Самодержавный «попаданец». Петр Освободитель Романов Герман

Вопрос Петра был задан в пустоту, хотя толмач его тут же громко перевел, копируя даже ехидную интонацию.

Халиль-паша сидел безучастно, положив руки на полы истрепанного, прожженного во многих местах халата. Он давно умер, Петр понял это по его помертвевшим глазам, а потому не стал разводить восточные политесы.

— Я отпущу вас в Константинополь! Отпущу на гибель — там вас посадят на кол, найдут козла отпущения за этот разгром. Новый визирь соберет войска, янычар у твоего султана еще много. И чем больше соберут воинство, тем лучше и для вас, и для меня.

Пока толмач переводил, Петр закурил папиросу, с надменным видом глядя на безучастного турка. Смерть того не пугала, а это было хорошо. С такими договариваться можно. Турок с тем же видом полного равнодушия сказал несколько фраз.

— Государь, Халиль-паша спрашивает — почему?

— Разом всех и истреблю! Наши новые ружья вы видели? И для Турции хорошо будет — оставшись без войска, султан подумает три раза, прежде чем войну продолжать. Да, кстати, визирь, — что у вас делают с разбойниками, что запустили свои лапы в султанскую казну, а благородных османов, тех, кого поймали, продают в рабство? А то я не знаю ваших законов…

— Умертвляют без жалости, на страх другим, а всех родичей, до третьего колена, ждет рабская участь! — Толмач громко перевел тихую речь визиря, что впервые глянул на Петра с некоторым интересом. Уж больно необычен был вопрос.

— Что ж, я поступлю в точности по вашим законам, раз вы так сказали, — Петр еле сдержал злорадство, продолжая говорить тем же ледяным тоном, и указал рукою на «крымский фолиант»: — Народец, что в Тавриде обитается и под вашим покровительством находится, двести лет с нас кровь пьет. Русскими рабами на территории Османской Порты везде торгуют. Здесь описаны все разбои крымских татар, возьмите, почитайте на досуге. Ибо к зиме этой о народце сем вы услышите, что покаран он нами за свои преступления. А Таврида и другие земли, где стоят русские солдаты и народы которых мне присягнули, навечно останутся под нашей защитой. И своим детям со внуками и правнуками я это накажу. Потому и лелею надежду, что на мир вы не пойдете, ибо тогда многого лишитесь за свое упрямство!

Петр усмехнулся, глядя, как оживились глаза визиря, как он вскинулся, и потому не дал тому время для отповеди, заговорил первым:

— Ларга, Рябая Могила, Морея и Кагул вас ничему пока не научили. Нужны более серьезные потрясения? — Он остановился и решил рискнуть. — Вам нужно зарево Чесмы и Константинополя, вам нужно узреть Крым без разбойников, чтоб убедиться в моих словах?! Хорошо, вы это увидите, но помните — сейчас я остановлю войну, которой я не желаю, на этих условиях. «Дикое поле» и Крым станут моими, как Очаков, Молдавия, Кабарда и Кубань. Народ Мореи пока мне не присягнул и может остаться за вами, но я требую одного — за то, что вы оскорбили меня и опозорили моего посла, подвергая его унижениям и издевательствам, Порта должна дать достойное возмещение моей чести. От этого я не оступлюсь!

— Какое возмещение, спрашивает визирь, ваше императорское величество? — осторожно сказал толмач. Петр возликовал — турок допустил вопиющую небрежность, а ведь он дипломат.

— Две крепости — одну на Босфоре, другую на Дарданеллах! И свободный проход наших кораблей через проливы! А крепости нужны для того, чтоб вы от своих слов не отказались. Более от вас мне ничего не надо, я готов подписать с вами на этом вечный мир за себя и своих потомков. Понимаю, что вам нужно время, чтоб убедиться в серьезности моих намерений. Ну что ж — до зимы у нас еще есть время для баталий. Собирайте войска, визирь!

Петр остановился, глядя на злобно горящие глаза турка, и решительно закончил разговор:

— Но помните — мой дед воевал со шведами двадцать лет, но своего добился. Если до будущей весны вы не заключите мир на этих условиях, то я буду даже рад, ведь тогда русские будут воевать с вами в полную силу, и у нас найдется чем еще вас поразить. Вот только тогда условия мира станут для вас намного тяжелее, намного, визирь. Ну, а пока у вас еще есть время, чтобы убедиться в серьезности моих намерений!

Петербург

— Я думаю, вы правы, любезный Алексей Петрович!

Императрица помахала чуть веером, охлаждая разгоряченную кожу лица. Столица последние дни июня прямо изнывала от жгучего солнцепека, непривычного для северного лета, даже невская вода не могла остудить своей прохладой накаленный за день воздух.

— Вашим императорским величествам следует и венскому императорскому двору дать искушение! Чем больше цезарцы вознегодуют на Пруссию, а еще лучше — сцепятся с пруссаками за Тешин, тем лучше для нас!

Вице-канцлер Бестужев, сгорбленный старичок, даже чуть хихикнул от распираемой внутри обычной для него зловредности, но так, украдкой, чтобы императрица не заметила.

«Старикашка верен моему мужу как пес! Зело зловреден и мстителен. Он и Миних — два сапога в пару. Или пара? Как правильно говорят? Хоть и не любят зело старики друг друга, но на моего супруга в две силы работают усердно, в этом им не откажешь. А ведь меня он уже двадцать лет стойко ненавидит, как я сюда приехала. Моего мужа, наоборот, боготворить стал, хотя раньше к нему относился весьма худо. Да и пословица на то есть — от любви до ненависти один шаг. А раз это есть, то и ненависть в любовь переродиться может. Может?!»

Екатерина замерла — мысль поразила ее, но свое лицо она держала непроницаемым, ибо Бестужев матерый волк, любую гримасу правильно прочитать может. И из ума он не вышел, хоть и ровесник Миниху, наоборот, еще зловреднее стал, будто и не сидел в ссылке.

Петр Федорович вернул его на прежнее место вице-канцлера, вершителя внешней политики Российской империи, и не прогадал — Екатерина Алексеевна, несмотря на стойкую застарелую неприязнь, отдавала должное этому старому хитрому лису. Тот даже приоритеты резко сменил — теперь цесарцы для него лютыми врагами стали заодно с французами. Они с англичанами и пруссаками местами поменялись, и на то были свои политические расчеты. Недаром говорят, что вчерашний враг может стать нынешним союзником и другом в будущем.

