник! Не каждый берет, на свете хватает чистоплюев, надо еще уметь дать, делать это не грубо, мягко, словно это интересная книга, взял деньги! — теперь нужно от артобстрела переходить к атаке, яблоко созрело и вот-вот упадет на землю. Решающей встрече предшествовал целый шквал сборищ с Владленом и другими. Громов на очередной встрече:
— У нас уходит масса времени на обсуждение политических вопросов. Конечно, ваша информация очень интересна, однако гораздо удобнее, если бы вы приносили на встречи со мной документы… Я снимал бы копии, и мы могли бы всласть поесть и поболтать.
— Но нам запрещено выносить секретные документы.
— Я же вам их тут же верну. Вас же никто не проверяет. Кроме того, как я много раз вам говорил, нас прежде всего интересуют Соединенные Штаты…
Коготок попал — всей птичке пропасть.
— Но самое главное: это ваша безопасность, она дороже всего. Извините меня за нескромный вопрос, Джон, какие у вас отношения с Мэгги?
— С Мэгги? Честно говоря, она не вызывает у меня никаких эмоций.
— Извините, но было бы очень полезно для дела, если бы вы… как сказать?.. нашли бы с ней общий язык…
У Уоррена от изумления брови полезли на лоб.
— Мы располагаем различной информацией об английском посольстве… там о вас отзываются по-разному и не всегда в выгодном свете. Многие считают странным, что вы не интересуетесь женщинами. Нам бы не хотелось, чтобы этим заинтересовалась служба безопасности.
О, эта чертова Мэгги! Нет, это не в его силах. Но хотя бы провести вдвоем рождественский вечер, дела ради. Уговорил… Джон купил индейку в магазине посольства, Мэгги самолично обработала ее, засунула в жарочный шкаф и отдалась во власть любви на целых два с лишним часа, пока птица не созреет и не покроется золотистой корочкой. Первый поцелуй оказался не таким жарким, как она предполагала (Джон чуть не потерял сознание от отвращения!), все последующие события носили несколько необычный характер. Тем не менее она осталась довольна и решила воспитывать Джона, дабы превратить его в полноценного любовника.
— Почему ты раньше меня не приглашал?
— Считал неудобным…
— Ты любишь меня?
— Наверное… А ты?
— Очень. Ты правду мне говоришь?
Неожиданно на главном направлении Уоррен обнаружил недюжинные способности: ухитрялся приносить на встречи с Громовым не только материалы военно-морского атташата, но и всего посольства, фотографировал документы миниатюрным аппаратом «Минокс» или обыкновенной «Минолтой»: материалы — на сиденье стула, аппарат — на спинке, притаскивал и оригиналы, которые фотографировались на консквартире и тут же возвращались — ребята не рисковали. Вошел во вкус, получал по труду.
Но всему имеется конец, и в посольство прибыла шифровка о завершении командировки Уоррена, весть печальная: уезжала курица, несущая золотые яйца. Боже, как жалко отдавать ее чужакам в лондонскую резидентуру! Да разве они это заслужили? Сидят и чешут задницы, эти разведчики, к тому же еще презирают чернорабочих контрразведки. Но приказ есть приказ, разработали условия связи на все случаи жизни: и постоянные, и даже если грянет война, поднатаскали на тайниках, научили разбираться в схемах, использовать тайнопись и всевозможные сигналы на столбах, скамейках и стенах домов. Специально в Москву призвали для инструкций нового куратора в Лондоне.
— Будьте постоянно бдительны, следите за своим поведением. Тратьте осторожно те деньги, которые мы вам передаем, нежелательно, если ваше окружение обратит на это внимание! — инструктировал Джона посланец из Лондона, покуривая черчиллианскую сигару, к которым пристрастился в процессе своего заграничного загнивания. — Жить нужно скромно и по средствам. Будьте осторожны и в своих связях с мужчинами — в Адмиралтействе, где вам предстоит работать, существует отдел безопасности, проверяющий кадры по всем параметрам.
И Мэгги наконец-то после проволочек отбывала в Вену.
— Ах, как я люблю Вену, — говорила Пэт, попивая вместе с Мэгги кофе, — повезло же тебе! Какой красивый неповторимый город! Бельведер, Хофбург, пирожные в кафешках на Кертнер-штрассе… Я однажды там влюбилась, и красавец австриец катал меня на фиакре, он был похож на Штрауса, такие же длинные волосы…
— Знаешь, милая, дело не в городе, каким бы красивым он ни был! Все это тлен, счастье внутри нас и не зависит от места.
— Ты опять о своем красавчике? — удивилась Пэт. — Да он тебя и в грош не ставит!
— Неправда, ты ничего не понимаешь! Он любит меня… мы даже собираемся пожениться, когда я вернусь из Вены.
Последнее свидание с Джоном, непродолжительное, но с рыданием у него на груди (как хотелось ее тут же придушить!), пообещала вечно любить, иногда приезжать к нему в Лондон (только этого и не хватало!) и, конечно же, писать, писать чуть ли не каждый день. Уехала, скатертью дорога.
Наступил и его час.
— Нам искренне жаль, что вы уезжаете, Джон, — говорил Чикин важно, выдерживая паузы. — Вы — друг нашей страны и настоящий патриот, понимающий важность англо-советской дружбы! За ваше здоровье!
— Англичане, как известно, не умеют говорить тосты, — ответствовал Уоррен. — Но я хочу выпить за вас и за всех людей, которые сделали мою жизнь в Москве счастливой. Это были незабываемые годы… — Слезы показались у него на глазах, чекисты были поражены: вот тебе и извращенец! К концу прощания изрядно нализался сам Чикин, лобызался с Джоном, и вдруг сказал, что педики — хорошие ребята, и если бы вернулась древнегреческая демократия, то в мире расцвела бы культура. Громов не верил ушам своим, ничего себе разговорчики на переходном этапе от социализма к коммунизму!
Прощальный банкет дал и Владлен, стол был необыкновенный, собрались все друзья, грустно рыдала скрипка… Последний проход по Софийской набережной, Кремль прощально кивал золотыми башенками, грустно звенели куранты и ласково мерцали красные звезды. Около «Ударника» повернул в Замоскворечье к старокупеческим особнякам и уютным церквушкам, думал, что Москва — это тайна, которую сразу не раскроешь, но, вникнув, привязываешься и не можешь забыть…
Лондон моросил мелким дождем, дорога от аэропорта Хитроу была опасно скользкой и долгой, как бесцветная жизнь, — забито все было наповал, не продохнуть. Остановился в недорогом отеле на Эрлс-корте, через пару месяцев, плюнув на инструкции, снял меблированную квартиру в фешенебельном районе Пимлико, на первом этаже сверкал дорогой ресторан с бассейном. Хорошо! Не жить же в дерьме из-за проклятой конспирации! И это при его доходах! Болтался в отпуске, гулял по тихому Пимлико, по солидной Белгравии и разноцветному Челси. Скучал по Софийской, по Замоскворечью и больше по друзьям — тут все разбрелись, переругались, где ты, старая компашка, в которой не могли существовать друг без друга? Опять одиночество, проклятая пустота, одна услада — покупки дорогих костюмов и рубашек в самых лучших магазинах… Даже пошил пару троек на заказ в знаменитом Сэвил-роу. А может, поднапрячься и купить особнячок в Челси? Вполне реально, если выплату растянуть на несколько лет, русские обещали повысить вознаграждение.
В Адмиралтействе встретили его прохладно, но не враждебно, сошка мелкая, никому поперек дороги не становился и дурным характером не отличался. Правда, невзлюбил его сосед по кабинету, причем из подлой зависти: не по нутру ему были дорогие пиджаки и шелковые галстуки Джона. Распустил слух, что папа оставил большое наследство. Домой не приглашал никого (еще увидят бассейн и хоромы!), не распространялся о своей частной жизни, прослыл бирюком. Одиночество давило, но спасла всесильная фортуна: случайно в коридоре поговорил с новым заместителем министра и по взгляду его сразу почувствовал, что он из… своих или как это назвать? Действительно, на следующий день замминистра вызвал его, поинтересовался жизнью в Москве, попросил консультировать по некоторым нюансам англо-советских отношений. Вскоре Уоррен получил приглашение в имение замминистра в Шотландии на уикенд, где и начал новую, вполне приятную жизнь, причем не только для себя, но и для патронов в Москве, возликовавших по поводу его новых информационных возможностей.
