Шелковый путь. Дорога тканей, рабов, идей и религий Франкопан Питер

7. Путь рабов

Когда дело доходило до порабощения местного населения и отправки на юг, русы были безжалостны. Известные «своими размерами, телосложением и храбростью» викинги-русы «не возделывали поля и жили грабежом», как писал один из арабских авторов[532]. Сельским хозяйством занимались порабощенные местные жители. Было захвачено так много рабов, что даже само их название – славяне – произошло от слова slave, которое означает раб[533].

Со своими пленниками русы обращались очень бережно. «Они хорошо относятся к рабам, одевают их соответствующе, так как они для них – объект торговли», – писал один из современников[534]. Рабов перевозили по рекам, они оставались прикованными все время, пока корабли преодолевали пороги[535]. Высоко ценились красивые женщины, их продавали на рынках Хазарии и Волжской Булгарии, а затем их переправляли дальше на юг. Но перед этим их похитители вступали с ними в половые контакты[536].

Рабство было важной частью общества викингов, частью его экономики, и не только на Востоке. Значительная часть литературы и письменных источников с Британских островов показывает, что наипервейшей целью атак длинных судов были не насилие и грабеж, как принято думать, а захват живых пленников[537]. «Спаси нас, Господи, – молил один из франкских проповедников, – от диких северян, которые разрушают нашу страну; они забирают… нашу молодежь, невинных мальчиков. Мы умоляем тебя спасти нас от этого зла»[538]. Вдоль путей, по которым перевозили рабов, исследователи находили скобы, наручники и замки. Особенно в Северной и Восточной Европе. Новые исследования показывают: то, что долгое время считалось загонами для скота, на самом деле предназначалось для людей, которых должны были продать в таких местах, как, например, Новгород, где на пересечении Великой и Холопьей улиц находился рынок[539].

Желание получить прибыль от работорговли было очень велико. Некоторые скандинавы получили от местных правителей лицензию на грабеж новых регионов и захват пленников, другие же стремились захватить в плен друг друга. «Как только один из них ловил другого, – писал один сведущий клирик XI века, – он без всякой жалости продавал его в рабство своим же товарищам или варварам»[540].

Многим рабам было суждено оказаться в Скандинавии. Как говорится в одной известной древнескандинавской поэме, «Песне о Риге» (‘Rgsula’), общество было поделено на три категории: аристократия (jarlar), свободные люди (karlar) и рабы (rlar)[541]. Многих посылали туда, где за хорошие образчики платили много денег, и нигде не наблюдалось такого спроса, как на оживленных и богатых рынках Итиля, с которых товары поставлялись в Багдад и другие города Азии, а также в другие части мусульманского мира, включая Северную Африку и Испанию.

Готовность потребителей платить высокую цену позволила торговцам получать хорошее денежное вознаграждение и заложила основу стимулирования экономики Северной Европы. Если судить по найденным монетам, во второй половине IX века наблюдался всплеск торговли, в это время развивались Балтика, южная часть Швеции и Дания, особенно быстро росли города Хедебю, Бирка, Волин и Лунд. Так же много монет было найдено на обширной территории России вдоль течения рек. Находки говорят об увеличивающемся уровне торговли обмена, особенно после того, как стали находить монеты, которые были отчеканены на территории Центральной Азии, прежде всего в Самарканде, Ташкенте (Аш-Шаш), Балхе и на территории всех торговых и транспортных путей современного Афганистана[542].

Огромный спрос на рабов наблюдался не только в северных регионах. Большие партии рабов импортировались из Африканских регионов, к югу от Сахары. Один из работорговцев хвастался тем, что он продал более 12 000 черных рабов на рынках Персии[543]. Рабов также захватывали в тюркских племенах Центральной Азии. Как отмечает один из авторов, они высоко ценились за смелость и находчивость.

Если нужно выбрать «самых ценных рабов», отмечает другой автор, самых лучших из них привозят из «земель тюрков. Среди всех рабов на земле тюркским рабам нет равных»[544].

Некоторое представление о масштабах работорговли можно получить при сравнении с работорговлей в Римской империи, которая была изучена гораздо подробнее. Недавние исследования показали, что Римской империи требовалось от 250 до 400 тысяч новых рабов каждый год, чтобы поддерживать их число на должном уровне[545]. Размер рынка в арабоговорящих странах был определенно больше: учитывая, что спрос на рабов был аналогичным, территории исламского мира простирались от Испании до Афганистана, следовательно, количество требуемых рабов было гораздо больше, чем было нужно Риму. Хотя источников, посвященных этой теме, очень мало, тем не менее представление о масштабах мы можем получить. В одном из источников говорится о халифе и его жене, у которых было по тысяче рабынь, в то время как в другом упоминается не менее чем четыре тысячи. Рабы у мусульман, так же как и в Риме, были вездесущи и молчаливы[546].

Сравнение с Римом так же полезно для понимания того, как именно покупали и продавали рабов. В Римской империи богатые люди соревновались за обладание ценными пленниками, которых привезли из-за границы империи. Диковинки ценились за их внешний вид, к тому же они были прекрасной пищей для разговоров. Также играли роль и личные предпочтения, например, один богатый аристократ настаивал на том, чтобы все его рабы были одинаково привлекательны и одного возраста[547]. Как говорится в более позднем пособии по купле-продаже рабов, подобные идеи были очень популярны среди мусульман. «Из всех черных (рабов), – пишет один из авторов XI века, – нубийские женщины самые послушные, нежные и вежливые. Их тела стройны, а кожа гладкая. Они хорошо сложены… уважают своего хозяина, как будто они были рождены служить». Женщины народа беджа, чей дом находился там, где сейчас располагаются Судан, Эритрея и Египет, «имеют золотистый цвет лица, красивы, они хорошо сложены, их кожа нежна; они хороши в постели, но их нужно забирать из родной страны, когда они еще совсем юны». Тысячу лет назад за деньги нельзя было купить любовь, но можно было купить все остальное, что только пожелаешь[548].

Другие путеводители предлагают одинаково полезные советы. «Собираясь покупать рабов, будьте осторожны, – пишет автор XI века из Персии в работе, известной как «Кабус-наме» («Записки Кавуса»). – Особенно сложная наука – покупать рабов мужчин, так как многие из них только выглядят хорошо, но на деле выходит все наоборот». «Многие думают, что покупка рабов – такая же форма торговли, как и все остальные, – добавляет автор. – На самом деле, искусство покупки рабов – это отдельная ветвь философии»[549]. Один из авторов дает следующие советы. Остерегайтесь желтизны кожи, это верный признак геморроя. Будьте осторожны с красивыми мужчинами с красивыми волосами и глазами – «мужчина, обладающий такими качествами, или бабник, или предпочитает быть посредником». Уложите свою будущую покупку, «надавите с двух сторон и внимательно осмотрите на предмет воспалений или боли. Еще раз поищите «скрытые дефекты», такие как дурной запах изо рта, глухота, заикание или уплотнения на деснах. Следуйте этим инструкциям (и многим другим кроме них), и вы не будете разочарованы[550].

Невольничьи рынки, процветавшие по всей Центральной Европе, были полны мужчин, женщин и детей, которые ожидали отправки на Восток и ко двору в Кордобе, где в 961 году находилось больше 13 000 рабов[551]. К середине X века Прага стала основным торговым центром, привлекающим викингов-русов и мусульманских торговцев, которые продавали и покупали олово, пушнину и людей. В других городах Богемии можно было купить муку, ячмень, кур и, конечно, рабов, которые, по свидетельству одного из еврейских путешественников, продавались по очень разумным ценам[552].

Рабов также приносили в дар мусульманским правителям. В начале X века, например, посольство Тосканы в Багдаде преподнесло аббасидскому халифу аль-Муктафи большое количество ценных подарков, среди которых были мечи, щиты, охотничьи собаки и хищные птицы. Среди прочих даров, предлагаемых в знак дружбы, были 20 славянских евнухов и 20 особенно красивых славянских девушек. Цветы юности из одной части света были привезены, чтобы потакать чьим-то желаниям в другой[553].

Масштабы междугородней торговли были настолько велики, что, когда Ибрагим ибн Якуб проезжал через Майнц, он был поражен тем, что продавалось на местных рынках. «Это потрясающе, – писал он, – что в таких далеких западных землях можно отыскать травы и специи, которые растут только на Дальнем Востоке, например перец, имбирь, гвоздику, нард и сыть длинную. Эти растения были привезены из Индии, они растут там в изобилии». Однако его поразило не только это. Ибн Якуба сильно удивил тот факт, что серебряные динары и монеты, отчеканенные в Самарканде, были в ходу в данной местности[554].

На самом деле влияние мусульманских монет имело гораздо больший размах, и так продолжалось еще некоторое время. Около 800 года король Оффа из Мерсии (территория Англии), создатель знаменитой дамбы, которая должна была защитить его владения от набегов валлийцев, скопировал дизайн исламских монет для изготовления своих собственных. Он выпускал монеты с надписью «Offa rex» («Король Оффа») на одной стороне и неидеальной копией текста на арабском языке на другой, несмотря на то, что этот текст ничего не значил для тех, кто испоьзовал эти монеты в королевстве[555]. Большой клад был найден в Куэрдейле в Ланкашире. Сейчас он хранится в Музее Эшмола в Оксфорде. Там же находится большое количество аббасидских монет, отчеканенных в IX веке. Эта валюта достигла Британских островов, которые по меркам исламского мира были настоящей глушью.

За товары, которые начали в изобилии ввозить в Европу в IX веке, платили доходами от продажи рабов. Специи и лекарства, которые в источниках упоминаются как предметы роскоши, пользующиеся большим спросом, или медицинские препараты первой необходимости – все это оплачивалось доходами от торговли людьми[556]. Не только викинги-русы получали прибыль от все повышающегося спроса на рабов: купцы из Вердена сделали целое состояние на продаже евнухов, как правило, мусульманским покупателям в Испании. Еврейские торговцы, которые занимались междугородней торговлей, также поставляли «молодых юношей и девушек» наряду с евнухами, по крайней мере так говорят арабские источники того времени[557].

Другие источники тоже отмечают роль, которую еврейские торговцы играли в перевозке «рабов – юношей и девушек» из Европы, а также в кастрировании молодых людей по прибытии, возможно, в качестве некой жуткой процедуры сертификации[558]. Работорговля обещала приносить неплохой доход, поэтому на Восток свозили рабов не только из Европы: мусульманские предприниматели тоже подключились к делу. Они совершали набеги на земли славян из северного Ирана и, хотя захватывали население в плен, благоразумно «оставляли их мужское начало и тела нетронутыми»[559].

Таких пленников тоже делали евнухами, и они высоко ценились. Как писал арабский автор того времени, если взять близнецов-славян и кастрировать одного из них, он несомненно станет более умелым, будет обладать «более живым умом и умением вести разговор», чем его брат, который останется невежей и глупцом и будет проявлять признаки врожденного простодушия славян.

Считалось, что кастрация может очистить и улучшить ум славянина[560]. Однако как отмечал все тот же автор, этот метод не срабатывал на «черных», чьи «природные способности» только ухудшались после операции[561]. Масштаб трафика славянских рабов был столь велик, что даже повлиял на арабский язык. Слово евнух (iqlab) происходит от этнического термина, имеющего отношения к славянам (aqlib).

Мусульманские торговцы были очень активны в Средиземноморье. Мужчины, женщины и дети свозились со всей Северной Европы в Марсель, где был оживленный невольничий рынок. Иногда рабов передавали на второстепенные рынки, например, в Руан, где живой товар из Ирландии и Фламандрии продавали третьим лицам[562]. Рим был еще одним ключевым центром работорговли, хотя многие и находили это отвратительным. В 776 году папа Адриан I осудил продажу людей как скота и обрекание мужчин и женщин на продажу «отвратительным сарацинам». Некоторые из них, как он утверждал, поднялись на борт корабля по собственной воле, «не имея другой надежды на выживание» из-за голода и ужасающей нищеты последнего времени. Тем не менее «мы никогда не опускались до таких постыдных поступков», как продажа христиан, писал он, «и Господь запрещает нам это»[563]. Рабство было так широко распространено в Средиземноморье и арабских странах, что даже сейчас самые обычные приветствия между людьми имеют отсылки к работорговле. По всей Италии, когда люди встречаются, они говорят друг другу «скьяво», на венецианском диалекте, или «чао» – более распространенный вариант. И это слово изначально означало вовсе не «привет», а «я твой раб»[564].