Что и произошло на самом деле. Англия помогает проводить корабли с Балтики в Архипелаг, предоставляет свои порты для ремонта. На верфях строятся для России корабли, а Портсмут чуть ли не родным домом стал для русских моряков. Но и дерут за услуги и помощь тоже неплохо — недаром на Туманном Альбионе торговцам рыцарские звания жалуют. В полцены турецкое добро покупают и с накруткой перепродают соседям, тем же французам, что турок чуть ли не на содержание взяли.

И с пруссаками дела почти уладились — кениг Фридрих, «добрый дядюшка Фриц», оружием перестал бренчать, затаился и выгадывает, кто же верх возьмет — османы или русские. Если турки, то кинется возвращать Восточную Пруссию, а если русские, то задумается надолго.

— Я думаю, ваше величество, король Фридрих примет наши условия. — Старик словно прочитал ее мысли. — В противном случае, начни войну против нас, он будет ждать удара в спину от Австрии. Цезарцам не нужна слишком сильная Пруссия. К тому же польские дела не урегулированы, и пока не произойдет раздела, воевать они не будут.

— А мы выиграем время, любезный Алексей Петрович! — Като улыбнулась своей знаменитой чарующей улыбкой. — Я прошу вас сегодня быть во дворце на малом приеме.

Она лукаво посмотрела на изумленного вице-канцлера и с самым ласковым видом добила того, добавив:

— «Домашнем» приеме, Алексей Петрович. Я о том отпишу своему царственному супругу, он будет очень рад, что мы нашли с вами согласие.

— Премного благодарен, ваше императорское величество! — Бестужев поклонился чуть ли не до пола, а потому Като не заметила, как зло сверкнули его отнюдь не старческие глаза.

Давняя неприязнь имела более глубокие корни, ибо в те времена Бестужев служил больше России, чем себе, а ее высочество только себе, а потом России. И то, если не затрагивались интересы ее «доброго дядюшки Фрица», про которого имелись надежные сведения, что именно он является настоящим отцом этой «милой» Фике, чей голос похож на шипение гадюки…

Ауза

— Истреблен и в пепел обращен!

Вице-адмирал Спиридов отложил перо в сторону и посмотрел в открытые окна флагманского салона. Жара одолевала, и даже легкий морской бриз, что врывался вовнутрь, не нес ощущаемой прохлады. Спиридов тяжело вздохнул: в его возрасте было тяжело поменять сырую, но родимую Балтику на лазурные воды теплого Эгейского моря. Трудненько…

Сейчас Григорий Андреевич писал донесение императору об одержанных русским флотом победах при Хиосе и Чесме. Реляцию писал восторженным тоном, но свою роль не выпячивал, больше живописуя мужество и храбрость, причем заслуженные, своих подчиненных. И так ясно, кто флотом командовал, а излишнее напоминание о том могло несколько разозлить Петра Федоровича — государь не любил как хвастовство, так и стягивание «одеяла славы».

Имел уже опыт убедиться в такой реакции монарха Григорий Андреевич, были примеры. Сие чревато, а потому опускаемо в тексте реляции. Что награда будет, причем щедрая, то сомнений не было. «Голубая кавалерия» и чин адмирала самое меньшее, а то и еще будет вознаграждение, если командор Грейг прорвется в Черное море и хотя бы чуток постреляет по Константинополю, наведя побольше ужаса на турок.

— Тогда османы намного сговорчивее станут! — хмыкнул зло старый моряк и тяжело встал из-за стола. Взял холстину, вытер пот и почувствовал облегчение. Жара, даже в одной рубашке тяжело сидеть. Хорошо, что государь форму старую отменил, а то была бы маета в камзолах да париках, вот бы тогда упарился.

— Нужно султану бороду хорошо подпалить! — припомнил адмирал слова императора и зловеще улыбнулся. Русский флот уже овладел Эгейским морем, изгнав отсюда турецкие корабли. Более того, полностью освобождена Морея, а в Наваринской бухте после взятия в мае крепостей эскадра получила надежную стоянку.

И здесь, в Аузе, на островке посередине Архипелага, можно корабли базировать, даже строить мелкие суда, верфь уже заработала. Десятки греческих капитанов предложили свои услуги, и Спиридов охотно принял их на русскую службу, раздав офицерские патенты, русские Андреевские флаги и каперские свидетельства.

Теперь флот пополнился крейсерскими кораблями, для вооружения которых на его линкоры в Петербурге были погружены в трюмы десятки легких корабельных пушек. Да и канониров взяли с избытком в экипажи по настоянию императора — теперь есть кому из тех пушек стрелять, ибо из греков артиллеристов делать занятие долгое и утомительное. Неучи они, зато моряки лихие — захватили десятки турецких судов, наполнив казну законной третью проданной в разных странах восточных богатств — от шелков до кофе и благовоний.

Теперь русская эскадра уже не просила денег из Петербурга, наоборот, свыше полумиллиона рублей золотом и серебром имелось в ее казне. Да и богатые «призы» стали постоянно отправляться на Балтику, адмирал и не представлял раньше, насколько большую добычу можно взять с османских владений на Средиземноморье. Хорошие воды для пиратства, то есть каперства, набеги можно еще долго совершать, а турецкие порты, верфи и корабли сжечь дотла.

— А теперь, государь… — адмирал сел за стол, взял в руки письмо и продолжил писать донесение, громко выговаривая слова. — Флот твой властвует в здешних водах!

Юконский острог

Алехан мечтал, лежа на горячих камнях, прогретых жарким северным солнцем. Это он сразу заприметил в этих холодных северных краях. Лето короткое, июнь и июль от силы, да и то по трети от каждого месяца отрезано. Но очень жаркое, будто за эти несколько недель земля старается согреться про запас на всю долгую и суровую зиму.

Мечты у бывшего офицера конной лейб-гвардии были насквозь прозаические, вернее, им завладели практические желания, вполне выполнимые, а потому мечтами не считаемые. Дождаться брата с подмогой, добраться до острога и завалиться на полку в горячо натопленной баньке. И пусть нет пива, зато имеется квас! Шипучий напиток вылить на раскаленные камни да хорошо посидеть, прогреться в хлебном пару, чтоб запах голову кружил, о подзабытом отцовском доме напомнил.