От замминистра Джон остался не восторге: далеко ему было до неистовости Леонида, угнетали размеренность и даже вымученность, словно ответственный пост высосал из босса все соки, к тому же служебная зависимость сковывала, альянс по расчету — и только. Работать приходилось много, к документам Адмиралтейства добавилось множество секретных бумаг, которые замминистра увозил с собою для прочтения в имение, для облегчения плодотворной деятельности КГБ изготовил миниатюрную камеру, заделанную в пачке из-под «Мальборо». С русским разведчиком Уоррен встречался раз в месяц в далеком Джеррадс-Кроссе, сравнительно недалеко от Кливдена, где в свое время беспутствовали военный министр Профьюмо, советский разведчик Иванов и сногсшибательная проститутка Кристин Килер. Джон заваливал куратора секретными документами, в резидентуре еле успевали их обрабатывать, куратор вновь и вновь предупреждал агента о конспирации и бдительности.
Легко сказать, если жизнь прекрасна и открыты двери самого лучшего в мире отеля «Риц», где нежны омары по-термидориански и великолепен редерер, и кофе в отеле «Парк Лейн» почти рядом, там по-старомодному далеко отстоят друг от друга столики и бесшумно склоняются официанты, словно обращаясь к самому фельдмаршалу Монтгомери. Ночь хороша в баре «Океанская волна», запрятанном в низинах Мейфэр-отеля, там полинезийские чудеса, там живые крокодильчики в бассейне в приятной компании питонов и удавов, весь бар словно зарос тропическими джунглями, единственная беда — это поющие индонезийские красавицы, они мешали — всюду эти проклятые бабы! — и тогда спешил в интимный клуб в Челси, там совсем другая компания…
Однажды, когда Джон прихорашивался у зеркала, собираясь на балет в Ковент-гарден (приятно было впервые надеть только что сшитый на Сэвил-роу смокинг), в дверь позвонили, и на пороге появилась сияющая Мэгги. Она внезапно нагрянула из Вены, дура, с ходу бросилась на шею. Он ласково ее отстранил, стараясь не обидеть, но она все-таки затащила его в спальню и стала раздеваться. Это было невыносимо, он не знал, как себя вести.
— Извини, Мэгги, я спешу в Ковент-гарден…
Ужасно. Лучшие чувства повержены в грязь и безжалостно растоптаны.
— Но я специально ради тебя приехала из Вены… — губы ее дрожали, голос срывался, запахло истерикой. — Ты бесчувственный негодяй, ты грязная свинья, ты и не мужчина вовсе, а пидор, мерзкий, злой, уродливый пидор! Откуда у тебя такая роскошная квартира?!
Нашла коса на камень, в нем мигом поднялось все, что накопилось за время мучительных свиданий с нею, когда, стараясь подавить ненависть к ней, он воображал, что рядом с ним Леонид, и даже ее крашеная-перекрашеная головка на миг казалась смолисто-черной, античной… О, эти мышиные хвостики, эти бесцветные глаза! Чего она лезет? Кто приглашал ее в Лондон?! И он ударил ее по лицу, один раз, другой, лупил, словно очищал душу, с огромным наслаждением, а потом грубо вытолкнул в дверь — о, если бы она еще покатилась по лестнице!
Нет ничего мстительнее оскорбленной любви, и уже на следующий день заплаканная Мэгги появилась в отделе безопасности Адмиралтейства, она очень волновалась и не находила слов.
— Бывший сотрудник военно-морского атташата в Москве Джон Уоррен является гомосексуалистом, об этом говорили многие в колонии. Я могу засвидетельствовать, что в Москве по вечерам он очень часто отсутствовал дома, приходил поздно и неизвестно с кем встречался.
Дело закрутилось, моментально подняли все архивы, нащупали прежние контакты Уоррена в Лондоне (они не скрывали, что он был в их «голубой» компании), запросили атташат, который дал ему отличную характеристику. Выставили наружное наблюдение, обнаружили, что он ведет жизнь богатого сквайра, иногда делит ложе с замминистра (тот уже давно был на крючке, хотя трогать его боялись) и не вылазит из гомосексуальных злачных мест. Откуда деньги? Никакого солидного наследства папа не оставил. Последовал тайный обыск роскошной квартиры, там нашли и обилие денег, и контейнеры для тайников, и условные пометки тайнописью. Работали осторожно, боялись спугнуть птичку. Моментальную встречу Джона с куратором засечь не удалось, но человек явно славянского вида в долгополом макинтоше, крутившийся в районе Аксбриджа, куда внезапно выехал Уоррен, был моментально опознан как сотрудник советского посольства. Оставалось получить ордер на арест.
На допросах Уоррен подробно все рассказал и покаялся. Суд в Олд Бейли проходил при огромном стечении народа, прокурор потребовал дать подсудимому 40 лет, судья вздыхал и временами читал мораль, в результате подсудимому дали двадцать.
— Я полностью признаю свое преступление, — сказал Уоррен в последнем слове. — Но хочу добавить: годы, проведенные в Москве, были лучшими в моей жизни, никогда я не имел столько искренних и добрых друзей…
Могучие своды здания суда Олд Бейли чуть не рухнули, тихий шорох пронесся по залу, заколебался, затрепетал воздух: это трудолюбивые московские геи, перевоплотившись в ангелов, влетели в помещение и нежно аплодировали белыми крыльями.
Наступила гробовая тишина, морды у всех моих шпионов были такие грустные, словно все только что выползли из оргии, пройдя через многие руки и ноги, как несчастный Уоррен. Гусь хряпнул полстакана виски, Сорока вытирала носовым платком пятнышко на взмокшем от напряга платье, у Совы набрякли глаза и повисли брови, словно она собиралась рыдать. Признаться, Джованни, меня эти драмы гомиков нисколько не взволновали, я наблюдал за Сорокой, у которой от удивления раскрылся рот и стали сухими губы. Она нервно облизывала их трепещущим язычком, и мне хотелось вскочить и тут же на глазах у всех… Но большое общество в данном случае мне претило, хотелось в звездную ночь, на зеленые поля, tacitae per amica silentia lunae — при дружеском молчании умиротворенной луны.
Но не подумай, благородный Джованни, что я похож на глупого петуха, который целыми днями гоняется за курицами, нет, Джованни, я никогда не забывал о «Голгофе». И именно в тот момент, когда педики предавались тогда преступным ласкам (зато ныне какая свобода! попробуй только пикнуть против — и тебя забьют камнями орды лесбиянок и гомосеков!), я подумал: а ведь им, гадам, еще, и пенсии платят! Мысль о пенсиях не давала мне покоя и переросла в большой философский вопрос: а нужны ли пенсии вообще? Ведь в истории человечества они появились сравнительно недавно, во многих странах их вообще нет. Разве не положителен опыт острова Фиджи, где стариков по достижении пятидесяти лет просто сбрасывали в пропасть? А ведь народ избаловался, ленится работать, хочет, видите ли, наслаждаться жизнью! Лозунг отмены пенсий прозвучит, как ядерный взрыв, народ восстанет, сбросит кровососов-богатеев и возвратится на коммунистические рельсы. Через много лет по инициативе ВВ мы об этом заикнулись, но гнев народа превзошел все наши ожидания и поставил под угрозу не только «Голгофу», но и вообще жизнь на планете. Так что не все идеи, связанные с педрилами, дорогой Джованни, заслуживают одобрения и Нобелевских премий.
«Ну и ну! — думал я раздраженно. — Хорошими рассказиками мы друг друга потчуем! Одни вешаются, других бросают в каталажку, неужели ради всей этой тоски я и устроил себе декамерон? Смакуем чернуху, а ведь жизнь прекрасна и весела, и со шпионами происходят до судорог смешные и мистические вещи!» (Вспомнил железную койку в больнице им. Соколова и истошно орущую Розу).
Я встал и поднял бокал.
