Святослав Скляренко Семен

3

Фар за Большим дворцом работал теперь каждую ночь, с раннего вечера до рассвета. Его холодный зеленоватый луч пронизывал темноту, ложился над Золотым Рогом, тянулся к

Галате, к горам, и угасал — это вдаль посылались тайные световые сигналы.

И там, вдали, в ночной мгле, где днем на горизонте синела полоса гор, всю ночь также вспыхивали таинственные сигналы, которых никто из жителей Константинополя не понимал.

Однако эти сигналы отлично разгадывали в Большом дворце, император Иоанн знал, что происходит в Болгарии: фары извещали, что вой князя Святослава продолжают двигаться вперед, кесарь Борис умолял императора Никифора прислать ему подмогу.

Но на Соломоновом троне в Большом дворце сидел уже не Никифор, а Иоанн Цимисхий, это он должен был дать кесарю Борису немедленный ответ: ведь Святослав угрожает не столько Борису, сколько ему самому, Цимисхию.

Новый император ни на минуту не сомневался, что ему придется столкнуться со Святославом. Пути империи давно вели и теперь привели к решительной битве Константинополя с Киевом. Цимисхий одобрял прежних императоров Византии, которые неуклонно вели к этому.

Понимал Цимисхий и то, что битва будет жестокой. То, что должно было произойти на востоке, никак нельзя сравнить с тем, что происходило в Азии, Египте. Там покорялись земли и народы, здесь сталкивалось два мира: блестящая, богатая Византия, опиравшаяся на свои легионы и миллионы рабов, и неизвестный, неведомый, таинственный и весьма опасный мир тавроскифов, или русов, как они сами себя называли.

Иоанн Цимисхий — вчерашний и, надо сказать, неплохой полководец — рвался в этот бой. Однако он — трехдневный император — еще не знал своих сил, не знал, на кого может положиться; он, наконец, боялся, как и его предшественник Никифор, столкнуться в бою со Святославом; страх охватывал его, когда он думал о неведомых русских воях.

Поэтому он действовал так же, как и Никифор. Сначала уведомил кесаря Бориса, что он, Иоанн Цимисхий, сидит на императорском троне, и в ответ получил от Бориса искреннее, верноподданническое приветствие. После этого, узнав, что в гинекее Феофано еще ждут решения своей судьбы две дочери болгарского кесаря, приехавшие сюда, чтобы повенчаться с особами царской крови, Иоанн Цимисхий пошел к ним и сказал, что не прочь породниться с ними. Наконец, он послал к кесарю Борису своих доверенных василиков с грамотой, в которой писал о любви и дружбе к болгарам и с дарами — немного золота и много вина — и одновременно поручил василикам разузнать, что же происходит в Болгарии, в Преславе. Новый император боялся князя Святослава, который преодолел восточную стену Юстиниана, взял за короткое время восемьдесят городов на Дунае и ведет своих воев к Преславе.

Боялся не только император, а и весь Константинополь; все соседние фемы были охвачены неистовой тревогой, страхом перед тавроскифами. В большом городе тайком, из рук в руки, передавали письмо патриарха Фотия, написанное им в давние еще времена против тавроскифов:

«…Этот неведомый народ, подобный рабам, не имел до сих пор значения, но его узнали и он прославился после похода на нас; народ ничтожный и бедный, но такой, что достиг высоты и стал богатым; варварский, кочевой народ, который живет где-то далеко от нас, гордится своим оружием, беззаботный, упрямый, не признающий военной дисциплины; этот народ быстро, в один миг, подобно морской волне, сметет наши границы».

Проэдр Василий, который теперь словно тень сопровождал нового императора, показал Иоанну это письмо. Цимисхий хотел порвать его, швырнуть в море, но сдержался — разве можно уничтожить документ, который носится, подобно осенним листьям, по всему Константинополю?

В один из этих дней император узнал еще об одном ужасном случае, происшедшем в Константинополе. На гробнице Никифора Фоки появилась эпитафия, в которой намекают на него и Феофано:

«Тот, кто раньше был сильнее всех мужей и ничего не боялся, стал легкой добычей женщины и меча. Тот, кто держал раньше в руках власть над всей землей, покоится теперь на маленьком клочке земли. Того, кто раньше был особой священной, убила жена, член, казалось бы, единого тела.

