Святослав Скляренко Семен
В эти же дни как-то к вечеру приплыли и стали на Почайне несколько лодий. Подоляне, знавшие хорошо лодии всей Руси, сразу видели, что они из верхних земель. Уже темнело, когда к лодиям спустились с Горы несколько бояр. Они поговорили с гостями и вернулись в город. В ту же ночь бояре побывали у лодий еще раз, — князь Святослав приглашал гостей посетить утром Гору.
Как оказалось, это были мужи нарочитые из земли Новгородской во главе с тысяцким Михалом. Тысяцкий ходил когда-то вместе с князем Игорем на греков, хорошо знал княгиню Ольгу, принимал ее вместе с боярами в Новгороде и устанавливал с нею ряд.
Михало привез и сейчас богатые дары княгине Ольге, имея наказ веча поговорить с ней, напомнить об установленном ряде. Однако мужи нарочитые долго ехали из Новгорода в Киев и только в дороге узнали, что княгини не стало.
Поднимаясь утром на Гору, куда их звал князь Святослав, тысяцкий Михало и все мужи новгородские остановились на Воздыхальнице, мимо которой шла дорога в город, и поклонились могиле княгини.
Потом они степенно, по два в ряд, в богатой одежде, в островерхих черных шапках, с золотыми цепями на груди, с посохами в руках, прошли через распахнутые настежь ворота и направились по двору, недалеко от требища свернули налево и вступили в княжий терем.
Встречал гостей князь Святослав с сыном Ярополком. Вокруг них стояли воеводы и бояре.
— Челом великому князю, его воеводам и боярам, всем людям города Киева, — начал Михало, сняв шапку и кланяясь. — Нас послал Великий Новгород, дабы мы поклонились вам, принесли дары и говорили про ряд с княгиней Ольгой. Поскольку же княгини Ольги, матери нашей, не стало, вкупе с вами молимся за ее душу, величаем и просим князя Святослава с сынами своими принять дары, выслушать нас и блюсти установленный княгиней ряд.
Дружинники, стоявшие за тысяцким, после этих слов положили перед князем дары — шкуры, горючий камень, белый рыбий зуб.
— Спасибо Новгороду и всем людям вашей земли, — поблагодарил князь. — Молитву вашу о княгине мы приобщим к нашим молитвам, дары принимаем и благодарим, а ряд, установленный княгиней, да будет между нами и вами во веки веков.
После этого князь Святослав сел, рядом посадил Ярополка. Киевские мужи попросили гостей из Новгорода сесть на скамьи в палате, но тысяцкий Михало все стоял перед столом князя и ждал знака Святослава.
— Слушаю вас, мужи новгородские, — промолвил князь Святослав. — Что скажете о нуждах ваших?
— Нас послали новгородцы, — начал тысяцкий Михало, он говорил нараспев, немного не так, как поляне, но понятно и просто, — и люди всех верхних земель, дабы поведать, чо блюдем ряд с княгиней Ольгой и служим Киевскому столу. Не токмо Новгород и люди земель верхних — чудь заволоцкая, весь, меря,[224] вдоль и еще множество волостей тянутся к Киевскому столу. Посылаем мы, княже, и все, чо положено рядом: люди наши ратоборствуют вкупе с тобой — против греков, весной наши лодии с уставом будут волоком в Киеве. Одначе тяжело нам: есть в Новгороде вече и посадник и тысяцкие, но в волостях неспокойно — не вече и посадник новгородские должны рядить и судить волости, для того надобно князя имати. И не токмо потому мы должны князя имати: ужо конунг Свионии[225] точит меч за морем, ужо видим мы на море шнеки их викингов, ужо в Ладоге олонесь[226] они предали огню и мечу веси и погосты наши. Будет князь — скажем: «Веди нас против варягов». Так желает вся Новгородская земля.
Князь Святослав выслушал тысяцкого и почувствовал всю горькую правду его слов. Княгиня Ольга сделала хорошо, подтвердив старый и уложив новый ряд с Новгородом. Но сейчас люди новгородские звали Киев на помощь: к землям Руси подкрадывался враг с юга, а еще один коварный и хитрый враг угрожает из Свионии, из Упсалы.[227]
— Разумею вас, мужи, — сказал князь Святослав, — но кого же хотите вы князем? Сын мой Ярополк сел князем Киева, Олега дал Древлянской земле, есть еще сын Владимир, но хочу имать его подле себя.
Тогда Михало сказал:
— Ведаем, княже, сколь тяжкое ныне время для Руси. Ведаем и то, что должен стоять ты на Дунае против ромеев; победишь, княже, и наш колокол тоже возвестит о твоей победе. И о Киеве мыслим: Ярополку тут сидеть, Олегу же — у древлян. Затем просим: дай нам Владимира. Советовались ужо мы и желаем его у себя князем имати.