После баньки, с устатка великого, водочки, на перчике настоянной, пару стаканчиков пропустить и дыхание задержать, чтоб горячая влага огненной струйкой опустилась в желудок. Дело божеское, предками завещанное — после баньки ядреной, хоть порты последние продай, но водки выпей пару чарок, чтоб душеньку попотчевать.

И пусть соленого огурчика здесь днем с огнем не найдешь, да и грибочков нет с квашеной капусточкой… А как хорошо наколоть на ножик вытащенный из бочонка хрустящий рыжик! Ощутить запах чесночка и листов смородины и укропа, которыми грибочки перекладываются, да смачно закусить… Но ничего — и малосольный кус лосося тоже подойдет, еще бы ему не пойти под водку-то. Под нее, родимую, даже черствый сухарь соколом пролетает, а ежели жрать нечего, то и запеченные лягушки со змеями закусь неплохая. Вон французы под свою кислятину их живьем поедают, и ничего, жизни только радуются!

Алехан скривился, на секунду представив, что сует в рот живую квакушку, а та пищит, растопырив лапки. Нет, не по нему такая закуска! Сожрать он ее живьем, конечно, сможет, но только на спор или когда подопрет. А так, запросто гадость жрать, когда еды навалом?! Это они от безделья маются! Тот повар, француз, что им суп варил в Петербурге?! Убить мало за такую стряпню! Разварил очищенные луковицы до лохмотьев, гренок накидал в кастрюлю немного, как шлюпок после кораблекрушения, — и пожалуйте, господа, кушать. Они вчетвером его самого заставили всю кастрюлю съесть — бедолагу потом неделю пучило. Зато урок впрок пошел — дурью повар больше не маялся, перешел на мясо и осетрину…

В душе внезапно проснулся рассерженный кот, взвыл гнусным и противным мяуканьем. Еще не понимая, что произошло, но доверяясь инстинкту, Алехан отвалился в сторону и перевернулся на спину:

— Твою мать!!!

В камень, на котором он только что лежал, со скрежетом ударились две стрелы, с сухим треском сломались древки. Рядом захрипел казак, выворачивающий душу стон заставил Алехана обернуться.

Кузьма дергался на полсти, из-под бороды торчала длинная стрела с черным оперением. Казак выпучил глаза, изо рта хлынула кровь, он силился что-то сказать. Но снова взвыла душа, и Алехан отпрыгнул от станичника и вскинул винтовку, пока не понимая, куда нужно стрелять:

— Ох, твари поганые!!!

Казака пронзили две стрелы, прямо в грудь попали — станичник распластался на камнях, тело несколько раз дернулось и застыло. Еще одна стрела чиркнула Алехана по волосам, и только сейчас он понял, откуда стреляют по нему колоши. Холодея в душе, он обернулся и посмотрел вверх.

— Все, писец! Пропал! — Только и промолвил гвардеец, машинально вскидывая винтовку и с отчаянной безнадежностью понимая, что жить ему осталось считаные секунды. Только бы успеть хотя бы одного врага с собой прихватить…

Кагул

Русский лагерь гулял, хорошо гудел, как могут оторваться лишь наши мужики, пусть и одетые в военную форму. И как не погулять — супостатов изничтожили, вражеских войск и за три перехода нет. Отчего ж не отметить победу?! Тем паче бочонки с водкой по приказу самого царя служивым выкатили и щедро каждому из ковшей наливают.

И закуска знатная прилагается — на десятках горящих костров крутили на вертелах пригнанных молдаванами молодых бычков. Подходи смело, отмахни любой приглянувшийся кусок да порадуй душеньку…

Вот только у Петра радости на душе не осталось. Он объехал поле сражения. И сейчас Петр верил тому, о чем говорил старый священник, — он живет за других. И чтобы этот мир стал лучше того, в котором жил раньше, с его изломанной судьбой, вечным рабством, неважно, крепостное оно или сталинско-колхозное. С революциями, с террором, с льющейся реками кровью…

Только сейчас он осознал, какую чудовищную ношу попытался на себя взвалить. Все они, погибшие — и бедняга Гудович, и старик Тихомиров, и драгун, что тогда в Гостилицы новости об отраве привез, и многие другие, — все они эту ношу на свои плечи взвалить пытались. Погибли, его спасая. И другие найдут свою смерть, на кого он ношу эту взвалит опять, и иного просто не дано. И выбор за ним — кого избрать на этот раз…

Петр сейчас хотел только одного — забыться. Нажраться, натрахаться, а утром все выблевать. И забыть хоть частично, чтоб меньше душу саднило… Он подошел к накрытому столику, налил себе вина и выпил залпом. Посмотрел на легкую закуску и взял с блюда черешню. Сочная, крупная, манящая — как жена. Жена…

— Государь, вам надо отдохнуть. — Лейб-медик осторожно приблизился к нему, тихо зайдя в шатер. Петр хмыкнул, он понял, что его ожидает, и бухнулся на кровать — и не походную, а широкую, мягкую, станичники из конвоя явно в какой-то усадьбе позаимствовали.

И другие приметы были весьма характерны — солдат от императорского шатра неприметно отодвинули, все подходы перекрыты на удивление трезвыми станичниками. И генералы как-то понимающе смотрели, с проблемами не лезли, даже на глаза старались не попадаться. Интересно стало — какой же сюрприз ему на эту ночь подготовили, чем решили своего поильца и кормильца утешить?

Проворный Нарцисс зажег три свечки, расставив их в разных углах шатра, потом при помощи медика снял с него обмундирование. Петр, нагой, как Адам до грехопадения, улегся на кровать и сразу ощутил подзабытый запах чистого постельного белья. Арап тут же накрыл его легким одеяльцем и, поклонившись, вышел из шатра вслед за эскулапом.

С минуту Петр лежал, гадая, что сейчас начнется. И тут за полотнищем раздалась довольно приятная музыка, явно играли на чем-то струнном.

«Решили меня восточным колоритом побаловать? Тогда танцовщицы сейчас должны появиться!»

