Россия распятая Глазунов Илья

«Его совсем не слышно…»

Не так давно, когда мне исполнилось 70 лет, я узнал номер дома и квартиры на Плуталовой улице, куда меня привезли из роддома. Я с трепетом вступил на плиты когда-то роскошного подъезда с разрушенным камином и такой ныне обшарпанной лестницей. По сей день квартира 15 в доме № 26 на втором этаже – коммунальная, а самую большую комнату с сохранившимся, как мне сказали, камином купил «иностранец» – украинец. Ключ он увез с собой… Во дворе осенний косой дождь словно обстреливал лужу, стараясь потопить одинокие желтые листья, гонимые ветром петербургского ненастья. Мяукала на ступенях искалеченной мраморной лестницы кошка…

…На пожелтевшем конверте рукой моей тети написано: «Письма о рождении Ильюши». Моя бабушка, Елизавета Дмитриевна Флуг, в девичестве – Прилуцкая, происходившая из старинного дворянского рода, писала эти письма своей дочери Агнессе, родной сестре моей матери.

Я привожу эти интимные письма, которые могут представлять интерес не только как документальные свидетельства о начале моей жизни, но и как свидетельства эпохи того времени.

12 июня, четверг, 1930 г.

Дорогая Агенька, сегодня получила твое 2-е письмо… где ты пишешь, что я неверно адрес написала… Неужели пропадут мои письма, главное, – последнее, с известием, что у Олечки родился сын. Я обещала тебе на другой день, а вот и два прошло, все никак не успела. Расскажу все подробнее.

8-го, в Троицу, часа в 4 утра Олечка постучалась ко мне, говоря, что у нее очень живот болит. «Наверное, расстройство». Я, конечно, увидела, что это не то… И решили, что лучше идти. Часов в шесть – седьмом они с Сережей пошли пешком в больницу, а я со смятенной душой пошла к ранней обедне, выстояла всю, потом еще молебен был. Сережа вернулся, а к 9-ти, когда дают справки, снова пошел. Олечка писала письма, очень хотела домой. Ее даже перевели в отделение выздоравливающих, рано пришла. И 9-го навещали ее (т. е. только письмами обменивались). Когда приходила – слышала чужие стоны, и душа надрывалась. Вечером 9-го она была уже в родильной палате, но схватки были слабые, все же Сережа просил ночью позвонить, если что будет. Я долго не раздевалась, поджидая звонка. Утром пошла туда, потом узнала, что у нее схватки сильные. Я места не находила, пошла побродить и сидела в церковной ограде. Вернулась домой, и Лиля сказала мне, что звонили: у Олечки сын и все благополучно.

Сережа уходил куда-то, и когда вернулся, я его обрадовала моим сообщением и поздравила… Сережа пошел в больницу уже позже назначенного для передачи часа, и так как там щедро давал на чай, ему сказали: «Подождите, сейчас вашу жену понесут» (ей зашивали швы), и ему удалось повидать ее. Он нашел, что она хорошо выглядит, бодрая была. Мне сразу же в 3 часа написала: «Ты верно огорчена, что вместо Елизаветы родился Елизавет-Воробей…».

Так он у нас и назывался Воробушком. Мальчик здоровенький. 3500 гр. весу. Оля писала: «Ребенка видела мельком, кажется довольно пролетарским», а в следующем письме – «сегодня он показался мне лучше, волосы с пробором на боку, с голубыми глазами».

Как жаль, что не пускают родных. Так бы хотелось посидеть с Олечкой и посмотреть нового внука…

21 июня, суббота

Милая и дорогая Агенька!

Вот Олечка и дома. Приехала она вчера, часа в 2. Было очень хлопотливое утро, все хотелось устроить и приготовить. Сережа бегал в рынок за цветами, в аптеку, накануне купил хорошенькую кроватку, а вчера матрасик достал… Хлопотал по телефону об автомобиле со службы, но ничего не вышло, приехали на извозчике. Я смотрела из окна комнаты, а по Плуталовой под окнами уже ходила Ниночка, которой тоже не терпелось. Слышу, она кричит: «Едут, едут…». Вижу, Олечка кивает, а Сережа с малюткой на руках. Выбежала я на лестницу, и внесли вместе. Мальчик очень слабенький, главное, умилило меня то, что рыженький в Олину породу. Ротик у него маленький, Олин, но пожалуй, все же на Сережу больше похож или, вернее, на обоих: есть и Олино и Сережино. Вчера он поразил своим спокойствием. Долго не засыпал, лежал с открытыми глазами, зевал и все молчал. Дети его обступили, особенно Аллочка, которая прямо приникла к нему, смотря со страхом (так как он плакал в это время) и в то же время гладя его рукой. Оля очень спокойная мамаша, кормит его по часам, встает к нему… Сегодня такой чехольчик-занавеску смастерила на кроватку. Она очень похудела, но лицо такое хорошее, глаза стали большими, и какое-то новое выражение появилось – серьезное и мягкое…

Сережа не наглядится на сына. Оля говорит, сегодня он даже с обеда вскакивал, настолько рад, и приходил к «философу» (уж очень он серьезен, и помню, даже Лиля сказала: «Его совсем не слышно»). Меня умилила картина: кормилица Оля. Наша-то затейница и шуточница!.. Она все делает без лишних слов и приговариваний, но как-то положительно и серьезно.

Сегодня устала, одолели визиты. Утром заходила Ольга К., потом пришли сослуживцы и сидели очень долго, накурили (удивляюсь бесцеремонности!), вечером Оля К. и потом Володя, который и сейчас тут, но пришел к Лиле. Вчера заходила и обедала у Лили Верочка…

Начало моей жизни

Первое мое впечатление в сознательной жизни – кусок синего неба, легкого, ажурного, с ослепительно белой пенистой накипью облаков. Дорога, тонущая в море ромашек, а там, далеко, – загадочный лес, полный пения птиц и летнего зноя. Мне кажется, что с этого момента я начал жить. Как будто кто-то включил меня и сказал: «Живи!»

Каждое утро я просыпался от задорного и звонкого петушиного крика, который заставлял открыть глаза, увидеть залитую лучами огромного солнца маленькую комнату, оклеенную старыми, дореволюционными газетами вперемежку с плакатами, призывающими недоверчивого середняка вступить в колхоз. Белый юный петушок был необычайно энергичен – с восходом солнца жажда деятельности обуревала его голову, увенчанную красным пламенем гребешка. Он кричал беспрерывно, весело, надсадно, как будто осуждая спящих людей.

Маленький петушок был невыносим – гонялся за детьми и взрослыми, стараясь клюнуть как можно больнее, жестоко изранил в драке добродушного соседского петушка, отнимая его добычу. Я полюбил неугомонного драчуна и не разделял общего возмущения его проделками. Однажды, проснувшись в комнате, тонущей в жарком мареве, я с удивлением увидел, что солнце было уже высоко, но никто не предупредил нас о восходе… Все ели суп из маленького петушка и были очень довольны наставшим покоем. Я один не мог есть… Взрослые смеялись и говорили, что это другой петушок, а наш уехал погулять к бабушке в город, в гости и скоро вернется… Но я знал, что никто уже не разбудит нас с такой радостной настойчивостью, когда будет вставать солнце.

С дачи из-под Луги возвращались всегда к осени. После просторных лугов, стрекоз, дрожащих над темными омутами маленьких быстрых речушек, после мирных стреноженных лошадей с добрыми мохнатыми глазами, долго и неподвижно стоящих в вечернем тумане, дымившемся над рекой, после запущенных садиков с яркокрасной смородиной и малиной удивительным миром вставал Ленинград с громадами стройных домов, с бесконечным морем пешеходов, трамваев и машин.

Помню извозчиков на элегантных колясках с поднимающимся верхом. Поражало, что в городе лошади были совсем иные, чем в деревне, будто совсем другие существа – тонконогие, гладкие, с трепещущими ноздрями, они не боялись автомобилей, уверенно и равнодушно смотрели на мир, безоговорочно подчинялись извозчику, радостно и звонко стуча копытами по деревянной мостовой Невского проспекта.

Сколько людей! Как цветов в поле… Какие красивые дома!

Но вот уже перед нами – огромная площадь, и над ней, на высокой колонне, парящей в небесах, – ангел. Это Дворцовая площадь. Зимний дворец, Нева, мосты, ветер… Дух захватывает от удивительной торжественности незабываемой минуты. Волнуешься так, будто весенним вечером, проходя по улице, вдруг услышал из чужого окна дивную музыку. Подобная легкому облаку, дрожащему над морем, она трепещет и тает, а сердце щемит и бьется, будто открылось непознанное.

Хмурая Петроградская сторона… Как, на первый взгляд, она прозаична! Но каждый дом здесь имеет свое неповторимое лицо. Глаза окон смотрят то пристально, то печально, то равнодушно и пусто. Дома точно люди после долгой разлуки: иные изменились, другие выглядят так, будто с ними не расставался, и словно подмигивают оконцами: «Ничего, мы еще поскрипим». Третьи явно забыли тебя – смотрят холодно, как на бедного и нелюбимого родственника.