Так встань же, царь! Подними свое пешее и конное воинство, фаланги и полки! На нас идут дикие скифские орды, в безумном порыве стремятся к убийству, разные языки разрушают твои города…»

— Уничтожить! Уничтожить эти проклятые стихи! — приказал император Иоанн проэдру Василию, узнав о надписи на гробнице своего предшественника.

Проэдр Василий усмехнулся, услышав эти слова императора, и ответил:

— Я немедленно сделал бы это, василевс, но стихи высечены на мраморе склепа, где покоится и Константин, их можно уничтожить только вместе со склепом…

— Тогда нужно уничтожить… — начал было, но не кончил император. Он не боялся и убил живого императора Никифора, но теперь стал бояться его трупа: Иоанну казалось, что мертвый император начинает мстить.

Мстил не только Никифор, — за тенью императора стояли его родственники, сторонники, Феофано…

Феофано! Он думал о ней, ему не хватало ее, хотелось, чтобы она пришла к нему из покоев гинекея,[219] он мечтал о встрече с Феофано.

Да, она великая грешница, эта женщина, которая попала прямо из кабака на трон в Большом дворце. Это она влюбила в себя и доводила до безумия императора Романа, Никифора Фоку, а потом их убила. Иоанн также был близок с ней и все же сейчас, будучи уже императором, завидовал всем, кто обладал коварной, безжалостной Феофано, содрогался от одной мысли, что кто-то в эту минуту касается ее мраморного лба, упругой груди, горячих губ, смотрит в ее бездонные глаза, гладит волосы.

А кроме того, император Иоанн, на щеках которого еще не остыл след от ее поцелуев, знал, что руки Феофано способны дать и яд…

Как и новый император Византии, новый кесарь Болгарии напрягал все силы. Мог ли он знать, что уподобился кроту, который роет и роет над обрывом, пока не сорвется в бездну?! Император Иоанн пишет, что поможет ему, — когда же придет эта помощь? Василики привезли золото, правда, мало, но зато много чудесного вина. Сестры-кесаревны пишут, что их со всеми почестями принимают в Большом дворце и что вскоре они выйдут замуж, — будет заключена тройная связь с троном Соломона. Жена его, дочь императора Романа, подтверждает все это своими поцелуями и ласками. Болгария победит, да здравствует Византия!

И кесарь Борис поднимает всех боляр, сажает на коней своих кметов; он зол и безжалостен, но многие принимают это за смелость. Есть, правда, один человек в Преславском дворце, который знает, что кесарь Борис, как и его отец, трус, что им руководят страх, отчаяние, безумие. Этот человек — Сурсувул, но теперь он уже не старший болярин, он — только тень в покоях кесаря Симеона. И Сурсувул сам выпивает наконец из кубка Симеона… но не вино, а яд.

Кесаря Бориса это нисколько не удивляет. Нет Сурсувула, но есть другие — молодые боляре, которые учились в Константинополе, знают церемониал императорского двора, умеют пить, петь, веселиться. Гуляй, Болгария!

4

Князь Святослав знал, что произошло в Константинополе; доходили к нему вести и из Преславы.

Не только русских воев вел теперь князь Святослав. Где бы он ни появлялся, к нему примыкало множество болгарских свободников, смердов и все парики. Они знали здесь каждый камешек, каждый куст и бились плечом к плечу с русскими воями.

И когда князь Святослав шел с этим войском вдоль Дуная и далее Планиной, он видел, какая великая угроза готовилась с давних пор для Руси: здесь, вдоль Дуная, была выстроена стена и стояли города-крепости, восемьдесят — над Дунаем, несколько сот — в горах, возведенные руками рабов, и не для того, чтобы от кого-нибудь отбиваться, а чтобы отсюда идти на Русь, на Русь. Теперь эти крепости были позади русского войска, жестокая сеча между воями князя Святослава и нового кесаря Бориса шла на длинной, широкой полосе земли — от берегов Русского моря до реки Колубары…

Однако вой князя Святослава одолевали, они безудержно, подобно огромному морскому валу, катились вперед. Преслава была уже недалеко.

Микула шагал в эту пору со своим приятелем, болгарином Ангелом. В ту ночь, когда Микула развязал ему руки, что-то словно бы развязалось и в душе Ангела, — оказался он смелым Мужем, шел впереди воев, туда, куда влекло наболевшее сердце.

Однажды утром они приблизились к какому-то селению.

