Святослав Скляренко Семен

2

Князь Святослав знал, где и как идет император ромеев. Отступая с гор и из долин, отряды, состоящие из русов и болгар, доносили, какие силы ведет с собой император, какими дорогами они идут, где останавливаются на ночлег. Зов обездоленной Болгарской земли, печальный стон ее людей непрестанно долетали до князя Святослава.

Князю Святославу известно было и то, что войско императора подходит к Доростолу не по одной, а по нескольким дорогам. Сам император идет через Данаю и Плиску, несколько таксиархий, крадучись через Лудогоры, поспешают выйти в тыл его воинам, а корабли Византии уже плывут к Дунаю, чтобы окончательно отрезать войско от родной земли, от Руси.

Все это князь Святослав знал. Возможно, что и теперь, переправившись через Дунай на лодиях, вой добрались бы до земли уличей, а оттуда на Русь.

Так советовал Святославу его брат Улеб. Как-то раз, когда князь Святослав стоял на берегу Дуная, за стеной города, Улеб сказал, глядя на широкий, многоводный плес и на далекий левый берег:

— А не лучше ли нам, брат, сесть на лодии и вернуться вспять, на Русь?

Князь Святослав тоже смотрел на плес и левый берег, но думал, видимо, иное, потому что ответил:

— Как не потечет никогда вспять Дунай, так не побегут никогда с поля боя русские вой. От чего это ты вздумал бежать, брат Улеб?

— От меча и копья, от смерти наших людей тут, на берегу Дуная…

— Кто уклоняется от боя с коршуном на скале, тот погибнет от него в долине, — сурово промолвил князь Святослав. — Коль не примем боя с императором на Дунае, настигнет нас неумолимая и бесславная смерть на Днепре.

— Брат мой, брат! — скорбно продолжал Улеб. — Не о себе пекусь, болит у меня сердце за людей…

— У многих своих людей повинен учиться и князь, Зане не научится, будет ему аки врагу и супостату…

— Спасибо, брат, за науку… Где ты, там и я… Станем по правде, брат! Пусть нам поможет Христос…

— Против византийского Христа буду бороться мечом, Улеб, а поможет мне Перун.

— Да поможет каждому из нас его бог, — закончил князь Улеб.

Увидел князь Святослав в тот же день и бывшего василика императора ромеев Калокира. И не узнал его. Проходя через торг, князь остановился около купцов, продававших рыбу, которую рыбаки-болгары обычно ловили в лиманах и в устье Дуная.

Услышав, что купцы и народ о чем-то спорят, подняв невероятный шум, князь, подойдя к ним, спросил:

— О чем кричите?

— Это тухлая рыба, — кинулись к князю люди. — Купцы ее нарочито припрятывают, берут все дороже и дороже, а рыба эта — отрава для человека.

Князь Святослав посмотрел на купцов, на лежавшую перед ними рыбу. В самом деле, рыба была испорченная. И вдруг в одном из купцов князь узнал смиренного Калокира.

— Бросьте рыбу в Дунай, пусть она плывет к грекам, — повелел князь Святослав и, обращаясь уже к Калокиру, добавил: — А вы, купцы, не давайте людям моим отравы, да и ты, патрикий Калокир, такожде.

Бледный, растерявшийся Калокир, стоя перед князем Святославом, пролепетал:

— Я не дам отравы, княже!

Перед заходом солнца князь Святослав выехал с небольшой дружиной за Доростол и остановил коня на высоком пригорке. Отсюда он видел далекие склоны гор, пересеченную темными лесами равнину, долину, напоминавшую в эту вечернюю пору огромную чашу с диковинным синим вином, город, возвышающийся над Дунаем, багряное от закатных солнечных лучей зеркало реки, далекий левый берег.

Мог ли думать в эту вечернюю пору князь Святослав, что пройдет лишь один день — и на этом же высоком пригорке будет стоять и осматривать окрестности император Византии Иоанн Цимисхий, что его легионы зальют всю эту чашу-долину, дунайская гладь зарябит от кораблей, а он, князь Святослав, и вой его соберутся и станут среди этого широкого, необъятного мира только на одном клочке — в городе-крепости, что темнеет на скалах над Дунаем?!

Нет, даже в этот последний вечер князю Святославу не верилось, что подобное может статься. Но он хотел быть готовым ко всему, раз уж выпала злая доля. Он еще и еще раз приезжал сюда, осматривал поле грядущей сечи.

У императора Византии, как уже знал Святослав, насчитывалось пятьдесят — шестьдесят тысяч воев. Что ж, и у Руси с Болгарией было не меньше. А вон повсюду, на склонах и в долине, поднимается пыль, сверху по Дунаю спешат лодии — это идут и идут к нему болгары. Были бы силы и время, вся болгарская земля пришла бы сюда, укрылась в эту страшную годину за стенами Доростола, стала бы плечом к плечу с воями Руси.

Император Византии идет по торной дороге, которая тянется от Дуная до самой Преславы. А в то же время близко, в Лудогорах, видели тех его воев, которые стараются зайти в тыл, — и об этом знает князь Святослав. Русские полки стоят где нужно, — от берега Дуная, выше Доростола, подковой вокруг города, и снова к Дунаю, уже ниже Доростола. Как бы ни попытался подойти император, пошлет ли он первыми в бой бессмертных всадников или смертных оплитов, ему нелегко будет прорваться к Доростолу, — тут, в долине, неизбежно произойдет великая сеча, вой князя Святослава давно уже к ней готовы.