На берегу Невы за горбатыми мостами, в островке осенних деревьев, плотно сомкнутых, как солдатское каре во время боя, спрятался маленький домик, в котором жил великий Петр. Это был первый музей, виденный мною в жизни. Потемневший от времени портрет энергичного императора в римских латах, пожелтевшие карты, на которых нарисованы диковинные очертания неведомых архипелагов, проливов, морей, островов… Парусные военные корабли, изображенные на старинных гравюрах, – шхуны, баркасы, шлюпы; развевая на ветру флаги, пируют на невских волнах иноземные гости… С разных концов света едут в новую столицу Российской Империи – Санкт-Петербург, выросший со сказочной быстротой на топких финских берегах… До нашего времени сохранились личный компас Петра и отлитая в бронзе могучая рука великого преобразователя России. Сохранились также одежда Петра и огромная лодка, сделанная им самим, – именно в этой лодке царь спас рыбаков, тонувших в сильную бурю на Ладожском озере…

Деревянный домик на берегу Невы, спрятанный, как в панцирь, в каменный защитный футляр другого дома, тихо и задумчиво поблескивает окнами, будто размышляя и удивляясь судьбе огромного города, который начался с него – маленького, но великого в нашей истории домика…

Я не мог не написать о доме Петра Великого, основателя города, где я родился и вырос. Но думаю, что первыми музеями, которые я видел и которые остались в памяти, были Эрмитаж и Русский музей. Навсегда поразили залы Эрмитажа с их торжественностью и великолепием, звучанием образов великих старых мастеров, как звучит музыка Баха, Моцарта, Вивальди и особенно любимого мною Альбинони.

В Русском музее мое детское воображение было пленено образами В. Васнецова «Боян» и «Витязь на распутье» с тревожным закатным небом. В картине «Боян» пронзительно поражал образ самого Бояна, вдохновенно поющего славу героям под бурным, по-былинному могучим небом, вторящим струнам и заставляющим юного княжича ощущать всем сердцем мир будущих битв славных внуков Даждьбога. К этой картине у меня на всю жизнь сохранилось особенное чувство восторга. А тогда, помню, я смотрел вокруг себя и не видел лиц с орлиным взором, как у юного княжича.

Когда я гулял с отцом по спокойным берегам Волхова и видел поросшие буйной травой курганы, мне казалось, что набат огромных небес лучше всех увидел и запечатлел Васнецов. Русь могучая…

Навсегда запомнилось, как шел однажды с мамой по улицам старого Петербурга у Каменноостровского, мимо Ситного рынка, возле которого жила тетя Лиля. Огромные, как горы, как замки, розовые миры, медленные и плавные, высились над городом облака… Это один из самых ярких моментов детства. Моя жизнь словно выложена разноцветными камнями мозаики разных жизней. И только это: облака и лес, синий и вибрирующий в лучах яркого летнего солнца, и ромашки (года четыре тогда мне было) – прошло как лейтмотив жизни, даже тогда, когда мрак и горе переполняли душу.

Были разные годы, люди, события, и все объединяют облака – огромные, кучевые, вечерние. О них нельзя вспоминать без волнения, без подступающих слез. Небо и птицы… Как безжалостна река времен!

А еще в детстве пели стрекозы, извивалась речка Луга. И Волхов, который загадочно цвел, покрываясь зеленым ковром «Это Волхов цветё», – говорили местные жители – новгородцы.

А под землей «ходы» – пещеры, вырытые бог весть кем и когда; «могилы» – курганы – сколько душевного волнения и таинственного очарования в этом! История – жизнь предков – скрыта тайной времени и живет рядом с нами… Бушует ветер, и могуче несет свои воды Волхов…

Недалеко от Плуталовой улицы, дом 26, и Гисляровского проспекта находилось до революции знаменитое кафе, где Блок увидел свою Незнакомку; Серебряный век – когда многие искали Бога, а нашли его в сатане…

Налево – площадь Льва Толстого и улица петербургских миллионеров с могучим зданием архитектора Щуко в духе итальянского Ренессанса. Когда в 1924 году случилось наводнение, тетя Ася, жившая неподалеку – в Ботаническом саду, запомнила, как всплыла деревянная мостовая, устилавшая роскошные улицы для бесшумного проезда извозчиков. Открылись канализационные люки мостовой. Переходя по пояс в воде, пешеходы проваливались в открытые люки. Петербургское наводнение…

Мы переехали недалеко – на угол улицы Матвеевской (названной в память бывшей здесь, а позднее взорванной еще до моего рождения церкви) и Большого проспекта, получившего название проспекта Карла Либкнехта, несмотря на то что он никогда даже не был в Петербурге, как и в других городах России, где столько улиц и проспектов носили его имя, как и имя Розы Люксембург, или, как ее называли в Германии, «Кровавой Розы». Они много потрудились над тем, чтобы превратить Германию в коммунистическую страну Советов под руководством Коминтерна. Как известно, национал-революционеры Европы сорвали планы всемирной революции марксистов-коминтерновцев, а Сталин был вынужден проделать известную чистку среди победителей-ленинцев, входивших в мировой коммунистический интернационал.

Матвеевская, пересекая проспект Либкнехта, становилась улицей Ленина (бывшая Широкая), где жил вождь мирового пролетариата Ульянов (Ленин) с супругой Н. Крупской. Наши родственники Мервольфы остались на Плуталовой улице, а мои родители, бабушка и дядя Кока (Константин Константинович Флуг – известный ученый-китаист) с женой-актрисой Инной Мальвини въехали на первый этаж, в небольшую трехкомнатную квартиру. В комнате прислуги, повесив икону над кроватью, расположилась бабушка, сказав, что это лучше, чем тюрьма. Дядя Кока занял одну комнату у передней, нам досталось две: крохотная – мне, побольше – родителям.

Помню, что дядя читал бегло по-китайски и на его столе были разбросаны старые, написанные иероглифами манускрипты. Я очень любил рассматривать книги – картинки приключений забавных китайских людей – своего рода комиксы XVII–XVIII веков, древние маленькие скульптурки драконов. Над столом – портрет К. К. Флута работы Федотова (ныне он в Третьяковской галерее). Над ним дивная, как говорили, копия головы Ван Дейка, строго смотрящая прямо на зрителя. На стульях, как в артистической уборной, разбросаны причудливые части женского туалета: пеньюары и лифчик – довольно помятый, в форме двух роз. У зеркала – открытые коробки с гримом. Отец брезгливо показал матери на все это, иронически улыбаясь: «Как твой братец это все терпит? Героиня Мопассана, а детей нет!» Посмотрев на меня, мама сказала: «Сережа, перемени, пожалуйста, тему».

Именно в этой квартире им суждено будет умереть страшной, голодной смертью. А жена дяди Коки, Инна Мальвини, исчезнет еще до смерти матери, уехав в 1942 году по Дороге жизни, и навсегда выпадет из моей памяти. А тогда фотография ее с надписью «Лучшей Анне Карениной от почитателя таланта» стояла на дядином письменном столе.

Окна нашей квартиры находились почти над булыжником двора, и я помню пересекающую двор фигуру матери с двумя авоськами и предупреждающий крик управдома: «Товарищ Глазунова, мы у вас воду перекроем – давно пора уплатить по жировкам! Муж в шляпе, а за квартиру не платите вовремя. Одно слово – антилигенция!»

В каждый день рождения я получал столько подарков, сколько мне исполнялось лет. Помню четыре подарка, пять, шесть, семь, восемь… Солдатики, открытки, игрушки, книги… Когда мне подарили ружье и пластмассовый пистолет, восторгу моему не было предела. Помню, бабушка-«царскоселка» Феодосия Федоровна Глазунова – мать отца – подарила книгу Сельмы Лагерлеф, сказки в роскошном издании Девриен и «Басни Крылова» с чудесными иллюстрациями художника по фамилии Жаба.

Особым праздником было Рождество. За окном вьюга, трескучий мороз. Отец приносил маленькую чахлую елочку, большая и не вошла бы под низкий потолок бывшего «наемного» дома. Моя мама, как моя подруга, всегда была рядом со мной. Мы говорили обо всем. Она, как может только мать, самозабвенно любила меня, и никто не вызывал во мне такого чувства радости и полноты бытия. Отец не прощал моих шалостей и ставил меня «носом в угол». Защищая меня, мама клеила со мной картинки, мастерила наряды к елке. Родственники приносили старые игрушки, сохранившиеся еще с дореволюционных времен. Томительные, упоительные часы и минуты ожидания праздника… Кто может забыть эти минуты детства? Наверное, от них ощущение моего детства облекается в образ праздничной елки. Когда собирались все родственники, двоюродные сестры и я с трепетом ждали звонка в дверь – прихода Деда Мороза. Когда мы стали взрослее, то сразу узнавали в нем тетю Инну, в застегнутом на спине пальто отца и вывернутой наизнанку шапке дяди Коки. Почему-то венчающая елку восьмиконечная рождественская звезда тревожила родственников. Они тщательно закрывали окно занавеской… Ведь советская жизнь проходила под красными лучами сатанинской пентаграммы – Звезды пламенеющего разума. Безжалостно карались те, кто видел в празднике Нового года Рождественскую звезду Спасителя мира.

Бабушка читала мне вслух любимую книгу Сенкевича «В пустынях и дебрях», а я рассматривал многочисленные папки с репродукциями классической живописи, заботливо собранными братом бабушки Кокой Прилуцким, художником, которого родственники называли «князем Мышкиным». Через много-много лет, работая над Достоевским и моим любимым романом «Идиот», я смотрел на сохранившуюся старую фотографию двоюродного деда и поражался, до чего он, в самом деле, похож на князя Мышкина, каким я его себе представлял. Репродукции были маленькие – из немецких календарей об искусстве. Но такие четкие, благородные по тону Рубенс, Ван Дейк, Рембрандт, Тициан, Джорджоне, Боттичелли, Караваджо и другие великие имена сопутствовали моему счастливому петербургскому детству.

Мама покупала мне альбомы для рисования и акварельные краски. Засыпая, я смотрел на желтую круглую печь в углу. Краска облупилась во многих местах, и из-под нее сквозила черная старая покраска. Причудливые очертания пятен были похожи на профиль колдуна, иногда на вздыбленные черные облака, иногда на диковинные деревья, как в Ботаническом саду. На столе лежали любимые игрушки, книги. Одно название их для меня как музыка детства: «Царские дети и их наставники», «Рассказ монет», «Живчик», «Под русским знаменем» – о героях русско-турецкой войны.