Некоторые считали, что пленение христиан и продажа их мусульманским хозяевам непростительны. Одним из них был Римберт, епископ из Бремена, который периодически бывал на рынках Хедебю (сейчас это место на границе Германии и Дании) в конце IX века и выкупал тех, кто исповедовал христианскую веру (но только их)[565]. Такую чувствительность разделяли далеко не все. Среди тех, кого не трогала работорговля, были жители бесперспективной лагуны на самом севере Адриатики. Основу их благосостояния составляла работорговля и человеческие страдания. Именно это превратило данное место в жемчужину средневекового Средиземноморья – Венецию.

Когда дело доходило до бизнеса, венецианцы доказывали, что они могут быть успешными. Ослепительный город поднялся из болот. Город, украшенный чудесными церквями и великолепными палаццо, был построен на доходы от прибыльной торговли с Востоком. Хотя сегодня мы воспринимаем Венецию как часть славного прошлого, ее росту способствовала готовность продать будущие поколения в рабство. Венецианские торговцы присоединились к работорговле уже во второй половине VIII века, когда Венеция только зарождалась, хотя для того, чтобы начать получать серьезный доход, потребовалось время. На то, что она, в конце концов, этого добилась, указывает ряд договоров, заключенных столетием позже. В этих договорах Венеция соглашается связать себя некоторыми ограничениями на продажу рабов, включая возвращение рабов в другие города Италии, если их незаконно привезут в Венецию на продажу. Эти договоренности отчасти явились реакцией на возвышение города, попыткой подрезать Венеции крылья со стороны тех, кого устрашил ее успех[566].

В краткосрочной перспективе эти запреты были обойдены группой захватчиков, которые пленяли нехристиан из Богемии и Далмации и продавали их, получая хорошую прибыль[567]. В более долгосрочной перспективе, однако, был возобновлен нормальный бизнес. Договоры конца IX века с местными правителями, которые якобы были обеспокоены тем, что на их рынках продавали не только рабов, но и вольных людей, соблюдались лишь на словах. Венецианцев обвиняли в том, что они охотно продают подданных соседних земель, независимо от их вероисповедания[568].

В конце концов, объемы работорговли стали сокращаться, по крайней мере, уменьшился поток рабов из Восточной и Центральной Европы. Одной из причин этого было то, что викинги-русы переключились с междугородней торговли на рэкет. Их внимание сконцентрировалось на выгодах, которые получали хазары от торговцев, проходивших через их города, например Итиль, благодаря сборам на транзит товаров через территорию хазаров. Знаменитый персидский географический трактат «Худуд аль-Алам» утверждает, что основу экономики хазаров составляли доходы от налогов: «Благосостояние царя хазарского основывается в основном на пошлинах»[569]. Другие мусульманские авторы неоднократно отмечали существенные налоговые поступления, полученные хазарскими правителями от коммерческой деятельности, включая сборы с жителей столицы[570].

То, что различные племена платили дань кагану, неизбежно привлекло внимание викингов-русов. Один за другим данники Хазарии переходили под покровительство новых повелителей. Ко второй половине IX века славянские племена Центральной и Южной России не только платили дань скандинавам, им было запрещено продолжать платить «хазарам на том основании, что в этом не было никакого смысла». Вместо этого следовало платить лидерам русов[571]. Аналогичный подход практиковался в Ирландии, где бизнес по защите капиталов вытеснил работорговлю. После постоянных атак в течение года, говорится в анналах Санкт-Бертен, ирландцы согласились платить ежегодную дань в обмен на мир[572].

На Вотоке это произошло незадолго до того, как действия русов вылилось в открытую конфронтацию с хазарами. После серии набегов на мусульманские торговые компании в Каспийском море, в результате которых «пролились реки крови» и которые продолжались до тех пор, пока викинги-русы не «награбились вдоволь и устали от набегов», были атакованы сами хазары[573]. Итиль был разграблен и полностью уничтожен в 965 году. «Если на ветвях останутся листья, один из русов обязательно их унесет, – писал один из авторов. – Не осталось ни единой виноградины, ни единой изюминки (в Хазарии)»[574]. Хазары были удалены из уравнения, и прибыль от торговли с мусульманским миром потекла рекой в направлении Северной Европы. Об этом свидетельствуют залежи монет, найденные вдоль водных путей России[575].

К концу X века русы стали доминирующей силой в западной части степи. Они контролировали земли, которые простирались от Каспийского моря и до самого Дуная через север Черного моря. Один источник говорит об оживленности рынков, которые они теперь курировали. Там можно было приобрести «золото, шелк, вино, разнообразные фрукты из Греции, серебро и лошадей из Венгрии и Богемии, а также пушнину, воск, мед и рабов у русов»[576]. Тем не менее их власть над этими землями не являлась абсолютной. Отношения с кочевыми племенами зачастую были напряженными из-за конкуренции за ресурсы. Это было отлично продемонстрировано, когда постоянный лидер русов того времени был казнен кочевым племенем печенегов. Они отпраздновали захват князя в плен, а позже его череп был доверху наполнен золотом. Его сохранили как трофей и использовали в качестве ритуальной посуды[577].

Тем не менее в ходе X века контроль русов над водными путями и степями продолжал крепнуть, а пути на юг становились все более безопасными. Этот процесс сопровождался постепенной трансформацией коммерческой, религиозной и политической ситуации. Одной из причин этого являлось то, что после периода стабильности и достатка, который длился примерно 300 лет, Багдадский халифат столкнулся с рядом неудач.

Процветание привело к ослаблению связей между центром и окраинными землями, что, в свою очередь, создало почву для раздоров: местные власти почувствовали свободу и вступили в конфронтацию друг с другом. В 923 году Басра была разграблена шиитами, а еще через семь лет было совершено нападение на Мекку, в ходе которого из Каабы был украден священный черный камень[578].

Необычайно суровые зимы в 920–960-х годах только усугубили положение. Условия были такими плохими, что нехватка продуктов стала обычным делом. Люди были вынуждены «выбирать зерна ячменя из помета лошадей и ослов и есть их», – писал один автор. Массовые беспорядки и гражданские волнения не заставили себя ждать[579]. По словам армянского летописца, после семи лет неурожая в 950-х годах «многие сошли с ума» и бездумно бросались друг на друга[580].

Внутренние беспорядки позволили новой династии, Буидам, установить политический контроль над большей частью основной территории халифата в Иране и Ираке, должность халифа стала номинальной, и его полномочия были сильно урезаны. В то же время в Египте режим был полностью свергнут. В версии «арабской весны» X века мусульмане-шииты, которые до этого смогли построить эмираты в Северной Африке и были более или менее независимы от суннитского халифата Багдада и Кордобы, перебрались в столицу Египта – Фустат. В 969 году, на фоне катастрофического положения во время ежегодного разлива Нила, из-за которого многие погибли и начался голод, в Северной Африке разгорелась революция[581]. Новыми повелителями стали Фатимиды. Они, так же как и мусульмане-шииты, смотрели на вопросы законности, власти и наследия, оставленного Мухаммедом, по-своему. Их подъем имел серьезные последствия для единства мусульманского мира: люди начали задавать фундаментальные вопросы о прошлом, настоящем и будущем ислама.

Переворот и последовавший за ним спад коммерции привели к тому, что викинги-русы обратили свое внимание на реки Днепр и Днестр, впадающие в Черное море, а не на Волгу и Каспийское море. Они перенесли свое внимание с мусульманского мира на Византийскую империю и великий город Константинополь, известный в скандинавском фольклоре как Mikli-garr, или Миклагард, что означает «великий город». Византийцы отнеслись к вниманию русов с осторожностью. Налет 860 года стал полной неожиданностью как для жителей, так и для городской стражи.

Патриарх Константинополя причитал, вопрошая, кто эти «яростные и дикие» воины, которые «громят окрестности, уничтожают все», «вонзают свои мечи во все, не жалея ничего и никого. «Тем, кто погиб первым, повезло, – отмечал он. – По крайней мере они не узнали, какие ужасы последовали за этим[582].

Доступ русов на рынки Константинополя четко регламентировался властями. Договор X века оговаривает, что в город одновременно допускается всего 50 русов, проходить они должны через четко указанные ворота, их имена должны быть тщательно переписаны, а в городе за ними следовало внимательно наблюдать. Ограничения также налагались и на то, что они могут покупать или продавать[583]. Русы были признаны опасными людьми, требующими особого, осторожного обращения. Тем не менее, в конце концов, отношения стали нормализовываться, наладилось взаимодействие с такими городами, как Новгород, Чернигов и прежде всего Киев, которые из торговых полустанков превратились в укрепленные города[584]. Принятие правителем русов Владимиром христианства в 988 году было очень важным событием, так как привело к созданию церковной сети под управлением священнослужителей, присланных из Константинополя, и неизбежным культурным заимствованиям. Эти факторы в итоге повлияли на все, начиная с икон, предметов культа и внешнего вида церквей до стиля одежды русов[585]. С течением времени экономика русов становилась все более меркантильной, а военизированное общество все более урбанизованным и космополитичным[586]. Из Византии привозили на продажу предметы роскоши, такие как вино, масло и шелк, при этом торговцы выписывали чеки на бересте[587].

Смещение фокуса внимания русов с мусульманского мира на Константинополь стало результатом явного сдвига в Западной Азии. Последовательные императоры воспользовались нестабильностью и беспорядками в Аббасидском халифате. Многие восточные византийские провинции были потеряны во время мусульманских завоеваний, и это привело к реорганизации основ имперского управления провинциями. В первой половине X века положение стало меняться. Одна за другой территории, которые использовались для организации нападений на имперские территории в Анатолии, восстанавливались. Крит и Кипр были возвращены. Это способствовало установлению стабильности в Восточном Средиземноморье и на Эгейском море, которые десятилетиями находились во власти арабских пиратов. Затем в 969 году великий город Антиохия, важный коммерческий центр и крупный производитель текстиля, также был захвачен[588].

Такой поворот судьбы стимулировал возрождение христианского мира. Это также означало перенаправление многих активов и доходов из Багдада в Константинополь: налоговые и таможенные сборы, которые раньше направлялись в халифат, теперь пополняли имперскую казну. Это возвестило о начале золотой эры Византии, периода возрождения искусств и интеллектуального расцвета среди философов, ученых и историков. Началось масштабное строительство црквей и монастырей, а также учреждение таких организаций, как правовые школы, где обучали судей, которые могли осуществлять надзор за растущей империей. Именно Византия получила наибольшую выгоду от разрыва отношений между Багдадом и Египтом в конце X века: в конце 980-х годов император Василий II пришел к соглашению с новопровозглашенным халифом из рода Фатимидов, тем самым установив формальные торговые связи и пообещав, что его имя будет упоминаться в ежедневных молитвах в мечетях Константинополя скорее, чем у его соперников Аббасидов в Багдаде[589].

Оживление рынков в столице империи, подпитываемое экономическим и демографическим ростом, еще больше дестабилизировало положение аббасидского халифата. Результатом стала переориентация торговых путей с Востока и явный сдвиг от континента в сторону Хазарии, Кавказа и Красного моря. Пути, которые способствовали процветанию Мерва, Рея и Багдада отошли на второй план благодаря судоходным путям вдоль береговой линии. Несомненно, Фустату, Каиру и прежде всего Александрии был дан неплохой толчок для развития[590]. Византия была хорошо расположена и вскоре стала пожинать плоды новых взаимоотношений с Фатимидами: со второй половины X века, как следует из арабских и еврейских текстов, торговые корабли круглосуточно отправлялись из портов Египта в Константинополь[591].

Египетский текстиль начали ценить по всему Восточному Средиземноморью. Белье, произведенное в Тинисе, оказалось востребовано после того, как Насир Хосров, один из величайших писателей Персии, написал следующее: «Я слышал, что правитель Византии однажды послал сообщение султану Египта и предложил сотню городов в обмен на один только Тинис»[592]. Появление амальфийских и венецианских купцов в Египте, начиная с 1030-х годов, и из Генуи тремя десятилетиями позже показывает, что и другие народы были готовы открывать новые источники товаров[593].