«А если, — князь Святослав думал и об этом, — а если русские вой не одолеют в этой страшной сече? Что делать тогда, как бороться дальше?»

В сумерках он возвратился в город, где, возможно, долго им придется стоять, биться. Проехал вдоль стен, оглядел рвы, валы, ворота, где, несмотря на поздний час, работали тысячи людей. Нет, нелегко будет воям императора пройти между рядов острых кольев, преодолеть рвы, где тоже торчат колья, взобраться на валы, лезть на стены, над которыми нависли сверху заборола, откуда каждую минуту может политься кипящая смола, посыпаться камни!..

Доростол и внутри был построен как крепость. Миновав с дружиной ворота, князь Святослав поехал по улице, которая тянулась вдоль стены вокруг всего города, словно обнимая его. Здесь обычно останавливались со своими возами земледельцы из долины, рыбаки с Дуная. А когда к городу подступал враг, улица превращалась в настоящий военный лагерь: здесь собирались и отсюда поднимались на городницы вой, здесь всегда наготове были кучи песка и камней, стояли казаны со смолой, хранилось всякое оружие.

И сейчас, в это позднее время, сколько ни ехал князь Святослав вдоль стены, он видел свои полки, своих воев… Они стояли так, будто вся Русь замыкалась теперь в стенах этого города: у северных башен — новгородцы, полочане, полки верхних земель, у западных ворот, что выходили к горам, — вой Червенской земли, волыняне, дулебы, а у стен к Дунаю расположились, точно это было над Днепром, черниговцы, переяславцы, поляне…

Так они называли и городские ворота: северные — Новгородскими, южные — Перевесищанскими, а те, что выходили к Дунаю, — Подольскими. Все как на Руси, как в Киеве-городе!

За стеной и главной улицей начинался город; тут стояло несколько сот домов, среди которых были каменные. Большинство же лачуг, хижин были построены, как и по всей Болгарии, из дерева, лозы и обмазаны глиной. Немало было и землянок-колиб, вырытых прямо в земле, крытых хворостом или дерном.

Только ближе к Дунаю, у ворот, называвшихся теперь Подольскими, точно так же, как и в Киеве, на Горе, стояли на скалах лучшие здания: по левую сторону — церковь и небольшой монастырь, где остановился патриарх Дамиан, по правую — дома боляр и бондов, которые не собирались никуда выезжать, а недалеко от Перевесищанской башни — хоромы кмета Банка, давно убежавшего вместе с дружиной в Преславу. В ясную погоду с высокой башни этого замка обозревались горы на западе, плес Дуная, который, делясь на несколько рукавов, растекался по долине, далекий левый берег. В этих хоромах жил теперь со своей старшей дружиной князь Святослав.

А среди города, на ровной площади, утрамбованной за сотни лет тысячами тысяч человеческих ног, находился торг — непременная принадлежность каждого города того времени. На торге доростольские купцы обычно продавали зерно, мед, рыбу, мясо, овощи. Лучшее место на торге прежде занимали константинопольские и восточные купцы. Земля у двух камней, которые высились на краю торга, ближе к Дунаю, была полита слезами — там продавали рабов.

Остановив среди площади коня, князь Святослав долго глядел по сторонам. Нет, это был уже не торг. Всюду стояли болгарские возы, в небе темнели поднятые оглобли; то тут, то там горели костры, над которыми висели казаны. Люди сидели родами, роды — селами, села — волостями. Тут собрался и стар и млад, в одном углу кто-то ссорился, в другом — мирился, а еще где-то звучала грустная болгарская песня. И слушали ее, опершись на копья, русские вой.

Тихо, тихо Дунай воду несет…

И князю Святославу, который очень устал за день, а теперь собирался ехать в мрачный дворец кмета, захотелось сойти здесь с коня, сесть, а то и прилечь у костра, перекусить, а если найдется, то и выпить. А главное — отдохнуть, поглядеть на усеянное звездами небо, послушать песню.

Так он и сделал. Ловко соскочил с коня, подошел к воям у стены над Дунаем, поздоровался и спросил, нельзя ли ему погреться у огня.

— О княже Святослав, — сказал пожилой бородатый воин, который держал на рожне кусок мяса, — просим садиться, доброе у нас жарево…

— Имамо до нега и вино — ракию,[266] а имамо и грожджево вино,[267] — сказал мужчина помоложе, очевидно, болгарин.

— Молим, да сядь, княже! — пригласила князя и женщина. Князь Святослав сел возле этих людей, выпил вина, съел кусок жареного мяса, которое пахло дымком и приятно хрустело на зубах, отломил свежего хлеба.

— Доброе твое жарево, человече, — сказал бородатому воину князь, — а твое вино, — обернулся он к болгарину, — как и Болгария — пахучее да крепкое. И за хлеб вам спасибо люди!

— Хороша тут земля, княже, — согласился и бородатый воин, — добрый и хлеб ее. А я вот еще один хлеб берегу, княже…

— Какой хлеб?