И не успела мысль пробежать, как вовнутрь скользнули три девичьи фигурки, одетые в разноцветные шелка и блестящие ожерелья, и начали танец, медленный, грациозно изгибаясь тугими телами.

Хотя назвать их одетыми было сложно — шелк совершенно не скрывал прелести и был настолько прозрачным, что он видел даже мельчайшие складочки и родинки. Мелодия вскоре начала убыстряться, забил в такт барабан, и раздалось знакомое жужжание пчелы.

Петр вначале опешил — неужели пчела проникла в шатер, и вспомнил — в повести о Ходже Насреддине Соловьева писалось о танце «Укус пчелы», восточный стриптиз, право слово. Сейчас он все увидит собственными глазами, выбор большой — три танцовщицы! Сдобные, прелестные, видно, верный Денисов по-казачьи рассудил здраво и обстоятельно — кашу маслом не испортишь.

Мелодия все убыстрялась, «пчела» носилась словно обезумевшая, а девушки метались и изгибались, стремясь отклониться от ее укуса. Шелка слетали с них разноцветными лентами, открывая притягательные изголодавшемуся взору прелести. И внутри закипело — он, возбудившись до чрезвычайности, стал ерзать по кровати.

Девичьи тела, покрытые капельками пота, притягивали внимание своей доступностью, ему захотелось вкусить солоноватость их кожи, сжать в тисках своих объятий. Нетерпение обуяло его со страшной силой, и он не стал сдерживаться — вскочил, кинулся на смуглянку, что танцевала в центре. В ладони попала грудь, два тугих резиновых мячика, которые он стиснул с невиданной силой.

Танцовщица застонала, то ли от боли, то ли от страсти, Петр просто не придал этому значения. Какие ласки и поцелуи — в нем проснулся похотливый зверь. Не обращая внимания на двух извивающихся девушек, он швырнул смуглянку животом на кровать и снова сжал в ладонях округлости, на этот раз другие. Девчонка страстно застонала и приподняла попку, и он захотел туда ворваться, проткнуть насквозь, утолить пожар. Пальцы сдавили бедра еще сильнее, он рывком рванул ее на себя.

Похотливый стон затронул мозг, а память тут же показала искаженное любовной страстью лицо Като в ту, первую, их ночь, вернее, вечер. Прокушенную губу, раскинувшиеся на подушке черные волосы. И будто на разгоряченное тело разом выплеснули два ушата ледяной воды, которые напрочь смыли похотливый порыв, а восставшая плоть разом обмякла.

Петр стоял, хрипя от ярости. Девчушки со страхом, даже с ужасом смотрели на него. А он не мог…

— Денисов!!!

— Я здесь, государь! — за полотнищем раздался голос казака: а где ему быть прикажете — он же не порнушку слушать остался, а его охранять, работа у станичника такая.

— Девки откуда?

— Из гаремов пашей набрали. Все здоровы. Медикус их проверил!

— Отдай казакам, но только женами. Они того стоят. И не обижать! А теперь уходите все, мне одному побыть нужно!

Забыв про шелка, нагие девчонки улетучились из шатра, изгнанные свирепым рыком императора, а Петр подошел к столику и одним ударом смел с него все.

— Като! Что же ты со мной творишь?!

Берлин

— Русские говорят, что худой мир стоит доброй драки… — Король задумчиво разглядывал через окно ровные дорожки парка, который недаром считался самым красивым по всем германским землям. — А Фике мне пишет, стоит ли худой драки добрый мир между соседями…

Фридрих, которого позже назовут Великим, отошел от окна и уселся в кресло. День заканчивался, нужно было принимать ответные решения, огласить которые завтра русскому послу, потом написать письма императорской чете да озадачить вице-канцлера на предмет заключения всестороннего соглашения и особенно предлагаемых Петером секретных статей.

Он щедр, неслыханно щедр, этот русский император, но хорошо быть таким добрым, отдавая чужое добро. Искушение слишком велико. Россия предлагает Пруссии стать гегемоном во всей германской земле и, в случае необходимости, силой разрешить прусско-австрийские разногласия в Саксонии и Силезии, и за Эльбой, и на Рейне, везде, где только слышится германская речь.

Все было бы превосходно, только из этих земель исключались Восточная Пруссия, Курляндское герцогство и земли Шлезвиг-Гольштейна, что отойдут России, ну и собственно австрийских владений. Следует подумать и над тем, что Священная Римская империя германской нации должна сиять под дланью прусских королей, а не венских цесарей.

И аргументы соответствующие можно приложить — Россия даст взрывающегося «гремучего камня», что найден в Сибири, для снаряжения огромного количества патронов, поможет с выпуском барабанных винтовок и предоставит вооруженную силу сразу по окончании войны с Турцией.

Плюс в качестве дополнительного бонуса Пруссии отойдет вся католическая Польша, но без православных земель и Курляндии. Кроме того, между ним и русским кайзером будет заключен вечный союз, подкрепленный взаимной военной помощью, которая будет оговорена в специальных секретных статьях и огласке не должна подлежать, так же как и территориальное «деление».

Заманчивое предложение, неслыханно щедрое. Если оно честное и будет осуществлено, то объединение германских земель под его властью стоит Восточной Пруссии, и не только. Он даже отнимет у датчан Шлезвиг и отдаст брату Петеру, а если потребуется, то еще с чем-нибудь расстанется без малейшего сожаления.

Что еще хочет от него Петер — переселить в Россию несколько десятков тысяч немецких семей? Без проблем, пусть только платит за переезд. Деньги у русских немалые, недаром по всей Европе слухи идут о сказочных золотых россыпях в заснеженной Сибири.

— Это стоит Восточной Пруссии! — произнес король, но уже без привычного тягостного вздоха. Мысленно он впервые сегодня подумал о ней без сожаления. Русские тоже должны получить свой кусок за такое усиление Пруссии. Фике права — союз его королевства с Российской империей позволит им на века установить свою гегемонию не только в Европе, но и в мире. Нужно только все тщательно обдумать и предложить русскому царю некоторые уточнения и дополнения.

Вот потом и можно будет закрепить союз, для того и существуют разные способы, включая династические браки — русская чета на старости лет стала чрезвычайно плодовитой, Фике уже сорок лет, но рожает детей, как молодица.