С точки зрения русов и новой северной торговой сети изменение важнейших торговых путей, по которым с Востока привозили специи, шелк, перец, изделия из дерева и другие товары, имело небольшие последствия: теперь не нужно было выбирать между христианским Константинополем и мусульманским Багдадом. В то же время наличие двух потенциальных источников товаров лучше, чем всего один. Шелк поставлялся в Скандинавию во внушительных количествах, о чем свидетельствует находка более чем ста шелковых фрагментов на корабле, найденном в Осберге в Норвегии, а также захоронения викингов: шелковые одежды из Византии и Персии хоронили вместе с их владельцами как предметы роскоши[594].

В середине XI века все еще находились те, кто хотел сделать состояние в землях ислама на востоке, как это делали их предки. В качестве примера можно привести руническую надпись с камня на берегу озера Меларен возле Стокгольма в Швеции, установленного в середине XI века женщиной по имени Тола в память о ее сыне Харальде и его братьях по оружию. «Они прошли долгий путь в поисках золота», – говорится на нем, им сопутствовал успех, но затем они погибли «на юге, в Серкланде», который, к слову, находился на землях сарацин – мусульман[595]. Исследователями был найден еще один камень, установленный Гудлифом в память о сыне, который встретил свой конец на Востоке, в Хорезме[596]. Такие тексты, как «Сага об Ингваре Путешественнике», брате Харальда, также увековечивает путешествия, в которых скандинавы отправлялись к Каспийскому морю и дальше. Кстати, недавние исследования показывают, что постоянные поселения викингов в то время встречались даже в Персидском заливе[597].

Однако всеобщее внимание все больше концентрировалось на христианском Востоке и Византии. По мере расширения горизонтов Западной Европы появился интерес к посещению земли, где жил, умер и воскрес Иисус Христос. Паломничество в Иерусалим стало престижным[598]. Открытие Священного города еще раз подчеркнуло скудность христианского наследия Западной Европы по сравнению с Византийской империей. Елена, мать императора Константина, начала процесс переноса священных реликвий еще в IV веке.

К XI веку удивительная коллекция была существенно расширена и включала в себя такие реликвии, как гвозди, которыми был распят Иисус, терновый венец, плащаница, часть Честного и Животворящего Креста Господня, а также локон волос Девы Марии, голову Иоанна Крестителя и многое, многое другое[599]. Напротив, в Европе было совсем мало реликвий. Хотя короли, города и церкви становились все богаче, у них было мало общего с Иисусом Христом и его учением.

Иерусалим и Константинополь, как дом и защитник христианства, привлекли огромное количество людей на христианский Восток, в частности в столицу империи, люди прибывали сюда, чтобы торговать, заниматься бизнесом или просто пройтись по Святой земле. Жители Скандинавии и Британских островов состояли в элитном корпусе варягов (варяжской страже), которому была доверена охрана самого императора. Служить в этом отряде стало своего рода традицией. Так, например, Харальд Сигурдссон, будущий король Норвегии (известный как Харальд Суровый), служил в этой бригаде, прежде чем отправиться домой[600]. В XI веке зов Константинополя был слышен по всей Европе. В летописях отмечается, что в XI веке он был домом для выходцев из Британии, Италии, Франции и Германии, Киева, Скандинавии и Исландии. Торговцы из Венеции, Пизы, Амальфи и Генуи основали в городе колонии, чтобы покупать товары и отправлять их домой[601].

По-настоящему важные места находились не в Париже, Лондоне, Германии или Италии, они располагались на Востоке. Города, которые были связаны с Востоком, были особенно важны, например, ключевыми являлись Херсон, Крым, Новгород, которые были связаны с Шелковым путем, проходящим через всю Азию. Киев стал стержнем средневекового мира, о чем свидетельствует брачный союз между правящими домами, заключенный во второй половине XI века. Дочери Ярослава Мудрого, который был Великим князем Киевским до 1054 года, вышли замуж за королей Норвегии, Венгрии, Швеции и Франции. Один из его сыновей женился на дочери короля Польши, в то время как другой взял жену из правящей династии Константинополя. Браки, заключенные в следующем поколении, были даже еще более впечатляющими. Русские княжны вышли замуж за королей Венгрии и Польши и могущественного императора Германии Генриха IV. Помимо прочего, показательным стал брак Владимира II Мономаха, князя Киевского, с Гитой, дочерью Харольда II, короля Англии, который был убит в битве при Гастингсе в 1066 году. Правящая династия Киева имела наилучшие связи во всей Европе.

Все новые и новые города возникали по всей России, и каждый являлся новой жемчужиной на ожерелье. Такие города, как Любеч, Смоленск, Минск и Полоцк, обрели величие, как перед этим Киев, Чернигов и Новгород. Очевидно, этому способствовал тот же процесс, который уже наблюдался в Венеции, Генуе, Пизе и Амальфи, – усиление власти и рост благосостояния. Главным ключом к успеху был бизнес с Востоком.

Аналогичная ситуация наблюдалась и в южной Италии. Одно из самых потрясающих достижений Средневековья, норманнские наемники, которых изначально призвали в Апулию и Калабрию, в начале XI века стали одной из основных сил Средиземноморья. За одно поколение они свергли византийских казначеев и затем обратили свое внимание на мусульманскую Сицилию, прибыльные земли и стратегически важный пункт, соединяющий Северную Африку и Европу, контролирующие Средиземноморье[602].

В каждом случае приход к власти был ускорен развитием торговли и получением доступа к желаемым товарам. В конечном счете, практически не имело значения, где проходила разделительная линия между христианами и мусульманами, лучшие рынки находились в Константинополе, Итиле, Багдаде или Бухаре, а с XI века – в Махдии, Александрии и Каире. Хотя многие источники утверждают, что огромное значение имели политика и религия, для большинства купцов и торговцев эти вопросы были осложнениями, которые лучше бы избегать. На самом деле, проблема была не в том, где и с кем торговать, а в том, как оплачивать предметы роскоши, которые могли бы принести хорошую прибыль. С VIII по X век основным предметом торговли являлись рабы. По мере того как экономики стран Западной и Восточной Европы становились все более устойчивыми и из исламского мира поступало все больше серебряных монет, города росли, а их население увеличивалось. Вместе с этим возрастал уровень взаимодействия, который, в свою очередь, привел к повышенному спросу на монетизацию, который превышал, например, спрос на пушнину. Когда это произошло, местные сообщества стали более сложными, искушенными и развитыми. В городах начал появляться средний класс. Теперь в качестве основной валюты на Востоке стали использовать деньги, а не людей.

Магнетические силы, которые притянули людей со всей Европы, ощущались и на Востоке. Границы, которые были установлены мусульманскими завоеваниями в ходе экспансии в Центральной Азии, к XI веку уже практически исчезли. Разнообразные мусульманские династии по всей Центральной Азии долгое время нанимали в армии людей из степей. Так же поступали и халифы Багдада. И только императоры из Константинополя в то же самое время привлекали людей из Северной и Западной Европы. Такие династии, как Саманиды, активно нанимали солдат из племени тюрков, обычно в качестве ghulm, или войска рабов. Но так как им стали доверять не только рядовые позиции, но и должности в командовании, совсем скоро они захотели власти и для себя тоже. Служба должна была позволить им реализовать амбиции, но не приводить к тому, чтобы они завладели ключами от королевства.

Результаты оказались впечатляющими. К началу XI века в центре Газни (теперь это восточная часть Афганистана) возникла новая империя, основанная потомками тюркского генерала, который мог выставить на поле боя такую огромную армию, что один из современников сравнивал ее с ордой «саранчи или муравьев, бесчисленных, неизмеримых, как песок в пустыне»[603]. Газневиды завоевали земли, простирающиеся от Восточного Ирана до Северной Индии, они стали покровителями изобразительных искусств и литературы. Они также отстаивали интересы таких выдающихся писателей, как Фирдоуси, автора знаменитой «Шахнаме», одной из жемчужин раннесредневековой персидской поэзии. Недавние исследования показали, что великий поэт никогда не ездил в Афганистан, чтобы представить свою работу лично, как предполагалось ранее[604].

Турки из Карахнидского государства также получили выгоду от того, что Багдад ослаб, и установили контроль над Трансоксианой, захватив владения к северу от Амударьи (великая река Оксус, которая течет вдоль границ Узбекистана с Туркменистаном), и заключили договор с Газневидами о том, что река должна служить границей их территорий[605]. Как и их соседи, Карахниды покровительствовали процветающим в то время ученым. Пожалуй, один из самых знаменитых сохранившихся текстов – это «Диван лугат ат-турк» (первый энциклопедический словарь тюркского языка) автора Махмуда аль-Кашгари, который утверждает, что центр мира – столица государства Карахнидов Баласагун в Центральной Азии. То, как это блестящий эрудит видел мир вокруг, было отражено в прекрасной карте[606].

Многие другие удивительные тексты создают атмосферу утонченности и рассказывают о динамичном и богатом обществе. Особенно выдающийся текст – поэма Kutadgu Bilig («Благодатное знание»), написанная в конце XI века в Карахнидском государстве Юсуфом Баласагуни. Поэма наполнена советами, которые охватывают множество вопросов, начиная с того, что правитель должен реагировать на проблемы спокойно и не показывать гнева, и заканчивая тем, как вельможе организовать званый обед. Современные книги по этикету содержат много полезных практических сведений, но совершенно невозможно не очароваться автором, который тысячу лет назад давал советы, как организовать хороший званый обед. «Почистите бокалы и скатерти. Освежите весь дом и мебель. Выберите еду и напитки так, чтобы затронуть струны сердец ваших гостей», – советует автор. Он призывает следить за тем, чтобы бокалы были наполнены, щедро и благосклонно встречать опаздывающих: никто не должен уйти с праздника голодным или рассерженным[607].

Честолюбивые царьки нуждались в таких советах не меньше, чем современные нувориши, которые хотят быть уверены, что они использовали правильный дизайн интерьеров и подают гостям правильную еду и напитки (как утверждает автор Kutadgu Bilig, следует подавать воду с вареньем из розы – это беспроигрышный вариант). Некоторые, более решительные, правда, не прельстились идеей организации собственного двора и употребления причудливой пищи. Они нацелились на гораздо больший приз – Багдад. Начиная с конца X века, сельджуки, выходцы из союза гузских племен (в основном они проживали в районе современного Казахстана), начали активно развиваться. Они доказали, что умелая смена сторон и оказание услуг местным властям могут принести неплохую выгоду. Это было незадолго до того, как они обрели настоящую власть. Между 1020-ми и 1030-ми годами сельджуки умело взяли контроль над многими городами, такими как Мерв, Нишапур или Балх, которые сдавались один за другим. Затем в 1040 году они разбили Газневидов, нанеся поражение сильно превосходящим силам противника в битве при Данданакане[608].

Стремительный рост сельджуков от рабов до правителей был закреплен в 1055 году, когда они явились в Багдад по приглашению халифа и свергли непопулярную и бесполезную династию Буидов. Были отчеканены монеты с именем вождя Тогрул-бека и отдан приказ прочитать во имя его хутбу (проповедь). Это было сделано для того, чтобы верующие благословляли его правление во время ежедневных молитв. В дальнейшем, чтобы показать величие своего положения в Багдаде и по всему халифату, Тогрул присвоил два новых титула – сначала титул султана, а затем «царя Востока и Запада», опоры государства и правой руки Покровителя правоверных[609].

Здесь не обошлось без иронии. Имена сыновей основателя династии показывают, что сельджуки изначально были христианами или даже иудеями. Такие имена, как Михаил, Израиль, Моисей и Иоанн, позволяют предположить, что сельджуков обратили в веру миссионеры патриарха Тимофея или же торговцы, которые принесли иудаизм в Хазарию[610]. Хотя время и обстоятельства их обращения в ислам неизвестны, определенно было тяжело придерживаться религиозных взглядов, которые не были широко распространены среди мусульманского населения, и не потерять так быстро обретенную власть. Если бы они достигали успеха более медленными темпами, мир мог бы измениться и во главе государства Востока могли бы стоять христиане или иудеи. Сельджуки решили принять новую религию, и именно немусульманские выскочки стали защитниками наследия Мухаммеда, защитниками ислама и хозяевами одной из самых могущественных империй в истории.