Князь Святослав задумался, потом сказал Добрыне, стоявшему неподалеку от него:
— Кликни, воевода, Владимира сюда.
Добрыня вышел из палаты и тотчас вернулся с княжичем Владимиром.
Как только тот вошел, мужи новгородские поклонились и разом заговорили:
— Просим тебя, Владимир! Держать те, княже, Новгород по ряду, как установила княгиня Ольга.
Князь Святослав радостно улыбнулся. Ему было приятно, что в это трудное время славная земля Новгородская обращается к Киеву и что новгородские мужи просят к себе князем его сына. Радостно было князю Святославу еще и потому, что мужи новгородские просят себе князем Владимира — сына Малуши.
— Владимир! — обратился князь Святослав к сыну. — Новгород, великий город, просит тебя быть князем. Поедешь ли в Новгород?
О, если бы кто мог угадать в эту минуту мысли княжича Владимира! Он знал все, что произошло за последние дни здесь, на Горе: отец-князь посадил на Киевском столе брата Ярополка, посылает к древлянам Олега, сам уезжает на Дунай…
Княжич Владимир не знал о том, что отец собирается взять его с собой. И тревога охватывала душу княжича, когда он думал о том, как без бабки-княгини, без отца останется в Киеве. Ведь брат Ярополк его ненавидит и не остановится ни перед чем. Не в чести он и у бояр и мужей нарочитых. От кого ждать защиты, если он всем здесь, на Горе, чужой, ждет его только презрение, а может быть, и смерть?
Да вот и сейчас! На княжьем месте, рядом с отцом, сидит брат Ярополк. Владимир встретил его жестокий, колючий взгляд; Ярополка, очевидно, очень беспокоило то, что происходило в палате, и ненавидящими глазами он смотрел на брата.
Однако что Ярополк и его вражда, если мужи новгородские просят Владимира себе в князья? Вот они стоят, ждут его слова. Пусть Ярополк замышляет что хочет, отец смотрит на Владимира теплым взглядом и чуть улыбается, словно подбадривает его.
— Воля твоя! — тихо ответил Владимир. — Я согласен, княже! Князь Святослав встал, подозвал к себе Михала и соединил его руку с рукою Владимира.
— Вот вы и есть! — коротко промолвил он.
Тысяцкий Михало сделал шаг вперед, крепко обнял и поцеловал княжича Владимира. Стали подходить к нему и другие мужи новгородские. Князь Святослав сидел на столе и думал свою думу. Может статься, помышлял он о близкой брани на Дунае, может, задумался о далеком будущем Руси… Но князь верил, что все идет к добру, легкая улыбка блуждала на его устах.
И только новый князь Киевского стола Ярополк, охватив пальцами поручни, был заметно недоволен — он по-прежнему не сводил ненавидящих глаз с Владимира, словно желал брату не счастья, а гибели.
В далекий и весьма нелегкий путь должен был отправиться княжич Владимир. И князь Святослав, прежде чем попрощаться, хотел поговорить с сыном. Он позвал его вечером в тот же день, когда мужи новгородские высказали свое желание.
— Я хотел видеть тебя и говорить с тобой, — начал князь Святослав, когда Владимир остановился на пороге его светлицы. — Иди ближе сюда, сын мой.
Владимир нерешительно пошел вперед, к отцу, который сидел на широкой скамье недалеко от окна, и остановился, глядя на его чисто выбритую голову с подернутым сединой чубом, на длинные усы, рот, серые глаза, смотревшие далеко-далеко, за Днепр.
— Чего же ты стал? — обернулся Святослав к Владимиру. — Сядь тут, напротив меня, Владимир.
И Владимир сел напротив отца, готовясь внимательно слушать, что тот скажет.
— Радуется мое сердце, — начал князь Святослав, — что зовет тебя Новгород — верх нашей земли. Ты, должно быть, сам еще не знаешь, что это за земля и куда ты едешь. Тогда слушай, сын…
Он на минуту задумался и сказал:
— Когда-то и я, как сейчас ты, сын мой, не знал, какая наша земля, да и думал, что она совсем невелика. Но позднее, когда прошел ее из конца в конец и стал на ее украине, над Джурджанским морем, сердце забилось у меня в груди, дух захватило, как на брани… Велика наша земля, необъятна: на одном ее конце солнце всходит, а на другом заходит, на одном конце ледяные горы, на другом — Русское море…[228] Такова наша земля, такова Русь…
И еще увидел, когда проходил из конца в конец нашу землю, — продолжал князь Святослав, — что были между нашими племенами и землями усобицы. Однако, сын, слушай и запомни: не оттого это, что враги они суть, нет! Давным-давно, от дедов и прадедов, живут тут наши люди, многих и многих врагов они одолели, чтобы спасти свою жизнь. А враждовали они между собою, утверждая Русь, устрояя родную землю… Потому и дед твой Игорь ходил в землю Древлянскую: не зла хотел древлянам, а единства со столом Киевским. Потому и я ходил в верхние земли к вятичам: не зла хотел им, а освобождал и освободил от хозаров. И сейчас, — голос князя Святослава окреп, — воедино стоят племена и земли наши там, на Дунае, против ромеев стоят под моим знаменем и поляне, и древляне, и вятичи — вся Русь!