— Друзья! Позвольте мне развеять настроение и поведать новеллу о собственных похождениях в Париже. Единственно грустное в этой истории — это то, что я выезжал вместе с женой, к счастью, мы давно развелись и вспоминаем о существовании друг друга, лишь когда требуется громоотвод для накопленных эмоций. Не будьте слишком суровы ко мне: кое-какие детали пришлось изменить, дабы не поставить под удар ценного агента.
Новелла о том, как приятно выезжать в загранкомандировку, запрятав в штаны пистолет «вальтер», ампулу с ядом, дюжину презеров и фото любимой
Громи врага, секретчики, и крой КРО![1]
В. Маяковский
Среди величественно-однообразных парижских дворцов только Эйфелева башня настойчиво узнаваема, и в голову лезет суровое мужское затворничество в спецшколе, вечерний треп в накуренном холле, когда взводный — слуга царю, отец солдатам — спрашивал у молодого курсанта: «О чем ты думаешь, глядя на Эйфелеву башню?» — «О сексе», — признавался курсант. «Почему именно о сексе?» — вроде бы удивлялся взводный. «А я всегда о нем думаю!» Хохот сотрясал стены, все держались за животы, однако редкая шутка была столь актуальна.
Вот и сейчас Эйфелева башня выпрыгивает прямо в мои объятия. «Мы обязательно должны сходить в Гранд-опера! — говорит Татьяна томным голосом и в нос и обволакивает меня своими зеленоватыми глазами. — Русская аристократия не вылезала из Гранд-опера, туда ходит весь парижский бомонд!»
Татьяна — это моя бесподобная жена, и она, как всегда, права, правда, Татьяна не знает, что я лечу в Париж не для развлечений в Гранд-опера, а для выполнения важного разведывательного задания: тайной встречи с ценнейшим агентом КГБ. Боже, если бы она только знала, как долго мы дискутировали на Лубянке, брать ее в Париж или не брать, выставляя все pros и cons! Если бы она представляла, что мой седовласый шеф с сияющим красным носом, словно у шекспировского Бардольфа («Когда спускаешься с Бардольфом в винный погреб, не надо брать с собою фонаря»), видел в ней страшную помеху для всей операции из-за присущего проклятому прекрасному полу безудержных любопытства и эгоизма. «Она затаскает тебя по магазинам!» — вопил он не без оснований. И все-таки уступил доводам помощника шефа — лукавого мудреца: поездка туристом с женой — это самая лучшая разведывательная легенда, нет лучше крыши, чем любимая супруга, и только глупейшая контрразведка узрит в таком супружеском вояже зловещий шпионский смысл.
Пусть турист разевает рот, пялясь на кафедралы и дворцы с «мушиного кораблика», бегущего по Сене, мне эти тривиальности до фени, и каждая прожилка на моих щеках дрожит, когда дует ветерок с острова Сен-Луи. Ведь там, на Анжуйской набережной около дома номер 17 у входа в отель de Lauzun, где когда-то жили величайший художник Домье и не менее великий, но сумрачный поэт Шарль Бодлер, там, у рокового входа, и должна состояться моя встреча с агентом. Кому придет в голову, что в этом районе, недалеко от музея Адама Мицкевича и резиденции маркиза де Ламбера крутится не дурак турист, а прожженный шпион? Встреча с агентом подобна тайному свиданию с чужой женой, когда образ разъярённого мужа постоянно маячит перед очами, он крадется с кинжалом или дубиной в руке, и ничем не отличается от злобного контрразведчика, засевшего в кустах с пистолетом и наручниками.
Расстояние от нашего отеля до центра достаточно велико, удобно для проверки, и я даже не сержусь, что Татьяна уже успела ухватить прелестные туфли в соседнем обувном магазине, ах, если бы КГБ еще и оплачивал покупки жен, выбранных в качестве «крыши»! Но пока мы неразрывны, мы связаны одной цепью. Моя задача — тайно от Татьяны втирать очки контрразведке (наверняка я на крючке), а для этого отпустить вожжи, немного расслабиться, ни о чем не думать и никуда не спешить, все остальное приложится само собой. Мы заходим в «Closerie de Lilac» (там буйствовали старик Хем и другие великие писаки), что на Сен-Мишель, прямо рядом с памятником наполеоновскому маршалу Нею, принцу Московии, там выпиваем по бокалу розового вина, посматривая со столика на маршала, получившего титул за то, что прикрывал своим арьергардом бегущую из Москвы армию. Ничего себе герой! Умеют же французы сделать из дерьма конфетку, нам бы поучиться! Обняв друг друга, вываливаемся на Сен-Мишель прямо к памятнику Оноре де Бальзаку, чуть зеленоватому то ли от времени, то ли от дурного характера, между прочим, оригинал лихо шпионствовал в России, а заодно и покорял сердца русских и польских красоток.
…Мэри Игрек, родом из обеспеченной еврейской семьи, отец состоял в Коминтерне, ненавидел Гитлера и с конца тридцатых годов стал активным агентом НКВД, который посоветовал ему в целях конспирации полностью отойти от коммунистического движения. Однако атмосфера в доме оставалась марксистской, дочка много читала и жаждала спасать человечество от пороков капитализма. Вполне естественно, что в двадцать лет она была привлечена к сотрудничеству советской разведкой, решившей внедрить ее в госдепартамент. Через пять лет после непрерывных попыток эта задача была решена.
Ценность Мэри была настолько велика, что в забитых агентами ФБР Соединенных Штатах встречаться с ней не рисковали. Связь осуществлялась через тайники, куда Мэри запрятывала пленку со снятыми секретными документами, денег она не брала, ибо служила Идее, освещавшей, словно факел, всю ее жизнь. Время от времени требовался и личный контакт, ибо трудно работать, не чувствуя настроения агента, не видя блеска в его глазах и сдерживаемой страсти совершить подвиг. Но даже и в этих случаях Мэри не вызывали на встречи в соседних с США странах, а использовали ее служебные командировки по линии Госдепа, ловко пристраивались к ее вояжам, чтобы и комар носа не подточил.
В Париж она выезжала на десять дней, встречу с нею вменялось провести с повышенными мерами предосторожности: перед контактом со мной у дома на Анжуйской набережной она проходила через две точки контрнаблюдения, расположенные в разных местах Парижа: площадь Вогезов и район Дома инвалидов. За этими точками мне вменялось наблюдать, нет ли за дамой вражеского «хвоста». В случае появления за нею подозрительных машин или мерзких людишек с поднятыми воротниками пальто, крадущихся, словно зловредные коты, мне следовало нанести красным мелом черту на фонарный столб рядом с Нотр-Дамом, недалеко от памятника Карлу Великому, мимо которого она должна была пройти.
Я незаметно взглянул на фотографию (не дай бог, засечет Татьяна и решит, что я даже в Париже я не могу без карточки любовницы): брюнетка малого роста в темном костюме и с американской газетой «Herald Tribune» под мышкой, этого вполне достаточно для идентификации. Пароль: «Простите, как мне пройти к Комеди Франсез?» — «Я не знаю Парижа, я живу в Филадельфии» (фигню эту придумал не я, а какой-то начинающий придурок).
Но это все завтра, а сейчас утро, вчерашнее вино еще приятно переливается в черепе, Татьяна необычно стремительно приводит себя в порядок, предвкушая все прелести французского завтрака, и подгоняет меня, покрикивая в ванную, где я тщательно выбриваю свои обвисшие щеки, грустно посматривая на биде. О биде! Сколько саг сложено о том, как русские путают его с толчком или просят гарсона на смеси французского с нижегородским принести в номер пирожное безе, а гарсон притаскивает биде! Так и входит в номер с огромным биде на вытянутых руках, нехорошо думая о русских. Почему нас не жалуют? Ну, напился, набил морду официанту, но это же не повод для ненависти! Ну, пописал на улице, приспичило, и что? Не накакал же на паперти в соборе!
Через час мы подлетаем туда, где глухо звякнул великий афоризм Генриха Четвертого «Париж стоит мессы», где короновали Наполеона и отпевали генерала де Голля: Нотр-Дам! На месте ли фонарный столб близ Карла? Не вырыли ли? Я кручусь вокруг Нотр-Дама, водя видеокамерой по его величественным сводам и порталам, по его контрфорсам и зловещим чудовищам на крыше, похожим на Квазимодо, я уже начинаю нервничать и бросать взгляды в сторону Сен-Луи. Надо заранее взглянуть на место предстоящей встречи: вдруг оно разрыто из-за каких-то ремонтных работ? Или затоплено? Вдруг улица перекрыта? Вдруг исчез дом, где творил Бодлер? Не сгорел ли сам Нотр-Дам?