Еще до того, как они захватили власть в столице Аббасидов, Византия уже была обеспокоена подъемом сельджуков. Их неуклонный рост побудил другие кочевые племена с окраин совершать все более дерзкие набеги в глубь Балкан, на Кавказ и Малую Азию, приводя местное население в ужас стремительностью своих атак. Их лошади, как утверждал один из очевидцев, были «быстрыми как орлы, с твердыми, как скала, копытами». Они набрасывались на города, «как ненасытные, голодные волки а кусок мяса»[611].

Будучи обманутым, император Роман IV Диоген в попытке укрепить оборону на востоке вместе с большой армией вышел из Константинополя, чтобы в 1071 году столкнуться с катастрофой в битве при Манцикерте, где византийские войска были застигнуты врасплох и уничтожены. В знаменитом сражении, которое до сих пор отмечается как день рождения Турции, имперские войска были окружены, разгромлены, а император был взят в плен.

Правитель сельджуков, Алп-Арслан поверг правителя Византии на землю и поставил ногу ему на горло[612]. На самом деле сельджуки и правительство в Багдаде были гораздо меньше обеспокоены деятельностью Византийской империи, чем действиями халифата Фатимидов в шиитском Египте. Эти две силы немедленно сцепились в борьбе за контроль над Иерусалимом. Пока длилась эта борьба, отношения, установленные с Константинополем, были не слишком сердечными, но благоприятными благодаря наличию взаимных интересов, которые заключались в «сужении» кругов вокруг Малой Азии, что выражалось в типично степных набегах и требовании дани в обмен на мир. Для Византии это грозило разрушением и без того хрупкой экономики провинций; для сельджуков это был вызов авторитету их лидера со стороны вождей местных племен. Большую часть двух десятилетий император и султан сотрудничали, дойдя в своих обсуждениях до возможного брака, который связал бы две династии. В 1090-х годах, однако, баланс нарушился, так как империя сельджуков вступила в период кризиса. Это позволило выскочкам из Малой Азии серьезно поднять ставки и увеличить свои владения, что давало им видимость независимости от Багдада. Такое положение сильно раздражало Византию[613].

Одно бедствие следовало за другим, и очень скоро христианская Византия была поставлена на колени. У императора все еще оставалось несколько козырей, и он предпринял решительный шаг: могущественным вельможам по всей Европе, включая папу Урбана II, были разосланы обращения. Обращение к папе было последней отчаянной попыткой Византии не упасть в пропасть, но в то же самое время это был рискованный шаг: за 40 лет до этого эскалация конфликта между римской и константинопольской церквями привела к расколу, в результате чего патриархи и императоры были отлучены от церкви, а священнослужители грозили друг другу геенной огненной. Частично споры касались вопросов о том, происходит ли Святой Дух от Сына или же от Отца, однако основным вопросом являлась конкуренция за контроль над верующими христианами. Обращение к папе означало сглаживание различий и попытку восстановить отношения, однако это было проще сказать, чем сделать[614].

Посланники императора нашли папу в Пьяченце в марте 1095 года. Они «умоляли Его Святейшество и всех верующих христиан оказать помощь против язычников в защите святой церкви, которая была практически уничтожена неверными, которые покорили регион вплоть до самых стен Константинополя»[615]. Папа очень быстро понял, что именно было поставлено на карту, и предпринял немедленные действия. Отправившись на север, он созвал церковный собор в Клермонте, где и объявил, что долг христианских рыцарей – отправиться на помощь собратьям на Востоке. После этого Урбан начал изнурительный поход с целью получить поддержку могущественных аристократов, прежде всего во Франции, уговаривая и убеждая их принять участие в большом походе, который должен был окончиться в Священном городе Иерусалиме. В час нужды на Востоке казалось, что церковь может объединиться[616].

Призыв к оружию возымел огромный успех. Большое количество христианских паломников отправилось посетить святые места уже за десятилетия до просьбы папы о помощи. В мире, где наблюдались тесные связи между Западной Европой и Константинополем, новости распространялись быстро. Из-за неурядиц в Малой Азии и на Среднем Востоке пути паломничества были закрыты, появились тревожные сообщения об успехах тюрков в Анатолии, которые сопровождались наглядными отчетами о страданиях христиан на Востоке. Многие из них были убеждены в том, что апокалипсис близок. Призыв Урбана к оружию получил большой отклик: в 1096 году десятки тысяч христиан отправились в Иерусалим[617].

Множество имеющихся материалов показывают, что большинство из тех, кто отправился на Восток, были мотивированы верой и сообщениями об ужасах и зверствах, творившихся там. Крестовый поход запомнился как религиозная война, но его основные последствия были мирскими. Первое большое сражение между силами Европы за статус, богатства и престиж в далеких землях, вызванное перспективой богатой наживы, должно было вот-вот начаться. Ситуация изменилась таким образом, что у Запада внезапно появился шанс стать ближе к сердцу мира.

8. Путь на небеса

15 июля 1099 года Иерусалим пал к ногам рыцарей Первого крестового похода. Путешествие на Восток было ужасно изнурительным и сложным. Многие из тех, кто вышел в поход, никогда не добрались до Священного города, были убиты в бою, умерли от голода и болезней или оказались в плену. Когда крестоносцы добрались до Иерусалима, многие из них расплакались от счастья, потому что они наконец дошли до городских стен[618]. Когда после шестинедельной осады стены города пали, нападающие пролили реки крови. По свидетельствам одного из очевидцев кровавой бойни, Иерусалим вскоре наполнился мертвыми телами, трупы складывались в курганы за городскими вратами. Никто и никогда еще не слышал о такой бойне[619]. «Если бы вы были там, – писал один автор несколько лет спустя, – вы стояли бы по лодыжки в крови убитых. Что сказать? Никто из них не остался в живых. Не пощадили ни женщин, ни детей»[620].

Новости об осаде Священного города распространились, как лесной пожар. Одна из них более других захватила общественное сознание: Боэмунд, сын норманнских легенд, который сделал себе имя в Южной Италии и Сицилии, стал звездой Первого крестового похода. Красивый мужчина с голубыми глазами, волевым подбородком и спортивной короткой стрижкой. Боэмунд проявил мужество и коварство в Западной Европе. Когда он вернулся с Востока в начале XII века, его чествовали как героя и повсюду осаждали потенциальные невесты[621].

Казалось, что Боэмунд всецело выступает за новый, формирующийся мир. С точки зрения латинских летописцев того времени, он был идеальным талисманом решительной передачи власти с Востока на Запад. Христианство было спасено храбрыми рыцарями, которые прошли тысячи миль до Иерусалима. Священный город был освобожден христианами – не православными греками или византийцами, а христианами Нормандии, Франции и Фландрии, которые составляли большую часть экспедиции. Мусульмане были изгнаны из города, который они контролировали столетиями. Мрачные предсказания грядущего апокалипсиса, которые слышались повсюду накануне Крестового похода, теперь сменились оптимизмом, самоуверенностью и честолюбием. В течение 5 лет от ожиданий скорого конца света Западная Европа дошла до идеи господства – новой эры![622]

Были основаны новые колонии под управлением новых христианских хозяев. Это привело к существенному расширению европейского господства: Иерусалим, Триполи, Тир и Антиохия – все они оказались под контролем европейцев и управлялись в соответствии с набором законов, привезенных с феодального Востока. Это повлияло на все сферы жизни, начиная с права собственности и сбора налогов и заканчивая властью короля Иерусалима. Средний Восток переделывали по модели Западной Европы.

Следующие пару столетий огромные усилия были направлены на то, чтобы удержать территории, завоеванные во время Первого крестового похода и сразу после него. Папство неоднократно пыталось произвести впечатление на рыцарство Европы и обязать его представителей защищать Святую землю. Служение королю означало служение Господу – такое сообщение было распространено повсюду. Это привело к тому, что на Восток отправилось огромное количество людей, некоторые их которых организовали орден тамплиеров – популярное новое течение, которое сочетало в себе воинскую службу, преданность и удивительное благочестие.

Дорога в Иерусалим сама по себе стала путем в небеса. В самом начале Первого крестового похода в 1095 году папа Урбан II заявил, что те, кто примет крест и присоединятся к походу в Святую землю, будут освобождены от всех грехов. В ходе кампании данное утверждение эволюционировало в следующее: те, кто пал в бою с неверными, уже на пути к спасению. Поход на Восток был способом в следующей жизни попасть прямо на небеса.

В то время как вести о триумфе христиан, папства и рыцарей шествовали от амвона к амвону, от кабака к кабаку в проповедях, песнях и стихах по всему христианскому Западу, в мусульманском мире реакция была в основном одна – апатия. Хотя были предприняты конкретные попытки расправиться с крестоносцами еще до захвата Иерусалима и сразу после него, сопротивление было локальным и ограниченным. Некоторые были озадачены такой политикой невмешательства. По слухам, судья в Багдаде ворвался к халифу, чтобы порицать отсутствие реакции на появление войск из Европы: «Как смеете вы дремать в прекрасной и безопасной тени, – сказал он собравшимся, – вести жизнь, подобную легкомысленным садовым цветам, в то время как ваши братья в Сирии не имеют возможности сохранить даже своих верблюдов?» В Багдаде и Каире власти негласно попустительствовали происходящему. Скорее всего, такое отношение было основано на предположении, что христианские оккупанты могут оказаться лучше, чем их шиитские или суннитские противники, которые контролировали город. Хотя речь судьи из Багдада и выдавила из некоторых присутствующих слезу, многие остались в стороне и бездействовали[623].

Успех Первого крестового похода не стал утешением для европейских и палестинских евреев. Они оказались свидетелями того, как якобы благородные крестоносцы совершали ужасающие акты насилия. В Рейнской области женщины, дети и старики были убиты во время внезапной вспышки антисемитизма в Европе. Евреи расплачивались за переориентацию трудовых ресурсов в Западной Европе и внимание к Востоку[624]. Кровожадность была напрямую связана с идеей о том, что евреи были ответственны за распятие Иисуса и то, что земли Израиля должны быть захвачены христианами Европы. Ничего не могло разрушить новые связи, созданные в Леванте.

Крестовый поход едва ли можно назвать историей триумфа, как об этом думали византийцы. За военным успехом Крестового похода с его символом – Боэмундом лежит менее героическая история. Это история не о славных достижениях и впечатляющем успехе, а пример двуличия и предательства в масштабах империи. Все лидеры похода встречались лично с императором Алексеем I, когда вошли в столицу империи в 1096–1097 годах, и поклялись на реликвиях Святого креста, что они передадут Византии все территории, ранее принадлежавшие ей, которые они захватят[625]. По мере того как поход затягивался, Боэмунд стал одержим тем, как выпутаться из этой ситуации и забрать завоеванное себе. Главной добычей стал великий город Антиохия.

Боэмунд воспользовался своим шансом, когда город был захвачен после изнурительной осады. В одном из самых драматичных противостояний эпохи он был захвачен в базилике Святого Петра. От него требовалось пояснить свой отказ передать город императору Византии, как то было обещано. Когда Раймонд Тулузский, самый могущественный из лидеров крестоносцев, торжественно напомнил ему: «Мы поклялись на Кресте Господнем, терновом венце и многих других священных реликвиях, что без согласия императора мы не удержим ни один город в его владениях», – Боэмунд просто заметил, что клятвы были аннулированы потому, что император Алексей не выполнил свою часть сделки, и затем он отказался продолжать поход[626].

Образ Боэмунда – это пример блестяще проведенной в XII веке пропаганды, которая ставила его в самый эпицентр успеха Крестового похода, при этом нигде не встречалось никаких упоминаний о том, что предполагаемый герой даже не был у стен Священного города, когда тот пал. Примерно через год, проведенный в попытках решить дело о передаче Антиохии, армия крестоносцев отправилась в путь без него. Когда рыцари подошли к Иерусалиму, чтобы воздать хвалу Господу перед началом осады, при этом некоторые из них делали это босиком, Боэмунд находился в сотнях миль оттуда, властвуя над своей наградой, которую он заполучил благодаря упрямству и беспощадности[627].