— Вся Русь! — тихо повторил Владимир.
— Потому я и радуюсь, — сказал князь Святослав, — что зовут тебя в верхние земли. Не ведаю, Владимир, что ждет в будущем Русь. Снова иду на брань, а вернусь ли оттуда — не знаю. Там, в Новгороде, ты, сын, должен помнить, что здесь, на юге, нашим вечным врагом остается империя и с нею я сейчас веду великую брань. Но и на полуночи у нас есть опасный враг; тысяцкий Михало говорил, что конунги Свионии точат мечи за морем, что шнеки викингов ходят неподалеку от Новгорода. А уж я знаю варягов, не раз имели с ними депо и отцы наши. Есть среди них добрые. Здесь, в Киеве, много их служит у нас. Воевода Свенельд — один из таких честных варягов.
— Слушаю, отец!
— Ты, Владимир, — продолжал Святослав, — блюди и держись старой веры. Говори за мною: «Аз верю в Перуна и во всем буду поступать по закону и покону отцов моих…»
— «Аз верю в Перуна и во всем буду поступать по закону и покону отцов моих», — слово в слово повторил княжич Владимир.
— «И с братьями своими — князьями земель — должен быть в одну душу и тело. Аще братья твои будут поступать по покону отцов своих — будь с ними воедино… Аще же забудут покон — быть им в татя место…»
— «Буду воедино с ними, аще же забудут покон — быть им в татя место», — повторил княжич Владимир.
— И еще одно. — Князь Святослав встал, подошел ближе к сыну, положил правую руку на его голову, немного отклонил ее назад и, заглянув прямо в глаза, сказал: — А если, сын, придет время, когда сгинет покон отцов наших и наступит новый покон, когда люди отрекутся от Перуна и захотят Христа, ты не перечь им… Только принимай христианство не так, как того хотят императоры ромеев, а как равный у равного… Сделаешь ли так?
— Сделаю, отец! — поклонился княжич Владимир, хотя в то время он еще не мог понять всего того, что сказал ему отец. Вспомнить слова князя Святослава, осознать их и поступить так, как завещал отец, князь Владимир смог гораздо позже.
— Тогда ступай, сын, — закончил князь Святослав. — Ждет тебя далекий путь. Собирайся, Владимир. Погуляют мужи новгородские — и в дорогу!
— Добро, отец!
Князь Святослав наклонился к Владимиру, поцеловал его в голову, сын крепко прижался к отцовской руке.
— Иди!
И Владимир медленно направился из светлицы, но на пороге остановился, обернулся, и Святослав почувствовал, что сын хочет то ли спросить что-то, то ли сказать.
— Что ты? — обратился он к сыну.
Владимир нерешительно вернулся, но ответил не сразу.
— А ты не разгневаешься на меня, отец?
— Нет, — ласково ответил Святослав, — говори!
— Я давно хотел спросить тебя, отец, — начал Владимир, — но не смел, боялся тебя и бабки Ольги…
— Чего же ты боялся?
Что-то детское появилось в этот миг в глазах княжича Владимира, но были они и не по-детски печальны.
— Не знаю, добро ли я делаю или нет, спрашивая тебя об этом, — искренне признался Владимир, — но когда я был маленьким, да и сейчас, мои братья насмехались надо мной, называли рабичичем. Почему это так, почему они княжичи, а я рабичич, отец?
Князь Святослав задумался, лицо его стало суровым. О горькой правде спросил у него сын. И мог ли не спросить об этом? Ведь правда эта жила с ним здесь, в Киеве, эта правда уедет с ним в далекий Новгород; и сейчас, и позднее, до конца дней своих, они, Ярополк и Олег, будут князьями, а он, Владимир, хоть и будет князем, но клеймо рабичича останется на нем до самой смерти. Да исчезнет ли оно и после смерти, забудут ли об этом люди?
— Ты хорошо поступил, что спросил меня об этом, — сказал он сыну. — И я скажу тебе правду, Владимир…
Святослав умолк — у него, сильного, смелого князя, в жизни не знавшего, что такое отчаяние, а тем более слезы, вдруг подступило что-то к горлу, сжало и не давало говорить.
— Погоди! — промолвил он только. — Погоди… Пойдем сюда и сядем, сынок.