— Какой миленький Сен-Луи! — напеваю я на ушко Тане, словно соловей. — Давай пройдем туда через мостик, там так красиво… так живописно…
Но Татьяну не нужно уговаривать, после кофе с круассанами она податлива и добродушна, она готова идти со мной хоть на край света, не то, что в Сен-Луи. К счастью, не снесли, не взорвали, не окружили забором, не обнесли колючей проволокой. До завтра, Анжуйская набережная!
— Завтра у тебя напряженный день, — говорю я Татьяне, улыбаясь, как популярный диктор телевидения. — Пойдешь по магазинам, даю тебе карт-бланш…
— А ты?
— Но ведь я не люблю магазины…
— Очень даже любишь, когда это касается тебя. И что ты будешь делать? — не унимается Татьяна.
— Позвоню Владимиру (приятель, которого я не видел лет двадцать и готов не видеть еще столько же), вдруг он дома, возможно, он покажет что-нибудь интересное.
— Да он сбежит из дома, если узнает, что ты в Париже. Такого скопидома я не встречала!
На ночь принимаю таблетку снотворного: нервы, работа в разведке даром не проходит. Татьяна колдует над купленными у метро устрицами и совсем не собирается спать. О, одиночество, вечный спутник шпиона — «молчи, скрывайся и таи и думы, и мечты свои!». Ночью вдруг слышу судорожное бренчание цепи, открываю глаза и вижу, что на меня мчится разъярённый черный кобель с пеной на клыках. Понимаю, что это сон, закрываю глаза и мысленно отгоняю мерзкого кобеля…
С утра чуть пошаливает пупочная грыжа, да и состояние нервов сказывается на желудке… Тут страшная мысль: вдруг прихватит во время операции? Приходится смирить грыжу, полежав на спине, и на всякий случай отказаться от завтрака. Придет ли Игрек или нет? — вот в чем вопрос. Привожу себя в божеский вид, надеваю светлый клетчатый пиджак и шелковый алый галстук, ростом я невысок, но элегантен, и мисс Игрек будет приятно прогуляться с таким джентльменом по улочкам Сен-Луи и посидеть в тихом кафе.
Мы выходим с Татьяной под руку, словно всю жизнь упиваемся семейным счастьем и ни разу не перегрызали друг другу горло, проходим по переулкам и залезаем в метро. По пути я разыгрываю небольшой проверочный трюк и вытягиваю супругу на станции Сен-Сюльпис, заявив, что отсюда — ближайший путь до лучшего магазина «Самаритэн». Выйдя из последнего вагона, смотрю на впереди идущих — вдруг у сыщика не выдержат нервы и он повернется? Зорко наблюдаю за людьми, вяло бредущими к эскалатору, им явно не до меня. Наверху признаюсь жене, что все напутал: дурак, ваше благородие, к магазину добираться следует иначе! Но Татьяна довольна моим признанием, надо почаще бить себя в грудь и называть себя дуралеем. Отпускаю Татьяну на новый маршрут, а сам, путаясь в схеме путеводителя и плюясь от злости, добираюсь до площади Вогезов.
Мисс Игрек должна появиться в интервале 12–12:15 около магазина La Chope de Vosges, пройдя через аркаду с улицы Сен-Антуан, она будет рассматривать витрину около минуты, а затем преспокойно удалится на вторую точку контрнаблюдения у Дома инвалидов. Прошел какой-то вшивый мальчишка в джинсах, но это явно не она, дряхлая пара остановилась у магазина.
12:15. Никого нет. Жду для страховки еще десять минут. Возможно, у нее произошла накладка, в разведке это бывает, пора аккуратно переместиться на вторую точку, где агентесса должна явить себя в 1:15-1:30. Перемещаюсь туда на такси, смотрю на часы. 1:15. Руки мои мокры, хотя совсем не жарко. Из-за решетки превосходно обозревается пересечение двух улиц, где вот-вот должна появиться Мэри. Что же она не идет? Боже, молю я, пусть она придет, пусть непременно придет, сделай так, чтобы она появилась. 1:30. Меня чуть подташнивает от волнения (надо по приезде в Москву пройти обследование в поликлинике КГБ, не псих ли я?), а тут еще брызнул легкий дождик, и сидение под дождем на скамейке — как загорание на песке в Сахаре. Будем смываться. Итак, два варианта: либо Мэри что-то угрожает и она решила не выходить на встречу, либо по какой-то причине, возможно, даже связанной с ее работой, она не смогла выйти на точки контрнаблюдения. В любом случае следует двигать на Анжуйскую набережную, где агентесса должна возникнуть в 2:15.
Вокруг тихо и спокойно, но я не даю усыпить свою бдительность, проверяюсь в метро, выхожу в Ситэ, прохожу мимо фонарного столба (на нем не только Мэри, но и я сам должны чиркнуть красным мелом в случае опасности), и, прокрутившись по переулкам, занимаю позицию недалеко от пристанища Бодлера. Что-то случилось, какое невезенье! Значит, запасная встреча через три дня, нет ничего хуже ожидания, черт бы его побрал!
И вдруг я вижу миниатюрную брюнетку в темном костюме с газетой под мышкой. 2:15. Это она! Милая, дорогая, несравненная Мэри Игрек, какое счастье, что ты пришла! Любовь моя! Радость моя!
Мэри чуть задерживается у мемориальной доски на доме Бодлера, но проходит мимо, видимо, хочет сделать еще один круг, чтобы убедиться в отсутствии проклятой слежки, очень здравый ход, если не смогла выйти на точки контрнаблюдения. Сейчас она появится снова на набережной, но никого нет. Что случилось? Я бегу по набережной, сворачиваю вправо и вижу спину Мэри. Почему она уходит, почему не поворачивает обратно на место встречи? Надо остановить ее, вокруг же все спокойно, черт побери, не летает же французская наружка на самолетах, не следит же с неба! Оставим осторожность, вперед — нужно срочно установить с ней контакт. Я бегу к Мэри, я задыхаюсь от бега и вспоминаю, как один мой приятель совсем недавно помчался за отходящим троллейбусом и упал замертво прямо у двери. Вдруг тормозит такси, Мэри легко впархивает в него, рывок вперед, поворот направо и автомобиль исчезает. О боже!
Может быть, это была не Мэри? Позвольте, но и рост, и костюм, и лицо (вроде бы точно такое же, как и на смутном фото), и газета подмышкой, толстая газета, явно американская. Я возвращаюсь на Анжуйскую набережную: а вдруг Мэри специально взяла такси, чтобы еще раз провериться? Вдруг она возвратится на место нашего рандеву? 2:30. Никого нет. 2:40. Прошли двое мальчишек арабского вида. 2:50. Сухонький старичок в канотье продефилировал мимо дома, даже не взглянув на мемориальную доску. Дольше оставаться опасно, кто-нибудь из жильцов проявит неожиданную бдительность и стукнет в полицию о праздношатающемся дядьке в светлой летней куртке с капюшоном (вся куртка усеяна медными пуговицами и различными веревочками, что придает ей необыкновенный вид, как и телу, на котором она покоится).
Au revoir, Quai d'Anjou! Ну и шлюха эта чертова Мэри! Если за ней была наружка, то зачем она выползла на место? Если все было чисто и гладко, то зачем так поспешно драть когти? Что у нее? Гвоздь в заднице? Противная баба, со стороны уже видно было! Что стоит один костюм, сидящий, как на корове седло! Да и морда явно несимпатичная, аморфная, с выпученными глазами, как у дохлой рыбы. Интересно, как я смотрюсь со стороны? Шпионаж накладывает отпечаток на личность: у мужиков появляется вкрадчивая походка и харя становится непроницаемой, как у оледеневшего моржа. Глаза бегают, ищут врага. Ухудшаются здоровье и характер: сказывается нервная беготня без размеренного питания, как сегодня, колит, гастрит, геморрой… Переживаний хватает, а потом инсульты и инфаркты, и спи спокойно, дорогой товарищ!