— То Росава, мое село, — сказал Ангел.

Микула остановился, широко расставив усталые ноги, долго стоял, приложив к глазам правую руку, прищурив глаза, и дышалось ему легко-легко.

— Чего же ты, другарь мой, остановился? — спросил Ангел. — Может, недоброе мое село?

— Нет, — поспешно возразил Микула, — не потому я остановился, что твое село плохое, а потому, что похоже на мое… У нас — Днепр, здесь — Дунай, и тут и там вербы, птицы. И хижины такие же… Ну, пойдем!

Но Микуле пришлось еще раз остановиться. Приблизившись к одной из землянок над самой кручей Дуная, они увидели женщину: та стояла и пристально смотрела, что за люди направляются к землянке, и вдруг, протянув руки, кинулась им навстречу.

— Ангел! Ангел! — услышали они отчаянный крик. Ангел остановился, стал и Микула.

— Жона, Цвитано! — промолвил Ангел, и Микула увидел, как у болгарина побледнело лицо и задрожала челюсть.

Но он пересилил себя и обнял жену.

— Ангел! — говорила она. — Чула всички, аще убиен есть на войне то… Горе, плакала тяжко.

— Аз бях там, — ответил он, указав на долину, — и мнози бяше убиты, но сам здрав…

И он рассказал Цвитане, что было с ним и что произошло у Дуная, и указал на Микулу.

Цвитана обернулась к Микуле и согрела его приветливым взглядом. Это была еще молодая, красивая женщина в белой сорочке и юбке, состоявшей из двух кусков красно-зеленой ткани, стянутых поясом, и, как ему показалось, похожая на Висту. Цвитана, окинув Микулу внимательным взглядом, низко, в пояс, поклонилась ему. Так же поступил он: «Иная земля — иные обычаи…»

И только тогда они двинулись к землянке Ангела. Сам Ангел, правда, называл ее колибой. Как напоминала она Микуле их землянку над Днепром! Колиба была выкопана у самой горы, благодаря чему ее сделанная из хвороста, с земляной насыпью, лежавшая на бревнах покровина сливалась со склоном горы и поросла травой. На покровине среди травы краснели цветы.

Даже приблизившись к колибе, Микула не понял, где они очутились.

В колибу вело несколько выкопанных прямо в земле ступеней. Когда Ангел отворил дверь, они сразу очутились в гривице,[220] где стоял ткацкий станок. За гривицей находилась просторная землянка с выложенными досками стенами, с очагом посередине, от которого к покровине вел плетенный из лозы и обмазанный красной глиной дымоход.

— Клянусь Перуном, — сказал Микула, — как у меня дома! И все время, пока они сидели у очага, на котором варилась еда, и, запивая вином, ели, Микула оглядывал землянку: в одном углу — сундук и ларь для муки, в другом — деревянный помост-ложе, в третьем — дверка, ведущая в тесную клеть.

— А что это за кушанье? — спросил Микула, когда Цвитана поставила перед ним еще одну миску.

— Каша, — ответил Ангел.

— Что каша, вижу, — засмеялся Микула, — кашу едят повсюду, а вот из чего она?

Ангел подошел к клети, захватил пригоршню зерна. Микула взял одно на зуб.

— Доброе жито! — промолвил он.

— Аще много беден чловек, то суть его жито, — пояснил, как мог, Ангел. — Орну землю имам малко, тоя жито сею дваж всяко лето. Грецка жито суть, гречка…

— Гречка! — Микула громко рассмеялся. — Другарь Ангел, дани я нигде не брал и не возьму, а эту дань — гречку — дай мне.

Всадники, которые примчались из долины, привезли с собой и подали князю Святославу стрелу.

— Что это за стрела? — спросил он.

Ему рассказали о воине, который погиб на берегу Дуная от этой стрелы и, умирая, сказал, что под Киевом стали печенеги, а княгиня Ольга просит помощи у князя…

Князь Святослав, задумавшись, глядел на Дунай и горы. Уже близко, казалось, была победа над ромеями, казалось, за Преславой и горами станет он купно с болгарами против Иоанна и одолеет его. Но хитры, вероломны, коварны императоры ромеев! В то время, когда воям его предстоит еще один, возможно, последний бой, когда он идет против врага честно, с поднятым забралом, императоры действуют как и всегда — заходят со спины, загоняют нож под лопатку.