Он направился к окну, где стояла скамья, опустился на нее, рядом с собой посадил Владимира и, глядя на Днепр, кативший к понизовью свои воды, на лодии с белыми ветрилами, что застыли на его голубом лоне, на облака, которые, точно розовые раковины, повисли над далеким небосводом, заговорил:
— Было у меня, Владимир, в жизни две жены. Одна из них — княгиня, дочь угорского князя, от нее родились Ярополк и Олег. И я, сынок, могу теперь тебе сказать — ведь она давно умерла, а ты уже вырос, стал мужем: не любил я ее, но должен был жениться, — того требовала моя мать, твоя бабка Ольга.
— Значит, она недобрая, моя бабка Ольга, — вырвалось у Владимира.
— Нет, — твердо ответил князь Святослав, — да простится ей, княгиня Ольга не виновата, она поступила так, как требовали бояре, воеводы, вся Гора. И если бы я не выполнил их волю, то не был бы и князем, не совершил бы того, что успел и что еще должен совершить…
И снова князь Святослав помолчал, прикрыл глаза руками, словно его слепил блеск неба, облаков и воды.
— А любил я только одну женщину, — оторвав от лица руки, продолжал он, — и была она, правда, рабыней у княгини Ольги, ее ключницей…
— Как звали ее, отец?
— Малушей, — тихо произнес князь Святослав. — Малуша… Малка… Мала… — несколько раз повторил он. — И любил я ее так, как любят это небо, облака, Днепр, родную землю. Понимаешь, как я ее любил?
— Понимаю, отец!
— Вот от нее, — закончил князь Святослав, — и родился ты, Владимир. Запомни, что твоя мать — Малуша, Малка, рабыня, но никогда не стыдись этого, сын, ибо это не позорное клеймо, а любовь и честь моя. Пусть же останется она честью и моего сына! Разве суть в том, что один князь, а другой рабичич? Суть в том, кто из них любит Русь, людей наших, землю… Люби и ты ее!
— Я люблю и буду любить землю, как и свою мать, — торжественно произнес Владимир. — Но, отец, где же сейчас моя мать, Малуша?
Вопрос был так прост и естествен — сын хотел видеть свою мать. А разве самому Святославу не хотелось бы в эту минуту увидеть здесь, в светлице, свою любовь — Малушу?
Но он не знал, сможет ли сейчас исполнить желание сына, и потому сказал:
— Малуша жила в селе, куда выслала ее моя мать, и я не мог возвратить ее, привезти в Киев, пока была жива княгиня Ольга. Но, умирая, княгиня Ольга позволила вернуть ее в город, и я найду ее. Ты увидишь ее либо здесь, либо в Новгороде, я верну твою мать…
— Что же вы сделали?! Привези, дай мне мою мать, отец! — вырвалось у Владимира.
2
Прошло много лет с тех пор, как княгиня Ольга выслала свою ключницу Малушу в Будутин на Роси. Много воды утекло в Роси, много горя изведала Малуша, а передумала столько, что если бы теми думами засеять землю, то все поля и дороги от Роси до Киева поросли бы шиповником да терном.
Но и в тени терна и шиповника всегда поднимаются голубые цветы — незабудки. В подъяремной жизни, среди трудов и забот о хлебе насущном, Малуша все чего-то ждала, все на что-то надеялась. Чего ждала? А разве есть на свете человек, который живет без надежды?
Часто, почти каждый день, утомившись после тяжелой работы, сидела Малуша на завалинке хижины, смотрела на Рось, которая отсвечивала багрянцем под лучами угасающего солнца, на хижины Будутина, где курились вечерние дымки, а потом ее взгляд устремлялся к далекому небосклону, туда, где пролегал путь на Киев.
Она знала, что делается в Киеве. В Будутин часто наезжали княжьи люди, ездили из Будутина в Киев и смерды; Малуша жадно ловила каждое слово о стольном городе.
Малуша знала, когда князь Святослав сел на стол, когда женился на угорской княжне. Очень печалилась и тяжко пережила она годы, когда князь Святослав ходил в хозарские земли, потом двинулся на ромеев.
Она видела и воев Святослава, которые шли тогда на брань и ночевали под Будутином, очень печалилась, что не было с ними Святослава. «Может, — думала она, — хоть издали погляжу на него». Но князя не было, он плыл по Днепру. Она отдала воям то, что имела, — хлеб. Может, тот, который его ел, помянул ее страждущую душу.
А потом в Будутин докатились новые вести: под Киевом стоят печенеги… Вести всполошили село: печенеги под Киевом, со дня на день они могут появиться и в Будутине.
Тогда все жители Будутина покинули свои хижины и попрятались по лесам, тянувшимся вдоль Роси, до самого Днепра. Малуша тоже пошла со всеми. Долго-долго жили они в лесах и оврагах, по ночам со страхом прокрадывались в село, чтобы выкопать что-нибудь на огороде.