У баб от шпионства морда тоже становится гнусной. Вытягивается нос, утолщаются уши, появляется лисья улыбка и зад крутится волчком. Если бы я вдруг узнал, что Татьяна работает на чужую разведку…, удушил бы наверняка, взял бы полотенце и удушил! Представил ее, совершенно голую, помахивающую соблазнительной грудью, и себя с огромным банным полотенцем.
Мрачно еду в гостиницу. Французы меня раздражают: во-первых, почти не говорят по-английски (о русском и мечтать не смею), причем этим гордятся как национальным достоинством; во-вторых, в толпе они просто невыносимы, галдят, словно стая воробьев, и бессмысленно мечутся. В-третьих, страшные жлобы. Наконец, где же прославленная парижская кухня? Неужели багеты? Чтобы попробовать буйабез — знаменитый рыбный суп, я должен мчаться в Марсель, чтобы отведать утку по-руански, естественно, в Руан, а парижские бараньи котлетки хуже, чем в нашей ведомственной столовке. Хорошо, что в Москве пока можно съесть котлеты по-киевски, не выезжая в столицу Украины. Наши головы забиты стереотипами: американцы — хорошие мужья (аж тошно от такой идиллии), американки — хорошие жены (склочные бабы), англичане холодны, как рыба (просто хитрые и экономят силы), у русских вообще нет секса (трахаются, как мартовские коты), немцы — сентиментальны (хочется удавиться).
В номере ожидает Татьяна с покупками.
— Ну, как дела у Володи?
— Какого Володи?
— Ты разве не встречался с этим крохобором?
— Знаешь, я ему позвонил, у него какие-то дела, и пришлось перенести встречу… — я краснею от стыда, как будто весь день соблазнял девственных девятиклассниц (если они еще остались).
— У тебя такое выражение лица, словно ты провинился. Почему ты покраснел?
— Я не покраснел… Может, это от вина… — и я в доказательство отхлебываю из бутылки, чувствуя, что пламенею, как закатное солнце. Вино панически бежит по пищеводу, словно за ним гонится разъяренная Татьяна, словно тот самый черный кобель. С мыслью о Мэри в ослабевшей голове шумно плюю в биде, долго ищу очки, зло выпиваю бутылку красного каберне, ору Татьяне, не видела ли она мои очки. Она зло посылает меня подальше, где очки, черт побери? Ползаю под столом и под кроватью, неожиданно натыкаюсь на использованный презерватив (чужой!), хреново убирают в этом сраном Париже! Где очки?! Обнаруживается, что очки сидят у меня на носу. Немая сцена. Татьяна не упускает случая, чтобы объявить меня дураком, который уже успел напиться, семейный скандал, гнусности, уверения в ненависти… Выпиваю еще бутылку и валюсь без сил на постель.
Ночью снова звенит ржавая цепь, и за мной гонится черный кобель, сейчас ухватит! Сейчас загрызет! Просыпаюсь — жены рядом нет. Провокация контрразведки? Украли супругу? Осматриваю покои, словно провожу обыск, но никого нет. Даже Татьяниных одеяла и подушки. Заворачиваюсь в простыню, выхожу из номера и обнаруживаю свою любимую спящей на деревянной лестнице. Неужели вчера мы так разругались? В ужасе бужу ее, выдерживая проклятия в свой адрес. По закону бутерброда дверь защелкивается, ключа, естественно, нет. Татьяна начинает скрестись в дверь и плакать от злости, я спускаюсь на лифте к консьержке, ощущая себя гордым римлянином в тоге. Она ошарашенно смотрит на простыню, но дает запасной ключ. Может, все это было сном? Утром я думаю об этом, но стучит консьержка и просит вернуть ключ.
Сегодня у нас д'Орсе, бывший роскошный вокзал, который покровитель искусств президент Жорж Помпиду превратил в новый художественный дворец, соединивший старую живопись Лувра с ультрамодерном центра имени самого Жоржа. Д'Орсе завален импрессионистами и прочими типами, от которых у меня уже судороги, да еще из головы не идет неопределенность с Мэри. К счастью, в музее открыта выставка семьи Крезо, великого промышленника Франции, там пялятся с многочисленных фото все его родственники, зажиревшие от важности и богатства. Их окружают блестящие модели паровозов, со стен свисают картины, на которых обозленные рабочие швыряют лопатами уголь в топку, все это гораздо интереснее, чем окровавленное ухо Ван Гога, откушенное Гогеном…
И вдруг я вижу Мэри. Я вижу ее у картины члена семьи Крезо в кожаном кресле. Я вижу Мэри, и сердце мое холодеет: что делать? Неужели не воспользоваться моментом? Почему она тогда ушла от меня, прыгнув в такси? Выйдет ли она послезавтра на встречу у дома Бодлера? А если за мною следят? Финита ля комедиа. Да что я раздумываю, идиот, когда сама судьба играет мне на руку! Рассеянно подхожу к ней, даже чуть прихрамываю, чтобы казаться невинным калекой. Если следят, это ничего не значит — вдруг я интересуюсь, где расположен зал с любимым художником Бюффе.
— Мэри, я ждал вас позавчера у дома Бодлера. Можем мы встретиться завтра в два у знаменитой таверны «Проворный кролик», что на Монмартре?
Она на миг застывает, как перепуганный сфинкс, дымка сомнения пробегает по ее лицу, она смотрит на меня, она сверлит меня взглядом (не такая уж уродина, между прочим).
— Хорошо, — говорит она. — Я приду.
Я отскакиваю от нее, словно от горящей домны, я поступил правильно: самое ужасное в разведке — это нерешительность и неопределенность.
— Зачем ты приставал к этой гнусной бабе?
Это Татьяна, кудрявенькое дитя, нестареющее и нетленно красивое, она выглядит агрессивно и прожигает меня взором, о, эта стрела, пронзающая даже броню.
— Я просто поинтересовался названием картины, я не понял, что там написано по-французски… — блею я, как жалкая овца.
— Знаю, чем ты интересуешься… — ноздри у Татьяны раздуваются. — Представляю, как ты клеил баб, когда я ходила в магазин! Хоть бы выбирал приличных, непременно нужно найти кривоногую!
Но я добродушен, я всепрощающ и остроумен. Какое счастье, что я встретил Мэри! «Как мало в этой жизни надо нам, детям, и тебе, и мне. Ведь сердце радоваться радо и самой малой новизне!» Это, увы, Блок, а не я, грешный. О, ангел Мэри!
Вечером в разнеженном состоянии (традиционно захвачено в гостиницу лукошко с устрицами под божественное белое Puilly fumй) происходит следующий диалог:
Я (словно решаю судьбу человечества): «Неудобно быть в Париже и не посетить кладбище Пер Лашез. Там жертвы Парижской коммуны, там Оскар Уайльд, наконец!»
Татьяна (вытянув трубочкой губки, выпивает залитый лимоном устричный сок из раковины, он приятно леденит язык, которому потом приходится еще окунуться в золотистое пюи): «Что ты там не видел? Хочешь поклониться праху коммунаров? Правильно сделали, что их ухлопали. Если бы и наших коммунаров во время ухлопали, не появился бы Сталин! А твой Уайльд — обыкновенный пидор! Если хочешь, тащись туда один, а я просто погуляю по Парижу!»
Жалкая шпионская душа моя ликует: проведена блестящая провокация, одержана незримая победа — я ведь прекрасно знаю, что Татьяна ненавидит кладбища, особенно в дождь, она становится от этого зеленой, словно ее выворачивало несколько дней, глаза ее начинают тупо блуждать в поисках солнца и других признаков жизни. Хорошее вино в отличие от плохого создает превосходное настроение, я залезаю в постель, сжимая заветный бокал пюи — один бокальчик ничего не значит. Вперед, нет крепостей, которые не могут взять большевики!