Бородатый воин вынул из своей торбы небольшой кусок зачерствелого хлеба, который сейчас, ночью, казался черным, как земля…

— Когда были мы край Полянской земли, как-то вечером помолился я Перуну, попросил победы на брани да лег спать, — начал он, увидав, что князь пристально смотрит на кусок хлеба. — А утром просыпаюсь и вижу — лежит у моего щита хлеб… И откуда он взялся? Не ведаю, — может, от самого Перуна? И вот вкусил я того хлеба, дал другим воям, а кусок ношу с собой… Родной хлеб, в нем наша земля.

Князь Святослав протянул руку, взял хлеб и долго держал перед собой. «Родной хлеб!» — хорошо сказал воин. Но разве мог знать князь, чьи руки испекли и послали ему на Дунай этот хлеб?!

3

Битва под Доростолом началась 23-го дня месяца березозоля[268] в первом часу.[269] Еще с вечера все войско императора Иоанна вышло в долину и стало полукругом — начиная от Дуная выше Доростола, напротив города. Полукольцо замыкали у Дуная, ниже Доростола, турмы фем, пришедшие сюда через Лудогоры. Только с одной стороны, с востока, русам не угрожал враг. Но там катил свои воды сердитый, полноводный Дунай.

Русские вой не сидели в Доростоле. Князь Святослав решил принять бой — пусть о лавы его воев, как о могучую скалу, разобьется этот мутный вал, который, народившись в Византии, прошумел над полями Фракии и Македонии, пронесся градом над Планиной и пролился греческим огнем на тихую болгарскую равнину. Князь Святослав и его вой не прятались и не прячутся от ромейских полчищ, и если те выйдут через доростольские ворота к Дунаю, то лишь через их тела. Князь Святослав повелел своим воеводам отворить еще ночью все доростольские ворота и вывести на поле боя многие полки. Кроме того, немало конных и пеших полков стали наготове у ворот города и у Дуная.

На рассвете Святослав со старшей дружиной под знаменем Руси, сидя на коне впереди чела своего войска, оглядывал стан императора. На этот раз Иоанн Цимисхий действовал не так, как на равнине за Планиной. Он не рассчитывал уже заманить русов в ловушку, а, напротив, надеялся разбить, рассеять их лавы с первого удара. Вот почему он поставил впереди своего войска всадников, закованных в броню, за ними — лучников и пращников, далее — несколько таксиархий оплитов в броне и несколько с тяжелым вооружением, позади них — снова лучников и пращников, а по бокам, справа и слева, в лесах, — всадников-бессмертных, которые должны были прийти на помощь войску в решительную минуту.

Что же выставлял и как думал бороться с этим лучшим в мире войском того времени князь Святослав? Впереди всех полков в несколько рядов стояли вой с высокими, продолговатыми червлеными щитами в руках, в броне, со шлемами на головах. Солнце, которое только что поднялось из-за Дуная, переливалось на их щитах, броне, шлемах, и казалось, что стоят не вой, а лежит на земле и сверкает огромный раскаленный железный лук и вот-вот станет он посылать на ромеев свои стрелы…

За щитоносцами стояли лучники и пращники. Они пробовали тетивы своих луков, у каждого из них висел набитый стрелами тул, а вороха стрел — острых, с железными наконечниками, с хорошим оперением — лежали прямо на земле. Их подносили и подносили из города юноши.

За лучниками и щитоносцами стояли копьеносцы — их было на этом поле видимо-невидимо. Острые копья над ними серели, как скошенная нива; страшно было подумать, что тьма этих копий вопьется в живое тело таксиархий. Лес копий колыхался, двигался…

Еще дальше стояли в шлемах, в броне, с мечами в руках и ножами за поясами лучшие вой Русской земли. В трудную годину боя они готовы были выйти на поле, чтобы честно, с глазу на глаз, стать перед врагом, вступить с ним в единоборство ради жизни родных людей, не жалея живота, биться, и если даже умереть, то все же победить.

А если легионы империи стали бы одолевать на поле боя, то в городе у всех ворот находилось еще немало полков, а у южных и северных стояли наготове конные полки. Нет, князь Святослав не верил, что Иоанн Цимисхий одолеет его. Русь должна была победить Византию!

В настороженной тишине над долиной прозвучали трубы, и несколько всадников с белым знаменем выехали из передних рядов ромеев и направились к стану русских воинов. Не доехав на поприще до щитоносцев, они осадили коней, которые пугались червленых щитов и становились на дыбы, и стали что-то выкрикивать.

— Что они кричат? — спросил князь Святослав.

— Они говорят, — ответил видавший виды воевода Икмор, который знал греческий язык, — что император ромеев повелевает князю Руси сложить оружие, покориться победителям, просить пощады за дерзость и тотчас уйти…

Воевода Икмор не закончил.

— Ответь ему, воевода, — бросил князь, — аки псу!

— Добро! — промолвил Икмор.

И, приложив руки ко рту, закричал так зычно, что его услыхали, должно быть, не только василики, но и сам император в стане:

— Скажите вашему малышу, пусть подтянет потуже пояс, а то у нашего князя готова для него вервь из крапивы, и этой вервью будем не только вязать, но и лудить. Сгиньте, бесы, вместе с вашим императором!