Как-то, когда орда печенегов, проезжая через Будутин, остановилась в скалах у Роси, опасаясь ночевать в Полянских хижинах, будутинцы, а вместе с ними и Малуша, вооружившись ножами, серпами и вилами, убили нескольких печенегов, а нескольких догнали и утопили в Роси. Малуша была рада, что ходила со всеми и что все закончилось счастливо. Ведь она помогла этим князю Святославу, мстила за муки сына Владимира в Киеве.
Как-то ночью в поле по ту сторону Роси послышался топот. Всадники ехали всю ночь, будутинцы слышали, как кони бредут через Рось, к ним доносились и далекие голоса. Но выйти из леса боялись, не спали всю ночь и ждали…
Только утром они узнали, что ночью через Рось переправились русские вой, направлявшиеся от Дуная к Киеву, и что с ними был князь Святослав…
О, если б кто-нибудь знал, как забилось Малушино сердце, когда она услыхала, что в прошлую ночь тут проезжал князь Святослав! Он был здесь, ехал мимо хижины, в которой она прожила столько лет. Может, перебравшись через Рось, он сошел с коня и стоял у ее двери?! Боги, боги, как близко возле сердца Малуши проложили вы путь князя Святослава! Почему же вы не проложили этого пути через самое сердце Малуши! Впрочем, она была рада уже тому, что князь Святослав вернулся в Киев, — значит, он жив!
Но у Малуши болело сердце о сыне. Хоть бы услышать, узнать: не случилось ли с ним чего во время набега печенегов, как он сейчас, здоров ли?
И тогда, впервые за много лет, Малуша почувствовала, что не в силах больше оставаться в Будутине. Она решила — будь что будет — уйти, а не пустят — хоть ползком пробраться в Киев.
Малуша знала, что там она для всех чужая, лишняя, что в Киеве и без нее много рабынь.
Знала, что в Киеве ей придется оберегаться: упаси Боже, узнают о ней на Горе, на княжьем дворе — схватят, замучают, покарают…
Она понимала, что не сможет встретиться ни с князем Святославом, ни с сыном Владимиром — у них свои пути, у нее своя горькая доля…
И все же Малуша ушла. Ведь человека тянет пепелище и сгоревшей хижины, а птица все равно летит к разоренному гнезду.
Но, вернувшись на пепелище, человек может потужить, выплакать свою боль в слезах, птица может покружиться, покричать над разоренным гнездом… А Малуша должна молчать, она ни с кем не может поделиться своим горем.
Малуша шла от леса к лесу, от веси к веси; в одной убогой хижине дадут ночлег, в другой накормят… Люди и вдоль Днепра и вдоль Роси, на которых постоянно нападали то печенеги, то половцы, охотно помогали ей, как и другим бездомным.
Однако эта женщина вела себя не так, как иные. Она не протягивала руку, не жаловалась на горе и бедность, ничего не просила, а только расспрашивала, как ей пройти в Киев и далеко ли до следующей веси.
Да, эта женщина, одетая в простое домотканое черное платно, повязанная таким же убрусом, в веревочных постолах на босу ногу и с небольшим узелком в руках, была бедна, бездомна, как и тысячи других, но держалась с достоинством, гордо… Кто она, эта женщина с усталым, измученным, но прекрасным лицом и большими карими глазами?
К Киеву Малуша подошла вечером Перевесищанской дорогой и остановилась на Щекавице, откуда видны были Гора, предградье, Подол, Днепр и Почайна.
На диво красив был Киев в эту предвечернюю пору. За лесом, по ту сторону Щекавицы, опускалось большое багряное солнце, лучи его золотым потоком заливали княжий двор с теремами, согревали черные хижины предградья, тянулись к Днепру и дальше — к лесам и полям на той стороне.
И Малуше казалось, что исполнилась ее многолетняя мечта. Она хотела побывать в Киеве, и вот он перед нею, она представляла его дивным и красивым, а он оказался еще краше.
Между тем солнце зашло, с Днепра подул холодный ветер, приближалась ночь. Где приютиться Малуше?
Она торопливо направилась к хижинам, похожим на грибы, разбросанные поодаль от Горы, вдоль дороги, которая вела в лес, к Перевесищу. Там, у одной из них, она заметила во дворе пожилого смерда, вертевшего жернов. Рядом стояла женщина. Малуша направилась к ним. Смерд, услыхав за собой шаги, оторвался от работы, поднял голову и бросил на нее сердитый, раздраженный взгляд. Лицо у него было злое, угрюмое. Малуша уже пожалела, что подошла.
Но искать убежища где-нибудь еще было уже поздно, и Малуша виновато спросила:
— Не пустите ли, люди добрые, переночевать? Смерд посмотрел на нее исподлобья.
— Откуда идешь?
— Из поля я, роднянская… Погорели… а муж помер от горячки…
«Погорели… помер от горячки»! Ну, эта беда — пожары да моры — ведома на Руси повсюду, и в Диком Поле, и в Киеве. Хорошо еще, путница не назвала третьей беды — печенегов.