Не по своей воле стали печенеги под Киевом. О, князь Святослав знал их каганов! Они бродят, как псы, над Днепром, боятся русских людей и никогда бы не пошли на Киев и Русь. А если пошли, то, значит, их подкупили своими кентинариями императоры ромеев…

Невыразимая обида наполняла сердце князя Святослава. Но на вероломство императоров он мог ответить только одним — силой против силы.

— Сохраните эту стрелу для того, кто послал ее в сердце моего воя, — сказал Святослав. — Я слышу твой голос, Русская земля, слышу тебя, мать-княгиня! — закончил он.

И тогда Святослав повелел позвать к себе брата Улеба, воевод, тысяцких и всю старшую дружину.

В глубоком раздумье стоял он с ними на берегу Дуная, долго смотрел, как волны набегают и набегают на песок. А рядом с ним стояли князь Улеб, Свенельд, Икмор и еще немало воевод и тысяцких земель Руси.

— Дружина моя! — начал князь Святослав и поднял глаза на своих соратников. — Много нашей крови пролилось здесь, дерзко боролись вой русские, ворог уже кажет нам спины, рукой подать теперь и до Византии, да справедливого суда на брани. Но императоры ромеев, по своему христианскому обычаю, совершили великую гнесь,[221] позади нас вред сотворили. Получил я весть, что печенеги стали под Киевом-городом, княгиня Ольга кличет спасать землю Русскую, дать помощь Киеву…

Воеводы молчали, но их сверкающие взгляды, положенные на мечи руки, стиснутые губы говорили об их обиде и ненависти.

— Полагаю так, — продолжал князь Святослав. — Откладывать брани с императорами мы не можем. Станем здесь и будем стоять. Я же с малой дружиной поспешу к Киеву. Будем бороться обапол[222] — вы тут, я там. Знаю, будет вам ослаба, дружино, но ведаю — станете насмерть, и супостат вас не одолеет. Не нам, а императорам ромеев пагуба будет.

— Делай, княже! — ответили все.

В ту же ночь, переплыв Дунай, князь Святослав с дружиной поспешил к Киеву.

5

Печенеги несколько раз пытались взять копьем Гору. Они рвались к стенам днем, подползали и лезли на городницы ночью, подтаскивали дрова и старались поджечь ворота.

В то же время они рыскали на своих конях по всей округе, грабили княжьи дворы в Берестовом и на Оболони, жгли боярские вотчины на Щекавице и Хоревице.

У Лыбеди, где сбилось печенегов столько, что негде было и коня напоить, на Подоле, а также и в предградье звучали зловещие, пронзительные голоса печенегов: напившись медов в княжьих и боярских медушах, они ходили пьяные.

От Лыбеди и Подола порой долетали и другие крики, от которых содрогнулись люди на Горе: печенеги мучили и убивали тех, кто не успел убежать на Гору и прятался в лесах и оврагах.

Так протекло много дней. Сначала у людей на Горе была надежда, что печенеги постоят под Киевом и вернутся в поле. Но те и не помышляли покидать Киев. И чем дольше они стояли, тем, казалось, их становилось все больше, — видимо, с поля подходили новые орды.

На Горе было трудно. Гридни день и ночь стояли на стенах, отбивали врага, укрепляли городницы. Уже многие были изранены, немало их лежало в земле подле ворот на Перевесище.

Гридням помогали ремесленники из предградья, смерды из Подола, — стоя на городницах у стен, они подавали камни, носили песок, готовили стрелы.

Не отставали и Полянские жены — их руки тоже пригодились, у многих из них был острый глаз, и они метко стреляли из лука.

А позднее люди стали страдать от голода и недостатка воды. Княжьи и воеводские клети все больше пустели. Чем жарче становилось, тем слабее струилась вода из источников у берестянских стен.

Немощна, больна была княгиня Ольга. Правда, она старалась, чтобы никто об этом не знал, и потому часто после бессонной ночи княгиня вставала, как и всю жизнь, до восхода солнца, спускалась в сени, беседовала с боярами и тиунами, советовалась с ними, как сделать, чтобы людям было легче.

Заботилась княгиня и о внуках, оберегала их в трудные часы. Когда печенеги бились под самыми стенами, оставалась с княжичами — боялась за них.