С утра на меня наваливается мандраж, болит живот и не покидает мысль о явке с Мэри, я гоню ее к черту из головы, но она сверлит, сверлит! Мерзкий гастрит! Уже в день приезда я поинтересовался у проходящего старичка, где найти туалет, и он с улыбкой ответил: «Идите в любое кафе!» Ха-ха, ему, наверное, это просто, но для меня — это подвиг. Стоит мне только зайти в кафе, как, словно мустанг, подбегает метрдотель с меню в руках, улыбается, изгибается, как червь, источает любовь, отодвигает столик, манит официанта. О, нет! Он ничего не говорит, когда я интересуюсь туалетом, но лицо его становится кислым и презрительным, а я сам чувствую себя жалким паупером и полным дерьмом. А вдруг меня прихватит? Бреюсь и мандражирую. Проблемы, проблемы и еще раз проблемы, как говорил турецкий султан, рассматривая свой огромный гарем.
Татьяна еще нежится в ванной, проверяя прелести новоприобретенной ароматной соли, а я уже спешу по своим кладбищенским делам. Сначала, конечно, энергичная проверка на метро, затем — на автобусе, потом — снова на метро. Бонжур, грохочущий Нижний Монмартр, заставленный туристскими автобусами! Боже, какие стада человеков! Проститутки еще не проснулись после бессонной ночи, от этого скучно. Конечно, место я назначил не лучшее, хотя оно и в уединенном «Проворном кролике», что в тихом Верхнем Монмартре. С отвращением смотрю на «Мулен Руж», без шлюх он просто уродлив, словно снял с себя все румяна.
А ведь когда-то в деревушке Монмартр царили истинный кайф и Божья благодать. Потом приперлись все эти художники, все эти алкаши и развратники, горбун Тулуз-Лотрек писал до умопомрачения свою возлюбленную, прожженную профурсетку Гулю, его дружбан бездарный певец Аристид Брюан перематывал горло красным шарфом, напяливал черный плащ, брал Гулю на вздыбленные колени и тоже позировал до утра.
Всю эту мерзкую богему прославляла та же нищая богема, подняли друг друга до небес и вошли, благодаря самим себе, в мировую историю. Войдем ли мы в историю, невидимые борцы за счастье народное? Такое бывает во время провалов, когда западные газеты визжат от ненависти и поливают тебя грязью! Будем считать это мировой историей, ха-ха! Хорошо, что я сгоряча не назначил Мэри встречу в этом кипящем котле — все-таки я умный и опытный, и знаю, что чертям лучше встречаться в тихом омуте.
Проворный кролик весело улыбается с расписанной стены кабака, до рандеву осталось 15 минут, вокруг все спокойно (или так только кажется), мирно играют дети, помню, как однажды дети стукнули в полицию, когда увидели мою дипломатическую машину, насмотрелись боевиков! Пара тупых туристов с блокнотами и путеводителями осматривают остатки виноградников, которыми когда-то гордилась бывшая деревня Монмартр.
И тут… о, Боже! Нет, не призраки наружки, не полицейские с наручниками, не фоторепортеры! О, живот, будь ты трижды проклят! И это при полном отказе от завтрака! Чертов живот, прогнивший желудок! Я так и знал! Переламываюсь от боли, но не настолько, чтобы стукнуться головой о землю, вижу вдали стальную тумбу туалета, лечу туда! О, радость! Она свободна! Дрожащей рукой, уже скорчившись, бросаю в щелку два франка, дверь открывается, медленно ползет обратно, но не доходит до конца. Сейчас не до нюансов, я прыгаю на унитаз, по лбу катится пот, капли падают на хорошо отмытый пол… Дверь так и не закрылась, дама в мексиканской широкополой шляпе с интересом смотрит на меня через широкую щель, какой-то вертлявый мсье застыл рядом, тоже, видимо, душа горит. Осталось пять минут до встречи, пора, я пытаюсь протиснуться в щель, но мешает живот, я бьюсь об дверь, как рыба об лед, я начинаю прыгать в надежде, что она раскроется. Только сейчас и не хватает, чтобы пол провалился вниз! Проклятые парижские клозеты! Пытаюсь открыть дверь руками, отчаянно бью по ней ногой, мне на помощь приходит вертлявый тип, мы жмем что было мочи, и вот я на свободе.
О, счастье! Насвистываю бравурно «Тореадор, смелее в бой…» Уже издалека я вижу маленькую фигурку Мэри рядом с «Кроликом», какая удача! Подхожу к Мэри, она приветливо улыбается.
— Здравствуйте, не будем терять времени и сразу пройдем в соседний ресторан. Если у вас с собою секретные документы, то передадите их после встречи (правило разведки: документы до конца встречи должны быть в руках их обладателя — вдруг внезапный налет?). Надеюсь, что вы проверялись и не привели с собою слежки… — говорю быстро, стараясь вложить побольше смысла в свои фразы. Чем больше говорю, тем выше поднимаются брови Мэри, тем больше растерянности во всем ее облике. Вдруг она странно дергает головой и быстренько отходит от меня, каблучки, как лошадиные копыта, цокают по асфальту. Мэри уходит от меня, я бросаюсь за нею, но она отмахивается и говорит: «Нет! Нет!»
И тут опять подлетает такси и мигом уносит ее к низким домишкам с красными черепичными крышами. Что случилось? Может, она увидела наружку? И вдруг игла пронзает мне голову: я забыл обратиться к ней по паролю! Идиот, тебе не в разведке работать, а говновозом! Как же я забыл? Что делать? Где ее искать? Депрессия наваливается на меня, хочется броситься вниз с башни или купить канат, смазать его салом, обвить вокруг горла, привязать к трубе, а дальше — тишина…
В метро привязываются два пьяных клошара, оба в мятых фетровых шляпах и джинсах, каждый держит в руках по бутылке дешевого вина, оба прихлебывают из горлышка, что отвратительно (как будто никогда сам не хлебал!) и вымогают деньги. Аргументация проста до безумия: у меня есть деньги, у них — нет, а им тоже хочется пить, любить и прочее, так что, если я добрый человек, то просто обязан поделиться своим богатством. Оба жестикулируют и не пускают меня к подошедшему поезду метро, один уже ухватил меня за пиджак… я вырываюсь и впрыгиваю в вагон, они грозят мне кулаками и хохочут. И тут я соображаю: так это наружка! Я все время был под слежкой, они пытались проверить мою реакцию, возможно, в отеле меня арестуют! Спокойно, дружище, и еще раз спокойно. Не арестуют, для этого нужны веские основания. А вот выслать с позором — это они, гады, вполне могут. Ну и что? Неужели за это меня выгонят из КГБ? Ну и фиг с ним! Пойду по миру нищим! Я умен, я честен. Уйду и буду бросать на ветер свое сердце…
В отеле пожилой консьерж важно сообщает, что мне звонил некий Гастон. Сообщение вызывает трепет: это условный вызов на экстренную встречу с представителем парижской резидентуры, об этом мы договорились в Москве на случай форс-мажорных обстоятельств. Через час я уже около ворот Сен-Дени, там я пожимаю руку надменному типу, одетому словно на прием к президенту, один его хлыщеватый вид вызывает у меня отвращение, я прекрасно знаю эту породу, которая десятилетиями протирает зады в посольствах и международных организациях, давно забыв об оперативной работе. И копят, и экономят, питаясь кошачьими консервами, и строят дачи под Москвой, и получают шикарные квартиры для себя и для своих чад и домочадцев.
Холодно прозвучал, словно звякнул, пароль, наши симпатии взаимны, чувствую это всей своей чекистской шкурой.
— Пришла шифровка из Москвы. Вам приказано срочно вылетать домой. Поездка вашего человека в Париж отпала по не зависящим от него обстоятельствам.
Замираю от удивления, превращаюсь в соляной столб: не инопланетянка ли спустилась с небес, приняв обличье Мэри? А может, все проще: спецслужбы ее раскололи и вместо Мэри прислали специально подобранную бабищу, придав ей сходство с оригиналом? Но почему она тогда убежала от меня? Кто же выходил на Анжуйскую набережную? Может, это какое-то совпадение? Дьявольская игра случайностей? Почему незнакомка согласилась на рандеву со мной у «Проворного кролика»? Может, я просто ей понравился? Боже, как говорил Вильям наш Шекспир: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».