— А теперь куда? Малуша вздохнула:
— Куда же идти? В Киеве никого не знаю, передохну, да и дальше. Может, и мои руки где понадобятся…
— Руки всегда дороги, дешевы только головы, — заворчал смерд. — Верно, верно, кому нужны наши головы?! Что голова, что головешка…
Он, вероятно, долго бы еще рассуждал, не вмешайся стоявшая рядом жена:
— Будет уж тебе… Расходился! Зови лучше в дом женщину — видишь, издалека идет.
— А я что ж?! — виновато сказал он, разводя руками. — Заходи, жено, в хижину… Живем мы, как князья: я сижу на дубовом престоле — на пне, у жены корона — седина, есть и бояре — двое сыновей, челядь наша — дочери, а скотина — пес, кошка да мыши…
— Пойдем, полянка, — сказала жена, — этому конца не будет. Вскоре Малуша сидела в хижине у очага, на котором в горнце закипала похлебка, и как бывало в родной хижине далеко над Днепром, так и теперь ждала, пока хозяин возьмет немного хлеба и другой еды и бросит в огонь жертву. Но хозяин жертвы не приносил. Войдя в хижину, он взглянул на очаг и сказал:
— Если бы только боги видели, что мы едим!
Малуша поглядела на него удивленно, но ела молча.
Позже она вышла во двор и долго смотрела на Гору. Там горели огни: один, большой, — на требище перед Перуном, а еще несколько — в окнах княжьих и боярских теремов. Когда с Горы подул ветер, Малуша услыхала однообразное пение.
— Гуляют князья с боярами, — прозвучал голос позади нее. — Одни мрут, другие пьют…
Она узнала голос хозяина-смерда, — он вышел из хижины и стоял в темноте недалеко от нее.
— А что? — спросила она, и холодок пробежал по ее спине. — Неужели кто из князей помер?
— Княгиня Ольга померла, — сказал смерд. — Несколько дней назад похоронили на Воздыхальнице… Вечная ей память…
— А как князь Святослав? — быстро спросила, замирая, Малуша.
— Что Святослав? — угрюмо бросил смерд. — Не видим мы его в Киеве, воюет да воюет. А тут бояре, воеводы да тиуны все уже захватили. Князь добрый — Гора[229] наша зла… Вот и сейчас примчался он в Киев. А видно, не задержится, опять уедет на рать. Посадил уже на Киевский стол Ярополка, к древлянам послал Олега. Трудно нам будет с Ярополком. Дал бы Святослав нам князем Владимира!
— А что княжич Владимир?
— Ой, жено, жено! Здесь, в Киеве, все говорят про княжича Владимира. Наш княжич не от какой-нибудь угорки, а от простой русской девушки, пусть она будет здорова и счастлива.
— Где же эта девушка? — спросила Малуша, не понимая, должно быть, что в эту минуту она подслушивает тайную думу многих людей Руси.
— Того, жено, никто и не ведает, — сказал смерд. — Что была она, то была, что любил ее князь — любил, родила она и княжича Владимира, а вот где сейчас — никто не знает, да, может, и лучше не знать.
— Почему?
— Потому что она — наша княгиня и лучше уж ей не попадаться в боярские лапы… Пусть живет в поле, в хижинах, с нами, пока не возмужает и не придет к нам княжич Владимир.
На этом их беседа и кончилась. Смерд пошел спать. Малуша осталась во дворе одна. Глядя на огонек, который все мерцал и мерцал в княжьем тереме, она представляла себе, что там у окна стоит и думает тяжкую думу князь Святослав. Как много пришлось ему пережить — воюет он и воюет за Русь. Только что померла мать, княгиня Ольга, сейчас посадил он Ярополка в Киеве, посылает Олега к древлянам, а сам снова на брань! Трудно князю Святославу, никто не согреет его душу. Вот и не спит по ночам, стоит у окна, смотрит и думает тяжкую думу.
И если бы Малуша могла очутиться в этот миг возле князя Святослава, она положила бы руку ему на голову, закрыла ему глаза и сказала:
«Спи, Святослав, отдохни!»
3
В честь мужей новгородских, во славу сыновей Ярополка, Олега и Владимира — каждый из них занимал теперь стол в своей земле — князь Святослав велел устроить большой пир, пригласив на него послов из Новгорода, Искоростеня, а также лучших мужей Горы и нового города.
Пир князь велел начать с утра и кончить до сумерек, чтобы не зажигать на ночь глядя в деревянном городе огней, чтобы люди, выпившие много меда и вина, могли без увечий добраться до дому.