Чтобы я скорее засыпал, бабушка пела мне старинные колыбельные, которые, наверное, пела ей мать: «Улетел орел домой, солнце скрылось под горой». Особенно я любил песню о бедном ямщике, о русском удалом крестьянине, выросшем на морозе, о дальних походах «солдатушек-бравых-ребятушек».

Эти песни так же ушли из нашей жизни, как ушел мир доброй, привольной великой России.

В памяти осталось:

Что сегодня поют наши бабушки внукам?

Засыпая, я старался представить себе Бородинское сражение, Илью Муромца, борющегося с Соловьем-разбойником, улыбающегося светлейшего князя Александра Васильевича Суворова, костры, горящие у стен Измаила, и лица суворовских солдат – точь-в-точь как на картине В. И. Сурикова «Переход Суворова через Альпы», которая так поразила мое воображение в Русском музее.

Мое детство было овеяно навсегда ушедшим духом петербургской дворянской семьи.

Уничтожая «социально чуждых», коминтерновские завоеватели не могли и не имели сил сразу уничтожить всех поголовно. Свобода и привольное счастье старой России жило в памяти людей, как и тот великий патриотизм, опираясь на который, Сталин совершил «революцию в революции», когда германские войска молниеносно дошли до Москвы и Ленинграда.

В довоенном Петербурге еще сохранились традиции иметь дома семейные альбомы, куда родственники, друзья и знакомые записывали что-то памятное и доброе. Известно, что в свое время в такие альбомы еще Пушкин, Лермонтов и другие поэты записывали петербургским барышням свои стихи, входящие теперь в собрания сочинений. У моей матери сохранился один из таких семейных альбомов, наполненный рисунками и стихами, написанными по-французски. По сей день помню прекрасный карандашный портрет Брюллова, нарисованный с виртуозным мастерством, а некоторые рисунки приписывались Федотову. А какой удивительный почерк был у русских людей в XIX веке, и как он не похож на размашистый, вкривь и вкось, наш советский почерк! Моя бабушка Елизавета Дмитриевна говорила маме: «Оля, ты должна первая написать в Ильюшин альбом – когда он будет взрослым, а нас уже не будет на свете, ему будет такой радостью прочесть слова матери». Мама открыла старинный альбом в темно-синем переплете с золотым тиснением славянской вязью. Но ничего не написала… «Все мои слова будут так ничтожны в сравнении с моей бескрайней любовью к единственному сыну: верю, он и так всю жизнь будет помнить, что я его люблю вечно». А тетя Ася написала стихи:

Мой отец написал слова, которые меня согревают и по сей день: «Милому сынку. Хотел бы, чтобы ты всегда чувствовал, что есть у тебя верный и беззаветный друг – старый Бяха, для которого твои радости – и его радости, твои несчастья – и его несчастья, друг, к которому ты можешь прийти всегда со всем плохим и со всем хорошим. Stary Bjacha. 19/III 1940».

А моя двоюродная сестра Алла нарисовала какую-то фантастическую бабочку и написала на рисунке: «Этот необычайный мотылек родился на память от Аллы». Она – единственная из всех моих блокадных родственников, которая осталась в живых до наших дней. Сколько времен с тех пор утекло…

Моим маленьким миром была наша квартира на грустной Петроградской стороне, память о которой, как эхо, звучит в моей душе. Это чувство тихой радости, неизбывного счастья и просветления сопутствовали мне и маме – Ляке, так я ее называл. У нее были золотые волосы, серо-зеленые глаза, маленькие мягкие руки. Мама, а потом моя дорогая жена Нина – это две женщины, с которыми я был безмерно счастлив. Забегая далеко вперед, скажу, что как в страшном сне всплывает в памяти лицо моей матери, когда она умирала в ледяном мраке блокадной квартиры. И я полшю, – кажется, это случилось совсем недавно – мокрый асфальт, с которого водопады дождя не смогли смыть едкий мел, которым был очерчен контур тела моей трагически погибшей жены. Боясь смотреть, но невольно заглядывая в пролет арки дома, я видел во дворе на асфальте в сумеречном свете черную кошку, которая неподвижно сидела, словно не находя выхода из очерченного мелом рокового мира смерти. Я всю жизнь чувствовал и знал, что за каждое мгновение счастья нужно платить кровью и страданием. Но когда тьма застилает глаза и уже не хочется жить, воля сопротивления должна поднять человека с колен и заставить продолжить одинокий загадочный путь бытия.

Боже! Сколько незабвенных воспоминаний оставило во мне детство! Русские летние дороги, закаты, бескрайние леса и синие горизонты, распахнутые небеса, грустящая вечерняя рожь, низко летающие ласточки…

Я помню такой Петербург, которого уже никто никогда не увидит! Сердце замирает, и невольно перехватывает горло от этих воспоминаний. Изысканный, непонятный, родной и роковой город! Моя судьба связана с его душой и определена во многом трагизмом и красотой бывшей столицы Российской Империи…

Первые уроки живописи в особняках Витте

Я был единственным ребенком в семье, и, очевидно, поэтому меня считали избалованным матерью. На одном из первых моих рисунков был изображен орел в горах, о чем любила вспоминать моя мать, мечтавшая, чтобы я стал художником. Помню детскую школу искусств «в садике Дзержинского» на берегу Невки, размещенную в бывшей вилле графа Сергея Юльевича Витте. Дети рисовали незатейливые натюрморты, гипсовые орнаменты, композиции по впечатлениям. Мне было лет шесть, но отчетливо помню рисунок на заданную тему о Марине Расковой – женщине-летчице, имя которой не сходило со страниц газет и заполняло программы радиопередач. Как ни стараюсь изобразить женскую фигуру в синем комбинезоне – все мужчина получается. В душе поднялась волна отчаяния. Подошла учительница: «Ильюша, фигура женщины отличается от мужской тем, что у нее бедра шире плеч. Понимаешь?» Она ногтем провела линию по моей незадачливой работе. Я, набрав темно-синей краски на кисть, прибавил в линии бедер, и, о чудо! – передо мной появилась женская фигура. Ушел с ожидавшей меня в многолюдном вестибюле мамой домой. Я был счастлив, глядя на вечерний синий снег, сгибающиеся под его тяжестью черные ветви старого парка с замерзшим прудом, где даже вечером, в тусклом желтом свете фонарей гоняли юные конькобежцы.

Потом мы стали заниматься в другом доме, тоже принадлежавшем до революции председателю Совета Министров, знаменитому масону Витте, «графу полусахалинскому», так много сделавшему для приближения революции в России. Наискосок от него – памятник «Стерегущему» напротив мечети. В 1938 году меня приняли в первую художественную школу на Красноармейской улице, неподалеку от Владимирского собора.

С благодарностью вспоминаю учителя Глеба Ивановича Орловского, влюбленного в высокое искусство. Мама ликовала, когда в журнале «Юный художник» похвалили мою композицию «Вечер» – за наблюдательность и настроение. Помню, что темой акварели был эпизод, когда я с отцом шел домой через Кировский мост. Над нами огромное, тревожное, красное, словно в зареве, небо. Был страшный мороз. Шпиль Петропавловской крепости, как меч, вонзался в пламенеющую высь. Отец шел в своем поношенном пальто с поднятым воротником. Это было во время советско-финской войны, когда бывший флигель-адъютант Государя Николая II Маннергейм сдерживал натиск Красной Армии линией укреплений, носящей его имя.

Глеб Иванович показывал нам репродукции с картин великих художников и учил как можно точнее передавать натуру. Он благожелательно поддерживал мою детскую страсть к истории Отечественной войны 1812 года. У него было такое «петербургское» лицо, строгий костюм, а на ногах серые штиблеты, чем-то похожие на те, что у Пушкина. Глаза добрые, но строгие. Однажды он меня обидел, сказав, что мою композицию «Три казака» «где-то видел». Но, честное слово, я не позаимствовал ее, просто мама начала читать мне «Тараса Бульбу» Гоголя. Меня потрясла история Тараса, Андрия и Остапа. «Батько, слышишь ли ты меня?» – крикнул в смертных мучениях Остап. «Слышу, сынку, слышу!» – раздался в притихшей толпе голос Тараса. Какая глубина и жуткая правда жизни сопутствовали нашему гениальному Гоголю!

Одновременно я пошел в школу, находившуюся напротив нашего дома на Большом проспекте Петроградской стороны. Накануне этого события мать почему-то проплакала весь вечер, а дядя Кока утешал ее: «Что ты так убиваешься, не на смерть же, не в больницу?». Понижая голос, мать возражала ему: «Они будут обучать его всякой большевистской мерзости. Он такой общительный… Чем это все кончится? Ильюшиного детства жалко». В первый же день нам поручили разучить песню о Ленине. «Подарил апрель из сада нам на память красных роз. А тебе, январь, не рады. Ты от нас его унес». «Но ведь тебе не обязательно петь со всеми, ты можешь только рот открывать», – печально пошутила мама.

Наступила весна. Мы, мальчишки, радостно играли во дворе у старого дерева. Дети жили дружно. Русские, татары, евреи – кого только не вмещал наш старый петербургский дом! Грустная, скорбящая женщина вместе с мужем вывозила в коляске больного полиомиелитом сына. Он ползал по песку, движения его были какими-то изломанными, словно кто-то изнутри заставлял его, открывая рот, сведенный спазмом, выкручивать руки, ноги, закрывать глаза. Родители шептали нам: «Вы не обижайте его, не смейтесь. Это горе для него и для папы и мамы». Но никто и не думал смеяться над ним. Когда он начинал биться на земле в падучей, мы словно не замечали его недуга, старались помочь его матери.