Особенно беспокоилась она о Владимире. Он становился все более похожим на Малушу — те же глаза, нос, рот. Но княгине Ольге внук напоминал еще и молодого Святослава — такой же молчаливый, упрямый, отважный, дерзкий. Впрочем, он напоминал княгине не только молодого Святослава, — а разве его дед Игорь не был таким же?

Ярополк и Олег жили как княжичи, много времени проводили с княгиней, с Пракседой выходили в сад за теремом, со своими пестунами учились ратному делу, хоть это им и не нравилось.

Княжич Владимир был безотлучно с Добрыней. Только тогда, когда Добрыня сражался на стене, Владимир оставался в тереме.

Впрочем, разве поймешь, что в голове у этого юноши? Однажды на рассвете, когда на стенах было очень трудно, княгиня кинулась в опочивальню и увидела, что княжичи Ярополк и Олег спят в своих постелях, а княжича Владимира и след простыл. Княгиня Ольга обошла терем, — княжича никто не видел, выбежала во двор, но не нашла его и там. Тогда она поднялась на Подолянскую башню и там увидела, как Владимир, прижавшись к заборолу, целится и пускает стрелы в лезущих на стены печенегов.

— Владимир! — сказала она потом внуку. — Почему ты не бережешь своей жизни?

— А разве жизнь у князя не такая же, как и у его воев? — дерзко возразил Владимир.

Княгиня Ольга покачала головой. «Такой, такой же точно, как и Святослав! А впрочем, — подумала она, — может, именно такими и должны быть они? Ведь такова и Русь!»

Княгиня просила Добрыню беречь Владимира, ведь ему поручил князь Святослав своего сына.

И не только об этом, а обо всех делах советовалась княгиня с Добрыней. Он был хорошим воеводой, смело стоял на стене, умел вести за собой людей, да и люди ему верили.

Поэтому каждое утро княгиня расспрашивала Добрыню обо всем, что делалось на Горе.

— Трудно, очень трудно на Горе, княгиня, — говорил Добрыня. — Люди уже начинают жаловаться, будто их Перун покарал, против христиан говорят… Кое-кто сказывает, что надо принести…

— Чего же ты умолк, Добрыня?

— Надо принести человека в жертву…

Воспаленными глазами смотрела княгиня на Днепр, ее запекшиеся губы шептали молитву.

— Ты погляди, погляди, Добрыня: не видно ли лодий из Чернигова?

— Не видно, княгиня.

— Так что же делать? — шептала она. — Господи, вразуми, вразуми!

Добрыня, подумав, сказал:

— Надо послать, княгиня, в Чернигов, в земли наши, звать на помощь.

— Но как, Добрыня, кого?

— Дай подумать. Все будет сделано как надо, княгиня.

Стояла темная, душная ночь начала месяца червена. На Горе не светился ни один огонек. Темно было и вокруг стен. Только в одном месте в предградье бушевал огонь, оттуда же долетали рокот бубна и гортанные песни печенегов.

Вместе с Добрыней к краю стены подошел один воин, остановился у заборола и поглядел вниз. Там было темно, дна не видно, — казалось, он стоит над глубокой пропастью. Но воин знал, что внизу ров, твердая земля, он неторопливо привязал крепким узлом к заборолу один конец веревки, а другой, пристально вглядываясь, медленно опустил вниз, за стену.

— Прощай, Добрыня!

— Прощай, Тур!

Гридень Тур ловко перелез забороло и, крепко ухватившись за веревку, стал спускаться. От городниц до дна рва было далеко, веревка раскачивалась в воздухе, вместе с нею делал круги и Тур.

Раз он надолго задержался, повиснув над самым рвом, — ему показалось, что внизу кто-то зашевелился. Но нет, во рву никого не было. Тур спустился на дно, встал, а потом лег на склоне рва.

Так лежал он долго, прислушиваясь, потом дернул за конец веревки, давая знак, что ползет дальше. Вверху тоже дернули за веревку — там все стоял Добрыня, он желал Туру удачи.

Тур пополз. Его глаза уже свыклись с темнотой, на ночном небе вырисовывались черные бугорки — кусты. Видел он и поваленный печенегами частокол, кучи кольев издалека напоминали людей.

И если бы кто-нибудь спросил Тура уже позже, как все это произошло, он не смог бы объяснить. Тур переполз высокий вал за рвом, частокол, овраг, еще раз спустился по узкому ровику и вдруг увидел, что очутился перед костром, а рядом с ним сидят на траве несколько печенегов.