…Мы уже прощаемся с Парижем, густой луковый суп, знаменитые бараньи котлетки на косточках (о, моя лубянская столовка!), плавающие в винном соусе. Сегодня только шотландский виски, только скотч — бурбон и прочую американскую гадость мы, русские шпионы, не пьем.
Татьяна купается в самом настоящем шампанском «Вдова Клико», она счастлива, она на вершине блаженства, а я разрываюсь от неразрешимой загадки бытия: что это была за баба?! О, Мэри, еще скотча, можно и полбутылки, чтобы не мараться. А теперь капучино. Как же тут без коньячка? Ароматный «Реми Мартин» ласкает желудок, такой коньяк можно пить бутылками…
Ослепительные парижские сумерки принимают нас в свои объятия, летят, разрывая воздух, дьяволы-автомашины, все рябит, моргает, мы тонем в огнях. Татьяна держит меня под руку, мы оба веселы, как дети. Я вижу наглого маршала Нея на постаменте, он смотрит свысока, словно он действительно принц Московии, а я — его крепостной, которого он ежедневно посылает на встречи с агентурой, а потом хлещет плетью за провал. Пытаюсь забраться на него и прилепить к его роже кусочек булки, прихваченной из ресторана (не пропадать же, коли уплачено!), предварительно жую ее и поливаю слюной, чтобы мякина обрела необходимую клейкость. Лезу вверх по маршалу Нею, Татьяна пытается стащить меня, и какие-то расплывчатые галлы с любопытством наблюдают за этой сценой. Сука Ней, как ты смел пойти походом на Россию? Недотепа ты и придурок, разве ты не слышал о наших морозах? Разве тебе невдомек непобедимость русской армии и тайной полиции? Вот и прокакал всю войну, дуралей! Наконец, приклеил прямо к глупому носу, ура! Призрачные галлы радостно аплодируют. Татьяна оттягивает меня от униженного маршала.
— Что с тобой, милый? — спрашивает она. — Что-нибудь случилось? У тебя на глазах слезы, я таким тебя никогда не видела.
Мы медленно и грустно идем к Сене, она мирно течет под мостом Мирабо.
— Мне хочется сжечь Париж! — говорю я.
И он горит, и манит сумасшедшими мятущимися огнями, и уходят боль и обида, уходит все.
День третий
Проснулся я в полдень (такое бывало со мной лишь несколько раз в жизни) от свистящего чужого шепота и сначала не мог даже понять, откуда он доносился.
«Гусь! Гусь!» — раздавалось надо мной, и я увидел, что окно в каюте опущено и в ней торчат пухлые красные губы Марфуши.
— Шеф! — повторяла она. — Гусь!
— Что Гусь? — возмутился я. — Я спать хочу! Изыдь!
— Не вернулся ночевать на корабль!
Я тут же вскочил, словно на зов трубы, и, несмотря на обычную утреннюю эрекцию, уселся на койке, прикрыв кальсоны простыней. Голова моя, дражайший Джованни, не просто разрывалась от смеси зловонных газов и сивушных масел, она словно жила вне туловища своей сложной жизнью, слепляла и разлепляла глаза, надувалась до пронзительной боли, взрывалась, кося все вокруг осколками. Французы, накирявшись, умирают и тихо вопят: «Gueule de bois», что по-рязански означает «деревянное рыло», о, как стучат в голове плотники и что выделывают во рту эскадроны! От французов мы весьма отличаемся, Джованни, вот некий поэт Валентинов начертал:
- «У французов — шоколад, а у нас — рассольник.
- По-французски — депутат, а у нас — крамольник.
- По-французски — сосьете, а по-русски — шайка.
- У французов — либерте, а у нас — нагайка».
Верный рецепт от похмелья, изобретенный американскими алкашами Хемингуэем и Скоттом Фитцджеральдом: две столовые ложки бренди, две столовые ложки джина, две столовые ложки лимонного сока, два глотка горькой настойки. Налить в высокий стакан со льдом, добавить лимонада и свежей мяты. Называется «Страдающий ублюдок». Смешать — и вперед! А куда — Бог знает. Каким образом я так надрался? Ведь я всегда отличался умеренностью, хотя в интересах службы иногда не соблюдал меры.
Исчез Гусь. Что делать? Прежде всего не надо паники, она не красит нас, чекистов, прежде всего восстановим события. Наквасились мы славно, помню, как мобилизовал самосвал и торговался, дальше все словно отрезало и покрыло тьмой тьмущей, поезд двигался во мгле, лишь иногда вспыхивали мелькающие окна. С чего я так надрался? В голове обитала только Роза в своих мажорных стонах, восходящих к самым высоким «до», даже Сова казалась Розой, воспаляла и щекотала своими перышками.
Я положил вспотевшую руку на живот Совы, ближе к лобковой кости. Она обмякла и сжала мою ладонь своими бедрами, которые, как ни странно, стали холодными как лед. Хорошо, что не видел меня в этот момент Юрий Владимирович, хотя… вряд ли он знал, что такое лобковая кость, в партийных школах это не проходили. Однажды в его присутствии я воскликнул по-польски «Матка Боска», что всего лишь означает «Матерь Божья», так он нахмурился и попросил меня не выражаться. Знал ли он о моих слабостях? Конечно, знал великий Учитель: докладывали доброжелатели. Впрочем, для политика такого масштаба сексуальные повадки подчиненного — это семечки, главное — его политическая преданность и готовность принести счастье всему человечеству.
М-да, блудил я славно, иногда даже мучила партийная совесть, особенно когда перечитывал «Моральный кодекс строителя коммунизма». Блудил, но боролся с собой: даже по улицам старался не ходить, дабы не приставать к проходящим девкам, одно время влекли меня к себе задастые, потом переключился на длинноногих и выше меня на голову. Но не удавалось. Иногда неведомая сила вытаскивала меня из машины, я увязывался за ними, заговаривал и приглашал к себе на Миусскую, намекнув, между прочим, на свой холостяцкий статус.
Боролся я с собой, хотя не рубил пальцы подобно отцу Сергию, но все равно проклятые романы возникали у меня постоянно и при самых диких и неудобоваримых обстоятельствах: то на правительственном банкете в Кремле с переходом в хранилище Оружейной палаты (один раз на кольчуге Александра Невского), то в ложе Большого театра на плюшевом кресле, то в купе экспресса, когда приходилось держаться двумя руками за поручни — представь, дорогой друг Джованни, гондольера, у которого руки заняты веслом.
Незабываем суетливый роман в авиалайнере Москва — Джакарта, когда я оказался рядом с пахнувшей инжиром индонезийкой, дремавшей под одеялом, неожиданно для себя я уткнулся лицом ей в живот, она молчала, тихо сопя, пришлось мне выскользнуть в туалет, она проследовала за мною, и там под звуки мотора мы доказали миру все преимущества интернационализма.
Подъезды — тут важно, чтобы дама контролировала подходы, высунув голову, называется это «перископ»; чердаки — тут не забывай взять фонарь, иначе вляпаешься, это тебе Россия, а не Италия! Окопы в диком поле, усеянном белыми головками ромашек, там чувствуешь буйство природы, а однажды прямо на глазах у ревнивого мужа: я лежал на диване у стола, а она гладила на нем белье и иногда присаживалась вроде бы на диван. Конечно, обо всем доносили Юрию Премудрейшему, но почему он относился ко мне терпимо и с доверием? Может, тоже был страстотерпцем, но тайным? Вряд ли. Скорее всего, считал, что удобно держать около себя человека, на которого есть богатый компромат.
И тут, словно яичко к Христову дню: суматошный стук в дверь, и влетела Сорока, трепеща разноцветным хвостом, прибыла с экстренным сообщением обо всех обстоятельствах исчезновения Гуся. Влетела и сразу попала в ощип на шомпол, залопотала, заерзала. Это не смертная тоска твоей Изабетты, Джованни, тайком выкопавшей голову погибшего из-за нее любовника, заложившей ее в горшок с базиликом и ежедневно рыдающей над нею! Хотя и тоска порой подвигает на такую эрекцию, что небо рушится на землю и встают из могил мертвецы с горящими зелеными очами, это жизнь, в которой, как писал Карл Маркс, ничто человеческое нам не чуждо. Умный был еврей, Джованни, великий революционер и маг, не случайно ретроград Бисмарк писал, что от этого бухгалтера еще наплачется вся Европа. Лопотания Сороки не шли ни в какое сравнение с громовыми заклинаниями Розы, но и они угасли, тушка чуть подрагивала, словно шею ей только что отстегнул топор, клювик приоткрылся. Как жаль, что оргазм у человека не длится 30 минут, как у свиньи!