Много лет спустя в Москве возле Арбата, где я живу, спускаясь из мастерской на улицу, я увидел в лучах весеннего яркого солнца среди лотков, столов, где продается все и вся, толпу. Она сбилась плотным кольцом, но что было внутри нее, я поначалу не мог разглядеть. Веселились и радовались все, но чему радуются, увидел, протиснувшись сквозь толпу. И тут сразу вспомнил впечатление давнего детства. На земле сидел, корчась в судорогах, словно мучимый бесом, мальчик лет 15. Движения его были как в падучей – руки и ноги нервно двигались, скрещиваясь, как у робота. Мучительный стыд за людей охватил меня. Над чем же они смеются? Надо скорее помочь бедняге, убрать с асфальта… Но вдруг смотрю, еще один мальчик сел рядом – задергался тоже, а первый, словно робот на механических ногах, встал как ни в чем не бывало. Боже! Оба смеются! Узнавший меня арбатский художник пояснил: «Это, Илья Сергеевич, такой современный танец, называется брейк. Каково?»

Всегда и у всех народов танец был олицетворением гармонии движения, выражением духа в жесте и образе.

Во времена строгих в своей изысканной красоте бальных танцев Бодлер сказал: «Заткните себе уши в танцевальном зале – и вам покажется, что вы попали в сумасшедший дом». Однажды на студенческом вечере я попробовал это сделать и заткнул уши. Поэт был прав – сумасшедший дом! И лишь русский балет, даже если не звучит музыка, прекрасен, как ожившие античные барельефы, или скульптуры, или фрески Рафаэля.

А что же сегодня? Ныне канули в прошлое и шейк, и брейк, и «рок», а молодежные дискотеки захлестнула черная волна электронной поп-музыки, основанной на ритмах шаманского бубна. Она заставляет посетителей, начиная, увы, чуть ли не с 12 лет, впадать в безумие наркотического экстаза. Молодежь фанатеет.

Жар-птица не прилетела…

Я не знаю, как ко мне пришла страсть собирать все, что можно, по истории Отечественной войны 1812 года. Очевидно, это было после посещения галереи 1812 года в Эрмитаже, где прямо в души нам смотрят с портретов глаза героев: Кутузова, Багратиона, Барклая-де-Толли, Тучкова, Раевского, Дохтурова, Кульнева и многих-многих славных защитников России. Какие у них лица, какой великий дух и какая любовь к Отечеству! А какие до революции выходили книги по истории России, о славных героях ее, дающих вечный пример потомкам.

А.С. Пушкин так выразил свои впечатления от этой галереи славы русского оружия:

Личность Наполеона тоже всегда вызывала во мне глубочайший интерес, даже в детстве. Помню, на старой открытке изображен эпизод, когда над юным Наполеоном смеются сверстники. Почему?

«Потому что Наполеон, будучи корсиканцем, плохо говорил по-французски», – пояснил отец. А Наполеон на Аркольском мосту? Быть или не быть! Свищут пули, решается судьба будущего императора – великого честолюбца. «По наступающей сволочи картечью – пли!» – отреагировал он на восставшую оболваненную толпу, идущую во имя бредовой идеи «свободы, равенства, братства» уничтожать мощь и благополучие прекрасной Франции. Бонапарт мечтал завоевать весь мир!

Я был преисполнен восторженной страстью к генералиссимусу Суворову. В церкви Александро-Невской лавры на полу мраморная плита. «Здесь лежит Суворов» – написано на ней коротко, как он завещал. Думал ли он, что озверевшая чернь под руководством врагов Отечества, сметая и оскверняя могилы великих предков, коснется его праха кощунственной рукой! А останки Александра Невского сложат в бумажных пакетах в подвал антирелигиозного музея, размещенного в Казанском соборе на Невском проспекте!

Я уже понимал, что Сереже – моему отцу – «не надо высовываться», как говорили родственники. Мы жили бедно. Даже когда дядя Миша, брат отца, послал мне три рубля «на барабан и саблю» – до войны это были солидные деньги для подарка мальчику, единственному наследнику рода Глазуновых, отец просил меня повременить с покупкой «подарка от Михаила», а дать деньги матери на еду.

Напротив нашего дома на углу улицы Калинина (бывшей Матвеевской) и Большого проспекта был Торгсин – «торговля с иностранцами». Заходя в Торгсин, все, как в романе Булгакова, говорили в один голос: «Хороший магазин» – как в советские времена, заходя в валютную «Березку».

Помню, как однажды мама подала приемщику Торгсина три серебряные ложки. Приемщик в белом халате тут же согнул их дугой, положил на весы (ценился вес драгметаллов, а не изделия из них), бросил в ящик, в котором уже лежали портсигары с дворянскими монограммами, серебряные тарелки, брошки – все как в сундуке Али Бабы. Дал купон на продукты. За него на соседнем прилавке нам выдали печенье и масло. «Это все?» – спросил я у мамы. «Да, все», – грустно ответила она. А мне так было жалко ложек с фамильной монограммой моего деда Константина Флуга…

Помню, у гостиницы «Пекин» в Москве сквозь мокрую пургу, открывая дверь своей машины, увидел трех людей – русских крестьян пожилого возраста и закутанную в платок девочку. Глядя мне в глаза, пожилой, обросший щетиной мужчина глухо и безнадежно обратился ко мне, протягивая руку как нищий: «Уважаемый господин, помогите нам, не побрезгуйте». Это не были нищие или бомжи, не желающие работать. Это были люди из русской резервации СНГ, мучимые голодом и безнадежностью. Они решили, что я иностранец. Мне потом долго снились сквозь пелену вьюжного снега их просящие глаза, и даже во сне я испытывал стыд, боль за моих кровных братьев русских. Дети когда-то великой державы… их прадеды, деды и отцы создавали ее потом и кровью. Кто ответит за сегодняшнее унижение их потомков?.. Как я могу им помочь? Русские беженцы в России…

Мама повела меня в «Фотографию», которая находилась рядом с нашим домом напротив кинотеатра «Эдисон». Это была первая фотосъемка в моей жизни. И, придя к лысому старорежимному мастеру, работавшему в жилетке (как у Ленина в кино), с засученными рукавами рубашки, обнажающими мохнатые руки, я не знал, что нужно делать. «Мадам, дайте ребенку в руки игрушку и возьмите его на колени», – привычно сказал он. Я чувствовал, что происходит что-то необычное. «Мальчик, как тебя зовут?» – «Ильюша», – шепотом ответил я. «Кем хочешь быть?» – говорливо продолжал фотограф, прилаживаясь к оранжевому ящику на ножках. («Почему он себя черной тряпкой накрывает?» – думал я.) «Летчиком, наверное, хочешь! Хорошо, что летчиком, а не налетчиком», – не унимался он из-под черной тряпки. Затем, высунувшись, спросил: «Видишь эту дырочку? – и показал пальцем на объектив. – Сейчас смотри туда, вылетит птичка. Птичка – Жар-птичка. Понял?» Я стал смотреть во все глаза. Он открыл круглую крышечку объектива. «Раз, два, три!» – победоносно, выделив слово «три», он артистическим движением закрыл черную крышку. «Вы свободны. Кто следующий?» – «А где же птичка?» – спросил я. «Птичка? Какая птичка?» – вытаскивая кассету из ящика и уже не слушая меня, проговорил он. «Почему не вылетела Жар-птица?» – недоумевал я, забыв смущение и робость. «Возможно, в следующий раз и жареная птица вылетит, приходи почаще», – балагурил негодяй в жилетке, показывая на освещенное яркой лампой кожаное кресло своим новым жертвам.

Возвращаясь с мамой домой, я горько плакал. «Я так верил, я так ждал!» Это был первый обман в моей жизни, который я не могу забыть и сейчас, хотя прошли долгие годы!..

На фотографии, которая не понравилась маме, я увековечен с открытым ртом, ждущий сказочную Жар-птицу, которая так и не прилетела ко мне из оранжевого ящика на трех ножках…

…Иногда меня сковывала сильная робость, когда посылали в оформленный китайскими фонариками и литографиями магазин за конфетами к чаю. Я долго стоял у кассы, не в силах произнести: «Сто граммов «Бим-бом» и двести граммов «Старт».

После блокады, учась в школе, я несколько раз отвечал письменно, ибо подчас не мог выговорить ни слова. Когда от меня не ждали, что я буду говорить, я общался с друзьями долго, бодро и внятно. Меня поначалу дразнили Заикой. Но, видя, как меняется мое лицо, и как я страдаю от этого недостатка речи, обостренного блокадой, перестали. Учителя же нередко обижали недоверием, думая, будто я не выучил уроки, – от этого я совсем становился немым.

Подытоживая эту главу о своем довоенном детстве, хочу добавить, что оно протекло в уже почти не существующем мире и было правдой сна. И, перефразируя Чехова, скажу: «В детстве у меня было детство!» Его прервала, как и у миллионов детей моего поколения, война.

Кто мои предки?

В наше время художник, вступая на тернистый путь искусства, обрекает себя на подвиг одиночества. Когда я, как и вы, дорогие читатели, смотрю на ночное, светящееся мириадами звезд небо, слышу набат прибоя могучего океана или погружен в тишину и величие заснеженных гор, возносящихся в ночное небо, прислушиваюсь к шуму бора в непроходимой лесной чаще, где так гулко раздается эхо, я, как и все мы, вольно и невольно, задаю себе вопрос: кто мы, кто наши предки, откуда и куда идем, что нас ждет впереди? Память генов начинает бурлить в моей крови, поднимает с колен, чтобы героически, в бою преодолевать жизненные невзгоды. Родовая память обязывает человека быть ответственным за свои деяния и за будущее нации, за победу добра над мировым злом.