И хотя был страшный час, но после этих слов, которые вконец раздраженный Икмор не только выкрикивал, но и пояснял руками, щитоносцы, стоявшие недалеко, дружно захохотали. А когда василики, услышав отповедь князя, повернули коней и поскакали прочь, им вслед неслось многоголосье:

— Го-го-го! Сгиньте, бесы! С императором вашим!..

И тотчас под копытами коней вдали дрогнула, загудела земля. Тысячи всадников повел в бой патрикий Петр — жестокий, но смелый полководец. Пригнувшись к луке седла, держа в руке копье для первого удара, а для дальнейшего боя — меч, он летел впереди всадников, которые, выровнявшись, мчались на стан русских воев. Вот уже заблестели их копья среди долины, вот они катятся, подобно черной волне, все ближе и ближе…

Но если они были страшны в своем безумном полете, то не менее страшной была и стена червленых щитов, которая, казалось, поднималась перед ними все выше и выше. Всадники мчались прямо на солнце, которое вставало над Дунаем, и вдруг это солнце померкло, на всадников полетели тысячи стрел. А они мчались с невероятным топотом, криком, шумом; вот закричали и вой, стоявшие за стеной щитов.

И сразу — это напоминало минуту, когда с неба ударяет в землю страшная молния и над просторами широко и всепобеждающе гремит гром, — всадники врезались в стену щитов, множество коней пронзили копья, и многие из всадников упали на землю, стека щитов дрогнула и, казалось, погнулась, готова была прорваться.

Но это была всего лишь минута. Ведь и земля содрогается и колеблется, когда на нее падает огромная скала. В следующую минуту стена червленых щитов, уже залитых кровью, выровнялась, напряглась, стала такой же, как и раньше…

Не сломив стены щитов, всадники пытались ее рубить и свирепо ударяли по ней своими мечами. Вокруг щитоносцев падали тысячи стрел, на помощь всадникам бежали пешие ромеи — лучники, пращники, меченосцы.

Но теперь ромеям нечего было и думать прорвать эту стену людей, таксиархии императора пришли в беспорядок, в души легионеров, которые только что верили в свою победу, вползал страх. Уже не римские легионы наступали на Русь, а вой князя Святослава, со щитоносцами во главе, двигались вперед по долине.

Но князь Святослав не повел далеко своих воев. Он знал, что император Иоанн держит в лесах, по обе стороны, конные полки, каждую минуту готовые напасть с тыла. Адрианополь под Доростолом не мог повториться, вой князя не должны были отрываться от города-крепости. Так они и остановились в поле, среди гор вражеских тел.

Двенадцать раз посылал в тот день император Иоанн свое войско на князя Святослава. Стоя на высоком пригорке, откуда обозревалось все вокруг, он видел, как неудержимо идут вперед его таксиархни и как неизменно откатываются назад. Видел император и то, как после двенадцатой, страшной атаки, когда на поле вышли все таксиархии, когда вылетели из засады всадники, вой князя Святослава долго и упорно бились с ними, потом, повесив щиты на спины, дошли до стен Доростола и исчезли за его воротами… Император Иоанн не смог разгромить князя Святослава.

Однако император не сознавал еще своего поражения и верил, что победит Святослава. Что значила смерть многих легионеров? Полководцы уже гонят и гонят новые легионы из Византии, из Азии. У императора Иоанна много сил, позади него покоренная Болгария, прямой путь к Константинополю. А где взять подкрепление гордому Святославу? Надолго ли хватит у него воев?

В ту минуту, когда в Доростоле затворяли ворота, на далеком плесе Дуная император Иоанн увидел ветрила — это подплывали корабли Византии. Теперь вой князя Святослава находились в кольце.

4

В этом бою был тяжело ранен воевода Свенельд. То ли слишком много крови и сил потерял он под Преславой, то ли горькая обида точила его сердце — нелегко было пережить, что сам он уцелел, а дружина пала под стенами Вышнего града, — кто знает, что творилось в душе у воеводы! Но в первой сече под Доростолом он бился так упорно, словно хотел сразу отомстить за своих погибших воев, кидался в самое пекло боя, будто искал смерти.

Свенельд лежал в хоромах кмета у окна, что выходило на Дунай. У его изголовья склонились князь Святослав и сын Лют; на столике у ложа едва теплилась свечка, стояла корчага с холодной водой, рядом висел чистый убрус.

— Дай мне, сын, напиться, — сказал Свенельд.

Лют подал корчагу, воевода сделал несколько глотков.

— Теперь мне легче, не так горит под сердцем, — промолвил он. А потом смежил веки и долго лежал, видно о чем-то раздумывая. Высоко вздымалась его грудь.

— Вот и настал мой час, — сказал он погодя и взглянул на князя Святослава какими-то странными глазами: окруженные темными кругами, они казались очень большими и ясными.

— Мы еще потягаемся, Свенельд, — пытаясь улыбнуться, подбодрил своего воеводу Святослав.

— Нет, князь, — ответил Свенельд, — чую смерть, близко она, и я… не о том сейчас жалею.

— А о чем же, Свенельд?

Воевода ответил не сразу, он поглядел на темное окно, задумался, и лицо его стало необычайно спокойным.