Король усмехнулся, и тут ему на память пришел Генрих Бурбон, что несколько раз переходил из католичества в протестантство и в конце концов водрузил на себя французскую корону.

— А ведь король Генрих прав — Париж стоит мессы! А корона императора германской нации — Восточной Пруссии! Ее можно будет и вернуть… Со временем…

Мраморное море

Попутный ветер надувал паруса, и корабли ходко шли вперед, рассекая волны запретного для русских Мраморного моря. Расхаживая на шканцах, Грейг неожиданно вспомнил, что чуть ли не три четверти века тому назад лишь одинокий русский линейный корабль «Крепость» под командованием капитана Памбурга посетил здешние воды.

Тогда, по приказу царя Петра Алексеевича, на нем доставили в Константинополь русского посла, что провел с турками переговоры. Время было еще то — до начала войны со Швецией оставались считаные месяцы, и нужно было заключить мир с османами на юге, чтобы начать войну за Балтику.

Прибытие «Крепости» наделало много шума, как и строительство русскими большого флота на Дону, и закладка порта Таганрога на Азовском море. Демонстрация русского флага на Босфоре принесла успех — турки согласились оставить в руках Петра взятый на шпагу Азов и подписали мир.

Однако через 12 лет, после злосчастного Прутского похода, Петр Первый потерял все свои южные завоевания. Азов был отдан обратно, Таганрог срыт, а флот разломан или продан тем же туркам.

Через четверть века началась новая война — Миних взял Очаков и даже ворвался в Крым, но предательство австрияков, заключивших мир с османами за русской спиной, свело на нет все завоевания. Воевать один на один с одряхлевшей, но еще грозной Оттоманской Портой царица Анна Иоанновна не посмела, да и разорена была страна бироновщиной основательно.

Сейчас Грейг испытывал чувство невероятной гордости — в первый раз русские корабли прошли Дарданеллы, и если Господь дарует удачу, то завтра поутру все матросы и офицеры увидят легендарную святую Софию, посмотрят на Константинополь — христианский град, захваченный магометанами. И разнесут все в клочья, держа Андреевский флаг честно и грозно!

— Завтра, все будет завтра… — прошептал капитан-командор и, прижав к глазу подзорную трубу, стал оглядывать идущую за ним кильватерной колонной эскадру линкоров.

Семь кораблей и три фрегата шли быстро, не отставая, не разрывая длинную линию. Греческие каперы тянулись далеко сзади, справа и слева от эскадры, перегородив большое пространство тонкой цепочкой. Фрегаты и каперы уже начали боевые действия — словно сеть была накинута на множество сновавших по морю турецких шебек, фелюк и прочих суденышек.

Никто из османов почти не оказывал сопротивления — торговцы, что с них возьмешь! Вернее, взять можно многое, вот только возиться было некогда. «Турок» не жгли — подходили вплотную и брали на абордаж. Затем греки быстро выгребали все самое ценное, походя резали экипажи и быстро проламывали днища.

Лишь с двумя встречными военными шебеками пришлось чуток повозиться. Первую, опрометчиво подошедшую к флагману, отправили на дно одним залпом. Вторую — там турки заподозрили неладное и попытались удрать — догнали фрегаты и, взяв с бортов, расстреляли.

Потому Самуил Карлович и не находил себе места, расхаживая по шканцам и глядя на багровый закат солнца. Если турки всполошились, то у столицы их будет ждать «горячая встреча» — в порту Скутари, напротив Константинополя, как ему сообщили, турки имели три линейных корабля, по 60–70 пушек да с десяток многопушечных фрегатов и шебек.

А это означает бой с неизбежными потерями! Да и через Босфор пройти будет невероятно трудно — в узостях пролива турецкие береговые пушки могут причинить серьезный вред и уполовинить русскую эскадру. Этого Грейгу не хотелось категорически — он обязан довести флот до Очакова, где его будет ждать император.

Одна надежда, что турки не обратили внимания на стрельбу или новости о прорыве эскадры не достигли еще Константинополя. Тогда можно попробовать захватить османов врасплох, и такую возможность Грейг упускать был не намерен. А потому капитан-командор решил идти и ночью, благо луна хоть и пошла на ущерб, но светила ярко, да и лоцманам море было знакомо как свои пять пальцев.

— Лишь бы турки не всполошились раньше срока… — прошептал Грейг сквозь зубы и тихо стал читать молитву, чуть ли не впервые так искренне обращаясь к Всевышнему за помощью.

Юконский острог

На вершине соседней скалы, что возвышалась в сотне шагов, Алехан увидел трех индейцев, которые накладывали на тетивы новые смертоносные стрелы. Счет шел не на секунды, а на мгновения.

Он вскинул ружье, тлинкиты начали поднимать луки. Палец плавно потянул спусковой крючок, и фузея тут же оглушительно бабахнула, толкнув прикладом плечо. Клубок белого дыма на секунду скрыл от Алехана колошей, и он тут же сделал шаг в сторону.

Ногу обожгло чуть выше колена, но Орлов не обратил на это никакого внимания — все чувства, все мысли улетучились, когда он поймал в рамку прицела индейца, что уже отпустил тетиву. Он успел выстрелить и тут же откачнулся в сторону — внимание обострилось до того, что он ясно осознавал, куда направлена выпущенная стрела.

И успел — та ударила в барабан, но, чиркнув с лязганьем по металлу, отлетела куда-то в сторону. На скале он увидел только двух индейцев, третьего рядом с ними не было, да и один из колошей выронил лук и, качнувшись, полетел вниз головой.

Краешком сознания Алехан отметил, что его пули не промазали мимо цели, и, неважно, убил он их или зацепил. В любом случае враги нашли здесь свою смерть: падение с двух десятков саженей, и не в воду озера, а на крупные валуны у подножия, чревато только одним — кровавыми брызгами во все стороны. Но любопытства он не ощутил — и так ясно, что колоши не орлы, с которыми туземцы себя отождествляют, и летать не умеют. Могут, только недолго, и крыльями не машут.

— Не успеешь, братец! Зато яко птица в воздусях будешь!

Мозг отстраненно шутил, зато глаза уже поймали третьего тлинкита в прицел. Палец отпустил крючок за мгновение до того, когда индеец, ощерившись, рывком потянул тетиву.