Итак, кто мои предки? Скажу сразу: со стороны отца – русские крестьяне села Новопетровского Московской губернии, у дороги, ведущей к Ростову Великому. Мой дед Федор Павлович Глазунов, управляющий директор Петербургского филиала шоколадной фабрики Джорджа Бормана, был удостоен звания Почетного гражданина Царского Села, имел там свой дом по соседству с Чистяковым, Гумилевым и другими именитыми петербуржцами. Знаю, что его брат был иконописцем, без вести пропавшим в годы революции. Дед умер задолго до моего рождения, а бабушка – Феодосья Федоровна Глазунова, родом из небогатой купеческой семьи, – оставшись молодой вдовой, воспитала пятерых детей. Во время русско-германской войны она работала в госпитале для раненых в Федоровском городке, патронессой которого была Императрица Александра Федоровна и где в санитарах, как известно, числился Сергей Есенин. Итак, род моего отца уходит в седую старину поколений землепашцев и воинов, являющихся плотью народа русского.

Со стороны матери – мой род древний, дворянский и, по семейному преданию, восходящий к легендарной славянской королеве Любуше, жившей в VII веке и основавшей город Прагу. С Россией его связал приглашенный Петром Великим сын священника из онемеченного славянского Черного Леса – Шварцвальда, приехавший в Санкт-Петербург.

Как известно, происхождению многих родов и фамилий сопутствуют романтические легенды, восполняющие отсутствие точных исторических фактов, но, однако, не возникающие на пустом месте. Есть такая легенда и о моей родословной по материнской линии… Мне в детстве рассказала ее моя мать Ольга Константиновна Флуг. Помню, мы стояли с ней на берегу заснеженной Невы, в сумерках на Васильевском острове, около сфинксов, напротив здания бывшей Императорской академии художеств. Сквозь падающий снег светились окна, где была неведомая мне загадочная жизнь… В черных полыньях Невы отражались фонари Дворцовой набережной, а сфинксы были запорошены снегом. Холодный, пронизывающий ветер с Финского залива словно хотел заглушить слова моей матери.

«Давным-давно в далекой Чехии жила прекрасная и мудрая королева Любуша, за мудрость свою прозванная вещей…» (позднее у одного из историков я прочел о Русе, Чехе и Ляхе, которые, как известно по преданию, дали название русским, чешским и польским племенам – многоликим и могучим племенам славянской расы).

Глядя на могучие волны Невы, где на другом берегу словно к нам протягивал бронзовую руку царь Петр, топчущий змея, как Георгий Победоносец, мать продолжала: «У королевы Любуши не было мужа, и она решила пустить своего златогривого коня в поле, всем объявив: «Перед кем он остановится, тот и будет моим мужем». Конь мчался через поля и леса, королева Любуша следовала сзади со свитой в золотой карете. Наконец конь домчался до бескрайнего поля, где пахал одинокий пахарь и пел песню. Конь остановился перед ним и ударил копытом в землю. «Да быть по сему», – сказал пахарь, опираясь на плуг. Он воткнул в землю свой посох, из которого выросли три розы…»

На нашем гербе действительно из жезла растут – не три розы, а три обозначения плуга – словно напоминание, что наша родовая фамилия происходит от слова «плуг» – онемеченное Флуг. Трудно немцам произносить наше славянское «п»…

«Не говори об этом никому, – добавила мать, – ты ведь знаешь, какое сейчас время: кто расстрелян, а кто – выслан».

Полную легенду о королеве Любуше, основательнице города Праги, любознательный читатель может прочесть, например, в энциклопедии Брокгауза и Ефрона.

Многие историки говорили мне, что королева Любуша для западных племен славян имела такое же значение, как для Древней Руси – княгиня Ольга, мудрая «королева Ругорум» – «королева руссов», как называли ее византийцы, дивясь государственному уму приобщенной позднее к лику святых бабки князя Владимира, крестителя Киевской Руси.

Сын ее Святослав был одним из великих правителей Европы и Древней Руси. Имя его овеяно легендарной славой!.. Это он уничтожил иго Хазарии, разметав ее по ветру в борьбе за создание своей великой державы со столицей на берегах Дуная.

Корни моей родословной в России по линии матери начинаются с Готфрида Флуга, который был призван Петром Великим в Петербург для преподавания математики и фортификации. Генерал Флуг участвовал с конными полками в битве под Лесной, где русские разбили войско генерала Левенгаупта, шедшего на помощь Карлу XII под Полтаву.

Я помню, что до войны у нас в шкафу под бельем хранился завернутый в газету рулон. На пожелтевшей бумаге тушью изображалось фамильное древо дворянского рода Флугов. Помню, что оно было могучим и уходило корнями в славянскую землю.

У большинства народов разных рас и цивилизаций, а особенно у славянского племени, память о предках входила в религиозный культ. Стереть память о них, об истории народа – значит превратить его в рабов, которыми легко управлять. Это хорошо понимали большевики-коминтерновцы, завоевавшие великую Россию и уничтожившие не только многомиллионную элиту сословий покоренной нации, но и право знать свою историю.

Однажды в церкви священник спросил моего приятеля: «Почему ты второй год не празднуешь день своего рождения? Это грех. Тебе в этот день по милости Божьей отец и мать даровали жизнь. И могилы предков твоих, наверное, как у многих, разорены и не ухожены. Без предков не было бы и твоих родителей». А я подумал, как истинны и величавы его слова! Ведь геноцид каждого народа начинается с осквернения могил и уничтожения старинных кладбищ.

Вырвавшись из объятий неминуемой смерти во время Ленинградской блокады, слушая внутренний голос, будучи двенадцатилетним подростком, записал все, что знал о своем роде со слов моей погибшей в блокаду матери Ольги Константиновны Флуг. Потеряв почти всех, кого любил, я боялся забыть семейные предания. Поскольку некоторые представители моего рода оставили определенный след в истории государства Российского, расскажу о них по порядку.

Мой прапрадед – воспитатель Царя-Освободителя

На день рождения, когда мне исполнилось восемь лет, мама подарила мне роскошно изданную до революции книгу «Царские дети и их наставники». Я залюбовался изящным рисунком виньетки, увенчанной царской короной. Благоговейно перелистывая страницы книги с золотым обрезом, узнавал лица царей, знакомых мне по портретам, виденным в Эрмитаже и в Русском музее.

Мне рассказывали, что после революции детей-школьников возили в Петропавловскую крепость, чтобы они плевали в оскверненные гробницы великих русских императоров. «Не показывай книгу своим друзьям во дворе. Это опасно», – предупредила меня мама, грустно улыбаясь своими зелено-серыми глазами. Потом добавила шепотом: «Ведь наш родственник Арсеньев преподавал цесаревичу Александру историю и географию. Ты должен запомнить, что фамилия твоей бабушки и моей матери Елизаветы до замужества была Прилуцкая. А ее родная сестра, Наталья Дмитриевна, как ты знаешь, вышла замуж за дядю Федю Григорьева, генерала, директора Первого кадетского корпуса у нас в Петербурге на Васильевском острове. А их мать, Мария, была дочерью воспитателя Государя Александра II – Константина Ивановича Арсеньева».

В двухтомном труде С. С. Татищева, посвященном жизни и царствованию Императора Александра II, Царя-Освободителя, не раз упоминается имя моего прапрадеда Константина Ивановича Арсеньева. В частности, на с. 48 первого тома написано: «В продолжение 1830 года не произошло существенных перемен в занятиях и в образе жизни Наследника, если не считать назначения новых преподавателей: Арсеньева, для географии и статистики России, и Плетнева – для русской словесности…». И далее (на с. 55): «…В отсутствие Жуковского русскую историю преподавал ему Арсеньев, вернувшийся из поездки по России, которую предпринял по высочайшему повелению для собирания материалов отечественной статистики, составляемой им для Наследника».

В энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона К. И. Арсеньеву (1789–1865) посвящена целая страница. Кроме высокой оценки его ученых трудов, обогативших историческую науку, там отмечается также: «В качестве учителя Арсеньев оказал бесспорное влияние на склад мыслей и характер Царя-Освободителя. Личные отношения высокого ученика к своему учителю были самые сердечные и близкие. Когда в 1837 году цесаревич предпринял путешествие по России, из учителей его сопровождали только Жуковский и Арсеньев, который руководил образовательной стороной поездки и составил указатель мест, которые следовало осмотреть подробнее».

Очень большая статья о моем прапрадеде помещена в Русском библиографическом словаре. В ней сообщается: «Арсеньев Константин Иванович, географ и статистик, родился октября 1789 года в селе Мироханове, Костромской губ., в 15-ти верстах от города Чухломы… Сын сельского священника, Арсеньев получил первоначальное образование в Костромской семинарии, куда поступил в конце 1799 года. Отсюда он в числе лучших воспитанников был послан в 1806 году в Петербург, в педагогический институт. Тут он особенно усердно занимался историей, географией и скоро обратил на себя самое лестное внимание профессоров.

…Еще в феврале 1828 года Император Николай собирал комитет из приближенных к нему лиц для обсуждения вопроса: кому поручить преподавание наук Наследнику престола? При этом случае Его Величество сказал: «Для истории у меня есть надежный человек, с которым я служил в инженерном училище, – Арсеньев. Он знает дело, отлично говорит и сыну будет полезен». Кроме того, Арсеньеву было поручено и преподавание статистики. Но так как печатных материалов по статистике России тогда почти не было, то 19 апреля 1828 года был дан следующий указ министру внутренних дел: «По требованию коллежского советника Арсеньева повелеваем доставлять ему все из всех министерств сведения, нужные к составлению статистики Российской империи для преподавания Его Императорскому Высочеству Великому Князю Наследнику престола». «По собрании сих сведений, – пишет Арсеньев в одном из своих писем, – Государю угодно было отправить меня по важнейшим губерниям России, чтоб я все видел собственными глазами, и потом послать меня в чужие края для сравнения отечественного с иностранным».