Кто знает, о чем думал воевода Свенельд в свой смертный час? За долгую жизнь исходил он много земель, и, может, перед его глазами проходили теперь скалистые берега далекого севера и холодное море, у которого он родился? Может, вспомнил он горячие пустыни и города за Итиль-рекою, за Джурджанским морем, куда ходил с дружиной еще смолоду? Может, в его воображении проплывали Средиземное море и города на его берегах — ведь побывал с мечом он и там! Долго жил на свете воевода Свенельд, было ему о чем вспомнить в свой смертный час…

Но вот он сказал:

— Я любил и люблю свою далекую отчизну у холодного моря, ибо там родился и там лежат кости моих отцов. Но конунги моей отчизны выгнали меня и могли сделать навеки несчастным… Что сталось бы со мной, да и с многими варягами, не будь Руси… Скажи, князь Святослав, ведь мы не пришли в Киев как враги, не причинили зла Руси?

— Успокойся, Свенельд, — твердо промолвил князь Святослав. — Ни ты, ни друзья твои варяги не были врагами Руси. Они ей верно служили…

— Так, мы верно служили, — тихо промолвил Свенельд, и едва заметная улыбка коснулась его губ. — Мы верно служили Руси, ибо что Свиония, если бы не было Руси?! И за то, что русы встретили меня как воина и друга, я полюбил Русь, полюбил Киев и, хотя родился на севере, хотел умереть в Киеве… Но вот не довелось, об этом я и жалею.

— Мы еще будем в Киеве…

— Нет, князь! Вы будете в Киеве, придете с победой, а я помру здесь, над Дунаем… Прощай, князь! Будь честным воином, сын!

Князь Святослав склонился, взял руку Свенельда, пожал ее и почувствовал легкое ответное пожатие руки Свене Льда.

Но что это? Пальцы шевельнулись и сразу обмякли, рука Свенельда упала долу…

— Не забуду! — промолвил князь Святослав.

Воевода не слышал его слов. Но он ушел из жизни, веря, что его не забудут. Князь Святослав отворил дверь и велел накрыть тело Свенельда княжеским знаменем.

Это была тяжелая ночь. В бою пало несколько тысяч русских воев. Несколько тысяч потерял император. Когда наступила ночь, тихо раскрылись одни из ворот Доростола; около них стало много воев, чтобы в случае чего защищаться, а еще немало воев ушло в поле, чтобы собрать раненых, стоны которых доносились оттуда, и предать земле тела убитых.

По полю ходили в это же время и воины-ромеи. Их не посылал император, они пошли на черное поле потому, что там лежали их раненые братья, друзья, там, уставясь мертвыми глазами в небо, ждали вечного покоя убитые. Римские воины видели русов, но делали свое дело. Смерть равняет людей. Здесь, на поле, не было ни императора и его полководцев, ни князя.

Микула с Ангелом тоже пошли в поле. В этом бою не стало Радыша, новгородского воина, и киевского кузнеца Мутора, которые находились в одной сотне с ними. Темнота окутала землю. Где уж тут было Микуле найти своих друзей среди тысяч погибших! Тогда они стали хоронить других воев — ведь кто-то похоронит и их друзей.

У другой стены Доростола, над Дунаем, собралось много воев, — всяк, кто мог, забрел в воду и вытаскивал на берег лодии. Вокруг стояла темная ночь, холодная вода сводила ноги. Они калечили руки, надрывались, но вытаскивали лодию за лодией на берег, туда, куда не мог добраться враг, где их не мог сжечь греческий огонь.

Перед рассветом Микула и Ангел вернулись в город. Цвитана не спала, ждала их.

— Нет, Цвитана, наших друзей.

— Вечна памят.

Ангел, Микула и Цвитана вместе молились о погибших воях.

5

Теперь император Иоанн знал, что в бою на поле он не скоро одолеет русских воев, однако в его руках было еще немало средств покорить Русь: разрушить стены машинами, поджечь город, начать осаду, неминуемо ведущую к голоду, болезням, безумию.

Такими способами Иоанн Цимисхий брал многие города в Сирии; недавно он почти год осаждал Антиохию…

Однако Антиохии за год осады взять он не смог; непокорные, безумные люди умирали от голода, болезней, сами бросались на мечи, только бы не сдаться Иоанну. Он щадил не людей, а стены Антиохии и потому целый год не трогал их. Но достаточно было патрикию Петру разрушить стены, как Антиохия пала.

Поэтому император, окружив Дорострл, решил испробовать сразу все. На следующее же утро он велел разбить на поле перед Доростолом стан — со рвами, валами, воротами, костоломками, со шнурами и подвешенными к ним колокольчиками вокруг всего стана. И конечно, с царским шатром посередине, вокруг которого должны были расположиться бессмертные, чтобы грудью защищать императора.

В это же время император повелел Иоанну Куркуасу подтянуть поближе к стенам города и установить пороки, тараны, метательные машины, катапульты, самострелы, сифоны[270] с греческим огнем — все машины, которые, действуя сразу, смогли бы проломить стены города, сжечь мосты и ворота, разрушить заборола, забросать весь город камнями, горящими стрелами.