Не дотянул — стрела пошла вкось, а стрелок согнулся, покачавшись, на его груди расплывалось кровавое пятно, и рухнул вниз, вслед за своими незадачливыми соплеменниками.

Орлов облегченно вздохнул — жив остался!

— Ну, тлинкиты! Как они без шума на отвесную скалу вскарабкались?! Ведь невозможно такое представить, а они сумели. Эх, Кузьма, Кузьма, понадеялся зря на меня, а я сам все прошляпил… Тебя убили, а в меня…

Орлов посмотрел на ногу — чуть выше колена торчала стрела, но вот обжигающей боли он почему-то не чувствовал. И только он об этом подумал, как в голове с ослепительной вспышкой взорвалось солнце. Алехан на несколько секунд полностью потерял ориентацию, а когда в глазах стала исчезать муть, вместо нее появилась оскаленная рожа индейца, и в уши ударил дикий вопль, исторгнутый аборигеном.

— А, сучьи дети! — взвыл Орлов, с матами кинувшись на врага. До него дошло, что колоши, пока лучники стреляли, а он не видел, что творится за спиной, вскарабкались по крутой насыпи. И вот этот пес ловко метнул в него каменюку и попал в лоб — хорошо, что не убил.

Индеец не успел встать, только закинул ногу на камень, как тут же получил прикладом по голове. В любой другой ситуации тлинкит бы увернулся, но не сейчас, когда он еще поднимался, а потому полетел вниз по склону, переворачиваясь всем телом на острых камнях.

На осыпи ползли еще двое отчаянных ловкачей, а внизу бесновались с десяток индейцев. В Орлова тут же снова стали стрелять из луков, но гвардеец упал плашмя, скрывшись за привычной защитой. Теперь нападения со спины он не ожидал, а потому все его три пули нашли своих жертв. Он взял винтовку казака — боль раздирала ногу — и, тщательно целясь, перестрелял полдесятка индейцев.

Остальные сразу сообразили, что их ждет, и порскнули в стороны, ища спасение за скалами. Но Алехану уже было не до стрельбы — перед глазами все поплыло, боль неожиданно пропала, и он почувствовал, как его разум начинает проваливаться куда-то в темноту. Последняя мысль лишь на секунду задержала это безостановочное падение, а губы успели прошептать:

— Все! Теперь они сюда залезут! И меня убьют…

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

1 июля 1770 года

Гречиничи

Яркий, ослепительный свет ударил по глазам. Зажмурившись, Петр ощутил, как кожу ласкает тепло пригревающего солнышка: его не спутаешь с горячей печкой или с жаром в бане. И, решившись, он открыл глаза.

Тепло, зеленую травушку под ногами он увидел сразу, и кусты, покрытые листвой. Ноги, обутые в черные шнурованные остроносые туфли, стояли на знакомой серой тверди — асфальте.

«Никак в свое время вернулся?!» — мысль сверкнула молнией, и Петр поднял глаза. Перед ним чуть сбоку высился знакомый фасад собора Богоявления, по правую руку белая оштукатуренная стена. Знакомый до боли собор с колокольней. И он машинально сообразил.

— Никак снова в Иркутске?!

Но, чуть повернувшись, осекся, вытаращив глаза от удивления. Нет, это был, несомненно, Иркутск — собор Богоявления, рядом плывущий корабль Спасской церкви, возведенной еще при Петре Первом, голубая гладь Ангары, а напротив устье Иркута со знакомыми очертаниями островов.

Но это был не Иркутск, вернее, не тот город, который он оставил когда-то. Увиденное потрясло Петра.

Где серая громада обкома партии, чем-то смахивающая на недоделанный крест? Исчез и хлебозавод. На берегу не было корпусов чаеразвесочной фабрики, не торчала труба ТЭЦ.

Перед ним раскинулась площадь Кирова, занимавшая и весь сквер, — огромная, оттого казавшаяся бескрайней. Вот только на противоположном краю не стояло желтое здание «Востоксибугля», а высился Казанский собор, точно такой же, каким он видел его по фотографиям.

— Но он же должен стоять вместо обкома! — Петр недоуменно продолжал оглядывать площадь.

Напрочь отсутствовали гостиница «Ангара», здание института иностранных языков, госбанк и недостроенное чудовище, именуемое в народе «домом на ногах». Зато факультетские здания «универа» и «педа» выпячивали знакомые массивные фасады, построенные более века тому назад. И горсовет был, точнее, бывшая городская дума до революции, ибо надстроенный в советское время этаж отсутствовал.

Но главным было то, что стояло в седой древности, — Спасскую церковь опоясывали бревенчатые стены острога с воротной башней, что возвышалась на месте привычного «Вечного огня».

У распахнутых воротин замерли четыре ряженые фигурки — две в алых стрелецких кафтанах с бердышами, а еще двое были одеты казаками времен Ермаковских походов, с окладистыми бородками, в чекменях да с кривыми саблями.

Именно ряженые — вокруг сновали нарядно одетые горожане — женщины в туфлях и разноцветных платьях, дети в майках и шортиках, мужчины в легких рубашках и брюках различного фасона, но знакомых джинсов он не увидел ни у кого.

По площади проносились явно иностранные машины и автобусы, трезвоня сигналами. Огромные туристические автобусы с тонированными стеклами высаживали на площади группы туристов, явно иностранцев, судя по вавилонскому разноголосью, стоявшему над пестрым скопищем, бликующим во все стороны фотоаппаратными вспышками.

— Однако! — только и выдавил из себя Петр любимое слово Кисы Воробьянинова и быстрым шагом, натыкаясь по пути на встречных прохожих, ринулся по набережной, которой не должно было быть — но она имелась. На него оглянулись с недоумением, но останавливать не стали…

— Этого не может быть! — прошептал Петр. Час беглого шага по набережной, облицованной камнем, оставил неизгладимое впечатление. Здания советской эпохи, включая «Интурист», отсутствовали, зато высились привычные деревянные и каменные дома в два-три этажа, старые, дореволюционные и оттого незнакомые.

Но некоторые сооружения он опознал — курбатовские бани, здание планетария, которое снова стало церковью, мост через Ангару. На той стороне реки вытянулось здание вокзала с куполом, да по Глазковской горе стояли старинные дома. Зато дальше высились небоскребы и широкие эстакады — примерно от политеха и покуда глаза могли уловить. Но плотины ГЭС не имелось — Петр был готов в этом поклясться.