…В придворных сферах Арсеньев оставался все тем же глубоко гуманным человеком, и, конечно, он старался всеми силами подготовить почву, на которой зародились планы великих реформ Царя Освободителя… Со 2 мая по 14 октября 1837 года Наследник путешествовал по России, и Арсеньев находился в свите, сопровождавшей Великого Князя.

…Этим путешествием воспитание Наследника закончилось, и Арсеньев всецело отдался своим служебным и научным занятиям. Еще 11 апреля 1832 года Арсеньев был назначен членом Совета Министерства Внутренних Дел, а 24-го января 1835 года он стал членом статистического отделения, и ему было поручено управление всеми его делами и работами. На этой должности Арсеньев состоял до 1853 года, и его деятельность была столь важна, что по справедливости он может быть назван одним из отцов нашей официальной статистики…

В 1864 году Арсеньев был переведен в Петрозаводск к старшему сыну Юлию Константиновичу, где и скончался. Он похоронен в кладбищенской церкви в Петрозаводске. Кроме сведений, о которых упомянуто выше, Арсеньев состоял членом-корреспондентом Академии Наук с 29-го декабря 1826 года, действительным членом общества истории и древностей в Москве с 25 февраля 1833 года, почетным членом Петербургского и Казанского университетов с 20-го декабря 1837 года. По службе он достиг чина тайного советника».

Читая эти скупые энциклопедические строки, я словно опять вижу давно умерших во время блокады Ленинграда родственников, их родные лица, слышу их воспоминания об Арсеньеве. И понимаю их тревогу: не дай Бог, если «они», узнав, что он был воспитателем царя, доберутся и до нас.

В древнем Суздале

В древнем богохранимом граде Суздале стараниями моего прапрадеда Константина Ивановича Арсеньева по поручению Государя в Спасо-Евфимиевском монастыре на могиле великого сына России князя Пожарского было возведено красивое мраморное надгробие. Не могу не рассказать читателю о мистической и столь памятной для меня истории, связанной не только с доблестным князем, имя которого стало символом нашей истории, но и с моим прадедом и мною. Забегая вперед, в 60-е годы, когда я уже жил в Москве, хочу вспомнить Василия Дмитриевича Захарченко, поэта, публициста и редактора известного в свое время журнала «Техника – молодежи». Он возглавлял тогда и комиссию по культуре при Советском комитете защиты мира. Именно при этой комиссии после того, как Хрущев публично разорвал переданное ему Михалковым наше прошение о создании Общества охраны памятников истории и культуры, секретарь Советского комитета защиты мира Михаил Иванович Котов и Захарченко не побоялись создать секцию по охране памятников, из которой, но уже при Брежневе, был сформирован знаменитый ВООПиК. Сколько сил и я потратил на это!

В каких только странах не побывал восторженный Василий Дмитриевич, участвуя во многих фестивалях молодежи и студентов и даже возглавляя их! Он писал и говорил всегда с пафосом и напором: «Боже, до чего красиво купоросно-синее море в Болгарии и какое над ним ослепительно золотое солнце освещало нас, проводивших состязания на водных лыжах». Однажды, когда он в который раз стал мне рассказывать о красоте Парижа, Рима и Амстердама, я у него спросил: «Василий Дмитриевич, а вы в Суздале были?» – «Нет, а что? – насторожился он. – К стыду своему, не был». Я предложил: «Так давайте поедем в эту субботу – от Москвы до Суздаля на вашей машине за три с половиной часа доедем». Он был необычайно легок на подъем и, посмотрев на свою красивую жену – блондинку с голубыми глазами – Зинаиду Александровну Ткачек, химика, лауреата Ленинской премии, спросил у нее: «Ну что, ЗэАшка, поедем с Ильей и Ниной?». (Я никогда не слышал, чтобы муж и жена называли друг друга по инициалам – очевидно, для краткости. Кстати, так звали их и друзья, и в редакции – В. Д. и 3. А.).

Суздаль уже издалека кажется сказочным райским градом, где скоротечное время останавливает свой бег. Суздаль – краса и гордость наших древних городов – упоминается в летописи уже в 1024 году в связи с восстанием местных волхвов. Сам великий князь Владимир, крестивший суздальцев, построил здесь храм в честь Рождества Пресвятой Богородицы.

И сейчас, подъезжая к Суздалю, мы залюбовались его храмами и монастырями. А ведь многое безвозвратно утрачено… В центре города, увидев гостиницу «Интурист», супруги Захарченко вспомнили, что последний раз мы все обедали вчера. Из окон ресторана был виден старый гостиный двор, а за ним возвышались могучие стены монастыря и незабываемо красивых соборов. Вэ Дэ, когда мы сели за стол, обнаружил меню на французском языке и восторженно воскликнул: «Боже мой, это меню изысканнее и богаче, чем то, которое я недавно изучал в Париже на Елисейских Полях». Он выбирал долго, переводя нам с французского на русский, а равнодушная, лет сорока официантка молча ожидала, думая, что он интурист, судя по его французскому языку и заграничному голубому костюму с короткими рукавами. Он был высокий красивый мужчина с вьющимися волосами и элегантно подстриженными усами над выдающимся вперед подбородком. Я скептически ожидал результата его выбора. В ответ на заказ суздальская официантка равнодушно и устало сказала: «Есть перловый суп и гуляш, и больше ничего». Захарченко онемел. «Мы не в Париже, Василий Дмитриевич, – пояснил я, – в меню одно, а в жизни другое!»

Бывая в Суздале, я никогда не мог попасть в Спасо-Евфимиевский монастырь, потому что там находилась женская колония для несовершеннолетних преступниц. И вот перед нами – могучие стены монастыря, основанного в XIV веке иноком Евфимием, пришедшим в Суздаль из Нижнего Новгорода.

«В заложенном им Спасо-Преображенском соборе, перестроенном в XVI веке, до революции сохранялась рака с мощами преподобного Евфимия. Разумеется, члену Комитета защиты мира и сопровождающей его делегации разрешили проникнуть на территорию бывшего монастыря, которая десятки лет была тюрьмой, где сидели многие важные заключенные, в том числе даже Паулюс, взятый в плен под Сталинградом», – пояснил сопровождающий нас работник музея, а представитель власти в штатском был молчалив.

Когда перед нами с лязгом открылись тяжелые монастырские ворота, человек в штатском предупредил: «Стены здесь, как видите, высокие, побеги исключены, но будьте повнимательнее. Девочки тут не простые, не только проститутки и воровки, но есть даже убийцы. Это не монахини!» Я помню, как в лучах летнего, клонившегося к закату солнца в высокой некошеной траве несколько одетых в тюремную одежду девушек-подростков разгружали подводу с желтыми тыквами. Двое из них, завидев мужскую часть нашей делегации, расстегнули серые робы и стали запихивать под них небольшие тыквы, имитирующие, по их понятиям, роскошные груди секс-бомб. Другие зазывно махали нам, приглашая помочь им в трудовом процессе. Мы вошли под своды высокого и гулкого своей тишиной храма. «Здесь хозяйственный склад. Но ведь вас интересуют древние фрески, которые являются поистине произведениями древнерусского искусства», – сказал сотрудник музея. Мы, задрав головы, потрясенные чудом древних росписей XVI века, застыли в молчании, зачарованные красотою цветовых созвучий и одухотворенностью ликов.

Выйдя из его полумрака и видя вокруг себя дрожащую на ветру листву вековых лип на фоне синевы летнего предвечернего неба, мы вновь обрели дар речи. Захарченко воскликнул «Я объездил весь свет, но ничего подобного не видел ни во Флоренции, ни в Падуе, ни в Риме – никогда, – вот это действительно великое и неповторимое искусство. Как страшно, что это не могут видеть люди!» – «Вот куда надо возить ваших борцов за мир, – бил я опять в ту же точку, веря на этот раз в искренность его восторга. – Как страшна эта мерзость запустения!».

Краевед показал нам на кучу какого-то мусора среди высокой травы у восточной стены храма: «А вот здесь высилось когда-то мраморное надгробие князя Пожарского. – И пояснил: – Род князей Пожарских, как свидетельствуют историки, породнился с родом Хованских, и у них был общий родовой склеп. Когда к концу XVII века род Пожарских пресекся, никто, кроме монахов, не заботился о сохранении могил».

Должен сказать, что во мне всегда вызывали восхищение и уважение работники наших провинциальных музеев. В большинстве своем это – истинно подвижники! Они сеяли и сеют «разумное, доброе, вечное», несмотря на стычки с местным начальством и нищенскую зарплату. Их устами говорила и говорит неистребляемая любовь к Отечеству. А сколько исторических документов и ценностей нашей культуры сохранили они!

Наш худощавый, в сильно потертом костюме краевед, казалось, бесстрастно объяснял: «Когда у вас в Москве при императоре Александре I после разгрома Наполеона на народные деньги в 1818 году соорудили памятник Минину и Пожарскому работы гениального Мартоса, возникла необходимость привести в порядок находящуюся в забвении в нашем суздальском монастыре могилу Дмитрия Михайловича Пожарского. Впервые поисками ее занялся по царскому указанию академик Арсеньев. В 1852 году близ алтаря ныне заброшенного Преображенского собора был найден фундамент с тремя рядами захороненных старинных гробов. На каменной гробнице в третьем ряду захоронения нашли надпись на каменной плите, что «здесь погребен князь Ф. Д. Пожарский – сын героя, спасшего Русь». Комиссия обнаружила останки скелета, покрытого узорчатым саваном алого цвета из шелка. Одежда истлела – на ней сохранился, однако, золотой узор, как и на вышитом поясе. Высокая комиссия, которую возглавлял президент Российской академии наук, министр народного просвещения граф Сергей Семенович Уваров, пришла к единодушному заключению, что это и есть место захоронения великого сына России – князя Пожарского. Как и памятник Мартоса в Москве, надгробие было академика Горностаева на собранные по подписке народные деньги». Наш гид задумался и грустно сказал: «Мне его самому не довелось видеть, но сохранились фотографии. Это не просто надгробие – оно было как мавзолей, внутри которого горели неугасимые лампады».