Позиция, которую занял Боэмунд в Антиохии и сопредельных регионах, обоснована тем, что в восточной части Средиземноморья были отличные возможности. С такой точки зрения захват им города был следующим шагом в притягательном процессе, который привлекал амбициозных, способных людей из Северной и Западной Европы десятилетиями и даже столетиями до этого. Крестовые походы запомнились как религиозные войны, но это также был трамплин для обретения существенного богатства и власти.

Отказ Боэмунда передать Антиохию, его агрессивное, даже злобное поведение впечатлили не только Византию. Сторонники императора Алексея распространяли по Европе ядовитые слухи. Были и те, кто изначально относился к походу без всякого энтузиазма, например Роджер Сицилийский, представитель старого поколения, который сам сделал себе состояние и не хотел, чтобы ему что-то угрожало. Согласно одному из арабских авторов, Роджер пренебрежительно относился к идее завоевания Иерусалима и пытался охладить тех, кто с энтузиазмом воспринял перспективы возникновения новых христианских колоний в Средиземноморье.

Выслушав планы по завоеванию Иерусалима, «Роджер поднял ногу и громко испортил воздух. “Во имя истиной религии, – сказал он, – вот в этом больше пользы, чем в том, что вы хотите сказать”». Он отмечал, что любые наступления на мусульман могут поставить под угрозу отношения с ведущими исламскими фигурами в Северной Африке, не говоря уже о религиозных проблемах, которые возникнут в самой Сицилии, где было значительное число мусульман, вызовут трения и создадут проблемы в торговле. Это приведет к потере доходов, и ситуация постепенно будет усугубляться, доходы с сельскохозяйственных земель будут снижаться, так как объем экспорта неизбежно упадет. «Если вы решили вести священную войну с мусульманами, – добавил он, – так и поступите. Но оставьте в покое Сицилию»[628].

Для выражения такого беспокойства были все основания. Рынки Средиземноморья переживали не лучшие времена еще за несколько десятилетий до Крестового похода. Покупательная способность Константинополя резко упала в связи с большим финансовым кризисом. Только за 1094 год цена на индиго, продающееся в Александрии, упала больше чем на 30 %, и разумно было бы предположить, что примерно то же самое происходило с ценами на перец, корицу и имбирь, даже если источники не говорят об этом прямо[629]. Прибыльная торговля между Северной Африкой и Европой через Палестину (в 1085 году бразильскую древесину продавали с 150 %-ной прибылью) теперь, кажется, тоже испытывала трудности[630]. Внезапные скачки спроса всегда приводят к резким колебаниям цен, например, за норманнскими завоеваниями в Сицилии последовал резкий рост цены на пшеницу, а в середине XI века цены на лен сократились примерно вдвое из-за избытка предложения[631].

Такие колебания в ценах и благосостоянии меркнут перед теми переменами, которые произошли в Средиземноморье в результате Крестового похода. В X и XI веках, как писал североафриканский историк ибн Халдун, мусульманский флот имел такую власть над морями, что христиане не могли плавать там даже на плоту[632]. Однако, несмотря на то что мусульмане долго господствовали на Средиземном море, они вот-вот должны были потерять контроль над водами из-за новых соперников: города-государства Италии стали последним дополнением к великим торговым сетям Востока.

На самом деле Амальфи, Генуя, Пиза и Венеция начали шевелиться еще до 1090-х годов. В случае с Венецией торговля рабами и другими товарами привела к тому, что она обрела прочные связи с городами на побережье Далмации, такими как Зара, Трогир, Сплит и Дубровник, которые служили «ступенями» к Адриатике и находящимся за ней землям. В этих городах развивались местные рынки, здесь путешественники могли получить безопасный ночлег и передохнуть в пути. Тот факт, что у итальянских общин были постоянные поселения торговцев в Константинополе, а также в остальных городах Византии, показывает их интерес к торговле с Восточным Средиземноморьем[633]. Это подстегнуло экономику самой Италии: в конце XI века в Пизе были сконцентрированы такие богатства, что епископ и горожане наложили ограничения на высоту башен, которые строили аристократы, желающие похвалиться своими доходами[634].

Итальянские города-государства быстро поняли, что завоевание Иерусалима откроет потрясающие коммерческие возможности. Еще до того как крестоносцы добрались до Священного города, Генуя, Пиза и Венеция отправили свои корабли в Сирию и Палестину. Решение об отправке судов было принято в результате прямого запроса от папства на участие в мероприятии и продиктовано желанием защитить христиан от ужасных злодеяний, о которых рассказывали очевидцы и эмиссары из Византии[635]. Однако, хотя духовные побуждения были очень важны, скоро стало ясно, что помимо этого можно получить существенную материальную выгоду. После захвата Иерусалима крестоносцы оказались в шатком положении. Они отчаянно нуждались в поставках продовольствия и восстановлении связей с Европой. Флоты городов-государств позволили им занять выгодное положение при переговорах с новыми хозяевами Святой земли. Их позиция была впоследствии усилена тем, что крестоносцам требовалось обеспечить безопасность побережья и портов Хайфы, Яффы, Акры и Триполи, где морская поддержка была особенно важна при осаде.

Условия были просто потрясающими – в обмен на защиту города-государства получали огромную выгоду. Так, например, в награду за участие в осаде Акры в 1100 году вновь прибывшим венецианцам было обещано, что в каждом городе, захваченном крестоносцами, появится церковь и рыночная площадь. Также они получали треть всей добычи, захваченной у врагов, и иммунитет от налогов. Это был прекрасный пример того, что один ученый называл классическим венецианским сочетанием «благочестия и жадности»[636].

Когда в 1101 году была осаждена Кесария, генуэзцы оказались в идеальном положении и получили огромную добычу и благоприятные условия для торговли. Их позиция позже была вознаграждена королем Иерусалима Балдуином I.

Они получили впечатляющие налоговые льготы, наряду с другими юридическими и коммерческими правами, такими как, например, освобождение от королевской юрисдикции в делах, связанных с высшей мерой наказания. Также им даровали треть города Кесария, треть Арсуфа и треть Акры, вместе со щедрыми налоговыми отчислениями Акры. Король также обязался выплачивать Генуе ежегодный гонорар и треть добычи, которая будет получена в будущих завоеваниях, при условии военной поддержки с ее стороны[637]. Подобные соглашения показывали слабость положения крестоносцев на Востоке; но для городов-государств они оказались судьбоносными – из региональных городов они превратились в международную силу[638].

Неудивительно, что такие головокружительные награды привели к возникновению конкуренции между Пизой, Генуей и Венецией. Амальфи не успел отправить корабли на Восток, поэтому этот город не был способен конкурировать с остальными и его исключили из большой игры. Это подстегнуло остальных соперников отправиться на новые рынки, получить концессии и хорошие торговые условия. Уже в 1099 году пизанцы столкнулись с венецианцами, причем последние потопили 28 из 50 кораблей флота Родоса. Заложники и захваченные суда затем были освобождены, чтобы показать великодушие победителей. Согласно более поздним источникам, венецианцы не только зашивали кресты в свои одежды (так было велено крестоносцам папой), он был отпечатан в их душах[639].

Предысторией этой потасовки стало то, что в 1092 году Венеции были дарованы обширные торговые уступки по всей Византийской империи, как часть большого плана Алексея II по стимуляции экономики. Венецианцы поставили понтоны в Константинопольской гавани и были освобождены от налогов на экспорт и импорт[640]. Основной мотивацией венецианцев 7 лет спустя стало удержание пизанцев как можно дальше от этого рынка и, как следствие, сохранение привлекательных условий, о которых они договорились с императором. В рамках договора с Венецией пизанцы были вынуждены согласиться с тем, что они никогда не вступят в Византию «ради торговли, и не будут бороться с христианами ни в коем случае, кроме как по причине преданности Гробу Господню». По крайней мере, так доложили о произошедшем венецианцы[641].

Обеспечить выполнение данных договоров было проще на словах, чем на деле. В начале XII века византийский император даровал Пизе привилегии, которые не сильно уступали тем, что были дарованы Венеции, а может быть, являлись такими же щедрыми.

Несмотря на то что они получили набережную и места на якорной стоянке в столице империи, торговцам Пизы было даровано лишь снижение таможенных пошлин, а не полное от них освобождение[642]. Это была попытка разбавить монополию, которая могла дать венецианцам чрезмерное преимущество перед соперниками[643].

Борьба между городами-государствами Италии за торговое господство в Восточном Средиземноморье была яростной и безжалостной. Вскоре Венеция одержала безоговорочную победу, в основном благодаря географическому положению – город находился в Адриатике, путь до него был гораздо короче, чем до Пизы и Генуи. Также помогло и то, что якорные стоянки на этом маршруте были лучше, что делало его более безопасным, по крайней мере, по сравнению с коварным Пелопоннесом. Важным фактором стало то, что экономика Венеции была сильнее и более развита, так же как и то, что у города не было местных соперников, которые могли бы его потопить, в отличие от Пизы и Генуи, чья вражда не дала им торговать в Леванте, так как они конкурировали за господство над береговой линией, особенно на территории Корсики[644].

Когда большая армия рыцарей ввязалась в битву, которую сейчас называют битвой на Кровавом поле, в 1119 году, это было только на руку Венеции. Поражение нанесло серьезный удар по жизнеспособности Антиохии как самостоятельного государства крестоносцев[645]. Так как Пиза и Генуя погрязли в своих собственных распрях, отчаянные призывы из Антиохии были направлены в сторону дожа Венеции. Антиохия молила о помощи во имя Христа. Была собрана могущественная сила. Как заметил один щедрый современник, венецианцы хотели «с помощью божьей воли расширить Иерусалим с прилегающими регионами для выгоды и во славу всего христианства»[646]. Нужно отметить, что призывы о помощи короля Балдуина II сопровождались обещаниями новых дополнительных привилегий[647].

Венецианцы воспользовались этим, чтобы преподать византийцам урок. Новый император Иоанн II, который наследовал трон после своего отца Алексея II в 1118 году, решил, что внутренняя экономика страны полностью восстановилась, и отказался обновить концессии венецианцев, полученные более чем за 20 лет до этого. В результате, отправившись на восток к Антиохии, венецианский флот осадил Корфу и пригрозил продолжить, если император не продлит соглашение. В конце концов, император сдался и возобновил привилегии, дарованные его отцом[648].

Когда корабли дожа наконец достигли Святой земли, они имели такой же успех. Тщательно оценив ситуацию, венецианцы дали займ западным лидерам в Иерусалиме, чтобы они смогли собрать свои собственные войска и атаковать порты, которые были заняты мусульманами. Взамен они получили огромную награду. Венеция получила церковь, улицу и площадь приличных размеров в каждом городе государства. Также ей причиталась ежегодная плата, обеспеченная будущими налоговыми поступлениями в Тире, ведущем торговом центре региона. Когда в 1124 году после осады город пал, положение Венеции снова изменилось. Венецианцы получили расширенную концессию на всей территории Иерусалимского королевства. Этот итальянский город проделал огромный путь от города, имеющего лишь одну точку опоры, до великой силы. Многие поняли, что это может поставить под угрозу авторитет короны, и постарались смягчить некоторые моменты[649].

Это было якобы время неистовой веры и религиозной одержимости, время самопожертвования во имя христианства. Но религия сосуществует с политикой и финансовыми вопросами, и церковные иерархи отлично это понимали. Когда византийский император Иоанн II попытался заявить о своих правах на Антиохию, папа издал обращение ко всем верующим, в котором говорилось, что любой, кто будет помогать византийцам, будет проклят навечно[650]. Данное обращение было направлено на то, чтобы удовлетворить союзников Рима, но не имело ни малейшего отношения к теологии и религиозной доктрине.

Однако лучшим примером смешения духовного и материального можно назвать следующий. В 1144 году Эдесса была взята мусульманами, и это стало очередным поворотом для крестоносцев. По всей Европе слышались призывы принять участие в том, что позже назовут Вторым крестовым походом. Во главе похода встал Бернард Клервоский, харизматичный и энергичный деятель, который был достаточным реалистом, чтобы понимать, что прощение грехов и возможность спасения через страдания не убедят отправиться на Восток никого. «Для вас, торговцы, людей, которые повсюду ищут сделки, – писал он в письме, которое было распространено повсюду, – позвольте же мне указать преимущества этой возможности. Не пропустите их!»[651]

К середине XII века итальянские города-государства Италии с большой выгодой пользовались завидным положением, которое они создали для себя на Востоке. Венеция имела право преимущественного доступа в Константинополь, равно как и в другие крупные города на побережье Византийской империи и Палестины, и ее торговые пути теперь простирались через Восточное Средиземноморье не только до Леванта, но и до самого Египта.