Тогда же по приказу императора и под его наблюдением бросили на Дунае якоря против стен Доростола все корабли: огромные дромоны, на которых стояло по три огнемета, более мелкие — памфилы, длинные кумварии и множество обычных хеландий и скедий. Возле этих кораблей стояли еще усии, похожие на русские лодии-однодеревки, — челны, которые могли незаметно подплыть ночью и причинить немалое зло вражескому лагерю.

Кроме того, император Иоанн велел выкопать рвы, выставить сильную стражу и зорко следить день и ночь за всеми дорогами и тропами, которые вели вдоль берега вверх и вниз по Дунаю. Он хотел, чтобы из Доростола не мог выйти ни один воин, а туда не проскользнула бы даже мышь.

И в первый же день к вечеру начальник метательных машин Иоанн Куркуас велел разрушать стены. До поздней ночи пороки и огромные тараны ударяли в стену города у Перевесищанских ворот с такой силой, что эхо катилось далеко в поле, отдавалось и долго гремело по водной глади Дуная.

Поздно ночью тихо приоткрылись Перевесищанские ворота, несколько сот воев незаметно вышли из них, постояли у стены, потом спустились в ров, еще немного погодя появились на валу и поползли между острыми кольями. В числе воев находились Микула и Ангел.

Микула навсегда запомнил эту ночь. Миновав частокол, они долго лежали и прислушивались, одновременно всматриваясь вперед, где привыкшие к темноте глаза видели очертания высоких, нацеленных на стены города, точно гигантские кулаки, таранов и пороков, различали катапульты, напоминавшие черепах, и самострелы…

Слышали они и голоса ромеев — их крикливого, пузатого начальника, которого приметили днем со стен, простых воинов, напрягавших все силы, чтобы подтянуть свои страшные машины к воротам города.

Немало вооруженных воинов стояло еще вокруг машин и людей, которые возле них работали. Они, видимо, должны были оберегать эти машины. Но разве кто-нибудь из ромеев мог предположить, что тут, рядом, уже лежат на земле смелые вой, которые вот-вот бросятся на них…

Тихо было вокруг — у Доростола и в поле. Только откуда-то с Дуная доносился перестук весел, на далекой косе жалобно стонала какая-то птица, да в горах за станом императора выл волк.

Но вот русские вой разом поднялись с земли и, подняв мечи, пошли вперед. Вот они очутились перед самыми машинами и врагами.

И вдруг, казалось, кто-то разорвал ночь надвое. Там, где стояли метательные машины, послышался шум и крики. Тяжело падали на землю тела, бряцало оружие. Но вскоре все стихло. Только слышно было, как высекают кремнем огонь. Вот он затеплился в темноте, вот вспыхнул, разгорелся, стал костром, пожаром. У стен Доростола заполыхали машины. Среди ночного мрака они походили на огромные руки великанов. И эти руки горели, крошились, падали на дно рва…

В стане ромеев поднялась тревога. Тоскливо звенели и обрывались на веревках колокольчики, в поле кричали виглы, слышалась тяжелая поступь множества людей. Пугаясь темноты, спотыкаясь на выбоинах и падая в свои же костоломки, на огонь пожара бежали, спешили на конях воины императора Иоанна.

Но было поздно. Когда ромеи очутились возле метательных машин, их уже пожрал огонь. Прибывшие звали Иоанна Куркуаса, стражу, но никто не откликался. А со стен Доростола уже летели стрелы и камни — русским воям удобно было целиться в ромеев, освещенных пожаром. Русов же за заборолами никто не видел.

Когда взошло солнце, из стана императора стало видно, как на башне доростольских ворот торчит, на страх врагам, на высоком шесте, чтобы все видели, уставясь мертвыми глазами в поле, голова Иоанна Куркуаса.

6

В одну из этих ночей Микула видел сон. Никогда этого с ним не бывало — всегда он спал как убитый. А тут вдруг привиделся сон, точно наяву.

Приснилось Микуле, будто идет он над Днепром и ему очень хочется пить. Удивительным во сне была то, что он видел кручи, вербы, а за ними чистую воду. Казалось, протяни руку и пей досыта. Но он все шел вдоль Днепра, взбегал на кручи, продирался сквозь заросли верб, а добраться до воды и напиться никак не мог.

И вдруг видит Микула — под одной из верб стоит отец Ант. Такой же, каким был в жизни, только одет не так, как его похоронили, а будто собрался на рать: в кольчуге, со щитом, мечом, на голове шлем с откинутой полицей,[271] а сквозь ее скважни, точно два уголька, горят глаза.

И слышит Микула голос, такой, как и при жизни:

— Чего ты ищешь, Микула?

— Пить хочу, — отвечает Микула.

— Так пей! — разрешает Ант.

Микула склонился к воде, пьет не напьется. «Выпью, думает, еще немного, еще немного…» Пьет и все время видит перед собой глаза Анта — два уголька в скважнях шлема горят и горят.

— А теперь скажи, — обращается к нему Ант, — знаешь ли ты, где сокровище, о котором я говорил? Скажи, Микула, только быстрее, а то скоро рассвет.

И Микула видит, что и в самом деле за Днепром забрезжило, будто кто-то там, на краю неба, поднимает алый полог, а из-за небосклона блестящими стрелами вырывается сияние.

