Шелковый путь. Дорога тканей, рабов, идей и религий Франкопан Питер

10. Путь смерти и разрушения

Еще до падения городов Леванта и Генуя, и Венеция предприняли шаги по поиску новых торговых путей, а заодно и новых точек сбыта товаров, новых путей для бизнеса, чтобы убедиться, что они все еще на плаву. В связи с военной напряженностью торговля на Святой земле практически прекратилась, поэтому обе общины основали новые колонии на северном побережье Черного моря, в Крыму, в устье Азовского моря и в армянской Киликии. Город Аяс стал новым рынком для продажи товаров и предметов роскоши с Востока.

Появилась возможность заработать большие деньги. Разница в цене на зерно на северном и южном побережье Черного моря предоставляла хорошие перспективы для городов-государств, которые на своих огромных транспортных судах могли перевозить продукты в значительных объемах[755]. Эти корабли могли поставлять и совершенно другой вид товаров – людей. И генуэзцы, и венецианцы продолжали активную работорговлю, покупая пленных и продавая их египетским мамлюкам. Это делалось вопреки попыткам папства запретить продажу мужчин, женщин и детей мусульманским покупателям[756].

Старым соперникам сложно встать на одну сторону. Генуя уже показала, насколько далеко может зайти в устранении соперников, когда практически полностью уничтожила пизанский флот и отказалась освобождать пленников за выкуп. Пиза так толком и не оправилась от удара, нанесенного соперниками. Среди тех, кто был захвачен, оказался некий Рустикелло, который провел в заточении более 10 лет перед тем, как к нему присоединился сокамерник, который был захвачен в заложники во время морской битвы.

На этот раз в Адриатическом море были разгромлены венецианцы. Подружившись с ним, Рустикелло начал описывать замечательную жизнь и удивительные приключения своего товарища. Именно жестокость и неустанную борьбу за власть Генуи в Средние века мы должны благодарить за то, что путешествия Марко Поло были описаны.

Жестокие сражения за коммерческое превосходство велись там, где сталкивались Генуя и Венеция: происходили стычки в Константинополе, конфронтация в Эгейском море и на Кипре, а также кровавые битвы в Адриатике. К тому времени как папа Бонифаций VIII в 1299 году организовал мирные переговоры, обе стороны загнали друг друга в тупик. Усилия и средства, затраченные на достижение цели, показывали, как много стояло за попытками установить связи с Азией.

И это стоило того. К 1301 году Великий совет Венеции был расширен, после того как пришел к выводу, что он недостаточно велик, чтобы вместить всех могущественных членов, число которых росло вместе с благосостоянием города[757]. Богатство Генуи также увеличивалось. Стихотворение конца XIII века описывает красоту города, в котором «палаццо буквально повсюду», а горизонт украшен большим количеством башен. Источник процветания города – богатые поставки товаров с Востока, включая меха, например, горностая и белки, а также перец, имбирь, мускус, специи, парчу, бархат, ткань из золота, жемчуг, украшения и драгоценные камни. Генуя была богатым городом благодаря созданной сети, которая обслуживалась судами и галерами. Генуэзцы были разбросаны по всему миру, хвастается автор, создавая новую Геную везде, где они появлялись. И как отмечал этот анонимный автор, Бог благословил город и хотел его процветания[758].

Одной из важных причин такого расцвета Венеции и Генуи было мастерство и дальновидность, которую они демонстрировали в удовлетворении потребностей своих клиентов, и тех торговцев, которые приезжали из других городов Европы, чтобы покупать товары из других стран. Так как Египет и Святая земля были слишком неустойчивы и опасны в экономическом плане, Черное море стало важнейшей торговой зоной.

За ростом итальянских городов-государств стояла финансовая искушенность и выдержка монголов в том, что касалось вопросов сбора налогов. Ряд источников указывает на то, что пошлины на экспорт товаров через Черное море никогда не превышали 3–5 % от общей стоимости.

Это была конкурентоспособная цифра, по сравнению с дорожными сборами и сборами на товары, проходящие через Александрию, – источники говорят о налогах в 10, 20 и даже 30 %[759]. Каждый торговец знает, что рентабельность имеет огромное значение. Такие низкие налоговые ставки стали сильным стимулом для того, чтобы перевозить товары по Черному морю, и это способствовало тому, что этот путь стал важным способом сообщения с Востоком.