Зато здесь, на берегу у острова Юность, стоял «Белый дом». Напротив здание музея, да на берегу памятник покорителям Сибири — там вместо шпиля, прозванного в народе «мечтой импотента», стояла фигура императора, как на старых фотографиях. По Карла Маркса можно было разглядеть драмтеатр Охлопкова — и все, на этом старое знакомство заканчивалось, и начинались полные непонятки.

Вместо стадиона «Труд» высились старинные корпуса и везде транспаранты — «Дашковскому университету 200 лет. 1776–1976». Именно надписи произвели на Петра неизгладимое впечатление.

— Так это Иркутск будущего? Причем не моего!

Петр помотал головой, как лошадь, отгоняющая слепней. На месте монумента «Борцам революции» стоял памятник — в кресле сидела женщина, державшая на коленях книгу, а за ней стоял мужчина, положив руку ей на плечо.

Рядом с памятником замерла группа туристов, которым что-то объяснял молодой экскурсовод. И Петр пошел к ним, надеясь хоть как-то разобраться в том, что произошло с Иркутском.

— Видите, господа, княгиня смотрит на памятник императору Петру, которого она боготворила. В ее кабинете есть портрет Петра Федоровича, вы его увидите. Он был написан в Иркутске, когда его величество посетил наш город. Именно император рисовал эскизы зданий, сделал нынешнюю планировку города, а чета Дашковых претворила в жизнь его начертания… — экскурсовод остановился и провел рукою. — И вот, ровно сто лет назад, в вековой юбилей университета, профессура и студенты собрали деньги на этот памятник. На нем, как вы видите, взгляд княгини направлен на монумент императору, который был поставлен десятилетием раньше. Хоть так исполнилась заветная мечта княгини — быть рядом вместе с Петром Федоровичем и любимым мужем!

Петр чуть не присел от услышанного и в полном смятении отошел. В растерянности он посмотрел на лоток, на котором были расставлены книги, и застыл, услышав за спиной легкие шаги.

«Я знаю, кто сейчас подойдет!»

Константинополь

Три собеседника в турецких халатах и фесках сидели, скрестив ноги, на ковре, что был расстелен на шканцах линейного корабля. Утренний кофе для османов дело святое, медный кувшинчик исходил паром, дастархан украшали блюдца с восточными сладостями — шербетом, халвой и прочими, неизвестными европейцам, но только не собравшимся этим ранним утром собеседникам, что вели разговор между собой на чистом английском языке, украсившем бы любое парламентское заседание. Иногда между ними явственно проскальзывали нотки и лондонского кокни.

Интересная была троица — один из них явно принадлежал к высшему свету Туманного Альбиона, с породистым лицом, холеными руками и льдинками высокомерия в прозрачно-голубых глазах. Приставка «сэр» ему более всего соответствовала.

Второй был просмоленным морским волком с изрезанными морщинами лицом. Даже сидя он держал себя прямо, расправив плечи, что вбивается долгими годами нелегкой офицерской службы.

Третий типаж, рыжеволосый, как многие островитяне, вел себя вальяжно, но это и выдавало его с головой — за аристократом стояли поколения благородных предков, а за тем лишь деньги, правда, очень большие.

— Сэр Чарльз обеспокоен развитием русской экспансии в Архипелаге! — «аристократ» вдохнул ароматный запах, шедший из кофейной чашечки, и добавил совсем иное. — Первый год мне не хватало нашего чая, но теперь я не мыслю жизни без арабского кофе.

Сэра Чарльза, близкого к премьер-министру, все трое знали великолепно, а потому не было нужды приводить его титул. Моветон…

— Совершенно с вами согласен, сэр. Кофе есть неизменный атрибут Востока. И не он один. Как водка свойственна этим московитам, все еще остающимся варварами…

— На палубе, джентльмены, я предпочитаю виски. Но шайтан бы побрал этих магометан, мне приходится пить его тайком в каюте! — моряк не стал смаковать кофе, он его просто выхлебнул чуть ли не залпом.

— На Ямайке вы предпочитали ром, кэптэн! А здесь, джентльмены, нам придется пить только кофе! — аристократ чуть раздвинул тонкие губы в усмешке на слове «джентльмены».

— Надеюсь, что русские каперы не нарушат поставки, иначе бизнес может понести ущерб! — купец несколько оживленно пошевелил пальцами и потер ладони. Пристойным манерам его в детстве явно не учили.

— В Чесменской бухте собран мощный флот, что навсегда изгонит русских из Архипелага! — пророкотал моряк. — Два десятка кораблей для того достаточно, так что мои три остались здесь, в столице. Прах раздери этих московитов!

Английские офицеры издавна служили на флоте султана, так что фески на рыжеволосых головах никого не удивляли, как и лающая ругань.

— Вы не правы, кэптэн. Их царь, — аристократ еле выговорил трудное слово, ибо титул императора за русскими властителями он не признавал, — пошел нам на значительные уступки.

— А потому правительство Его Величества помогает московитам перевести корабли сюда из Балтики, — со смешком высказался моряк, — где они вскоре пойдут на морское дно. А сэр Чарльз снова поможет варварам собрать флот, построив его даже на наших верфях, а мы постараемся, чтобы новая эскадра разделила судьбу предшественников…

У аристократа не дрогнул ни один мускул, хотя собеседник попал в точку. Зато купец рассмеялся, потирая руки. Он и уточнил со смехом:

— Русские платят золотом, как можно отказать таким щедрым покупателям?! У них деньги есть — татарам дань прекратили платить!

Аристократ чуть поморщился — политика, конечно, дело грязное, но иной раз нельзя называть кошку кошкой. Да и крымские татары вызывали у него не меньшую брезгливость, чем их северные враги.

И османы — варвары, если взглянуть на них пристально. Раскинувшийся перед их глазами огромный город до сих пор именовали Константинополем, не признавая турецкого Стамбула. Даже главная мечеть Айя-София перестроена из греческого храма, только минареты по углам поставили.

В обратную сторону англичане не смотрели, не очень приятно, когда слепит глаза восходящее на востоке солнце. Лучше уж любоваться городом и гаванью, забитой сотнями судов — торговля всегда приносила прибыль, это на Острове все усвоили с незапамятных времен.