Но что это? Слышится шум — крики людей, бряцание оружия. Микула озирается и видит, что стоит он, как и до того, с отцом Антом, но уже не на берегу Днепра, а над Дунаем. Ошую — Доростол, одесную — поле, а с поля идут ромеи — их видимо-невидимо, что песка морского.

— Говори скорей, Микула, — слышит он голос отца Анта, — видишь, враги затмили денницу, идут на солнце.

И Микула хочет ответить, что не знает, где сокровище, потому что, умирая, отец Ант не успел ему об этом сказать. Но не может вымолвить слова, потому что вокруг уже засвистели стрелы, зазвенели мечи и щиты, а из доростольских ворот вылилось русское войско. Их столько, сколько и ромеев, а может, и больше, да, наверное, больше, потому что ромеи, видимо, испугались, закричали. А все вокруг стало черным, как ночь, только молнии ударяли в землю то тут, то там и освещали то стан ромеев, то стан русов.

— Ой, сын, сын! — услыхал Микула голос отца, и вдруг Ант выхватил меч из ножен, и они пошли плечом к плечу против ромеев.

Микула слышал когда-то, но никогда не видел, как рубился Ант. Теперь увидел.

Отец шел тихим, ровным шагом, как ходят на ловах. Да если бы он и хотел идти скорей, то не смог бы, потому что перед ним стояла стена ромеев. Подняв щиты, они размахивали мечами, наставляли острые копья, неистово кричали.

Но что стоили щиты и мечи, когда против них шел Ант-старейшина рода Войков. Теперь он был настоящим старейшиной, потому что Микула видел, как рядом, плечом к плечу, и позади него идет стена родовичей — тех, кто был еще жив, и тех, кто давно уже умер. Микуле почудилось, будто между этими воями, пробираясь к Анту, спешат дед Улеб, прадед Воик, — ведь серебряные мечи и золотые шлемы носили только они… А Микула радовался, что шел на челе, одесную отца, и, когда Ант поднимал меч и взмахивал так, что свистело, и бил по щитам, мечам, черепам ромеев, бил и Микула…

И удивительное дело! Микула увидел, что с меча отца Анта стекает не кровь, а сыплются динарии, гривны, самоцветы, а то и просто снопы ослепительных, разноцветных лучей.

— Так это и есть сокровище! — воскликнул Микула.

— Это и есть сокровище! И есть сокровище! — услышал он голос отца Анта. — Иди за мной, Микула!..

И Микула проснулся.

Жутко, боязно стало Микуле, что привиделся ему такой страшный сон. В то же время он чувствовал и облегчение — мысли об отце Анте и о его смертном часе никогда не покидали Микулу. Он думал и думал о завете отца и тщетно силился понять, о каком сокровище говорил Ант.

Сон, как заключил Микула, привиделся ему недаром. После долгих лет он повидался с отцом, говорил с ним. Значит, душа его витает где-то близко, она здесь, с ними.

Что же заставило душу Анта прилететь сюда? Ведь, как это знал доподлинно Микула, души пращуров всегда обитают там, где их очаг, где схоронено их тело. А здесь — Болгария, далекая земля. Сколько надо лететь от Днепра, чтобы попасть на берега Дуная?

Значит, есть такая сила, которая заставила душу Анта лететь в Болгарию, значит, он хотел быть со своими родовичами, значит, сейчас, когда трудно русским людям, он не лежит над спокойным Днепром, а примчался сюда, на поле брани.

«Добрый наш Ант, — подумал Микула. — Он и мертвый не покидает нас…»

И, точно молния в недавнем сне, его вдруг осенила еще одна мысль: сокровище, о котором упоминал Ант, — это его оружие.

«Меч и щит, — думал он, — меч — для врагов, щит — для Руси… Конечно, это и есть то сокровище, о котором говорил отец».

Теперь Микула больше не боялся смерти, в душе его появилась уверенность, что он не может умереть, не погибнет на поле брани. Ведь они, русские вой, бьются с ромеями не одни. Вместе с ними, а может, и впереди них, незримо летят, помогают им пращуры — смелые, мужественные, они в эту тяжелую для Руси годину поднялись из могил и идут. Идет его отец Ант, идет дед Воик, идут все те, на чьих могилах над Днепром пламенеют ягоды калины, все те, на могилах которых стоят каменные изваяния в шлемах. Идет непобедимая бесчисленная рать. И если выпадет на долю Микуле пасть изрубленным на поле боя, то на месте останется только его тело, а душа, непокоренная и стойкая, как и прежде, пойдет за живыми. А если он не успеет совершить всего в жизни, то докончит свое дело после смерти. Вот о чем думал Микула…

7

Прямо на земле, под стеной, куда не могли залетать стрелы и камни, лежали раненые. Лунный свет заливал этот уголок, и было видно, как одни раненые лежали вытянувшись и смотрели в темное, бездонное небо над собой, другие, положив головы на седла, кулаки или камни, дремали.

Никто не мог, да и не знал, чем им помочь. Раны воспалялись, гноились, руки и ноги у многих почернели, кое-кто из раненых громко стонал, а один — еще молодой, темноволосый, с отрубленной правой рукой — все время порывался вскочить на ноги, но не мог и только кричал:

— Руку… руку отдайте!..