Однако никто на Тура не обращал внимания — черная баранья шапка, кожаная безрукавка и кривая сабля у пояса, которые он снял с убитого на стене врага, делали его похожим на сидящих рядом печенегов.

Вокруг творилось что-то невообразимое. Печенеги лежали на шкурах, на попонах и просто на земле, некоторые из них лакомились чуть поджаренной на огне кониной, все пили из корчаг вино и мед, а несколько десятков, взявшись за руки, притопывая ногами, кружились хороводом вокруг костра.

Плясали они под пронзительный визг трех дударей, игравших, надувая щеки, двух музыкантов, которые скрипели смычками по натянутым на длинные чурбаны струнам, да несколько бубенщиков — они-то и шумели больше всех.

Но и те, которые лежали на шкурах и на земле, не оставались равнодушными к музыке и пляшущим — они хлопали в ладоши, кричали, подзадоривали. При неверном свете костра Тур видел совсем близко от себя пьяные, красные лица печенегов, их косоватые, масленые глаза. Даже пьяные, они говорили о Киеве, поглядывали и указывали на Гору.

И, увидя перед собой эти загорелые от ветра и солнца, свирепые лица, Тур подумал о том, что будет, когда они прорвутся в город, вспомнил отца своего, мать, Малушу, которая может погибнуть от их рук, и его охватила дрожь. Скорее за Днепр, дойти до первого села, взять коня и мчаться в Остер, в Чернигов, звать на помощь!

Но как сейчас пройти к Днепру? Он боялся озираться, чтобы не привлечь внимания врагов, и сидел, будто пьяный, опустив голову и слегка покачиваясь. Он знал, что позади него, куда ни ступи, повсюду сидят, стоят, бродят враги, что пройти здесь сейчас не сможет, проползти не сумеет. Однако еще больше его беспокоило то, что короткая червинская ночь была на исходе, — за Днепром уже начинало светлеть небо.

И вдруг он увидел, что прямо на него от костра идут несколько печенегов. Они были совсем пьяные — это заметно было по их походке: сейчас они пройдут мимо него — и, очевидно, вниз, к Днепру.

Когда они приблизились, он уже стоял на ногах, а когда проходили мимо, взял под руку одного из печенегов. Печенеги шли дальше, Тур плелся между ними, он казался даже более пьяным, чем они. Не выпуская руки печенега, он чуть не падал и что-то ревел… Его сосед, печенег, даже обнял его и, прижавшись лицом к плечу, что-то лепетал. Как хотелось Туру убить его!

Но он думал только о том, чтобы поскорее добраться до берега Днепра. А печенеги, как назло, еле передвигали ноги, останавливались, кричали, падали. И уже при бледном свете зари видны были их лица. Тур, точно совсем опьянев, все ниже и ниже опускал голову, чуть не падал и все тащил их к Днепру.

И вот наконец Днепр. Стало уже совсем светло, да и утренний ветерок, видимо, протрезвил головы печенегов, потому что они вдруг остановились, закричали.

Тур поднял голову и взглянул на печенегов. И хорошо сделал, потому что они уже поняли, кто с ними шел, — один из них успел выхватить саблю и поднял ее над головой.

Тур не побежал к Днепру, понимая, что сабля печенега рассечет ему голову. Гридень кинулся на печенега и ударил его с такой силой кулаком в грудь, что тот выпустил оружие, — в тот же миг Тур выхватил саблю и одним ударом отрубил печенегу голову.

Безголовое туловище печенега пошатнулось и тяжело упало на землю, а Тур кинулся к Днепру, стал на круче у обрыва, взмахнул руками и, как птица, начинающая лет, оторвался и черной стрелой полетел вниз. Высоко взлетели брызги, и только круги пошли по воде.

Тур вынырнул далеко. На берегу уже догадались, что случилось: многие печенеги стреляли из луков, другие, поджидая, когда покажется неизвестный, стали на колено и натянули тетивы.

Стрелы падали в воду близко от Тура. Он слышал их свист, слышал, как рядом кипит вода, и нырнул еще раз. А там переплыл Днепр, вышел на левый берег и исчез в кустах.

Поздней ночью на южной окраине города, в хижине у ворот на Перевесище, вспыхнул пожар. Люди закричали, кинулись к воротам. Возник ли пожар от неосторожности, залетела ли горящая вражеская стрела — никто об этом не думал. Пожар, — каждый знал, чем он грозит деревянному городу.