Иркутск

— Я пришел попрощаться с вами, княгиня! — высокий офицер склонился над узкой ладошкой и чуть коснулся ее губами. Сильное тело, мышцы, распирающие темно-зеленый мундир сибирских стрелков, широкие плечи, на которых серебрились густые майорские эполеты, высокий лоб мыслителя.

Екатерина Дашкова улыбнулась — ей нравилась уверенность Григория Потемкина, он был красив истинно мужской красотой. И даже черная повязка, что прикрывала потерянный в злосчастном мятеже глаз, совсем не портила впечатление, наоборот, придавала молодому офицеру самый загадочный вид. Этим он и пользовался весьма беззастенчиво у местных дам — успех имел просто невероятный. Только от венца Гименея шарахался, как грешник от раскаленной сковородки.

— Я надеюсь на успех вашего предприятия, Григорий Александрович, — Дашкова улыбнулась краешками губ. Она прекрасно понимала, что бывший гвардеец сует голову в рискованное дело, но отнюдь не безнадежное — братья Орловы уже показали, как с малыми силами, но с бешеной энергией и кипучей страстью можно присоединить к России огромный и пустынный, но богатейший край.

— Я к осени обязательно достигну середины Амура, благо Албазинский острог мы уже восстановили, заложу город Благовещенск. В следующем году дойду до устья, как повелел нам государь!

Потемкин склонился в поклоне — уверенности и храбрости ему было не занимать. Выслужиться любой ценой, оправдать доверие монарха и возвыситься. Он хорошо знал прививаемый нынче принцип — «За Богом молитва, а за царем служба никогда не пропадут!», а потому перед любой преградой стоять не будет, все сокрушит на своем пути.

Княгиня уловила еще одно — «велел нам государь». Потемкин не дистанцировался от их семьи, он подчеркнул, что не мыслит обходиться без их помощи. А потому, если предприятие будет иметь успех, она с мужем получит от императора и свою долю похвалы.

— Вы отъедете сегодня, Григорий Александрович?

— Немедленно, Екатерина Романовна. Я зашел проститься и поскачу в Лиственничное. Там на струге переправлюсь через Байкал, а дальше до самого Сретенска без остановок. Не больше десяти дней пути. Не позднее пятнадцатого дня наша экспедиция начнет идти вниз по Шилке, а там по Амуру. Я и так потерял много времени, пока ждал винтовки, — теперь придется поспешать изрядно!

— Вы правы, Григорий Александрович! Но не наша вина, что оружие пришло так поздно — его везли из Перми, там завод…

— С Ижевска, ваше сиятельство. Но это почти рядом, — Григорий поправился — он понял, что совершил бестактность.

— Мой муж сказал, что солдат с такой винтовкой стоит пяти с обычными фузеями…

— Десяти, а то двадцати, ваше сиятельство, никак не меньше. Ваш муж прав, но он имел в виду пруссаков, а мне будут противостоять только китайцы, и то я не думаю, что у них по Амуру есть такое воинство. А у меня целый батальон — полтысячи стрелков да еще казаки, дюжина новых пушек. И в этом только заслуга вашего мужа, глубоко мною уважаемого!

— Желаю вам совершить это предприятие! — княгиня милостиво протянула ладонь, прощаясь, но тут же вспомнила наказ мужа и произнесла весьма строгим голосом: — Только постарайтесь обойтись без большой войны с китайцами. Она нам пока не нужна. Нам нужен мирный Амур.

— Я выполню все, княгиня. Войны с китайцами не будет, по крайней мере я сделаю все, чтоб ее избежать. Прощайте, Екатерина Романовна!

— До свидания, Григорий Александрович. Пишите нам чаще. Да хранит вас Господь!

Петропавловск

— Не может быть?! Да откуда он взялся?!

Иван Орлов испытывал жгучее желание протереть глаза. Еще бы — кто-кто, но чтоб старый «приятель» Шванвич в эту даль приплыл?

— Опять морды бить друг дружке будем! — наконец поверил собственным глазам Орлов, машинально потер скулу, оскалившись радостной улыбкой. Девять лет назад тот ему славно «салазку» своротил, до сих пор приятно вспомнить.

Ох, как и гоняли они друг друга по всем вертепам и кабакам Петербурга, любо-дорого вспомнить…

Верзила Шванвич, единственный в столице, кто осмеливался противостоять братьям. Схватка с ним была чревата — тогда, застав Ивана в трактире на Петергофской дороге, тот его избил нещадно, вытряхнув всю наличность. Устоять не мог в одиночку даже самый крепкий из братьев, Алехан, — и его Шванвич лупил, как Сидорову козу.

Зато если здоровяка застигали врасплох сразу двое братьев — причем любых, они все отличались завидной силушкой — то уже супротивнику приходилось худо, редко когда на карачках выползал, чаще пластом лежал.

Мордобитие шло с переменным успехом три года, пока враждующим сторонам это порядком не надоело. Службу-то в гвардии нести надо, а как, если в лежку от побоев лежишь и глаза открыть не можешь, потому что очи багровыми синяками заплыли и губы варениками стали!

Аккурат за два года до переворота Орловы со Шванвичем заключили договор, суть которого была проста, как мычание. Если кого из братьев в одиночестве в кабаке поймают, то тот, не вступая в драку, вытряхивает карманы и убирается подобру-поздорову. Ну а если Шванвич попадется сразу двум братьям — то процесс сей уже относится к нему.

Соглашение строго соблюдалось, и лишь один раз было нарушено неугомонным «приятелем», но пьян он был зело и с грациями, в смысле девками кабацкими, любился, когда Алехан с Федей потребовали контрибуцию. Шванвич возмутился и был тут же свирепо избит, лишен девок и денег и вышвырнут на улицу. И нет бы ему уйти! Водка с обидой забурлили, и рубанул он палашом Алехана, подождав, пока тот выйдет во двор облегчиться от выпитого.

Хорошо, что пьян был — щеку только распорол да кончик носа стесал. Француз-хирург три операции сделал — спас нос брату, но чудовищный шрам на скуле остался. Оттого Алешку и стали называть «балафре», что с французского значит «меченый».

Страницы: «« « ... 678910111213 » »»