Рядом с живыми лежали мертвые. Только на рассвете приходили сюда вой, клали на деревянные носилки покойников, выносили через восточные ворота и опускали в волны Дуная.

Но сейчас хоронить покойников было еще рано. Несколько женщин-болгарок покрыли им лица. Женщины помогали и живым: подавали воду, кормили, а если кому из раненых становилось особенно трудно, садились рядом и тихо что-то шептали.

Раненые не всегда понимали, о чем говорили болгарки, но ласка и теплое слово повсюду одинаковы. Раненых успокаивала тихая речь, и, закрыв глаза, они засыпали.

Поздней ночью Микула повел с Ангелом тихую беседу.

— Трудно нам, Ангел… Мало людей осталось, а кто жив — болен, искалечен. К тому же голод великий, а что человек без куска хлеба?…

— Гладко, другар Микуло. То правда, как только живемо? Дальше Цвитана слышала их беседу только урывками.

— А ты хорошо знаешь дорогу, Ангел?

— О, другаре Микуло! Кажен камен, куст.

— Так отважимся!

Слышала Цвитана и то, как они тихонько встали и ушли поговорить с кем-то третьим.

Только на следующий день вечером они рассказали Цвитане о том, что задумали сделать. Поначалу, когда они советовались с сотенным Добыславом, тот усомнился, а потом одобрил. Значит, так они и сделают. Ночью, пока не взошел месяц, переплывут Дунай. О, у Микулы с Ангелом еще сильны руки и ноги! Не сами переплывут, вода пронесет их мимо ромейских кораблей, далеко-далеко, до левого берега. А уж там — только бы добраться — взойдет месяц, все будет видно, Ангел проведет Микулу через кустарник. Он знает на берегу каждое село, в каждом из них — свои люди. Каждая дверь откроется перед воями. Эти двери и сейчас настежь.

Что делать дальше? Друзья договорились и о том. Они пройдут вверх по Дунаю, найдут челн, насыплют в него зерна и поплывут в темную ночь к Доростолу, по течению, чтобы не грести веслом, разве изредка кто-нибудь из них шевельнет за бортом рукой, — так и доплывут. Вода сама принесет их к Доростолу.

Ночью они ушли. Прощаясь с Цвитаной, Микула сказал:

— Вот тебе, жона, подарок. Ты уж поешь…

Он протянул ей кусок сухого, черствого хлеба, что принес с Роси.

— Что ты! Что ты! Съешьте сами.

— Нам что! — промолвил Микула. — Мы найдем. Только бы Дунай переплыть — там села, люди.

Так и ушли.

Услыхав разговор Ангела и Микулы, Цвитана поняла, что там, за стенами Доростола, воям приходится трудно. Их становится все меньше и меньше, а те, кто остался в живых, ранены, изувечены, обессилены…

Но разве не видела этого Цвитана? Сколько было воев в Доростоле, а осталась едва ли половина. В городе всюду — вдоль стен, на торге — лежат раненые рядом с мертвыми; русские и болгарские вой молча терпят, но разве не видно, что они устали, измучены, голодны?

Цвитана помогала, конечно, по мере сил. И не только она, все жены, находившиеся в Доростоле, старались как-нибудь облегчить жизнь воев: помогали копать рвы, укреплять стены, спускались к Дунаю и приносили воду.

Но воев становилось все меньше, живые едва держали в руках оружие — вот что узнала Цвитана из разговора Ангела с Микулой.

«Как же им помочь?» — думала болгарка.

И Цвитана поняла, чем может помочь она воям, что должна сделать…

Перед рассветом, когда вой, проснувшись от тяжелого сна, строились в ряды и шли к воротам, Цвитана надела шлем, оставшийся подле очага, и двинулась вслед за воями. У ворот, как все, взяла копье.

Никто ее не остановил. Кто узнал бы в ней, одетой, как и прочие вой, с копьем в руках, женщину? Кто стал бы задерживать того, кто шел из города в поле, к вражескому стану, — биться не на живот, а на смерть? Даже вой, к которым присоединилась за стеной Цвитана, не заметили, кто идет рядом с ними.

— А ты взял нож? — спросил ее воин, шедший справа.

— Взял, — ответила Цвитана и пожалела, что не взяла его… А потом был бой, и Цвитана делала все, как и другие вой, только в то время, когда они орудовали луками и мечами, а порой и ножами, она била ромеев копьем, била, покуда сама не упала на поле.

Поздно ночью выплыла из-за Дуная и поднялась над плесом большая, полная луна. Она залила ровным, ясным сиянием реку и берега, осветила каждую былиночку. Там, где недавно шла битва, поблескивало оружие — щиты, мечи, темнели тела убитых, а над ними даже сейчас, ночью, кружили хищные птицы.

Русские вой ходили вблизи городских стен в поле и собирали своих воев, чтобы до восхода солнца предать их земле. Так же точно вокруг своего стана ходили ромеи…

И вдруг несколько ромеев остановились. Они увидели одного руса. Вытянув вдоль тела руки, с высокой грудью, он лежал лицом к месяцу и широко открытыми глазами глядел на небо, на тучки, звезды.

Ромеи ужаснулись:

— Он живой!

Но воин был мертв. Он бился до конца и умер, как стоял в бою: не страшась врагов и смерти, глядел им прямо в лицо.