Из письменного донесения Сороки:
«Уже на площади Гусь стал вести себя чрезвычайно нервозно, постоянно осматривался, крутил головой и вообще вел себя, как человек, ожидавший с кем-то встречи. Гусь внимательно смотрел на каждого прохожего, я не исключаю, что он установил с кем-то визуальный контакт. От памятника он отходил последним и незаметно провел по фонарному столбу рукой. Осмотрев потом это место, я увидела несколько царапин, возможно, это были сигналы. Особенно напряженно Гусь вел себя в ресторанчике, нарочито зевал, хотя спать ему не хотелось, в каждом его жесте чувствовалась заданность, даже на деда-официанта он смотрел нарочитой тучей. Мне показалось, что и свой рассказ он начал с какой-то целью, характерно, что в начале он очень нервничал, комкал и проглатывал слова, потом несколько успокоился, в конце рассказа на глазах у него на миг блеснули слезы».
Я попытался сам восстановить затуманенные самогоном события. Никогда не верю полностью донесениям агентуры, особенно, ПОСЛЕ какого-либо события, обычно они подгоняются под исход, благоприятный и для агента, и для начальника. Ты обратил внимание, старина, на «блеснули слезы»? И это у Гуся, который своими руками придушил с десяток вражеских агентов! Что произошло? Это еще надо раскрутить. Не подмешал ли дед какой-нибудь гадости в мой самогон? Что было дальше?
Сорока, поглаживая, дополнила: после сабантуя Тетерев пожелал взглянуть на музей марийского деревянного зодчества, за ним увязался Гусь, который уж если и занимался туризмом, то делал это, как истинный немец, по полной программе. По свидетельству Тетерева, Гусь прошагал с ним лишь милю, но потом передумал и двинулся обратно на корабль. Вот и все. Объявить о ЧП urbi et orbi? Бежать сразу же в город и искать его? Не будем паниковать, подождем до вечера.
Мою задумчивую паузу Сорока восприняла как руководство к действию и вновь нежно затрепетала хвостом. Помнишь, Джованни, что случилось в Риме в 240 году с основания города? Молодой римлянин встретил у подножия Целийского холма римскую даму по имени Вероника. Она была глухонемая. Ничего не подозревая, он спросил ее, каких сенаторов видела она наверху, причем со свойственной твоему народу живостью жестикулировал руками. Не понимая его слов, дама, естественно, вообразила, что он требует от нее того, о чем она думала сама, и знаками пригласила его пройти к ней в дом. Вот так. Все они такие, не только глухонемые.
Но я думал о Розе. У розенкрейцеров роза — есть символ йони, ассоциируемый с плодородием и чистотой. Растение раскрывает бутон и потому считается символом духовного развития. Красный цвет розы говорит о крови Христа, а золотое сердце, скрываемое в середине цветка, соответствует золоту, скрытому в человеческой природе, роза символизирует сердце, эмблему любви и сострадания, у греков она была символом восходящего солнца. Тезей, превратившись в золотого осла (помнишь Апулея?), возвращает себе человеческий образ, поедая священную розу, подаренную ему египетскими жрецами. Розу.
Тут появился капитан, уже буховатый, и, еле шевеля плавниками, пригласил нас на маскарад, устроенный туристами. Какими туристами? Я арендовал теплоход лишь для нашей компании, в чем дело? Капитан объяснил, что получил радиотелеграмму из своего пароходства взять на борт три автобуса с русскими туристами в Козмодемьянске. По морде было видно, что алкаш явно хитрил, инициатива принадлежала ему, и нажился он на этом немало.
Происки, в которых нужно разобраться. Вышел из каюты. Навстречу муторно двигались долгоносики-толстяки в арабских одеяниях в сопровождении закутанных в чадру дам и визгливых детей, прыгала и орала бабища с пиратской повязкой на глазу, растопыривая прокуренные пальцы в бриллиантовых кольцах, словно собиралась задушить. Торжественно шествовала толстозадая с факелом (к счастью, незажженным), вдруг у самого уха завопила квадратная рожа с колесами вместо рук, налетели русалочки, индианки и Баба-яга в белых панталонах и с метлой, трое мужиков в юбках исполняли танец лебедей, дрыгая волосатыми ножищами. Топали ногами, прыгали и задирали юбки, дети потеряли голову, заведенные весельем взрослых, носились по всему кораблю. Тут пристала Курица, заколыхалась, словно гигантский окорочок Буша в черной шляпке и с сумочкой. Что бы сказал по этому поводу товарищ Сальвадор Дали, человек, которого так мучила и изводила засохшая сопля на кафеле в туалете, что он ударил по ней и занозил руку?
Гусь не явился и к ужину, накрытому в музыкальном салоне. Наступал четвертый день нашего путешествия, и слово было предоставлено Дятлу, обычно говорил он мало, больше стучал и потому от возбуждения глотал слова и еще больше шепелявил толстыми, как сардельки, губами. Мерзкая фигура, но бывший приятель. Таких расстреливать надо, но принцип Учителя сводился к тому, чтобы не устранять несовершенные кадры: на смену придут отнюдь не лучшие.
Роза есть Роза есть Роза. Боже, как нервно, даже судорожно сунула она мне томик Сальвадора Дали! Увижу ли я ее еще когда-нибудь? Роза, прошлогодний снег, осыпавшийся цветок, пролетевшая комета, костлявые нежные руки…
Новелла о том, как трудно быть японцем, если не отличаешься от других людей
Японская песня
- Я не знаю, как у вас,
- А у нас в Японии
- Семь врачей в п… смотрели,
- Ничего не поняли.
Геннадий Булкин не вышел ни внешностью, ни талантами. И вообще судьба к нему не благоволила с момента поступления на восточный факультет Института международных отношений. Мечтал на западный, но туда проходили ребята с мохнатой рукой, пришлось выбрать иное, ненавидел себя за это, представлял жизнь в дикой жаре, с малярией, скользкими рептилиями и разными инфекционными заболеваниями, в окружении нищих туземцев. Но больше всего опасался Булкин, что бросят его на японский язык, о трудностях которого ходили легенды, не зря ведь в совучреждениях за него надбавка к зарплате аж 20 %, в два раза больше, чем за английский или немецкий. Мало того, у многих от изучения японского ехала крыша.
При первом контакте с живыми японцами ухо ничего не разбирало, а язык отнимался и без постоянной тренировки полностью испарялся, превращался в труху, и многие годы труда летели кошке под хвост. Ночью молился Богу, чтобы уберег от японского, на собеседовании прямо сказал, что не хотел бы этот проклятый язык. Но все равно свершилось: всучили-таки! Шесть лет корпел, не разгибая спины! Выучил, хотя и плохо, порой даже снились ожившие иероглифы, они бегали, танцевали, взявшись за руки и проделывали прочие непотребные вещи.
Язык выучил, но японцев не полюбил. Пытался проникнуться насильно, читал с раздражением танки, непонятного Мишиму, ходил в театр кабуки, смотрел цветную графику Утамаро и Хокусаи. Ничего не помогло, не проникся, не полюбил великую японскую культуру и ее народ, наоборот, пришел к выводу, что в душу японца, если она и существует, не проникнуть. Другая цивилизация, несмотря на внешний лоск, опасная цивилизация, своего рода троянский конь в мире.
Учеба в институте подходила к концу, началось распределение и на радио, и в МИД, и в ЦК партии. Но больше всего боялся Булкин, что его распределят в КГБ, с детства не любил и боялся эту организацию, хотя никто в его рабоче-крестьянской семье репрессиям не подвергался. Да и не боялся бы, если бы не дружил с Аликом, сыном генерала КГБ, тот об организации знал все и заваливал Гену информацией о пытках в застенках ЧК, об убийстве Гумилева, о ночных арестах и прочих страхах.
Читать бесплатно другие книги:
