Россия распятая Глазунов Илья

Как это случилось?

Когда я произношу столь знакомые с детства слова «кадетский корпус», «кадеты», «доблестное русское офицерство», «Император Николай II», «шеф всех воинских учебных заведений России Константин Романов», то для меня это не просто исторические абстракции, а сокровенная память души, которую я пронес через всю жизнь.

Сколько раз наедине с собой и в кругу друзей я задавал один и тот же роковой вопрос: почему великая Русская Империя рухнула в одночасье? Как ничтожному количеству большевистских комиссаров удалось разжечь гражданскую войну и через красный террор утвердить «диктатуру пролетариата», где не было ни одного пролетария? Ленин долго думал о том, как назвать свое новое правительство и его руководителей. Все с восторгом приняли предложение Троцкого – Совет народных комиссаров, хотя подавляющее большинство из них были страшно далеки от народа и не имели никакого отношения к русским рабочим, солдатам и крестьянам. Это была каста профессиональных революционеров, не признающих никаких законов, кроме беспощадного красного террора. А ведь наша великая держава имела такую армию, была так богата, многолюдна и едина в сплоченности своих сословий! Как случилось, что, несмотря на армию, полицию и мощный государственный аппарат, Россия предала своего царя и была распята на Голгофе Коминтерна?

Многим из нас долго казалось, что мы все знаем о гражданской войне, о борьбе белых и красных. Помню с детства, как в фильме «Чапаев» крестьяне спросили Василия Ивановича, за кого он – за большевиков или за коммунистов? Подумав, Чапаев ответил: «Я – за третий интернационал». В общем, за красных. А белые, естественно, как враги красных, сражаются за царя, за старый режим, за попов и буржуев. Лишь по прошествии многих лет я понял, что это далеко не так, что «белое движение» вовсе не стремилось к восстановлению монархии. Белые военачальники сражались вовсе не за царя, а за идеалы демократии Февраля 1917 года с ее архивными лозунгами «Свобода, Равенство и Братство».

Большевикам удалось завоевать Россию потому, что со времен Петра I бесконечные реформы ядом масонского либерализма подтачивали могучий государственный организм России. Разумеется, во всех сферах общественной жизни и тогда были здоровые, национально мыслящие люди, равно как и в армии, но не забудем, что именно февральская революция вынудила Государя на отречение и начала уничтожение всех тех, кто был за историческую Россию, и прежде всего убежденных патриотов и монархистов. Я знаю, что в наши дни, уже в XXI веке, многие мои современники ищут ответ почти на тот же вопрос: почему и тоже в одночасье рухнула мощь советского государства, почему мы в 90-е годы XX века добровольно обрекли себя на смертоносный диктат Соединенных Штатов Америки?

Во время февральской революции 1917 года масоны под личиной демократов вопили об «угрозе справа», со стороны «русских шовинистов», которой не было и быть не могло, что и подтвердил вскоре «левый» Октябрь. «Правые», то есть сторонники порядка, закона и монархии, были арестованы Керенским, как и сам русский царь, сразу после победы Февраля. Арестовывали по спискам прежде всего членов монархического «Союза русского народа» и других «черносотенцев». Им отказали в свободе и равенстве…

И так же беспочвенно в наши дни выглядят страхи нынешних демократов перед угрозой так называемого «русского фашизма». Я не могу сдержать усмешки, когда смотрю на лидеров так называемых «правых сил» в Госдуме. Ну какие же они «правые»? Они были и есть «левые»! В дореволюционной Думе была пропасть между правыми и левыми. А «правые», то есть националисты или монархисты, по идее, должны существовать и у нас, как во многих государствах XX века. При нынешней-то свободе слова, партий и движений подлинно «правые» наверняка были бы в Парламенте, если бы их, очевидно, так не боялись. Ведь Парламент – это многопартийность?

Утверждаю, что антирусская масонская революция была войной не социальной, а национальной, жертвой которой был и коренной народ – русский, и самодержавная, православная историческая Россия. А наша держава всегда была многонациональной! И в этом была ее сила. В разности целого.

Помню, как я стоял на вокзале в Симферополе и вместе с пассажирами, приехавшими на курорты Крыма, слушал по телевидению речь тогда опального Бориса Николаевича Ельцина. Многие, подхихикивая, говорили, что он выступает после рюмки. Однако меня поразило его выступление – и потому запомнилось. Он говорил, что недавно вернулся из Америки, где его принимали как будущего президента России. Когда я был в Нью-Йорке, сказал он, я дважды облетел вокруг статуи Свободы – и стал в два раза свободнее, чем был. Я представил себе, как он на вертолете совершает этот облет, открывший новые горизонты нашему будущему Президенту.

Но тут уместно напомнить читателю, что сама статуя Свободы – вовсе не американская, а была подарена в 1886 году демократической Америке республиканской Францией. Впервые же статуя Свободы как символ революции была воздвигнута в Париже на площади Революции (ныне площадь Согласия) в 1792 году в образе античной женщины с копьем в руке и фригийским колпаком на голове, символом свободы. У ее ног день и ночь работала гильотина во имя идеалов свободы, равенства, братства.

Вторым этапом «русской революции» была «диктатура пролетариата» «власть, опирающаяся на насилие, не связанная никакими законами», по определению Ульянова-Ленина, немецкого агента, которого коминтерн провозгласил вождем мирового пролетариата. Подсчитано, что в XX веке шестьдесят миллионов человеческих жизней, включая победоносную войну Сталина и его союзников против Гитлера, потерял русский народ и народы России. А третий этап революции, наступивший в 1991 году, как и первый, февральский, снова называется «демократическим» и предполагает, судя по всему, «окончательное решение русского вопроса».

От Февраля до Октября: двоевластия не было

Могут спросить: и что это Илья Глазунов пишет не столько о своей жизни художника, сколько об истории России? Ответ прост: я бы не написал многих своих исторических картин, если бы на протяжении всей жизни не стремился изучить не только трагическую историю своего народа-великомученика, но и постичь глубинные, порой тщательно скрываемые от нас подлинные причины движения мировой истории. Осмысленные мною исторические события и составляют яростную духовную ткань всего моего творчества художника и мировоззрения гражданина. Конечно, если кого-то из читателей не интересует история России, своего народа и мой взгляд на нее, может перелистать эти страницы. Но должен все-таки предупредить: слишком мучительно давались мне эти исторические разыскания, и потому без них мое мировоззрение и мои картины не будут до конца поняты моими зрителями и читателями.

Либерализм изначально исходит из культа отдельной человеческой личности, так называемых прав человека, как говорят и сегодня. Либерализм безразличен к религии: верить в Бога – дело частное, пожалуйста, но со временем религии все равно отомрут, И вообще, верить в Бога – какая отсталость! Либерализм провозглашает толерантность, терпимость, но на деле нет ничего страшнее его диктатуры, беспощадно преследующей инакомыслие. В политике либерализм утверждает демократию, а в экономике – капитализм. Либерализм твердит старую истину средневекового гуманизма: человек превыше всего! Он центр мироздания! На первый взгляд – гордая доктрина, а на самом деле – какая принижающая, обессиливающая! Человек уже не образ и подобие Божие, не носитель бессмертной души, сопричастный высшему миру, а просто жалкий продукт естественного отбора, потомок обезьяны, Машина для производства себе подобных, животное высшего порядка – он исчезает без следа и без остатка, когда смерть смежит его усталые очи… В пьесе «На дне» Горький провозгласил: «Человек – это звучит гордо!»

Либералы, именующие себя демократами, оставляют государству роль «ночного сторожа», бессильно и безвольно наблюдающего борьбу политических и экономических нарочито раздробленных сил единой нации, а также безудержное воровство и мошенничество. Со времен Маркса большинство либералов разделяют общество на классы, а их борьбу выдают за суть и смысл всемирной истории.

«Общая воля» народа при демократии выражается, по утверждению либералов, всеобщим голосованием и выборами якобы «представителей народа» в органы власти. На деле народ, оглушенный дорогостоящей предвыборной шумихой, далеко не всегда знает, за кого он голосует и будет ли его избранник защищать реальные народные и государственные интересы. Это называют демократией!..

Почему с понятием демократии неотрывно связана «борьба за права человека»? Почему не права расы, племени, народа или нации? Почему права одного индивидуума важнее, чем права той или иной народности?

Я скорблю и осуждаю холокост еврейского народа в XX веке, проводимый идеологами III рейха. Но «пепел Клааса стучит в мое сердце», когда историки нашего времени обходят молчанием холокост русского народа, осуществленный большевиками Ленина – Сталина.

Сегодня уже нет, пожалуй, серьезных историков, которые не называли бы бескровную «демократическую» революцию в феврале 1917 года масонским действом, поскольку все члены Временного правительства были масоны, а Керенский и Милюков, очевидно, стояли на высоких ступенях масонской «пирамиды». Поначалу главой этого правительства был князь Львов, безликая марионетка, ныне всеми забытая. Потом главную роль стал играть адвокатишка Керенский, о котором читатель прочтет подробнее через несколько страниц.

Но для понимания Февраля и Октября нам важнее всего уяснить истоки и суть так называемого «двоевластия». Как сиамские близнецы, одновременно возникли два центра власти, по моему убеждению, управляемые одним хозяином, – Временное правительство и Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. Следует сразу же отметить, что в его руководстве было всего два рабочих, а в другом совете – крестьянских депутатов – было три крестьянина. Исполком с самого начала возглавлял известный большевик-ленинец Стеклов-Нахамкес. Его ненавидело, но боялось все Временное правительство. Махровый большевик Ю. М. Стеклов – с 1917 года создатель и главный редактор газеты «Известия». Позднее – член Президиума ВЦИК и ЦИК СССР. На нем тоже немало нашей крови. Умер в 1941 году.

Думаю, что читатель с интересом прочтет краткие выдержки из забытой книги управляющего делами Временного правительства В. Д. Набокова «Временное правительство» (издание Т-ва «Мир», Москва, 1923). Все знают книги его сына Владимира, отмеченные талантом писателя и поэта – «Приглашение на казнь», патологическую «Лолиту» и другие литературные произведения, написанные им в эмиграции. Отца писателя пристрелил в Берлине русский монархист офицер Шабельский-Борх. По сей день наша общественность игнорирует книги, написанные его приемной матерью 3. А. Шабельской и посвященные подготовке и организации краха великой России: «Сатанисты XX века», «Красное и черное», совсем по-новому освещающие многие известные нам исторические факты: организация Кровавого воскресенья, деятельность пресловутого Витте, монархическо-национальных обществ, благословляемых Иоанном Кронштадтским.

Шабелький-Борх тогда на эмигрантском сборище в Берлине целился в главного врага монархической России, лидера конституционных демократов Милюкова, но в сумятице толпы промахнулся и убил стоящего рядом с Милюковым Набокова-отца. Шабельский-Борх умер в далекой Аргентине, где издал ряд книг по истории России, в том числе «Гобелен Павла Первого», о великом русском императоре и его убийстве масонами в 1801 году…

Почему же русский офицер-монархист, исполненный жажды мести, хотел публично расстрелять именно «мозг» партии кадетов П. А. Милюкова, а угодил ненароком в его верного соратника? Дело в том, что в памяти многих русских беженцев были еще так свежи деяния Витте и клеветнические речи Милюкова в Думе, порочившие Самодержавие, Императора и его семью, более того – сами вековечные устои государства Российского. Многие знали и о поздравительной телеграмме, полученной министром иностранных дел Временного правительства Милюковым от известного американского банкира Якоба Шиффа, автора книги «Я платил за русскую революцию». Ответ Милюкова Шиффу потрясает: «Мы едины в нашей ненависти»… Да, это была единая ненависть к нашей великой России. Удар был таким неожиданным, тщательно организованным и сокрушительным, что не ожидавшая его Россия не выдержала… Но «мировой пожар» им все-таки разжечь не удалось.

Милюков неустанно повторял еретическую глупость, и в России, и потом в эмиграции, что «русский большевизм – специфически русский продукт, выросший на национальной почве и невозможный в этом виде нигде, кроме России». Для Милюковых и К° не существовало никаких аналогий между российским Февралем и Октябрем и масонскими Английской и Французской революциями, осуществленными словно по одному сценарию. А совпадение было разительное – с морями крови, ограблениями, голодом и нищетой. И даже переименование городов и улиц, уничтожение христианского духовенства в некогда прекрасной Франции – все было повторено большевиками-якобинцами, только с еще большей силою мстительной жестокости. По сей день вся либерально-демократическая интеллигенция, вслед за Милюковым и Бердяевым, верит, что большевистская революция была неизбежна, «детерминирована» русской историей. В эту чушь многие верят и по сей день!

Итак, без комментариев привожу свидетельства Набокова-отца о людях и делах Временного правительства новой демократической России тех лет.

«Мы пошли какими-то коридорами, комнатушками, везде встречая множество знакомых лиц, – по дороге попался нам князь Г. Е. Львов. Меня поразил его мрачный, унылый вид и усталое выражение глаз. В самой задней комнате я нашел Милюкова, он сидел за какими-то бумагами, с пером в руках; как оказалось, он выправлял текст речи, произнесенной им только что, – той речи, в которой он высказывался за сохранение монархии (предполагая, что Николай II отречется или будет свергнут). Милюков совсем не мог говорить, он потерял голос, сорвав его, по-видимому, ночью, на солдатских митингах. Такими же беззвучными охрипшими голосами говорили Шингарев и Некрасов. В комнатах была разнообразная публика. Почему-то находился тут кн. С. К. Белосельский (генерал), ожидавший, по его словам, Гучкова, – очень растерянный. Через некоторое время откуда-то появился Керенский, взвинченный, взволнованный, истеричный. Кажется, он пришел прямо из заседания Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, где он заявил о принятии им портфеля министра юстиции – и получил санкцию в форме переизбрания в товарищи председателя комитета. Насколько Милюков казался спокойным и сохраняющим полное самообладание, настолько Керенский поражал какой-то потерей душевного равновесия. Помню один его странный жест. Одет он был, как всегда (т. е. до того, как принял на себя роль «заложника демократии» во Временном правительстве): на нем был пиджак, а воротничок рубашки – крахмальный, с загнутыми углами. Он взялся за эти углы и отодрал их, так что получился вместо франтовского какой-то нарочито пролетарский вид… При мне он едва не падал в обморок…»

«Бюрократия, дворянство, придворные сферы? Все это было совсем не организовано, совершенно растерялось и боевой силы не представляло. Наконец, приходится считаться с тем общим настроением, которое преобладало в эти дни в Петербурге: это было опьянение переворотом, был бессознательный большевизм, вскруживший наиболее трезвые умы. В этой атмосфере монархическая традиция – лишенная к тому же глубоких элементов внутренней жизни – не могла быть действенной, объединяющейся и собирающей силой…»

«По этому поводу я припоминаю один очень резкий эпизод, происшедший в одном из закрытых заседаний Временного правительства. Говорил Милюков, и не помню, по какому поводу; заметил, что ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту… и не помню точных его слов, но мысль была именно такова, и выражена она была достаточно категорично. Заседание происходило поздно ночью, в Мариинском дворце. Милюков сидел за столом. Керенский, по своему обыкновению, нетерпеливо и раздраженно ходил из одного конца залы в другой. В ту минуту, как Милюков произнес приведенные мною слова, Керенский находился в далеком углу комнаты. Он вдруг остановился и оттуда закричал: «Как? Что вы сказали? Повторите». И быстрыми шагами приблизился к своему месту у стола. Милюков спокойно и, так сказать, увесисто повторил свою фразу. Керенский словно осатанел. Он схватил свой портфель и, хлопнув им по столу, завопил: «После того, как г. Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться». С этими словами он повернулся и стрелой вылетел из залы».

«Как известно, в первые дни и даже в первые недели революции, и в прессе, и в разных публичных речах любили развивать – наряду с темой о «бескровном» характере революции, пролившей с тех пор, в дальнейшем своем течении и развитии, такие реки крови, еще и тему о волшебной ее быстроте, о той легкости, с какой был признан новый строй всеми теми силами, которые, казалось, были надежнейшей и вернейшей опорой старого порядка».

«…За четыре – пять дней до октябрьского большевистского восстания, в одно из наших свиданий в Зимнем дворце, я его (Керенского. – И. Г.) прямо спросил, как он относится к возможности большевистского выступления, о котором тогда все говорили. «Я был бы готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло», – ответил он мне. «А уверены ли вы, что сможете с ним справиться?». – «У меня больше сил, чем нужно. Они будут раздавлены окончательно».

Ну а как же Керенский подыгрывал и ускорял «октябрь»?

Чрезвычайно любопытно было отношение Керенского к Исполнительному Комитету Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Он искренно считал, что Временное правительство обладает верховной властью и что Исполнительный Комитет не вправе вмешиваться в его деятельность. Он относился с враждой и презрением к Стеклову-Нахамкесу, который в течение первого месяца был porte-parole (по-нашему «спикер». – И. Г.) Исполнительного Комитета в заседаниях Временного правительства и Контактной комиссии. Нередко после конца заседания ива parte (в разговоре. – И. Г.) во время заседания он негодовал на слишком большую мягкость кн. Львова в обращении с Стекловым. Но сам он решительно избегал полемики с ним, ни разу не попытался отстоять позицию Временного правительства. Он все как-то лавировал, все как-то хотел сохранить какое-то свое особенное положение «заложника демократии» – положение фальшивое по существу и ставившее Временное правительство в очень большое затруднение».

«…Министерство внутренних дел – другими словами, все управление, вся полиция – осталось совершенно неорганизованным, сыграло очень большую роль в общем процессе разложения России. Подобно тому, как идеализировали революцию («великая», «бескровная»), идеализировали и население. Имели, например, наивность думать, что огромная столица, со своими подонками, со всегда готовыми к выступлению порочными и преступными элементами может существовать без полиции, или же с такими же безобразными и нелепыми суррогатами, как импровизированная, щедро оплачиваемая милиция, в которую записывались профессиональные воры и беглые арестанты. Всероссийский поход против городовых и жандармов очень быстро привел к своему естественному последствию. Аппарат, хоть кое-как, хоть слабо, но все же работавший, был разбит вдребезги. И постепенно в Петербурге и в Москве начала развиваться анархия. Рост ее сразу страшно увеличился после большевистского переворота. Но сам переворот стал возможным и таким удобоисполнимым только потому, что исчезло сознание существования власти, готовой решительно отстаивать и охранять гражданский порядок.

…С какою-то неумолимой ясностью выступали наружу все бессилие Временного правительства, разноголосица, внутренняя несогласованность, глухая и явная вражда одних к другим, и я не помню ни одного случая, когда бы раздался со стороны министра-председателя властный призыв, когда бы он высказался решительно и определенно».

«В течение первых недель существования Временного правительства заседания Контактной комиссии (была создана для взаимодействия Временного правительства с большевистским Исполкомом рабочих и солдатских депутатов. – И. Г.) происходили часто, раза три в неделю, иногда и больше, всегда по вечерам, довольно поздно, по окончании заседания Временного правительства, в этих случаях всегда сокращаемого. Главным действующим лицом в этих заседаниях был Стеклов. Я впервые тогда с ним познакомился, – не подозревал ни того, что он – еврей, ни того, что за его благозвучным псевдонимом скрывается отнюдь не благозвучная подлинная фамилия… Тон его был тоном человека, уверенного в том, что Временное правительство существует по его милости и до тех пор, пока это ему угодно. Он как бы разыгрывал роль гувернера, наблюдающего за тем, чтобы доверенный ему воспитанник вел себя как следует, не шалил, исполнял его требования и всегда помнил, что ему то и то позволено, а вот это – запрещено; при этом – постоянно прорывающееся сознание своего собственного могущества и подчеркивание своего великодушия. Сколько раз мне пришлось выслушивать фразы, в которых прямо или косвенно говорилось: «Вы (т. е. Временное правительство) очень хорошо ведь знаете, что стоило бы нам захотеть, и мы беспрепятственно взяли бы власть в свои руки, причем это была бы самая крепкая и авторитетная власть. Если мы этого не сделали и пока не делаем, то лишь потому, что считаем в настоящее время более соответствующими историческому моменту. Мы согласились допустить вас к власти, но именно потому вы в отношении нас должны помнить свое место, – вообще не забываться, не предпринимать никаких важных и ответственных шагов, не посоветовавшись с нами и не получив нашего одобрения. Так должны вы помнить, что стоит нам захотеть, и вас сейчас же не будет, так как никакого самостоятельного значения и веса вы не имеете». Он не упускал случая развивать эти мысли. Помню, по какому-то случаю кн. Львов упомянул о том потоке приветствий благопожеланий, которые ежедневно приносит сотни телеграмм со всех концов России, обещающих Временному правительству помощь и поддержку. «Мы тотчас же возразил Стеклову, – могли бы вам сейчас же представить гораздо большее, в десять раз большее количество телеграмм, за которыми стоят сотни тысяч организованных граждан, и в этих телеграммах от нас требуют, чтобы мы взяли власть в свои руки». Это была тоже другая сторона позиции: «Мы дескать, т. е. Исполнительный Комитет, своим телом заслоняем вас от враждебных ударов, – мы внушаем подчиненным нам массам доверие к вам».

«Характерно, что Керенский, очевидно побаивающийся пламенного большевика, наделенного реальной властью Нахамкеса… часто уклонялся от участия в заседаниях с Контактной комиссией, а когда бывал в них, то только «присутствовал», сидя возможно дальше, храня упорное молчание, и лишь злобно и презрительно поглядывал своими всегда прищуренными близорукими глазами на оратора и на других. А по окончании заседания, оставшись наедине с коллегами-министрами, он зачастую с большой страстностью обрушивался на кн. Львова, упрекая его в слишком большой мягкости и деликатности и изумляясь, что он допустил те или другие заявления Нахамкеса, не ответив на них как следует».

Знать, действительно представлял великую и реальную силу ныне напрочь забытый Стеклов! Февраль и Октябрь – два лика Януса «русской революции». Февральское правительство действовало согласно сценарию тех сил, которым была ненавистна не только самодержавная Россия, но и ее православный народ. Наступила пора крикнуть Ульянову-Ленину «есть такая партия» и начать подлинную коминтерновскую революцию, опираясь на беспощадный террор и беззаконие геноцида русского народа.

Февраль 1917-го неразрывно связан с Мариинским и Таврическим дворцами, тогда как занятый большевиками Смольный институт благородных девиц навсегда стал символом Октября.

Любуясь анфиладами прекрасного Мариинского дворца, построенного архитектором Штакеншнейдером, словно погружаешься в благородство и великолепие эпохи Николая Первого. Из окон дворца, выходящих на Неву, виден купол Исаакиевского собора. Многое помнят стены этого одного из прекрасных дворцов нашей имперской столицы. Помню по-царски роскошные кабинеты, которые занимали сменяющиеся советские чиновники. Сменялись и портреты вождей, висящие в их кабинетах. Ныне Мариинский дворец стал резиденцией губернатора Санкт-Петербурга, но Петербургская губерния по сей день называется Ленинградской областью. Надменны и неулыбчивы депутаты Петербургской думы и так не вяжутся с красотой интерьеров, хранящих память о былом величии моего самого прекрасного в мире города.

Почти все масоны из Временного правительства после Октября благополучно отбыли за границу. Почти – но не все. Уже в послеблокадном Ленинграде я познакомился с одной сотрудницей Ботанического института. Тетя Ася и дядя Коля шепотом сказали, что она – жена Некрасова, бывшего министра Временного правительства. Помню ее интеллигентное лицо и прямой пробор почти седых, когда-то темных волос, стянутых скрученной косой на затылке. Придя однажды к нам в гости, она подарила мне роскошную папку репродукций Дрезденской галереи. «Еле донесла! – улыбнулась она. – Юный художник должен знать старых мастеров, тем более что Дрезден ныне в руинах». Зная по школьным учебникам, что Временное правительство – это враги народа и ВКП(б), я спросил у дяди Коли: «А как же она выжила, будучи женой министра Временного правительства?» Дядя Коля тихо ответил: «У Некрасова очень странная биография. Большевики его не тронули, более того – вознесли на разные ответственные посты. Но это пока не твоего ума дело. Смотри-ка лучше подаренные тебе репродукции».

Набоков-отец истово сокрушал самодержавную и великую Россию, а его сын умер в изгнании, на чужбине. Но, будучи в славе и благоденствии, не мог забыть своей Родины и тех страшных дней революции. Щемящей тоской и болью пронизано одно из лучших его, на мой взгляд, стихотворений. Оно называется «Расстрел».

Бывая в Европе, в Испании, всегда посещаю знаменитую «Долину павших», созданную гением моего друга Хуана де Авалоса, которого многие называют Микеланджело XX века. В гулко-высоком, вырубленном в скалах храме захоронены под одним могучим куполом смертельно ненавидевшие друг друга дети великой испанской нации – фалангисты и коммунисты. Между ними, в центре, под мраморными плитами пола завещал себя похоронить Франко. Никакого надгробия – простая и лаконичная надпись на полу, что здесь покоится генералиссимус Франко. Исторической миссией Франко было подавление агрессии коминтерна и возрождение в Испании королевской династии. Он сам воспитал известного теперь всему миру короля Хуана Карлоса Бурбона. Он выполнил свое историческое предназначение. В России этого не случилось…

Из русского летописца XX века

Много воспоминаний, свидетельств, дневников очевидцев тех страшных лет России нам теперь известны. Многие еще не известны, хоть и напечатаны на русском языке, равно как и на других языках мира. Наши историки вовсю начинают исследовать ранее не доступные им исторические документы. Читателя, уверен, заинтересуют мои выписки из книги историка-эмигранта Н. Н. Рутченко (писавшего под псевдонимом Н. Рутыч) «КПСС у власти», вышедшей в Германии в 1960 году и до сих пор не опубликованной в России.

С этим удивительным человеком я познакомился на моей выставке в Париже в 1968 году. Николай Николаевич навсегда запомнился мне своей неукротимой волей и подвижничеством служения русскому делу. Он был большим другом сына Петра Аркадьевича Столыпина – Аркадия Петровича, который был так похож на своего великого отца. Антикоммунизм Ник Ника был настолько яростен и общеизвестен, что французские власти выселили его из Парижа на время визита генсека Л. И. Брежнева.

Родился он в Петрограде, был студентом исторического факультета Ленинградского университета, в начале войны попал в плен под Ленинградом, затем был активистом НТС. О себе говорил: «Я человек 30-х годов, я петербуржец и посвятил свою жизнь борьбе с коммунизмом».

Несмотря на опасность, я всегда звонил ему, когда бывал в Париже, и он назначал час и место встречи. Его излюбленным кафе было «Леди Гамильтон», находящееся неподалеку от Триумфальной арки. Однажды, сидя за столиком, он прервал наш разговор и с характерной для него улыбкой при никогда не смеющихся глазах вдруг спросил меня: «А ты не боишься со мной общаться? Я очень опасный человек, матерый враг советской власти, как неоднократно писали в Союзе. – И, положив мне руку на плечо, по-отечески добавил: – Я очень боюсь за тебя и прекрасно понимаю, как ты рискуешь! Но, разговаривая с тобой, я вспоминаю свою молодость и, как мы уже привыкли говорить, Ленинград, где до сих пор у Чернышева моста живет моя старенькая матушка».

В 70-е годы я нарисовал его портрет. Жил он в маленькой квартирке на окраине Парижа. Вспоминаю, как мы вместе с Николаем Николаевичем посетили кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Вспоминаю и трогательную в своем одиночестве и русскости небольшую, в псковском духе церковь… Под могучими кронами французских столетних деревьев спят вечным сном в чужой земле русские герои, боровшиеся с большевиками: корниловцы, дроздовцы и многие другие, имена которых нелшогим известны и по сей день в нашей далекой России. Доблестные воины Белой Армии…

Я узнал от него, что он один из первых организаторов Народно-трудового союза. Кумиром для тех, кто организовывал НТС, был ставший теперь таким знаменитым философ Иван Ильин, труды которого тогда издавались издательством НТС «Посев». Общеизвестно, что со временем НТС очень изменился, став, как говорили многие, антирусским рупором ЦРУ. У меня никогда не было никаких контактов с чуждым моим взглядам его помолодевшим составом, где уже заправляла так называемая «третья волна» эмиграции из СССР, выдававшая себя за «мучеников советского режима».

Николай Николаевич Рутченко принадлежал к старшему поколению подлинных антикоммунистов, являясь блестящим эрудитом в области истории России и Белого движения, имея возможность доступа к тем архивам, к которым не все имеют доступ и сегодня. Его книга тогда ошеломила меня, я дотоле не читал ничего подобного. Вот почему, рискуя многим, я провез ее через границу под рубашкой на животе, туго затянувшись ремнем и застегнув пиджак на все пуговицы. Она ответила на многие мои исторические вопросы строго, тщательно отобранными и глубоко осмысленными фактами и документами, с частью которых, особенно меня поразивших, я хочу познакомить читателя в этой главе.

Сидя у меня на кухне, близкие друзья запоем читали столь важный для нас труд историка русского зарубежья. Помню, кто-то из них сказал мне: «Тебе не кажется, что он пишет как-то бесстрастно, хотя все это безумно интересно?» В ответ я процитировал слова Николая Николаевича, сказанные в Париже, когда он дарил мне свою книгу: «Дорогой Илья! Не жди от меня политических страстей. Я ведь просто летописец, начинающий свой труд с Февраля 1917 года. Со времен Нестора русские летописи за внешним бесстрастием несут в себе огромный заряд любви и ненависти».

Рутыч пишет:

«Немецкие деньги помогли Ленину осуществить свою идею о партии, сформулированную еще в «Что делать?», и дали ему возможность поставить непосредственно вопрос о «диктатуре пролетариата», ибо в его руках оказался инструмент для осуществления тотального властвования.

Именно поэтому Ленин так торопился в июле, сентябре – октябре 1917 года с захватом власти. Он не мог не понимать, что инструмент, находящийся у него в руках, неизбежно распадется, большевики «сойдут на нет как партия», если он не успеет пересадить ее с немецкой финансовой базы на базу российской государственной власти с ее безграничными возможностями.

…Опубликованные ныне документы германского Министерства иностранных дел сохранились лишь благодаря случаю. Во время последней войны архив был вывезен в район Гарца и спрятан в нескольких замках. Вопреки инструкции гитлеровского правительства, хранивший архивы чиновник не сжег их в момент капитуляции Германии, и огромное количество документов попало в 1945 году в руки английской армии.

После разбора, тянувшегося годами, и снятия копий архив этот был передан правительству Федеративной Республики Германии.

…Первые из документов говорят о предложении русского подданного Александра Гельфанда-Парвуса германскому правительству. Связь Парвуса с немцами во время Первой мировой войны уже давно установлена. Но подлинные германские документы и особенно «меморандум» Парвуса от 13 марта 1915 года стал известен только теперь.

Парвус, член РСДРП, активный участник революции 1905 года, игравший тогда вместе с Троцким видную роль в создании первого Петроградского совета, в начале войны, находясь уже около десяти лет в эмиграции, занимался сомнительными денежными операциями и поставками турецкому правительству в Константинополе. Там он связался с германским посольством вскоре после вступления Турции в войну на стороне Германии и Австро-Венгрии.

Уже 9 января 1915 года германский посол в Константинополе предложил помощнику государственного секретаря Циммерману принять Парвуса в Берлине с целью выяснения вопроса о возможной финансовой поддержке русских революционных организаций, занимающих пораженческую позицию.

Парвус, который до этого был неоднократно высылаем из Германии, был принят в Берлине 13 января 1915 года чиновником при главной квартире кайзера Гицлером, будущим советником графа Мирбаха в 1918 году в Москве. В результате этой встречи 9 марта 1915 года германское Министерство иностранных дел получило обширный меморандум «доктора Гельфанда», в котором тот предлагал широко задуманный план проведения в России «политической массовой забастовки», с центром в Петрограде, которая, как минимум, должна была парализовать все русские железные дороги, ведущие к фронту».

В 1921 году вождь II интернационала Эдуард Бернштейн опубликовал в немецкой газете «Форвертс» следующее заявление:

«Ленин и его товарищи получили от кайзеровской Германии крупные суммы на ведение в России своей разрушительной агитации. Я знал об этом еще в декабре 1917 года. Сейчас из абсолютно заслуживающих доверия источников я узнал, что речь шла о большой, почти невероятной сумме, о сумме, превышающей 50 миллионов золотых марок. При получении такой суммы у Ленина и его товарищей никакого сомнения не могло быть, из каких источников шли эти деньги… Не интересуясь намерениями лиц, снабжавших его деньгами, – писал далее Бернштейн, – он использовал последние для осуществления социалистической революции. Что он так поступал, нельзя отрицать. Но такими доводами может быть оправдана любая, самая нечистоплотная политическая авантюра».

Заявление Бернштейна большевики замолчали. Когда немецкие коммунисты подвергли его злобным нападкам, Бернштейн предложил им и большевикам привлечь его к суду, если они считают его клеветником. Но к суду Бернштейна никто не привлек, а советская печать полностью замолчала его заявление.

Гельфанд и его команда позднее отрабатывали и за страх, и за совесть иудины деньги, полученные от немецких хозяев.

В картине «Великий эксперимент», в которой я хотел выразить через конкретные персонажи свое понимание нашей столь недавней истории, среди разношерстных большевиков я не забыл и «респектабельную» личность Парвуса, вписанную в кровавую пентаграмму истории мировых революций. Многие зрители спрашивали меня: «А кто этот, а кто этот? Почему наверху пентаграммы Кромвель, а ниже Марат и Робеспьер?» Многие спрашивали, почему рядом с Бухариным, Радеком я изобразил никому не известного Гельфанда-Парвуса? Кто он такой? Помню, какой-то молодой человек яростно вопрошал: «Ленин и Сталин – понятно! Троцкий – понятно! А вот роль Парвуса в нашей революции, какую же он играл?» Памятуя вопросы зрителей разных возрастов и убеждений о белых и красных командирах, о причинах и следствиях Февраля и Октября, думаю, что приводимые мной факты будут интересны. Многие ныне полузабытые люди вороньем кружились над Россией, приближая великую катастрофу…

Русский историк Рутыч приводит в своей книге неопровержимые, документально подтвержденные факты о зависимости Ленина и большевиков от кайзеровской Германии, в том числе о проезде «вождя революции» через Германию в Россию в пломбированном вагоне. Вот он цитирует текст телеграммы германского посланника в Берне от 4 апреля 1917 года:

«Платтен, секретарь Социал-Демократической партии, пришел встретиться со мной от имени группы русских социалистов и в особенности от их вождей Ленина и Зиновьева, чтобы высказать просьбу о немедленном разрешении проезда через Германию наиболее важным эмигрантам, числом от 20-ти до 60-ти, самое большее. Платтен заявил, что дела в России принимают опасный оборот для дела мира и что все возможное должно быть сделано, чтобы перебросить социалистических вождей в Россию как можно скорее, ибо они имеют там значительное влияние… Ввиду того, что их немедленный отъезд в высшей степени в наших интересах, я усиленно рекомендую, чтобы разрешения были выданы сразу…»

«Не будем описывать суматошную телеграфную переписку Берлина с германскими послами в Стокгольме, Копенгагене и Берне по поводу разрешения на проезд группе Ленина, – продолжает далее Н. Рутыч. – Особенно настойчиво звучит телеграмма (от 10 апреля) германского посла в Стокгольме Люциуса, добившегося от шведского правительства разрешения на транзитный проезд для группы через Швецию.

Люциус не зря торопился: сам германский император Вильгельм II готов был активно участвовать в этом деле. 12 апреля представитель Министерства иностранных дел при Главной квартире передал по телефону в Министерство:

«Его Императорское Величество Кайзер предложил сегодня за завтраком, что… в случае, если русским будет отказано во въезде в Швецию, Верховное командование армии будет готово перебросить их в Россию через германские линии…»

В эту суматоху вмешался, конечно, и Парвус. Германский посол в Копенгагене граф Брокдорф-Ранцау (который, кстати сказать, был именно тем лицом, которое информировало Эдуарда Бернштейна о получении большевиками германских денег) телеграфировал Министерству иностранных дел 9 апреля 1917 года:

«А-р Гельдфанд требует, чтобы он был немедленно информирован о времени прибытия русских эмигрантов в Мальме…»

«21 апреля 1917 года Главная квартира германской армии известила Министерство иностранных дел следующей телеграммой: «Въезд Ленина в Россию произошел успешно. Он работает точно так, как бы мы желали…» (курсив мой. – И. Г.). Миллионы, брошенные Ульянову, оказались оправданными в глазах Главной квартиры германской армии, и она не скрывала своей радости. Германское правительство не захотело быть неблагодарным по отношению к Парвусу. 9 мая государственный секретарь официально известил германского посла в Стокгольме, что Парвус, «оказавший нам многочисленные особые услуги в ходе войны… удостоен прусского подданства». Так русский подданный Александр Гельфанд-Парвус, активный участник революции 1905 года, личный друг Троцкого, а также многих других большевиков, торжественно превратился в верноподданного «пруссака»!

Германцы, как и коминтерновцы, ненавидели Россию, подготавливая ее вселенский крах. Завершая разговор о «немецком золоте» для большевиков, о роли Германии в развязывании русской революции, приведу из книги Н. Рутыча еще один текст – выдержку из письма госсекретаря Кюльмана в главную квартиру германской армии: «Большевистское движение никогда не смогло бы достигнуть того масштаба и того влияния, которое оно имеет сейчас, если бы не наша непрерывная поддержка (курсив мой. – И. Г.). Есть все основания думать, что это движение будет продолжать расти…»

Письмо это датировано 29 сентября 1917 года, за месяц с небольшим до большевистского переворота. Да, к несчастью для России, у германцев были все основания предполагать, что ненавистную Россию удастся завоевать изнутри. Но они никак не могли даже представить себе, что, финансируя большевиков, приближали и день крушения своей родины – кайзеровской Германии.

На моей картине «Великий эксперимент» размером 6 на 3 метра пентаграмма в центре делит картину на две части: слева от звезды благодатная мощь России. Скользя взглядом вниз, доходишь до ритуального убийства царской семьи в подвале Ипатьевского дома, увиденного словно сквозь кровавый туман. Россия была последней страной мира, сохранившей до революции истинное понятие о монархии и сословном делении общества, известном нам по священным книгам нашей арийской расы Ригведа и Авеста.

Древнее арийское общество по своему строению очень напоминало русское государство до катастрофы. Это было монархическое сословное общество, характерное следующими сословиями: священники (брахманы), воины (кшатрии), третье сословие – вайши, рядовые соплеменники: купцы, ремесленники, крестьяне и т. д. И, наконец, то, что было не свойственно России, – так называемые шудры – рабы, слуги общества, обычно не арийского происхождения. В Древнем Риме подобное сословие назвали пролетариями. Они не могли занимать государственные должности, были ограничены во всех гражданских правах. Почему Маркс называл рабочих пролетариями?

Именно из шудр, черни-отбросов сословного общества, всегда готовых грабить и убивать, во все времена формировались легионы «сознательных пролетариев», рушащих алтари и троны, уничтожающих «во имя революции» основы процветающих государств, истребляющих по наущению своих «вождей» самые животворящие силы нации.

Я позволил себе это отступление только ради того, чтобы читатель задумался над неповторимой сущностью русской самодержавной монархии и ее потомственных сословий, которые составляли мощь и особенность последней уничтоженной монархии мира, так тесно связанной с понятиями и структурой государства наших далеких праотцев. Именно эту монархию беспощадно разрушили февральская и октябрьская революции, проводя геноцид народов России.

Мне кажется преступным с точки зрения истории лозунг великой лжи и подлога: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Пролетарии и шудры – это фактически одно и то же, и почему именно они должны править человечеством? Жутью охватывает, когда представишь, что ожидало бы всех нас в случае установления «диктатуры пролетариата» во вселенском масштабе. Сатанинский подлог Маркса заключался в том, что он поставил знак равенства между древним понятием «пролетарий» и сословием промышленных рабочих. Пролетарии (от proles – потомство, дети), согласно энциклопедии Брокгауза и Ефрона, «назывались так потому, что значение их в государстве выражалось только в обладании детьми». Там же читаем: «Шудра – прирожденный раб». История Руси и России не знала ни шудр, ни пролетариев. Например, у нас в России сословие рабочих имело все гражданские права. Бесправными и обездоленными шудрами мы все стали после 1917 года с гибелью самодержавной монархии. Россия никогда не была и «тюрьмой народов». Она никогда, в отличие от Европы, не знала, что такое колонии. Но зато после «диктатуры пролетариата» СССР действительно стал тюрьмой для народов, и прежде всего для русского народа.

так пелось в их «Интернационале». Но никогда и никем не были прокляты, никогда не были рабами, ни русские крестьяне, кормившие хлебом чуть ли не полмира, ни трудолюбивые и талантливые рабочие!

Заинтересованный читатель, разумеется, знает, сколько услуг и, главное, какую финансовую поддержку оказали банкиры Соединенных Штатов Америки, посылая «делать русскую революцию» ближайшего, если не главного соратника Ульянова – Льва Троцкого (так в России именовал себя Леон Бронштейн). Приехав в Петроград, он с неистовой, сатанинской активностью подготовлял вооруженное восстание так называемых большевиков-ленинцев. В 1917 году большевики, руководимые немецкими и американскими агентами, день и ночь заседавшие во дворце Кшесинской, 18 июня совершили «освободительный» налет на тюрьму Кресты, уведя оттуда своих «шудр» – не только всех анархистов и уголовников, но и некоторых большевиков-солдат, сидевших за дезертирство. Большевики широко использовали тогда различные темные уголовные авантюристические элементы, которые частично за деньги, а частично в силу сознания опасности для них установления твердой правовой власти охотно шли на всякий призыв к «вооруженному восстанию», тем более если он прикрывался лозунгами «классовой борьбы» – «Грабь награбленное».

Огромными тиражами, благодаря немецким и американским «золотым вливаниям», выходили большевистские газеты, брошюры и листовки. В трагические для России 90-е гг. американские агенты – демократы-реформаторы любили повторять приписываемую Льву Толстому фразу: «Патриотизм – это последнее прибежище негодяев». Мы много раз это читали, слышали и слышим по нашим СМИ. Товарищи и господа! Оставьте в покое «зеркало русской революции». В гибельные для России дни 1917 года Троцкий сказал короче и доходчивее: «Будь проклят патриотизм!»

Н. Рутыч, повествуя о действиях ленинской команды по завоеванию России летом 1917 года, отмечает, вслед за Троцким, особую роль И. Сталина. Любопытен отрывок из воспоминаний Д. Бедного, который приводит Николай Николаевич.

«Накануне июльского выступления в 1917 году, – рассказывает Д. Бедный, – в редакции «Правды» сидели мы двое: Сталин и я. Трещит телефон. Сталина вызывают матросы, кронштадтские братишки. Братишки ставят вопрос в упор – выходить им на демонстрацию с винтовками или без них. Я не свожу глаз со Сталина, мне смешно. Меня разбирает любопытство: как Сталин будет отвечать о винтовках? По телефону!

Сталин ответил: «Винтовки?.. Вам, товарищи, виднее!.. Вот мы, писаки, так свое оружие, карандаш, всегда таскаем с собой… как там вы со своим оружием, вам виднее!» Ясное дело, что все братишки вышли на демонстрацию со своими «карандашами», – заключает свой рассказ Демьян Бедный.

Большевики уверенно и неуклонно начали ковать свои вооруженные отряды боевиков, или, как они сами говорили, «военку», состоящую поначалу из матросов – «красы и гордости революции» и распропагандированных солдат – «крестьян в солдатских шинелях», как их называл Ульянов-Ленин.

Кто не знает сегодня историю Ленина в Разливе, где он «спасался» от ищеек Временного правительства, но упрямые факты, говорящие о том, что Ульянов-Ленин – немецкий шпион, взвинчивали даже многих либералов-демократов. Листая русские журналы 1917 года, в поисках необходимых для моих картин исторических материалов, я в журнале «Нива» натолкнулся на фотографию с манифестации, один из лозунгов которой гласил: «Ленин – немецкий шпион». Разумеется, Ленина, скрывающегося в курортной зоне Петербурга, при желании Керенского можно было арестовать незамедлительно. Но этого сделано не было…

«В вышедшей в 1937 году за границей книге («Роковые годы»), – читаем у Н. Рутыча, – бывший начальник контрразведки Петроградского военного округа полковник Никитин сообщает, что к 1 июля были уже заготовлены ордера на арест Ленина и 28 других большевиков, явно замешанных в получении немецких денег. Арест был отложен, как свидетельствует Керенский, лишь по докладу министра Терещенко (возглавлявшего расследование связей Ленина с немцами), предложившего дождаться приезда Ганецкого из Стокгольма.

…Временное правительство расформировало части, где господствовала военная организация большевиков, закрыло «Правду», но остановилось на полпути. Ленин арестован не был. «Сколько-нибудь серьезных розысков Ленина и Зиновьева Временное правительство так и не предприняло. Доказательством тому могут служить многочисленные визиты в Разлив, где скрывались оба неразлучных друга, Орджоникидзе и много других большевиков. Никто не мешал также созыву и проведению VI съезда партии в начале августа в Петрограде, накануне и во время которого сношения с Разливом носили самый оживленный характер.

Причина такого поведения Временного правительства, которое как бы замахнулось на большевиков, но не нанесло удара по самой организации, лежит опять-таки прежде всего в отношении к большевикам большей части революционной демократии того времени. Даже такие противники большевиков, как меньшевики Дан, Либер, Церетели, выступили теперь в их защиту, категорически отвергая самую мысль, что Ленин и большевики могли во время войны получать деньги от немцев. На защиту большевиков против обвинений Временного правительства поднялись Короленко, Горький, меньшевики-интернационалисты во главе с Мартовым. Все они психологически готовы были признать за большевиками ту, по словам Ванштейна, «благодать революции», которая практически делала для большевиков все дозволенным и была тем ковром, по которому они шли к власти…

Несмотря на обилие компрометирующих материалов о немецких шпионах, Временное правительство рядилось в тогу правового демократического государства – им «требовалось еще значительное количество свидетельств, чтобы в условиях правового государства суд мог осудить Ленина». Тем не менее, когда 6 июля главный прокурор Временного правительства одновременно с арестом ряда большевиков опубликовал данные предварительного следствия, Ленин предпочел уклониться от суда, вполне логично допуская, что правительство знает больше, чем оно знало тогда в действительности».

Итак, февральская революционная демократия сделала все, чтобы спасти Ленина и партию от политического разгрома и неминуемого военного трибунала. Все шло по продуманному плану…

Во всех советских учебниках, по которым все мы когда-то учились, подробно, но, как оказывается, лживо рассказывалось о «контрреволюционном мятеже» генерала Корнилова. Как только его не называли – и бунтовщиком, и мятежником, и «диктатором», и «новым Кавеньяком».

На самом деле Лавр Георгиевич Корнилов в августе 1917 года призвал все партии и организации к оздоровлению армии и укреплению дисциплины перед лицом грозной опасности – глубокого вторжения германских армий. Керенский поначалу поддержал генерала-главнокомандующего во всех его главных требованиях. Однако вскоре паяц во френче, соученик Ленина по Симбирской гимназии, надрывавшийся на митингах о войне «до победного конца», обвинил Корнилова в намерении изменить состав правительства и неожиданно снял его с поста, объявив «мятежником». Увы, Корнилов, будучи антимонархистом, не предпринял никаких попыток лично взять под командование посланные в Петроград верные ему части. А ведь тогда, в августе, он мог бы взять Петроград, если бы подошел к этой операции не как военный, а как политик. Генерал, изменивший присяге, данной Государю, верил ложным обещаниям масона Керенского, видя во Временном правительстве «законную» власть. Великая Россия потеряла в те дни свой последний шанс на спасение от завоевания коминтерном.

Русский историк пишет об этом с нескрываемой болью – при всей его кажущейся беспристрастности летописца: «Генерал Корнилов, видимо, до конца верил каким-то обещаниям Керенского. Он не допускал мысли, что Керенский в последний момент заколеблется в страхе за свою судьбу и вместо того, чтобы оказать помощь делу спасения России, метнется в объятия большевиков и будет просить у них поддержки».

И вот главный, важнейший вывод: «Не с апрельских тезисов и не с июльского восстания, а с корниловских дней начинается прямой путь большевиков к власти. Лишив себя поддержки в армии, Керенский объективно расчистил к ней дорогу… Накануне Октября Керенский сделал все от него зависящее, чтобы в районе столицы не было верных правительству, дисциплинированных войск. Как это ни кажется теперь странным, но и в октябре председатель Временного правительства упорно придерживался взгляда о необходимости отправки на фронт всех лучших войск… Никто сколько-нибудь серьезно не готовился к подавлению большевистского восстания, несмотря на то что все знали о нем как о решении. Вооруженные в дни борьбы Керенского с Корниловым отряды Красной гвардии спокойно обучались владеть оружием…»

А что же сам день 7 ноября, якобы открывший «новую эру в истории человечества» и перечеркнувший кровавым зигзагом красной пентаграммы всю многовековую историю великой России?

«Легенда о массовом штурме Зимнего дворца давно разоблачена многими историками… Красная гвардия, созданная большевиками, была немногочисленна и в перевороте мало участвовала (в отличие от Февральской революции, работа на фабриках и заводах 25 октября в основном не останавливалась). Если обратиться к воспоминаниям участников, не прошедшим лакировки в сталинское время, оказывается, что в отряде путиловцев, участвовавших во главе с Сурковым во взятии Зимнего дворца, было всего лишь 80 красногвардейцев. Рабочий Балтийского завода Мартынов приводит цифру в 235 красногвардейцев для своего завода, но меньше половины их находились и вечером еще в отряде. Единственной силой, активно участвовавшей в перевороте, были моряки Кронштадта и флота. Они фактически и совершили переворот. В ночь на 25 октября по телеграмме Свердлова из Гельсингфорса в Кронштадт было послано три эшелона общей численностью около четырех с половиной тысяч человек (две тысячи по словам Антонова-Овсеенко, полторы тысячи по данным штаба флота). Из Кронштадта прибыло, по партийным официальным данным, десять тысяч моряков. По словам современников, их едва ли было больше двух-трех тысяч. Каковы бы ни были цифры, моряки, испытанные уже в июльском восстании, представляли собой реальную силу, были главной опорой Троцкого. Большинство моряков принадлежало к левым эсерам и анархистам, но вне зависимости от этого все организации моряков готовы были идти на свержение Временного правительства…»

Так начался Октябрь…

Я вспоминаю, сколько картин и фильмов было создано в советские времена о прямо-таки былинной эпопее взятия Зимнего дворца, где заседало Временное правительство, ставшее инертным и жалким от народного гнева. Со времен Французской революции и по сей день мы знаем миф о взятии Бастилии, в которой было всего несколько узников, но которая была разрушена до основания как оплот тирании. А как же на самом деле происходил штурм Зимнего, охраняемого женским батальоном и малочисленным отрядом юнкеров?

«Только лишь во вторую половину дня с прибытием моряков началось окружение Зимнего дворца. До 6 часов вечера никакой попытки приблизиться к Зимнему дворцу вообще сделано не было. В 6 часов вечера Чудновский передал Временному правительству первый ультиматум от имени военно-революционного комитета (после приезда Троцкого из Америки тоже примкнул к большевикам и активно участвовал в перевороте. – И. Г.). Ответа на него не последовало. Цепи матросов попытались приблизиться, но стрельба в воздух заставила их отступить….Замаскированный Ленин бегал по комнате Смольного с требованием «скорее, скорее» и посылал записки Подвойскому, угрожая ему партийным судом (ибо Съезд советов, на котором Ленин собирался объявить о падении Временного правительства, уже собрался)…

Только в 9 часов вечера была сделана слабая попытка обстрелять Зимний дворец, и ответный огонь продолжался около часа. Матросские цепи даже не пытались продвинуться перед дворцом. Зато отдельные группы моряков, смешанные с уличными толпами, проникли в Зимний дворец через неохраняемые входы со стороны Зимней канавки. Эти группы разоружались юнкерами одна за другой, но тут же отпускались и оставались в огромном дворце, защитники которого сами не знали планов и были фактически без руководства, т. к. с ними осталось только пять офицеров. Наконец, в 11 часов ночи начали обстрел дворца пушки Петропавловской крепости. Две шрапнели попали во дворец. «Аврора» не могла стрелять из-за угла обстрела. Поэтому она дала единственный, но… холостой выстрел. Моряки и штатские из толпы продолжали проникать во дворец через неохраняемые входы, но никто не решался идти на штурм. Защитников дворца становилось все меньше и меньше. Они частично уходили, частично смешивались с толпой народа, проникавшего во дворец. Во время переговоров моряки на площади наконец ожили и, не встречая сопротивления, влились во дворы дворца. Временное правительство само предложило юнкерам прекратить сопротивление.

Так закончился Октябрьский переворот».

Много-много лет назад, будучи еще учеником СХШ, я познакомился с одним из участников штурма Зимнего дворца. Помню, был холодный сентябрьский день, когда я, работая над деревенским пейзажем в Бетково под Лугой, почувствовал за своей спиной пристальный взгляд пожилого пастуха колхозного стада. Мне запомнилась его небритая седая щетина, худое лицо с серо-бесцветным глазом, на втором было бельмо. Ухо его потертой военной ушанки торчало кверху, а старую шинель развевал осенний ветер. Наклонившись ко мне, он неожиданно сказал: «А я вот, может быть, последний оставшийся, кто Зимний дворец брал, – и никогошеньки это не интересует» – «Как это никого? – удивился я. – Расскажите, пожалуйста Меня это очень интересует».

Обрадованный моим вниманием, пастух рассказал: «Помню, как нас из казармы привезли к царскому дворцу. Наш командир, тогда мы их еще офицерами звали, поправил на груди свой красный бант и довел нас строем до главного входа. Помню, что голые каменные мужики это царское крыльцо поддерживали». «Понятно, – подумал я про себя, – дело было на Миллионной, где теребеневские атланты у входа». Он продолжал: «Бабским батальоном матросы занялись – прямо здесь же, на дровах, а юнкера – их мало было – тут же разбежались. Мы ворвались на широкую, мраморную лестницу, бежим наверх со штыками наперевес, и вдруг кто-то из наших заорал: ребята, мать-перемать, конница! И впрямь, на нас во весь опор с поднятыми саблями с самого верха мчались в атаку кавалеристы. Мы все врассыпную с лестницы покатились вниз: известно, что пехота с конницей может сделать? А потом командир снова собрал нас, зажег свет и говорит: «Дураки вы набитые – это картина, вы ее испугались». Потом, помню, по залам ходили – таким богатым, как в сказке. Вазы большие. Помню, как двое примостились, хотели туда нас…ть».

У меня сохранился набросок рисунка с последнего участника штурма Зимнего. А позднее я узнал, что «конницей», напугавшей солдат революции, была картина известного баталиста Коцебу «Атака». Говорят, она до сих пор хранится в запасниках Эрмитажа.

Дни и месяцы до начала братоубийственной гражданской войны в советской историографии безоговорочно назывались «триумфальным шествием советской власти». Было ли это так на самом деле? Конечно же, нет! Обратимся вновь к книге Н. Рутыча «КПСС у власти»:

«Триумфальное шествие», прочно вошедшее по сталинскому рецепту в советскую историографию, было в действительности таким же медленным, ползучим процессом, как и сам Октябрьский переворот.

Изверившийся в трескучих революционных фразах Петроградского совета, от которого всегда зависело Временное правительство, народ не видел в падении Керенского катастрофы. Все надежды возлагались теперь на выборы в Учредительное собрание. Выборы должны были начаться в ноябре. Подавляющее большинство населения не верило, что большевики – тогда лишь одна из партий революционной демократии – посмеют пойти против воли законно избранного Учредительного собрания.

Требование созыва этого представительного общенародного собрания было написано на знаменах всей демократии – всех русских либеральных и социалистических партий, включая и большевиков. Временное правительство сразу же после своего возникновения объявило, что считает своим долгом не только созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования, но и передачу ему своей власти немедленно после его созыва.

Но большевики, дорвавшиеся до власти в октябре, не только для того, чтобы исполнить свои обязательства перед заславшими их немцами, но и чтобы перейти затем к осуществлению химеры мировой революции, вовсе не собирались признавать высшую волю будущего Российского парламента.

13 декабря 1917 года Ленин опубликовал «Тезисы об Учредительном собрании», где окончательно сформулировал точку зрения своей партии с обычным для него произвольным толкованием верховенства «дела пролетариата». «Всякая попытка, прямая или косвенная, – писал он, – рассматривать вопрос об Учредительном собрании с формальной, юридической стороны… является изменой делу пролетариата…»

В тех же тезисах Ленин предопределил судьбу Учредительного собрания, если оно не подчинится безусловно воле большевистской партии: «…Учредительное собрание, если бы оно разошлось с Советской властью, было бы неминуемо осуждено на политическую смерть».

Даже после переворота 1917 года Ленин и Троцкий пытались внушать «массам», что только большевики с их диктатурой «во имя народа» имеют право на власть.

«Как при Октябрьском перевороте, так и при разгоне Учредительного собрания Ленин опирался на те бунтарско-анархические элементы, которые, будучи в принципе против всякой государственной власти, особенно резко враждебно были настроены к Учредительному собранию, явно несшему в себе основы государственности и правопорядка. К этим анархическим элементам принадлежал и матросский отряд Железнякова, которому Урицкий поручил разогнать Учредительное собрание. Угрожая оружием «по распоряжению народного комиссара», Железняков 5 января в 5 часов утра выгнал народных представителей из Таврического дворца. Ленин распорядился запечатать двери дворца и выставить перед ним полевые орудия и пулеметы.

Разгон Учредительного собрания был последним актом большевистского переворота. Насилие над демократическим большинством в январе 1918 года сделало самую власть советов незаконной и послужило основанием для всех тех, кто не хотел примириться с большевиками, бороться с ними силою оружия. Разгоном Учредительного собрания Ленин и большевики предопределили гражданскую войну.

Введение в 1918 году комбедов и разжигание ненависти между беднейшим крестьянством, еще остававшимся в общине, и крестьянами, уже до революции вышедшими из нее, вызвали бурные волнения в деревне, отразившиеся и на Балтийском флоте. «Волна кулацких восстаний перекидывается по России», – писал Ленин в одном из своих наиболее истерических произведений, провозглашая: «Беспощадная война против этих кулаков! Смерть им! Ненависть и презрение к защищающим их партиям: правым эсерам, меньшевикам и теперешним левым эсерам!» И далее: «Беспощадное подавление кулаков, этих кровопийцев, вампиров…»

Сколько же было этих «вампиров» в России? В той же статье Ленин считает, что из 15 миллионов крестьянских семей «кулацких» было около 2 миллионов, а середняцких – около 3 миллионов. Но ни Ленин, ни позже Сталин не могли определить при «раскулачивании», где же проходит граница между так называемыми кулаками и середняками?

Краса и гордость России – русское крестьянство веками определяло нашу державу как аграрную. Весной и летом 1918 года оно в подавляющем большинстве готово было выступить против большевиков. Но и на этот раз отсутствие реальных, организованных политических сил, способных опереться на крестьянство, спасло коммунистическую диктатуру».

«Измена, трусость, обман…»

О зверствах большевиков, о гражданской войне и коллективизации, об организованном голоде и лагерях смерти было издано за рубежом, а нынче и у нас, очень много литературы. У нас до сих пор не издана страстная, полная горечи и боли за Россию книга преданного трону монархиста Ф. Винберга «Крестный путь», напечатанная в Мюнхене на русском языке в 1920 году. Сегодня, после пышного захоронения «царских останков», мы продолжаем мучительно и неотступно искать ответ на роковой вопрос русской истории: как все это могло случиться; почему великая Россия позволила себя распять?

Итак, считаю нужным теперь познакомить читателя с выписками из книги Ф. Винберга, уносящей нас в годы, предшествующие революции.

«1914 и 1915 годы. С июля по июль. Бурно пронесшийся год первого периода войны. Сколько надежд и упований!.. Сколько восторгов и ликований, сколько горделивого упоения!.. Сколько разорений, насилий, грабежей, сколько воровства, злоупотреблений и хищений, сколько недостойного соперничества, зависти и интриг, сколько трусости, измены, малодушия, сколько горького срама и неизбытного стыда!»

Автор свидетельствует, что ни Император Вильгельм, ни Император Николай II не хотели развязывать русско-германскую войну. Но организаторам революции в Европе эта война была нужна для их мировой победы.

В этом отношении великие мастера своего дела не ошиблись и сумели парализовать какое бы то ни было серьезное общественное противодействие в России. Позже такого же успеха, при таком же отсутствии серьезного и умного отпора, они достигли и в Германии.

…Страшно осознавать, что когда-то близко стоящий к Столыпину знаменитый политический деятель тех лет, Гучков, казавшийся поначалу искренним и горячим патриотом России, будучи масоном, оказался «Военным Министром». И чем же он ознаменовал свое кратковременное, но памятное управление Министерством, поставившее крест на старой доблести Русской Армии и утвердившее первые зачатки ее разложения и разрушения?

Гучков оказался игрушкой во власти революционной черни, которой тщетно пробовал угодить попустительством и лестью. Под его эгидой был опубликован и приведен в действие знаменитый «Приказ № 1», уничтоживший возможность существования какой бы то ни было армии. С его санкции был награжден Георгиевским Крестом, Орденом Военной Доблести, мерзавец Кирпичников, солдат, из строя убивший своего Командира. Затем, совершив эти громкие дела, он ушел, признав свое бессилие совершить что-либо путное. Да уж нечего было и совершать! России был крепко привязан камень на шею; оставалось только сбросить ее в пучину. Этот последний акт уже произвел преемник и продолжатель Гучкова, Керенский».

Очевидец страшных событий тех лет, автор «Крестного пути» вскрыл, как никто, тайный механизм разложения русского общества и его самосознания, что с неизбежностью привело к разрушению великой державы.

«Почти по всем полкам действовали специальные агенты – агитаторы и провокаторы. Существовала целая иерархическая организация таких агентов, которых донесения сводились в общую сводку и более или менее точно определяли обстановку и степень готовности России к революционным выступлениям.

Особенно успешно дело пропаганды было поставлено на флоте, где, ко времени начала революции, заправилы и вожаки «освободительного движения» уже могли распоряжаться командами кораблей и экипажами на берегу не менее уверенно, чем рабочими на фабриках и заводах.

Мне довелось от очевидца слышать рассказ об одном митинге, состоявшемся в апреле 1917 года в Петрограде, в Александрийском театре.

…Публика слушала, разиня рот, и бурно приветствовала каждого оратора. Состояла она главным образом из рабочих, солдат, матросов и «их дам», но также были тут же и любопытствующие офицеры и всякий «интеллигентский» люд.

Между другими ораторами говорил «лейтенант французской службы», как он сам отрекомендовался, Лебедев, бывший эмигрант, поспешивший вернуться в Россию после переворота.

Этот господин имел очень большие связи в высшей эмигрантской «аристократии», ибо был женат на дочери Кропоткина. В ту же весну 1917 года он был назначен Товарищем Морского Министра, что для лейтенанта, да еще иностранной сухопутной службы, представляло недурную карьеру: вероятно, помогали не одни заслуги «партийного работника», но и «высокая» протекция.

Лебедев с большим апломбом рассказывал, каким путем его партия достигла того, что в громадном своем большинстве матросы русского флота оказались верными слугами революции. Нигде пропаганда не имела таких крупных успехов, как именно среди них, и все сделано было не в самой России, но за границей, трудами эмигрантов.

По словам Лебедева, его партия, вполне понимая значение вооруженной силы в стране и стремясь ее подчинить своему влиянию, прежде всего избрала флот как поприще для своей пропаганды, ибо матросы, во время заграничных плаваний и стоянок в различных портах, были гораздо доступнее агитаторам для «обработки», чем нижние чины Армии.

К тому же, среди матросов было много людей, особенно восприимчивых для революционной пропаганды: на флот по набору попадало много рабочих, преимущественно из уроженцев Приволжских губерний, матросов коммерческих судов, разных техников с фабрик и заводов – одним словом, все народ бывалый и прожженный.

Результаты оказались блестящими: флот удалось революционировать настолько удачно, что, в нужный момент, он весь встал на поддержку революции…

Когда матросов отпускали «на берег», эти «партийные работники», как бы случайно, на улице сталкивались с ними и вступали в разговор. Начиналось с того, что высказывалась радость встрече с земляками за границей, и мало-помалу разговор принимал дружеский, задушевный характер.

Затем новые знакомцы любезно приглашали матросов зайти в ресторан выпить и закусить. Таким образом, знакомство уже закреплялось, и в течение короткого времени удавалось заложить в головы матросов нужные мысли, причем обрабатывание этих голов в революционном духе делалось постепенно, с осторожной последовательностью. Первые знакомцы закладывали только «фундамент»: развитие мыслей, внушенных ими, зависело уже от ловкости других «партийных работников», которые поджидали в следующем порту, где предстояла стоянка корабля, попавшего в обработку злейших врагов России.

Иногда стоянки бывали длительные, и тогда сразу на одном пункте достигались уже гораздо большие результаты: завязывались таким образом не только мимолетные знакомства, но тесная дружба и единение, так что, покидая очередную стоянку, судно увозило много готовых, распропагандированных эсерами матросов, считавшихся, между тем, матросами Его Величества, защитниками Царя и Родины.

«Сознательные» матросы, по возвращении в Россию, привлекали на сторону будущих разрушителей Русского Государства все больше и больше приверженцев как на самом флоте, так и вообще в населении, среди своих родных, друзей и знакомых… «Цесаревичи», «Славы», «Олеги», «Богатыри», «Авроры» и «Дианы» возвращались из заграничного плавания, имея на себе громадные грузы нелегальной литературы, которую матросы сноровисто проносили на корабли…

Во флоте, – продолжал объяснять Лебедев, – нам нужно было только нажать кнопку, чтобы там, где бы мы ни захотели, поднялось восстание.