Позднее, в книге «Суздаль и его достопримечательности», я нашел детальное описание этого надгробия: «Памятник построен из белого итальянского мрамора в стиле надгробных палаток XVII века, со входом с восточной стороны. Вход закрывается тяжелою бронзовою дверью художественной работы с рельефными изображениями Минина и Пожарского. В верхней части двери изображен торжественный момент призвания князя Пожарского нижегородскими послами на великое дело освобождения Отечества от врагов; в нижней части изображен момент битвы князя Д М. Пожарского в Москве, на Сретенке, 19 марта 1611 года, когда он был ранен – по краям двери вязью написаны слова князя Дмитрия Михайловича, сказанные в ответ на призыв Минина: «Мужаемся и укрепимся о людях наших и о градех Бога нашего и Господь сотворит благое перед очима Своима». Над дверною аркою написаны слова: «Боярину князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому благодарное потомство». Действительно, даже по фотографии видно, какое это было величественное сооружение архитектуры, достойное деяний героя русского народа.

…Очевидно, пользуясь тем, что человек в штатском отошел от нас, заприметив одну из заключенных, с которой о чем-то игриво заговорил, сотрудник музея шепнул мне: «Один, уже умерший, старый наш краевед говорил мне, что когда ломали памятник, то мрамор с надгробия отвезли на дачу к Берии, чтобы соорудить из него фонтан! А вот от могилы осталась эта куча мусора, поросшая, как видите, крапивой и травой. – И словно в оправдание добавил: – Могилу Минина тоже уничтожили в Нижнем. Но он был в церкви захоронен, а на ее месте в Нижегородском Кремле построили здание обкома». А ведь когда-то, подумал я, сам Петр Великий, будучи в Нижнем, зайдя в церковь, опустился на колени перед надгробием Минина и произнес: «Вот истинный спаситель Отечества!». В конце 70-х, когда была моя выставка в Нижнем Новгороде, мне показали плиту с могилы Минина, на которой до войны рубили дрова, а ныне она, как мне сказали, сохраняется сотрудниками музея.

…Всю дорогу до Москвы обычно разговорчивые Василий Дмитриевич и его жена молчали. Молчали и мы с Ниной. Я никогда не видел Захарченко таким серьезным и задумчивым. Подъезжая к Москве, он спросил: «Насколько мне известно, памятник Минину и Пожарскому стоял в центре Красной площади, как раз напротив Мавзолея?» «Именно там, – подтвердил я, – но он мешал парадам войск Красной Армии и ликующим колоннам трудящихся, проходящим мимо Мавзолея великого Ленина, и потому его решили задвинуть к Василию Блаженному, где он не так заметен». «М-м-да! – протянул ВэДэша. – Хорошо, что Василия Блаженного не взорвали, как Иверские ворота и Казанский собор!» «Где теперь общественная уборная перед ГУМом», – вставил я. А Нина поддержала: «Ко всем этим действиям добавилось недовольство народа тех лет. По рукам тогда ходили такие безымянные стишки:

Это спрашивает бронзовый гражданин Минин, а бронзовый князь Пожарский поясняет:

А позднее стали известны слова реакционного митрополита, который, узнав, что лопнувшие трубы в мавзолее залили мумию Ленина нечистотами, сказал едко: «По мощам и елей».

Зинаида Александровна засмеялась: «Откуда вы это все знаете?» «Мы и не то знаем, дорогие, – отреагировал я на ее смех. – Можем продолжить!»

Захарченко грозно рявкнул, нажав на педаль, дернул руль своей новой серой «Волги»: «Прошу прекратить разговоры на эту тему, а то я вас всех вместе с ЗэАшкой – лауреатом Ленинской премии – отвезу на Лубянку! – И уже серьезно повернул голову ко мне: – Илья, прошу не забывать, что я член партии, а не твоего закрытого властями клуба «Родина». А после Суздаля, – закончил он, – я не нахожу слов восторга, горечи и боли: это не-за-бы-ва-емо!..»

3. А. проникновенно сказала: «Спасибо, Ильюша, тебе и Ниночке – без вас мы бы не побывали в Суздале».

Только Бог знает, сколько сил я потратил, ходя по кабинетам начальников, подписывая один и вместе с другими бумаги с ходатайствами о необходимости освобождения Спасо-Евфимиевского монастыря и восстановления памятника на месте оскверненной и разрушенной могилы освободителя России во время ее Смуты – князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Шло время… Ныне монастырь и сокровища росписи Спасо-Преображенской церкви открыты для всех. А на месте захоронения освободителя России стоит невзрачный бронзовый бюст – ремесленная поделка заурядного советского скульптора Азгура. Я помню, как нам приходилось доказывать, что забытые в советское время древнерусские города и их древности при умело организованном туризме могут приносить государству пополнение бюджета – ведь известно, что в Италии до 60 % государственных доходов – от туризма. Мы говорили: «В Италии Флоренция, Падуя, Верона, Сиенна и другие города ничуть не превосходят по красоте Суздаль, Ростов Великий, Ярославль, Переславль-Залесский. Ведь неслучайно на Руси говорили: что город, то норов». И что может быть красивее храма Покрова на Нерли, соборов Владимира или Юрьева Польского? Горжусь, что с моими друзьями способствовал созданию знаменитого Золотого кольца. С благодарностью вспоминаю не только секретаря Советского комитета защиты мира Михаила Ивановича Котова, но и прежде всего зампреда Совета Министров Российской Федерации Вячеслава Ивановича Кочемасова, без государственного участия которого не было бы ни Золотого кольца с реставрацией памятников древнерусского зодчества, ни выпуска путеводителей, рассказывающих о культурной значимости нашего наследия для всего мира. Помню, как трудно было ему в 1980 году на поле Куликовом в юбилей 600-летия столь значимой не только для России, но и для Европы Куликовской битвы организовать юбилейные торжества! Прискорбно, что это был праздник не всероссийский, а ограниченный всего лишь рамками Тульской области. Верный долгу пролетарского интернационализма ЦК КПСС, дабы не обидеть татар и монголов, решил придать празднику всего лишь местный, географический характер.

Заканчивая главу о моем прапрадеде, академике К. И. Арсеньеве, не премину с гордостью напомнить читателю, что я, его праправнук, впервые в советской прессе в очередной период гонения на все русское сумел напечатать статью о мерзости запустения и разорения могилы того, кто пресек кровавый кошмар Смуты, когда русскому государству, как и сегодня, грозила бездна исторического небытия. Тогда воззвание патриарха Гермогена, замученного поляками в подвале Чудова монастыря, набатным колоколом подняло волну национального сопротивления против католических захватчиков, русских предателей и воров. Пока будет жив хоть один русский, он будет чтить память купца Кузьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского, вождей народного ополчения – славных сынов России, положивших конец Смуте и подготовивших трехсотлетнее царствование династии Романовых. Читатель, прошу тебя перечесть сегодня воззвание к народу истинно церковного пастыря патриарха Гермогена! Оно адресовано и нам, потомкам освободителей России 1612 года.

Мало кто сегодня не знает о подвиге костромского крестьянина Ивана Сусанина – причем большинство по опере Глинки. Скажу прямо: не было бы Сусанина – и не было бы 300-летней династии Романовых. Не слишком ли? – удивится иной читатель. Известно, что после того, как Земский собор, состоящий из представителей всех сословий России, избрал на царство не иностранца, а шестнадцатилетнего сына митрополита Филарета Романова, жившего с матерью инокиней Марфой в Костроме, одна из польских шаек начала охоту за русским народным избранником. Убить юного царя означало для них победить и посадить на российский престол католического королевича. Признаюсь: я был потрясен и восхищен, когда узнал, как просто и гениально Сусанин пустил отряд польских разбойников по ложному следу. Сняв сапожки с будущего царя, спрятанного им в сарае с сеном, он, предварительно распоров царскую обувь по переднему шву, пошел в ней по чистому снегу в сторону леса. Не успел он вернуться из чащи, заметая свои следы, как нагрянул польский отряд. На грозный вопрос – где царевич? – Иван Сусанин показал на следы от сапожек и ответил, что юный Романов пошел один в лес на охоту. Ясновельможные бандиты потребовали, чтобы Сусанин был их проводником. Остальное известно…

Остается добавить одно, очень важное, что особо потрясло меня. У русского историка читаем «Когда Государь (М. Ф. Романов. – И. Г.) услышал громкий плач, то, еще не зная, в чем дело, он вышел из своего убежища, затем обмыл останки верного слуги, положившего за него жизнь, и во время похорон рыдал над ним, как над родным отцом».

…В начале 60-х, когда я был в Костроме, один из краеведов, указав на памятник Ленину с указующей вперед рукой, отталкивающий своим убожеством, пояснил мне: «Когда-то здесь был сооружен памятник Ивану Сусанину. Он стоял на коленях у возносящейся к небу колонны с бюстом юного царя Михаила Романова. Все, что от него осталось, – этот постамент, а сам памятник сдали на металлолом».