Некоторые относились к данной ситуации ревностно, как, например, Каффаро, один из самых известных историков Средневековья. Генуя «спала и страдала от безразличия», – писал он печально о 1150-х годах; это было «подобно кораблю, идущему по морю без штурмана»[652].

Здесь, конечно, содержится немалая доля преувеличения из-за неодобрительного отношения автора к могущественным семьям, которые управляли Генуей. На самом деле Генуя тоже переживала период процветания. Убедившись, что привилегии города во владениях крестоносцев возобновлены, Генуя выстроила отношения с Западным Средиземноморьем. В 1161 году был заключен договор с халифом Марокко из династии Альмохадов, который предоставил доступ к рынкам и защиту от нападений. К 1180-м годам на торговлю с Северной Африкой приходилось больше трети всей генуэзской торговой деятельности, к тому же у Генуи была обширная сеть складов и постоялых дворов, которые располагались по всему побережью, для поддержания торговли и обеспечения хорошего ведения дел[653].

Генуя, Пиза и Венеция стимулировали рост городов, находящихся вокруг них, оказывая на них влияние, точно так же, как Киев на Руси. Такие города, как Неаполь, Перуджа, Падуя и Верона, быстро расширялись. Новые пригородные районы присоединялись с такой скоростью, что стены приходилось располагать все дальше и дальше от центра. Хотя оценить точное количество населения сложно ввиду отсутствия эмпирических данных, нет никаких сомнений в том, что в XII веке в Италии наблюдался всплеск урбанизации, выросли рынки, сформировался средний класс и увеличились доходы[654].

Ирония заключалась в том, что основой для роста в век Крестовых походов были хорошие отношения между мусульманами и христианами как на Святой земле, так и в других землях. Несмотря на периодические столкновения, после завоевания Иерусалима в 1099 году резкое обострение конфликта произошло только в 1170-х годах. В целом крестоносцы научились иметь дело с большей частью мусульманского населения, которое встречалось на их пути, и теми, кто проживал дальше. Король Иерусалима регулярно удерживал своих лордов, предотвращая необдуманные поступки, набеги на караваны или соседние города, что могло вызвать неприятие местных лидеров или реакцию Багдада или Каира.

Некоторым вновь прибывшим на Святую землю было достаточно сложно это понять, и в результате они становились постоянным источником проблем, как отмечают местные наблюдатели. Новички не могли осознать, что торговля с неверными может осуществляться на каждодневной основе.

Постепенно они понимали, что все вокруг не такое черно-белое, как принято считать в Европе. Со временем предрассудки исчезли: люди, приехавшие с Запада, которые провели на Востоке какое-то время, казались «гораздо лучше, чем те, кто прибыл лишь недавно», писал арабский автор, который был потрясен грубостью и неотесанностью вновь прибывших, а также их отношением к тем, кто не исповедовал христианство[655].

Аналогичные мысли ходили и среди мусульман. Одна из фетв (заявлений), выпущенная в 1140-х годах, призывала мусульман не ездить на Запад и не вести торговлю с христианами: «Если мы станем ездить в их страны, цена товаров повысится, и они заработают на нас огромные суммы денег, которые затем используют для борьбы с мусульманами и набеги на их земли»[656]. В общем и целом, несмотря на огненную риторику с обеих сторон, отношения были на удивление спокойными и обдуманными. Западная Европа испытывала любопытство в отношении ислама. Даже во времена Первого крестового похода понадобилось совсем немного времени, чтобы сформировать позитивное отношение к туркам-мусульманам. «Если бы турки твердо стояли в вере Христовой и христианстве, – с тоской писал автор самых популярных рассказов о походах в Иерусалим (возможно, он намекал на прошлое сельджуков, до того как они приняли ислам), – вы не смогли бы найти более сильных, храбрых и искусных солдат»[657].

Это было незадолго до того, как научные и интеллектуальные достижения мусульман начали разыскивать и поглощать ученые Запада, такие как, например, Аделард Батский[658]. Именно Аделард обыскал библиотеки Антиохии и Дамаска и привез копии алгоритмических таблиц, которые сформировали основы математики в христианском мире. Путешествие по этому региону позволило по-новому взглянуть на мир. Когда он вернулся домой, «обнаружил, что князья ведут себя по-варварски, епископы пьянствуют, судьи продажны, меценаты ненадежны, клиенты и покупатели излишне льстят, те, кто дает обещания, не сдерживают их, друзья завидуют, но у всех огромные амбиции»[659]. Эти взгляды были обусловлены оптимистичной точкой зрения относительно того, что восточный мир гораздо более сложный, чем культурно ограниченный мир христианского Запада. Точку зрения Аделарда разделяли и другие – Дэниэл Морли, который переехал из Англии, чтобы учиться в Париже, в конце XII века. Он писал, что предполагаемые строгие интеллектуалы в этом городе просто обманщики, которые сидят «как статуи, притворяясь, что излучают мудрость, и хранят молчание». Поняв, что у этих людей учиться нечему, Даниил так быстро как мог перебрался в мусульманский Толедо, чтобы учиться у мудрейших философов мира[660].

Идеи с Востока перенимались охотно, но несколько бессистемно. Петр Достопочтенный, аббат из Клюни, который был передовиком теологической и интеллектуальной мысли средневековой Франции, организовал перевод Корана, чтобы он сам и другие ученые могли лучше его понять и, по общему признанию, использовать для укрепления уже существующих представлений об исламе, как чем-то извращенном, позорном и опасном[661]. Европейцы обращались за вдохновением не только к творениям мусульман. Тексты, написанные в Константинополе, тоже переводили на латынь. Так, например, комментарии к «Никомаховой этике» Аристотеля были переведены по заказу Анны Комниной, дочери Алексея I. Позже труды Фомы Аквинского составили основу христианской философии[662].

Таким образом, в основе экономического и социального расцвета Европы в XII веке лежала не только торговля с мусульманами. Судя по сохранившимся документам того периода, Константинополь и Византийская империя были главными партнерами по торговле с христианским Средиземноморьем, на них приходилась половина торгового оборота Венеции[663]. Стекло, изделия из металла, масло, вино и соль из Византии экспортировали на рынки Италии, Германии и Франции, но были и товары, которые доставляли издалека, которые искали и за которые можно было выручить хорошие деньги.

Согласно инвентарным и торговым спискам западноевропейских церквей, спрос на шелк, хлопок, лен и ткани, произведенные в Восточном Средиземноморье, в центре Азии и Китае, был просто огромным[664]. Города Леванта капитализировались на развивающихся рынках, позиционируя Антиохию как торговый центр, откуда товары можно было отправлять на Запад, а также как производственный центр. Текстиль под названием «ткани Антиохии» так хорошо продавался и стал таким желанным, что король Генрих III Английский (годы правления 1216–1272) повелел устроить «Антиохийскую комнату» в каждой своей резиденции – в Лондонском Тауэре, Кларендонском и Уинчестерском замках и Вестминстере[665].

Объемы поставок специй в Европу также увеличились. Они доставлялись в три основных узла – Константинополь, Иерусалим и Александрию, а затем отправлялись в города и общины Италии, на рынки Германии, Франции, Фландрии и Британии, где на продаже экзотических ингредиентов можно было сделать хорошие деньги.

В некотором смысле желание покупать дорогие предметы роскоши с Востока было примерно таким же, как желание кочевников приобретать рулоны китайского шелка: в мире Средневековья, как и сейчас, богатые люди хотели выделиться, хвастаясь своим статусом. Хотя торговля дорогими предметами охватывала лишь небольшую часть населения, она была важна, так как обеспечивала дифференциацию, а следовательно, социальную мобильность и рост устремлений населения.

Иерусалим выполнял тотемную роль центра христианского мира, при этом являясь самостоятельным торговым центром, хотя Акра и превосходила его в плане торговли. Список налогов, собранных в королевстве в конце XII века, в деталях показывает, что можно было купить в то время, а также демонстрирует, насколько большое внимание уделялось сложной канцелярии, которая не позволяла пропасть ценным доходам. Следовало фиксировать расходы, связанные с продажей перца, корицы, квасцов, лака, мускатного ореха, льна, гвоздики, алого дерева, сахара, соленой рыбы, ладана, кардамона, аммиака, слоновой кости и многого другого[666]. Многие продукты были произведены не на Святой земле, их привозили по торговым путям, которые контролировали мусульмане, включая путь через порты Египта, через которые, согласно арабскому трактату о налогах того периода, провозили огромное количество специй, тканей и предметов роскоши[667].

Как ни странно, Крестовые походы не только послужили стимулом к развитию экономик и общества в Западной Европе, они также подстегнули мусульман, которые заметили, что новые рынки могут приносить большую прибыль. Одним из самых хитрых торговцев был Рамишт из Серафа в Персидском заливе, который сколотил состояние в самом начале XII века. Сообразив, что можно извлечь выгоду из растущего спроса, он выступил посредником, торгуя товарами из Китая и Индии. Только один из его помощников в год отгружал товаров на полмиллиона динаров. О его богатстве ходили легенды, так же как и о его щедрости. Он оплатил золотую водопроводную трубу в Каабе в Мекке, которая заменила старую, серебряную, и лично основал новую фабрику китайских тканей, «ценность которых сложно оценить». Согласно одному из источников того периода, именно этой тканью покрыли Каабу после того, как повредилась первая. За свои добрые поступки он заслужил редкую милость быть похороненным в Мекке. Надпись на его надгробии гласит: «Здесь лежит судовладелец Абул-Касим Рамишт. Пусть Аллах помилует его и тех, кто просит о милости для него»[668].

Богатства, поставленные на карту, неизбежно привели к усилению соперничества и новой главе в средневековой большой игре – борьбе за первенство в восточной части Средиземноморья. К 1160-м годам соперничество между итальянскими городами-государствами стала настолько острой, что на улицах Константинополя дрались венецианцы, генуэзцы и пизанцы. Несмотря на попытки императора Византии вмешаться, вспышки жестокости стали регулярным явлением. Это было, вероятно, результатом роста коммерческой конкуренции и, как следствие, падения цен: торговые позиции защищались при необходимости силой.

Эгоизм городов-государств порождал вражду со стороны жителей столицы, в основном из-за ущерба, наносимого городской собственности, и из-за того, что демонстрация «западных мышц» была заметна повсюду. В 1171 году император Византии ответил на растущее разочарование, заключив в тюрьму до тысячи венецианцев, полностью игнорируя их требования о возмещении, не говоря уже об извинениях за свои действия без предварительного объявления. Когда дож Витале Микель, отправившийся в Константинополь, не смог лично решить вопрос, ситуация в Венеции стала нездоровой. Толпы людей собрались, чтобы услышать хорошие новости, и их разочарование превратилось в злость, которая, в свою очередь, вылилась в насилие. Пытаясь скрыться от собственного народа, дож направился к монастырю Сан-Захария, но не успел до него добраться, его поймала и линчевала толпа[669].

Византия уже не являлась союзником и покровителем Венеции, они стали полноценными соперниками и конкурентами. В 1182 году жители Константинополя напали на жителей итальянских городов-государств, которые проживали в столице империи. Многие из них, включая представителей латинской церкви, были убиты, их головы были привязаны к собакам, которые протащили их по всем улицам города[670]. Это были лишь первые проявления враждебности между христианами из двух частей Европы. В 1185 году Салоники, один из городов Византийской империи, был разграблен войсками из южной Италии. Запад запустил гарпун в сторону Восточного Средиземноморья еще во время первого крестового похода, теперь он отправился за своей жертвой.

Для некоторых, впрочем, напряженная атмосфера открыла новые возможности. В это же время в Египте зажглась новая звезда блестящего генерала Салаха ад-Дина аль-Айуби. Этот человек, более известный как Саладин, обладающий хорошими связями, проницательным умом и немалым очарованием, быстро понял, что из конфликта в Константинополе можно извлечь выгоду.

Он постарался снискать доверие византийцев. Для этого он пригласил патриарха греческой церкви Иерусалима в Дамаск и обращался с ним со всем великодушием, чтобы продемонстрировать, что не христиане с Запада, а именно он может стать союзником империи[671].

В конце 1180-х годов император Византии Исаак II уже был настроен положительно и написал «брату султану Египта, Саладину», чтобы поделиться последними разведданными, предупредить о слухах, которые его враги распускают без всяких на то оснований, и обсудить вопрос о применении военных сил против Запада[672]. Антизападнические настроения бродили в Константинополе десятилетиями. Один из писателей середины XII века утверждал, что люди из Западной Европы ненадежные, хищные и готовы продать членов собственной семьи ради денег. Хотя многие так называемые паломники утверждали, что они благочестивы, писала дочь одного из императоров, ими движет только жадность. Они постоянно планировали захватить столицу империи, разрушить репутацию империи и навредить братьям-христианам[673]. Эти слова распространились и прочно закрепились в умах византийцев второй половины XII века, но прежде всего после 1204 года.

Эта точка зрения нашла отклик на самой Святой земле, где рыцари были настолько жестоки и безответственны, словно им надоело жить. В конце XII века ведущие фигуры снова и снова принимали необдуманные решения, предпочитали драться друг с другом вместо того, чтобы подготовиться к неминуемому приближению приливной волны. Все это сильно озадачило одного испанского путешественника-мусульманина того времени. Ибн Джубайр отмечал, насколько удивительно видеть, что «пламя раздора горит» между христианами и мусульманами, когда дело касается политики и войн, но когда речь заходит о торговле и путешествиях, они «приходят и уходят без помех»[674].

Купцы могли быть уверены в своей безопасности, независимо от их вероисповедания и от того, мирное время или военное. Это, как писал один автор, было результатом хороших рабочих отношений. Взаимные налоговые соглашения и суровые наказания за их несоблюдение обеспечили сотрудничество. Латинские торговцы, которые не уважали соглашения и пересекали согласованные границы, даже всего-навсего на «расстояние руки», были вырезаны братьями-христианами, которые не хотели расстраивать мусульман и портить долговременные коммерческие связи. Ибн Джубайр был смущен и впечатлен одновременно: «Это один из самых приятных и удивительных обычаев (Запада)»[675].

По мере того как иерусалимский двор замыкался на себе, внутренняя борьба между соперничающими группировками стала эндемичной, создавая идеальные условия для возникновения уверенных в себе, амбициозных фигур, которые обещали головокружительный успех и причинили ужасный вред христианско-мусульманским отношениям. Главным среди них стал Рено де Шатильон, который своими безрассудными действиями практически в одиночку разрушил Иерусалимское королевство.

Ветеран битвы на Святой земле, Рено понимал, что давление нарастало, а позиции Саладина в Египте усиливались, особенно после того, как он подчинил большие части Сирии, которые окружали христианское королевство. Попытки Рено смягчить угрозу были безуспешны. Его поспешное решение атаковать порт Акаба на Красном море вызвало почти истерическую реакцию арабских комментаторов, которые начали кричать, что Медина и Мекка в опасности, а апокалипсис и конец времен рядом![676]

Такие шаги были не только враждебными, они позволили бы повысить престиж и популярность Саладина, если бы он нанес государству крестоносцев сокрушительный удар. Из всех христиан Востока, писал мусульманский автор того времени, Рено «самый вероломный и коварный… больше всего хочет причинять вред и совершать зло, нарушать твердые обещания и серьезные клятвы, нарушать свое слово». Саладин поклялся, «что заберет его жизнь»[677].

И совсем скоро ему представился такой шанс. В июле 1187 года рыцари государства крестоносцев и войска Саладина встретились в битве при Хаттине. Саладин обхитрил и наголову разбил крестоносцев в ужасающей битве, в которой практически все христиане были или убиты, или захвачены в плен. Члены военных орденов, попавшие в плен, в частности госпитальеры и тамплиеры, которые не желали сотрудничать с нехристианами, были казнены. Саладин лично отыскал Рено де Шатильона и обезглавил его. Был ли Рено главным виновников гибели крестоносцев – вопрос открытый, но из него получился удобный козел отпущения для поверженных латинян и победивших мусульман. Какой бы ни была правда, всего через два месяца Иерусалим мирно сдался мусульманам, после того как была достигнута договоренность о безопасности жителей города, его ворота распахнулись[678].

Падение города было унизительным ударом для всего христианского мира и большим шагом назад во взаимоотношениях Европы с восточными странами. При папском дворе новости восприняли плохо. Папа Урбан III, по всей видимости, упал замертво, услышав о поражении при Хаттине.

Его преемник, Григорий VIII, стремился разобраться в духовной составляющей. Священная земля пала, объявил он верующим, не только из-за «грехов ее жителей, но также и (из-за) наших собственных и всех христиан». Власть мусульман растет, предупреждал он, и так будет продолжаться, пока их не остановят. Он призвал королей, князей, баронов и целые города, которые спорили друг с другом, оставить разногласия и отреагировать на происходящее. Это было откровенное признание того, что, несмотря на разговоры о рыцарстве, мотивации, вере и благочестии, на самом деле крестоносцы были корыстны и заняты междоусобицами. Иерусалим пал, сказал папа, потому что христиане не смогли сражаться за то, во что верят. Их собственные грехи потопили их[679].

Это провокационное и резкое послание имело незамедлительный эффект, вскоре после этого три могущественных деятеля Запада начали готовиться к карательному походу. Ричард I Английский, Филипп II Французский и могучий Фридрих Барбаросса, король Германии, император Священной Римской империи, пообещали восстановить Священный город, и появилась надежда, что есть шанс не только вернуть Иерусалим обратно, но и заново укрепить позиции христиан на Среднем Востоке. Усилия 1189–1192 годов, тем не менее, были безрезультатны. Фридрих утонул, пересекая реку в Малой Азии, за мили до предполагаемого поля боя. Среди руководителей похода разгорелись яростные споры, касающиеся стратегии, которые ставили армию в тупик. Ярким примером может послужить Ричард Львиное сердце, который вместо того, чтобы отвоевывать Иерусалим, хотел пойти захватывать Египет – гораздо более ценный и «вкусный» приз. Как и следовало ожидать, кампания не имела успеха и армия не смогла оказать давление на Иерусалим. Прежде чем отправиться домой, ее лидеры зачем-то обратили свое внимание на Акру, важный торговый центр Леванта, который не имел религиозного значения[680].

По прошествии едва ли десяти лет была предпринята еще одна попытка восстановить Святую землю. На этот раз основой кампании должна была стать Венеция, перевозя людей на своих кораблях. Дож, который изначально не хотел участвовать в кампании, согласился после того, как его убедили в том, что расходы по созданию флота, который должен перевозить огромное количество войск, будут нести сами участники. Венецианцы также настояли на том, что основным назначением будущего флота будет Египет, а не порты, обслуживающие Иерусалим.

Это решение, по словам одного из непосредственных участников планирования, «держалось в строжайшем секрете, общественности было объявлено, что мы отправляемся за моря»[681].

Предполагаемый поход был вызовом небес: всем, кто примет в нем участие, были обещаны духовное спасение и богатая добыча. О богатствах Египта ходили легенды. Живущие там люди были «приверженцами роскошной жизни», как писал один автор того времени, и благодаря «налогам с городов на побережье и континенте» были очень богаты. Это, со вздохом отмечал он, приносило им «огромный годовой доход»[682].

Венецианцы осознавали, что именно было поставлено на карту, так как традиционные пути на Восток, которыми они пользовались, были опасны и непостоянны. После волнений и последовавших за ними успехах Саладина, в Византии начался период нестабильности, а Венеция отчаянно искала выход на Александрию и порты в устье Нила, те места, которые традиционно оказывались неохваченными: до 1200 года на торговлю Венеции с Египтом приходилось примерно 10 %[683]. Венецию уже обошли Пиза и Генуя, они добились больших объемов торговли и выстроили лучшие торговые пути через Красное море, которые были предпочтительнее наземных путей к Константинополю и Иерусалиму[684]. Учитывая те риски, которые приняла на себя Венеция, согласившись на строительство огромного флота, вследствие которого другая работа приостанавливалась на два года, награда была невелика.

Вскоре стало ясно, что число тех, кто желал принять участие в походе, было существенно меньше предполагаемого. Это грозило Венеции незапланированными расходами. Обстоятельства оказались сильнее крестоносцев, и им пришлось импровизировать. В 1202 году флот прибыл в Зару, на побережье Далмации, город, который был причиной долговременного раздора между Венецией и Венгрией. Когда стало ясно, что атака неизбежна, растерянные жители вывесили на стены города флаги, полагая, что произошло огромное недоразумение, и не веря в то, что христианское войско может напасть на христианский город без всякой на то причины, пойдя против приказов папы Иннокентия III. Город не пощадили, а венецианцы получили с крестоносцев то, что им причиталось[685].

Пока крестоносцы решали, как оправдать свои действия, и спорили о том, что же делать дальше, отличная возможность возникла сама собой.

Один из претендентов на трон Византии предложил щедро наградить армию, если они помогут ему захватить власть в Константинополе. Войска, которые изначально плыли в Египет, считая, что отправляются в Иерусалим, оказались под стенами столицы Византии, оценивая варианты. Поскольку переговоры с фракциями внутри города затянулись, крестоносцы снова начали обсуждать, как захватить город и, прежде всего, как потом поделить его и всю остальную империю между ними[686].

Венеция уже научилась ревностно охранять свои интересы в Адриатике и Средиземноморье и укрепила свои позиции, захватив контроль над Зарой. На этот раз появился шанс получить гораздо больший кусок – контролировать доступ на Восток. В конце марта 1204 года началась осада Нового Рима. Штурм начался в середине апреля. Лестницы, тараны и катапульты, которые должны были помочь сдерживать мусульман, вместо этого использовались против самого большого христианского города в мире. Корабли, которые были спроектированы и построены, чтобы блокировать гавани Египта и Леванта, сейчас применялись, чтобы отрезать доступ к знаменитому Золотому Рогу, прямо перед собором Святой Софии. Накануне битвы епископы уверили людей с Запада, что война является «праведным делом и им непременно нужно атаковать (Византию)». Ссылаясь на споры о доктрине, которые возникали с удручающей регулярностью, когда на кону были другие, более важные вопросы для обсуждения, священнослужители заявили, что на жителей Константинополя можно напасть только за то, что они провозгласили, что «закон Рима ничего не стоит, и называли всех, кто в него верит, псами». Византийцы, по словам крестоносцев, были хуже евреев, «они – враги Господа»[687].

Когда стены города были разрушены, последовали сцены хаоса. Жители Запада грабили и разрушали город. Находясь в религиозном исступлении, взвинченные ядовитыми словами, они разграбили и осквернили городские храмы. Они штурмовали сокровищницу храма Святой Софии, разворовали драгоценные сосуды с мощами святых и надругались над копьем, пронзившим Иисуса на кресте. Серебряные предметы и предметы из других благородных металлов, которые использовали для обряда евхаристии, были украдены. Лошадей и ослов завели в церковь, чтобы навьючить их награбленным добром. Некоторые из них поскальзывались на полированном мраморном полу, который был весь в «крови и грязи». Чтобы усугубить оскорбление, в кресло патриарха усадили проститутку, которая распевала непристойные песни.

По свидетельству одного из жителей Византии, крестоносцы были не кем иным, как предшественниками Антихриста[688].

Сохранилось достаточно источников, которые говорят, что все это не преувеличение. Один из западных игуменов пошел к церкви Пантократора (Спаса Вседержителя), основанной в XII веке королевской семьей. «Покажите мне ваши самые могущественные реликвии, – приказал он, – или незамедлительно умрете». Он нашел сундук, полный церковных сокровищ, и «с готовностью запустил в него обе руки». Когда остальные спросили его, где он был и удалось ли ему что-либо украсть, он всего лишь улыбнулся, кивнул и сказал: «Мы хорошо поработали»[689].

Неудивительно, что, когда один из горожан убежал из города, он бросился на землю, зарыдал и принялся упрекать стены в том, что «только они остались недвижимы, они не проливали слез, они не были повержены на землю, они оставались стоять прямо». Они словно издевались над ним – как же не смогли они защитить город? Сама душа города была зверски убита яростными войсками в 1204 году[690].

Богатства Константинополя были распределены по церквям, соборам, монастырям и частным коллекциям по всей Европе. Статуи лошадей, которые гордо стояли на ипподроме, были погружены на суда и отправлены в Венецию, где их установили перед входом в собор Святого Марка. Бесчисленные реликвии и ценные предметы также были отправлены в этот город, где сегодня туристы восхищаются ими как произведениями христианского мастерства, а не военными трофеями[691].

Однако неприятностей как будто было недостаточно. Когда Энрико Дандоло, старый слепой дож, который приехал из Венеции, чтобы стать свидетелем нападения на Константинополь, умер через год, было принято решение похоронить его в соборе Святой Софии. Он стал первым человеком в истории, которого похоронили в этом великом соборе[692]. Это было очень символичное заявление, которое говорило о росте Европы. Столетиями люди смотрели на Восток, желая сколотить состояние или реализовать свои амбиции – духовные или материальные. Разграбление и захват самого большого и важнейшего города христианского мира показали, что европейцы не остановятся ни перед чем, чтобы получить то, что они хотят, стать ближе к тому месту, где находятся богатство и власть.

Хотя они и выглядели как люди, жители Запада вели себя как звери, с горечью писал один известный греческий священнослужитель, добавляя, что к византийцам они относились с ужасной жестокостью: насиловали девственниц, убивали невинных.

Разграбление города было таким жестоким, что один из современных ученых писал о «потерянном поколении» в период, который последовал за Четвертым крестовым походом, в то время как имперский аппарат Византии был вынужден осесть в Никее, в Малой Азии[693].

В то же самое время жители Запада принялись делить между собой империю. После консультации с налоговыми регистрами в Константинополе появился новый документ под названием Partitio terrarum imperii Romaniae – «Разделение земель Римской империи», где было указано, кому достанутся те или иные земли. Это деление не было случайным или бессистемным. Это было тщательно спланированное, хладнокровное расчленение[694]. С самого начала такие люди, как Боэмунд, показали, что Крестовые походы, которые обещали защитить христианский мир, сделать работу Господа и спасти тех, кто примет крест, могут использоваться и для других целей. Разграбление Константинополя было очевидной кульминацией желания Европы объединиться и внедриться на Восток.

Как только Византия была разделена, европейцы под предводительством итальянских городов-государств Пизы, Генуи и Венеции бросились занимать стратегически и экономически важные регионы, города и острова. Флоты регулярно сталкивались у Крита и Корфу, так как каждая сторона стремилась получить контроль над выгодными базами и доступ к лучшим рынкам[695]. На суше тоже происходила ожесточенная борьба за территории и статус, особенно жестокая – на плодородных равнинах Фракии, житницы Константинополя[696].

Очень скоро внимание вновь обратилось на Египет, который в 1218 году стал объектом очередного масштабного похода, целью которого было завоевать территорию от дельты Нила до Иерусалима. Франциск Ассизский присоединился к армии, которая направлялась на юг в надежде убедить султана аль-Камиля отказаться от ислама и принять христианство, хотя даже Франциск, личность харизматичная, не смог этого сделать, несмотря на то что у него была возможность побеседовать с правителем лично[697]. После взятия Думьята в 1219 году крестоносцы предприняли попытку захватить Каир при участии так и не обращенного аль-Камиля, данный поход обернулся катастрофой и закончился совершенно бесславно. Когда лидеры похода решили заключить соглашение и начали спорить между собой, какой курс следует избрать перед лицом тяжелого поражения, стали поступать сообщения, которые казались просто чудом.

Новости говорили о том, что большая армия идет из Азии, чтобы помочь рыцарям справиться с египтянами. Сметая всех противников на своем пути, она направляется к крестоносцам на помощь. Идентифицировать подходящую на помощь армию оказалось довольно просто. Это были люди Пресвитера Иоанна, правителя обширного и феноменально богатого королевства, среди населения которого были уроженцы Амазонии, Брахмы, потерянные племена Израиля и целый ряд мистических и полумистических существ. Пресвитер Иоанн управлял государством, которое было не только христианским, но и ближе всех на земле к небесам. Письма, которые появились в XII веке, не оставили ни малейших сомнений в величии и славе его владений: «Я, Пресвитер Иоанн, царь царей, и я превосхожу всех остальных царей в богатстве, добродетели и могуществе… Молоко и мед свободно текут в наших землях, яд не причиняет никакого вреда, так же как и назойливое кваканье лягушек. Нет ни скорпионов, ни змей, шныряющих в траве». В этом царстве было огромное количество драгоценных камней, а также перца и эликсиров, которые исцеляли от болезней[698]. Слухов о прибытии Пресвитера Иоанна оказалось достаточно, чтобы повлиять на решения, принятые в Египте: крестоносцам нужно было просто успокоиться – и победа была обеспечена[699].

Это стало первым уроком для европейцев в Азии. Крестоносцы не понимали, во что им верить, и придавали большое значение слухам, которые циркулировали тут десятилетиями со времен поражения султана Ахмада Санджара в Центральной Азии в 1140-х годах. Это происшествие дало начало запутанным и оптимистическим идеям о том, что могло лежать за пределами империи сельджуков. Сначала новости о войске, приближающемся со скоростью ветра, просочились через Кавказ. Слухи быстро стали правдой. Говорили, что «волхвы» идут на запад с крестами и палатками, из которых можно возвести переносную церковь. Победа христиан, казалось, была не за горами[700]. Один из ведущих клириков в Думьяте высказался вполне недвусмысленно, предсказав, что «Давид, царь двух Индий, торопится на помощь христианам вместе с самыми свирепыми народами, которые пожрут святотатственных сарацин как дикие звери»[701].

Вскоре стало ясно, насколько неправдивы были эти известия. Грохот со стороны востока издавали не войска под предводительством Пресвитера Иоанна или его сына «царя Давида» и не христианская армия, спешащая на помощь своим братьям. Это был шум, предвещающий приход чего-то совсем другого. То, что приближалось к крестоносцам и к Европе, не сулило путь в небеса, наоборот, впереди маячила прямая дорога в ад. С большой скоростью на запад продвигались монголы[702].

9. Путь в ад

Волнения, которые ощущались в Египте, пришли с другой стороны земли. В конце XI века монголы были одним из многочисленных племен, живущих на северной границе Китая и степного мира. Один из современников описал их как «животных, которые не руководствуются верой или законом, просто переходя с места на место так же, как пасутся животные»[703]. Согласно другому автору, «они считали грабеж, жестокость, аморальное поведение и дебош признаками мужественности и совершенства». Их внешность также считалась отвратительной: так же, как и гунны в IV веке, они носили «шкурки собак и мышей»[704]. Такими были описания поведения кочевых племен со слов сторонних наблюдателей.

Хотя монголы казались порождениями хаоса, кровожадными и абсолютно ненадежными, их восхождение было результатом отнюдь не отсутствия порядка, совсем наоборот, безжалостное планирование, хорошо налаженная организация и четкий набор стратегических целей стали ключом к созданию самой большой империи в истории. Вдохновителем такой резкой перемены в жизни монголов был вождь по имени Темучин. Мы знаем его по его титулу и прозвищу «универсальный правитель», или, возможно, «жестокий правитель» – Чингиз или же Чингиз-хан[705].

Чингиз-хан был родом из ведущей семьи племенного союза, его судьба была предопределена с момента рождения: он появился на свет, «сжимая в правой руке сгусток крови размером с кулак». Это было истолковано как знак славы, ждущей впереди[706].

Несмотря на грозную репутацию, которую он приобрел в Средние века и которая выдержала испытание временем, Чингиз-хан построил свою империю и обрел власть, постепенно заключая сделки с лидерами других племен и тщательно выбирая союзников. Так же тщательно он выбирал и врагов, и, прежде всего, он выбрал хороший момент, чтобы напасть на них. Он собрал своих самых верных последователей вокруг себя в качестве персональной охраны, а также в качестве внутреннего круга, который представлял собой железный стержень, состоящий из воинов (nkrs), на которых он мог положиться безоговорочно. Это была меритократическая система, в которой способности и лояльность были гораздо важнее, чем происхождение или родство с вождем. В обмен на неограниченную поддержку лидер предоставлял товары, добычу и статус. Чингиз-хан должен был сделать так, чтобы эти преимущества обеспечивали ему преданность, и делать это с регулярностью метронома[707].

Это стало возможным благодаря посоянной программе завоеваний. Племена одно за другим благодаря применению силы или запугиванию признавали его господство, пока, наконец, он не стал единственным господином монголов в 1206 году. Затем его внимание переместилось на другой круг людей: киргизов, ойратов и уйгуров, которые проживали в Центральной Азии к западу от Китая. Они подчинились Чингиз-хану и принесли формальные клятвы верности. Присоединение последних в 1211 году было особенно важно, что следует из подарка, преподнесенного правителю уйгуров Барчуку, – невесты из рода Чингизидов после того, как он объявил, что готов стать «пятым сыном» Чингиз-хана[708]. Частично это было обусловлено тем, что уйгуры занимали стратегически важные земли в бассейне Тарима, а также тем, что они, по словам современного историка, являлись «образованными людьми», и уйгурский язык, алфавит стали важной частью культуры Монголии. Достаточно высокий уровень культуры уйгуров стал одной из причин, почему их охотно нанимали на службу на должности писцов и чиновников, в том числе они входили в tatar tonga, то есть в число тех, кто обучал сыновей Чингиз-хана[709].

Внимание было переключено на более амбициозные цели. В ходе серии атак, начиная с 1211 года, монголы прорвались в Китай, который находился под управлением династии Цзинь, и разграбили столицу, Чжунду, вынудив правителей эвакуироваться из города и перенести столицу южнее. При этом захватчики получили существенную добычу. Расширение в другом месте было еще более впечатляющим. Время оказалось подобрано как нельзя лучше. Власть центра мусульманского мира в ходе XII века ослабла. Мусульманский мир стал похож на лоскутное одеяло с заплатами разного размера. Назрела ситуация, когда можно было оспорить первенство Багдада.

Когда это произошло, правитель Хорезма был занят устранением местных соперников, одновременно поглядывая одним глазом на Восток, в сторону Китая с целью расширения. Консолидация, которая явилась результатом, означала, что, когда монголы победили его, преследуя до острова в Каспийском море, где он вскоре умер, врата в Азию оказались широко открыты. Путь был расчищен[710].

Источники рисуют живые картины отвратительной дикости, которой сопровождались атаки на Хорезм, начавшиеся в 1219 году. Захватчики, как писал один историк, «пришли, разграбили, сожгли, поубивали и затем ушли»[711]. Другой автор писал, что ему хотелось бы никогда не рождаться, тогда ему никогда не пришлось бы пережить такие потрясения. По крайней мере, мусульманский антихрист всего лишь уничтожал своих врагов, продолжал он, монголы же «не щадили никого. Они убивали женщин, мужчин, детей, вскрывали тела беременных и убивали нерожденных»[712].

Монголы тщательно культивировали эти страхи, реальность же была такова, что Чингиз-хан использовал насилие избирательно и преднамеренно. Разграбление одного города было нужно, чтобы принудить другие сдаться без боя и быстро. Театрально жестокие убийства требовались для того, чтобы убедить других правителей, что переговоры гораздо лучше сопротивления. Нишапур стал одним из городов, уничтоженных полностью. Все живые существа: женщины, дети, старики и даже домашние животные и скот – были зверски убиты, так как приказ гласил, что даже кошки и собаки не должны выжить. Все трупы были сложены в огромные пирамиды, как мрачное напоминание о последствиях сопротивления монголам. Этого было достаточно, чтобы убедить другие города сложить оружие и начать переговоры. Выбор был прост: жизнь или смерть[713].

Новости о жестокости, с которой столкнулись те, кто решил подумать и взвесить все варианты, распространялись быстро. История о высокопоставленном чиновнике, которого прислали в ставку вновь прибывшего монгольского вождя и которому залили расплавленное золото в глаза и уши, стала широко известна, как и тот факт, что это убийство сопровождалось объявлением, что это было наказание человеку, «чье недостойное поведение, варварские поступки и прошлые зверства заслужили всеобщее осуждение»[714]. Это было предупреждение тем, кто хотел встать на пути у монголов. Мирное подчинение приветствовалось, сопротивление же жестоко каралось.