— Тушите его, тушите! — слышалось со всех сторон.

Но воды не было. И тогда люди бросились вперед, тушили огонь руками, телом, с воплями ломали хижины, падали, задыхались в дыму, среди красных огненных языков.

Стонами и мольбой встречали утро обессиленные обожженные люди. Они просили воды, глоток воды!

Но не только искалеченным, даже здоровым нечем было дышать в городе. Воздух среди стен был отравлен дымом, из-за Днепра встало и быстро поднималось в небе палящее солнце, за ночь земля остыла, а теперь ее немилосердно раскаляли безжалостные лучи.

И тогда в самой середине Горы, напротив княжьих теремов, вблизи требища Перуна, стали собираться люди. Их никто не звал, но, казалось, кто-то подсказывал, что всем нужно идти со всех концов к теремам.

Шли мужчины, женщины, шли ремесленники предградья, простой люд Подола. Опираясь на посохи, тяжело передвигались калеки, с ужасающими стонами подходили обожженные, на которых страшно было смотреть.

И вот среди толпы, будто выброшенный волной, поднялся над всеми, встав на камень, старик с длинной седой бородой и усами, с большими горящими глазами — главный жрец Перуна.

Подняв высоко правую руку, он кричал:

— Перун проклял нас!.. Боги посылают на нас несчастья!.. Мы должны очиститься… Боги требуют жертвы!

И, как стон из жаждущей груди, как крик изнемогающего сердца, вырвалось из толпы неумолимое:

— Жертву! Жертву! Жертву!

— Перун требует человеческую жертву! — кричал жрец. Теперь ничто не могло остановить людей. Они смотрели только на жреца, который стоял на камне, и следили за тем, на кого укажет его рука. Над толпой взвились секиры.

И вдруг жрец опустил руку — на стенах Горы ударили била. Оттуда прозвучал победный крик:

— На Днепре лодии Святослава!

Рано утром в стане печенегов у Днепра и дальше, до самой Лыбеди, поднялась тревога: зазвенели щиты, зазвучали испуганные голоса…

Рано утром ударили била, загремели щиты и тоже послышались голоса на городницах Киева.

Рано утром, едва лишь заалело над лесами левого берега и вдруг стало голубым небо, на Днепре, напротив Киева и выше, по всему плесу, точно из воды, вынырнули лодии; на них трубили в трубы, слышались громкие крики, а лодии плыли через Днепр — к кручам и Почайне.

В это же время на Горе отворились ворота, пронзительно заскрипели цепи, гулко лег на другую сторону рва мост; с Горы стала выбегать княжья дружина, за ней ремесленники, подоляне.

Со стен Горы было видно, как носы лодий зарываются в прибрежный песок, как из них выскакивают вой, как они взбегают на кручи, кидаются наперерез печенегам. Множество печенегов было порублено, только некоторые из них, кто успел сесть на коня, умчались вдоль берега Почайны, вдоль Днепра, к лесу над Лыбедью.

Люди с Горы пили воду. О, до чего сладка в то утро была днепровская вода, как после долгих дней и ночей хотелось ее пить и пить! Люди пили, набирали в ведра, что стояли в лодиях, несли их на Гору — женам и детям, у которых не было даже сил спуститься к Днепру.

6

Чем ближе подъезжал князь Святослав со своей дружиной к Киеву, тем больше разрушений открывалось его взорам… Лес над широкой, быстрой Лыбедью был вырублен, кусты поломаны, над лугами, чувствуя обильную поживу, тучами летало воронье. Порублены, сожжены были деревья и на Перевесище, среди травы белели конские кости, повсюду чернели пожарища.

И вот князь Святослав останавливается перед Перевесищанскими воротами. Громко кличет его дружина, на опаленных, черных стенах города появляются стражи, — наконец пришел князь! — скрипят жеравцы, опускается мост.

Князь Святослав ехал по Горе опечаленный: всюду пожарища, повсюду разрушения, вдоль стен могилы, могилы. Услыхав топот княжьей дружины, из хижин на Горе, из теремов выбегали люди. На них страшно было смотреть, — что делает война!

Подле княжьего терема, где собрались все дворяне, Святослав, круто осадив коня, поздоровался и, ни о чем никого не спрашивая, быстро поднялся по ступеням на крыльцо, вошел в сени.