В сталинские времена каждый сезон в Большом театре начинался с великой оперы Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя», переименованной тогда в «Ивана Сусанина». Сегодня эта традиция предана забвению, более того – героическая опера фактически исключена из репертуара…

Будучи в знаменитом Ипатьевском монастыре, неподалеку от Волги, у палат бояр Романовых, я невольно вспомнил столь любимого мною Федора Ивановича Шаляпина Однажды великий певец в финале оперы Глинки опустился на колени перед царской ложей, самозабвенно перевоплотившись в образ русского человека, отдавшего жизнь за царя. Либеральные интеллигенты, в том числе и друзья артиста – Максим Горький, Валентин Серов и другие, после этого долго не подавали ему руки. Это говорит о многом…

…Патриарх Гермоген, князь Пожарский, купец Минин, крестьянин Сусанин, здоровые силы всех сословий русского народа вернули Россию – России. Они шли за русскую землю, за царя не для того, чтобы перестроить государство на новый лад, а с одной мыслью и одним желанием – восстановить прежний порядок, расшатанный от неправды.

Из седой старины до наших дней дожила вера русских людей, что Матерь Божия – Богородица – это заступница и покровительница нашей многострадальной православной Родины.

Известна особо чтимая на Руси икона Владимирской Божией Матери, написанная, по преданию, евангелистом Лукой. Эта икона еще называется «Умиление». С удивительно трогательной нежностью младенец Христос прильнул к щеке Матери своей, а Она полна материнской скорби и великого одухотворения, словно предчувствуя грядущую муку Голгофы и Распятия.

Столь же удивительное чувство всегда вызывает у меня чудотворный образ иконы Федоровской Божией Матери, которой благословляли на царство Михаила Федоровича Романова. Список с нее был найден мною на Волге, в церкви, превращенной в колхозный склад. Она напоминает мне о конце Смутного времени и дарует упование, что придет конец и сегодняшней нашей смуте.

Икона была расколота надвое. Словно кто-то пытался отделить младенца – «царя царей» от Матери своей. Не так ли распяли и Россию православную, отняв у Заступницы Небесной Сына ее – Спасителя Мира?

Я чту Федоровскую Матерь Божию – Заступницу Руси и столь славно царствовавших 300 лет царей Романовых… Начало их царствования развеяло Смуту, дав века благоденствия государству Российскому; а мученическое убийство последнего царя из дома Романовых породило ту Смуту, которую мы и по сей день переживаем, не зная, когда настанет успокоение России, сошедшей со своего исторического пути.

В Карелии, в Петрозаводске, в Зарецком Крестовоздвиженском храме, сохранившемся до наших дней, под полом покоятся останки моего прапрадеда. На стене на бронзовой таблице старая надпись: «Здесь похоронен действительный тайный советник Константин Иванович Арсеньев. Родился 12 октября 1789 года – скончался 29 ноября 1869 года».

Почему в Петрозаводске? В связи с наступлением полчищ Наполеона в 1812 году возникла угроза нападения на столицу империи. Министр просвещения граф А. К. Разумовский распорядился об эвакуации из Петербурга в Петрозаводск сокровищ Эрмитажа, Академии художеств, Публичной библиотеки и Главного педагогического института, в котором Арсеньев преподавал географию и латынь. Эвакуация – какое понятное слово для всех, кто пережил войну 1941–1945 годов!

Константин Иванович вспоминал о том путешествии, когда их тихоходные суда вмерзли в лед в тридцати верстах выше Лодейного Поля: «Река покрылась льдом, и мы принуждены были высадиться на берег и расположились в деревне Усланке. Здесь жили мы около трех недель до половины ноября, и жили не праздно: в курных крестьянских избах открыты были публичные курсы наук: сам директор (Е. А. Энгельгардт. – И. Г.) давал лекции французского языка, Сферин читал литературу и эстетику, а на меня возложено было преподавание истории, географии и немецкого языка. Часто в числе слушателей наших были и мужики, которые, лежа на полатях и спустивши свои бороды, прислушивались к нашим толкам, слушали и, разумеется, ничего не понимали; чудом казалось им появление таких нежданных и премудрых гостей. Впрочем, эти три недели провели мы довольно весело и приятно; самая новость и странность нашего положения нам нравилась, и мы не скучали». Петрозаводск был тогда городом, не только овеянным памятью его основателя Петра Великого, но и центром огромного Олонецкого края. Здесь также немало потрудился мой прапрадед. Во время Отечественной войны 1812 года им было составлено «Описание Олонецких заводов в историческом и статистическом отношениях». В трудах дореволюционных историков горного дела в России это «Описание» широко использовалось как ценнейший научный справочный материал. И какой же радостью для меня было узнать, что память о моем прапрадеде не только хранится, но и множится в тех краях! В 1995 году в 130-летнюю годовщину его смерти Государственный Карельский комитет по статистике почтил юбилеи русского ученого Арсеньевскими чтениями, начав это общественное событие с панихиды в Зарецком Крестовоздвиженском храме. Были прочитаны 10 научных докладов о жизни и деятельности К. И. Арсеньева, в том числе «Арсеньев и Карелия», «Из истории издания «Описания Олонецких заводов» К. И. Арсеньева» и другие. Комитетом по празднованию юбилея вынесено решение о переиздании трудов замечательного русского ученого.

В купели церкви Святого Спиридония

Несмотря на разруху и огонь войны, у меня сохранилась «Выпись из метрической книги родившихся за 1897 год», свидетельствующая о том, что 13 августа родилась раба Божия Ольга – моя мать; а 26 сентября ее крестили. Родители, как отмечено в документе, «горный инженер, коллежский советник Константин Карлович Флуг и законная жена его Елизавета Димитриевна, оба православные и первобрачные. Восприемниками были: надворный советник Николай Николаевич Арсеньев и жена полковника Наталья Дмитриевна Григорьева. Совершил таинство крещения протоиерей в церкви Святого Спиридона, что при Управлении Главных Уделов в Санкт-Петербурге».

Наталья Дмитриевна Григорьева, жена генерала Ф. А. Григорьева (в девичестве Прилуцкая), была родной сестрой моей бабушки Елизаветы Димитриевны Прилуцкой-Флуг, которая в семейном кругу звалась Джабиком и умерла в блокаду в январе 1942 года. Как, где и когда умерла тетя Наташа Григорьева – я не знаю.

Образ дочери К. И. Арсеньева Марии – матери моей бабушки, вышедшей замуж за Димитрия Прилуцкого, – сохранился на старом дагеротипе, который я храню и, рассматривая его, словно погружаюсь в атмосферу далекого прошлого.

Правда, должен отметить, что от ее образа веет не Петербургом униженных и оскорбленных, а Петербургом – столицей великой империи, духовные богатства которой созидались и множились поколениями, когда каждое сословие могучего государственного организма России имело свою честь, свободу и уверенность в правоте своей великой державы.

Знали бы они, какая катастрофа ожидает их потомков и какой мученической жертвой многомиллионного геноцида падут они в кровавой мясорубке «Великой Октябрьской социалистической революции». Сколько пало их на полях братоубийственной гражданской войны! Сколько расстреляно и сослано!

Из всех войн я признаю лишь войны освободительные – войны в защиту Отечества. Из всех революций можно признать лишь одну национально-освободительную. Только ее путь прям и светел, как у всех Божиих деяний. Все прочие революции – сатанинские, несущие нищету, вырождение и смерть. XX век доказал это… Только национальная революция, а не эволюция губительных реформ может спасти угнетенный и обреченный на геноцид народ.

Я долго не мог найти церковь Святого Спиридония, в купели которой крестили мою мать Ольгу.

В который раз разворачивая вчетверо сложенное свидетельство о крещении матери, я искал, где находится или находилась церковь Святого Спиридония. Никто не давал ответа на вопрос, что значит «Управление Главных Уделов». В словарях тоже ничего не нашел. Спросил у друзей-петербуржцев. «Честно говоря, не знаем – наверное, взорвали большевики еще до войны!» Наконец с радостью нашел в Петербурге четыре тома редкостно роскошных книг, в столь ценных для книголюбов шнелевских переплетах. Юбилейное издание – форзацы из муара с золотым тиснением орнамента – «Столетие уделов. 1797–1897». В день своего коронования 5 апреля 1797 года Император Павел I издал акт, который вошел затем в основные законы Российской Империи: это было «Учреждение об Императорской Фамилии». Новый закон имел в виду главным образом установить в России на незыблемых основаниях порядок престолонаследия. Так, введен был целый ряд законоположений, устанавливающих источники, размеры и средства обеспечения содержания членов царствующего дома.

«…Желая обеспечить состояние Императорской Фамилии на вечные времена без отягощения государственного бюджета, – говорится в книге «Столетие уделов», – Император Павел I, с изданием «Учреждения»… отделил для этого особые недвижимые имущества, числившиеся в составе государственных владений под именем дворцовых волостей и деревень, назначил доходы от них исключительно на содержание особ царствующего дома. Имениям этим дано было наименование удельных, а для заведования ими учреждено было отдельное ведомство – Департамент Уделов, с особым министром во главе».

Думаю, что любознательному читателю, не говоря уже об историках, будет интересно изучить этот труд, сравнить с уложениями царствующих дворов Европы – не говоря уже о современных владыках XX века: президентах, королях и олигархах…

…На Литейном, в роскошном доме, фасад которого украшен кариатидами, ныне находится Всероссийский нефтяной научно-исследовательский геологоразведочный институт. Равнодушная вахтерша сказала, что никакой тут церкви нет и не было. Мне вспомнилось, что в Императорской академии художеств тоже была церковь во имя Святого Спиридония, где отпевали многих известных художников, в том числе Врубеля. Когда я учился в институте имени Репина, церковь была преобразована в актовый зал, где проводились комсомольские и партийные собрания и где частенько выступали перед студентами не только президент Академии художеств СССР А. М. Герасимов, но и члены всемогущего президиума Академии. Именно здесь в 1953 году нас всех собирали для того, чтобы объявить о смерти Сталина. Ныне, приезжая в альма-матер, радуюсь, что церковь Святого Спиридония восстановлена!