В Золотой палате поставили столы и скамьи, застелили их полотном и коврами, выкатили из медуш бочки с греческим вином, медом, олом, квасом; на столы подали мясо, жаренное на углях, на рожнах, сваренное в горнцах, — все обильно посыпанное пепером[230] и чабром; были тут и свинина, и баранина, и говядина, и конина; подали разную птицу — гусей, уток, лебедей и кур, всякую рыбу, которой богат Днепр, — осетров, карпов, сомов, и, наконец, различные овощи и фрукты — сливы, орехи, виноград.
Чтобы было из чего есть и пить, столы уставили серебряными и глиняными корчагами и горнцами, братинами, мисками, кубками и чарами, положили и ложки.
Но пировали не только в Золотой палате. Там для всех не хватило бы места — ведь на пир мог прийти каждый, кто хотел славить князя. Поэтому повсюду — в Людной палате, в светлицах, сенях, по всему терему и даже во дворе — поставили столы с кушаньями и медами, а под ноги постелили пахучую траву с оболонских лугов.
И спозаранку стали сходиться к княжьему терему бояре, лучшие мужи, тиуны, старосты, купцы. Позднее, когда почти все уже собрались, от Почайны привезли на возах мужей новгородских и древлянских.
Каждый обрядился по этому случаю во все лучшее. Бояре надели платна из фофудии и обояри, тканные золотом и серебром, с кружевами вдоль пол, с золотыми застежками, драгоценными камнями, надели на шеи гривны, золотые цепи.
Воеводы земель были в бархатных жупанах, туго стянутых поясами, в шапках с подпушкой, украшенных драгоценными камнями, с цветными корзнами, ловко перекинутыми через левое плечо, с мечами у поясов, в сапогах из красного и зеленого сафьяна.
Купцы пришли в темных длинных платнах, только некоторые надели гривны и цепи. Но платна были из самого дорогого греческого бархата, гривны и цепи — тонкокованые, витые, из чистого золота с чернью.
Труден и далек был путь мужей новгородских, но они знали, что их ждет в Киеве пир, и привезли с собою богатые наряды из тяжелых франкских и свионских гексамитов,[231] надели тяжелые гривны, цепи.
Один князь Святослав, казалось, не готовился к пиру. Он вошел в палату, когда там собралось полным-полно людей, в белом платне, с накинутым поверх красным, отороченным черной узкой каймою корзном. Никаких украшений, только тяжелая усерязь-тройчатка в левом ухе с двумя жемчужинами и рубином да красные сафьяновые сапоги с загнутыми носами — вот и весь его наряд.
Когда князь с сыновьями вошел в палату, все затихло.
— Что же вы умолкли? — громко спросил князь.
Мужи новгородские нашлись, как ответить князю Святославу.
— Желаю на тя пити! — промолвил Михало.
— Пей! — сказал князь и взял со стола доверху налитую красным вином чару.
Княжьи слуги зазвенели уполовниками, бегая между столами и наполняя чары вином и медом.
— Чего же не пьешь? — спросил князь, видя, что Михало держит в руках свою чару, но не пьет.
— Не могу я из такой посудины пить, — промолвил Михало.
— А из какой хочешь? — засмеялся князь, указывая на столы. — Есть чары, а есть корчаги… Выбирай, тысяцкий…
— Хотел бы, князь, выпить на тя из братины, да с тобою вкупе. — И Михало указал на большую серебряную братину с двумя ручками. — Ты почнешь ее, а я уж докончу, князь?
— Налейте! — сказал князь.
Одному из слуг, чтобы наполнить братину, пришлось набрать уполовников десять. Князь Святослав взял ее в обе руки. Все в палате примолкли, и князь среди этого безмолвия поднес братину к устам, не переводя дух, выпил половину и подал посудину Михалу.
— Пей! — промолвил князь.
Но у Михала был суровый, новгородский нрав.
— Не могу, — решительно сказал он.
— Почему не можешь? — грозно нахмурясь, спросил князь, и в палате, где до сих пор было шумно, наступила напряженная тишина.
— Ежели ты, князь, — промолвил Михало, — выпил на нас, новгородцев, половину, то мы хотим выпить на тя всю братину.
— Смелый ты человек, — громко засмеялся князь Святослав, — люблю таких! Пей, Михало, полную братину… И чтобы так пили вовек!
Тысяцкий Михало подождал, пока ему долили в братину несколько уполовников, поднес ее к устам и с трудом, правда, с передышками, но выпил до дна.
И тогда зазвенели кубки и чары. Воеводы, бояре, купцы киевские, мужи новгородские, выпив за князя, налили снова, пили без здравниц, потому что пить еще за кого-нибудь после князя было негоже. В сенях заиграла музыка — несколько медных труб, свирели, цимбалы и бубны.
Загомонила, зашумела многими голосами палата, казалось, сюда со двора ворвался свежий, теплый ветер. Хвала богам и князю — после долгих страдных дней тихо в городе Киеве, в землях мир, враги далеко, можно вволю есть и пить, можно не опасаться за свою жизнь и за жизнь детей, — слава, слава князю Святославу, князю киевскому Ярополку, древлянскому князю Олегу, новгородскому князю Владимиру!
Князь Святослав, сидя с сыновьями за столом, слышит эти крики, но хмель не берет его. Чуткий, точно охотник в засаде, сидит, задумавшись, князь Олег. Ярополк смотрит на мужей в палате, словно кого-то ищет, искоса поглядывает на брата Владимира — и до крови закусывает губу.
Князь Святослав чувствует, что не все ладно между его сыновьями, но утешает себя мыслью, что причина тому одна — молодость. Покуда молод, в жилах бурлит кровь, и разве не был когда-то он сам таким же? А минует молодость — и братья почувствуют, что они одного рода, мир и согласие воцарятся между ними.
В палате запели. На помост, где обычно сидел князь, выходили юноши и девушки, пробовали, кто дальше вытянет, выходили вдвоем, втроем, вчетвером и пели, чтобы звучало на один голос, становились по углам палаты и перекликались на разные голоса.
Но это были не те песни, которых жаждала услышать душа князя Святослава.
— Позовите Баяна! — попросил князь.
А тот уже шел из Людной палаты между рядами расступившихся перед ним бояр, седой, все еще статный, мужественный Баян, в белой одежде, с гуслями в руках.
— Спой нам, Баян! — попросил князь.
Баян остановился, низко поклонился князьям, но с места не тронулся.
— Знаю, Баян, — молвил, улыбаясь, Святослав. Баяну налили кубок, он выпил его до дна, вытер усы.
— Спасибо, князь, а дружине слава!
Он сел перед князем на помосте. В палате стало тихо, точно на Днепре перед рассветом. Баян коснулся рукой струн — и, казалось, зарокотала волна прибоя…
— Гей, поведаю я, братья, простыми словами про землю Русскую, трех братьев — Кия, Щека, Хорива — и сестру их Лыбедь и о многих князьях наших да о всех людях Руси, гей, гей!!
И под эти слова, под тихий рокот звонких струн князь Святослав задумался, вспоминая далекое прошлое, представляя будущее…
Но почему так грустно сейчас князю Святославу, почему так бьется его сердце, так болит душа?
Позади недолгая, но трудная жизнь, да иной жизни он не хотел и вряд ли принял бы. Впереди большой ратный труд, может быть, и смерть, но и этого он не боялся: так должно быть, он не отступит от него вовеки.
И все-таки ему хотелось среди трудов и брани, среди жизненных невзгод стать свободным, как ветер, человеком, пожить хотя бы недолго, но так, как все, и любить, как все, — об этом он мечтал всю жизнь…
И когда Баян пел, а все в палате подхватывали его слова, князь понял, что должен он сделать и чего дольше откладывать никак нельзя.
— В великих трудах жили люди наши, на многие брани ходили, костями своими землю засевали, кровью-рудою поливали, гей-гей…
Князь Святослав слушал, как пел Баян, слова его западали глубоко в сердце. И тихо, чтобы никто не заметил, он встал из-за стола и вышел из палаты.
Только к вечеру разошлись из княжьих теремов новгородские гости, бояре киевские и воеводы. Кое-кто из них так упился, что пришлось выводить под руки, кое-кто держался на ногах, но лепетал неведомо что и хватался за оружие. Однако все были живы-здоровы, и никто не нанес увечий ни себе, ни другому.
С большим почетом вынесли из палаты новгородского тысяцкого Михала, — он долго пел и даже пытался показывать, как русские люди воюют с варягами, а потом мирно уснул. Тогда его положили на греческий ковер, восьмеро новгородцев взялись за концы, подняли Михала и тихонько понесли. Он спал спокойно, положив на грудь жилистые руки.
Еще некоторое время на Горе слышались крики и шум, то тут, то там бряцало оружие; кто-то пытался петь, да не хватало уже голоса. А там зашло солнце, сумерки окутали Подол и предградье, поползли по крутым склонам на Гору. Киев засыпал.
Не спалось только князю Святославу. Он пил вино, мед и ол, но оставался трезвым, сидел в палате на веселом пиру, но не смог превозмочь тоски. Когда все на Горе утихло, он еще долго оставался в покоях. Наконец он велел позвать Добрыню.
Добрыня выпил, верно, не одну братину, но на ногах держался. Впрочем, сколько надо было выпить этому богатырю, чтобы пошатнуться?! Добрыня, правда, и сам не давал себе воли — он знал, что вскоре предстоит ехать с князем Владимиром в Новгород.
— Как гуляют наши гости? — спросил Святослав.
— Начали не худо, — ответил Добрыня, — дня три теперь будут опохмеляться.
— Пускай погуляют, — улыбаясь, промолвил Святослав. — У нас найдется чем угостить и повеселить гостей. А впереди великая честь перед тобою, Добрыня.
— Знаю, князь, я все сделаю.