Чувствительная ценовая политика и целенаправленная политика сохранения низкого уровня налогов были признаками бюрократии монгольской империи, которую легко не заметить из-за жестокости и бессмысленного вандализма. На самом деле успех монголов заключался не в их жестокости, а в их готовности искать компромиссы и сотрудничать, а также в их неустанных усилиях поддержания системы, которая возрождала идею контроля из центра. Хотя персидские историки более позднего времени громогласно заявляли, что монголы отстранялись от процесса управления империей, предпочитая оставлять повседневные дела на других, недавние исследования показали, насколько они были вовлечены в каждую деталь повседневной жизни[760]. Великим достижением Чингиз-хана и его преемников были не массовые разгромы, как считается, а дотошные проверки, которые позволили создать одну из величайших империй в истории, которая процветала веками. Неудивительно, что русские заимствовали множество слов, касающихся финансов, прямо из словаря монгольских управленцев. Аналогичная ситуация наблюдается и в отношении торговли и коммуникаций. Такие слова, обозначающие извлечение выгоды, как «бырыш», «деньги» и «казна», были переняты в ходе контактов с новыми хозяевами Востока. Почтовая система в России базировалась на монгольском способе быстро и эффективно доставлять сообщения с одного конца империи на другой посредством сети перевалочных пунктов[761].

Благодаря гению монголов основы для долговременного успеха были заложены с самого начала. Когда Чингиз-хан и его преемники расширяли свои владения, им приходилось включать в существующую систему новых людей. Племена намеренно разбивались, а их привязанности перефокусировались на военные подразделения и прежде всего на верность монгольским правителям. Отличительные черты племен, такие как традиции причесок, были искоренены, вместо этого был насильно введен стандарт внешнего вида подданного. Подчиненные и завоеванные народы были разбросаны по всей территории, находящейся под контролем монголов, чтобы ослабить узы языка, родства и происхождения и облегчить процесс ассимиляции.

Чтобы поддержать новый порядок, вместо этнических имен и названий были введены новые. Все это, в свою очередь, было усилено централизованной системой наград и распределения добычи: здесь имела значение близость к правящей династии, что порождало жесткую миритократию, в которой успешные генералы получали богатую добычу. Те же, которые не смогли достигнуть успеха, были быстро устранены[762].

В то время как племенные различия уничтожались, в отношении религии монголы проявляли просто замечательную лояльность. В вопросах религии монголы были очень расслаблены и терпимы. Еще со времен Чингиз-хана свите вождя было разрешено практиковать любую религию, которую им хотелось. Как писал один персидский автор несколько позже, сам Чингиз-хан «уважал мусульман, но в то же время держал во внимании христиан и “многобожников”, то есть буддистов». Что касалось его последователей, то они были вольны руководствоваться своей совестью и в вопросах выбора религии были предоставлены сами себе. Некоторые из них избрали ислам, другие – христианство, были и те, которые следовали верованиям своих отцов и дедов, так и не склонившись ни к какой религии[763].

Вскоре здесь появились миссионеры, которые приезжали на Восток, чтобы обращать людей в свою религию[764]. Гильом де Рубрук с удивлением встречал священников по всей Азии по пути к монгольскому двору, но еще больше он удивился, когда увидел, что они соглашаются благословлять белых лошадей, когда каждую весну собираются возле Каракорума. Более того, такие благословения были больше похожи на языческие ритуалы, чем на христианские[765]. Однако это были частные случаи, которые не отражали всю полноту картины успешных обращений. К тому времени как контакты между Европой и Центральной Азией стали теснее, на Востоке снова стали возникать епархии, в том числе и на территории степей. На севере Персии стали строить монастыри, например в Тебризе, который стал домом для процветающего ордена францисканских монахов[766]. То, что им было позволено процветать, говорит о терпимости и расслабленном отношении монголов к религии.

На самом деле они зашли гораздо дальше. В конце XIII века папа отправил к Великому хану Джованни Монтекорвино с письмом, в котором «предлагал хану принять католическую религию Господа нашего Иисуса Христа». Хотя его миссия не имела успеха, он обратил достаточно много народу.

Джованни выкупал пленных детей и обучал их латыни и греческому языку, переписывая для них Псалтырь от руки. Через некоторое время даже Великий хан, который услышал, как они распевают псалмы во время службы, был покорен прекрасным пением и тайной евхаристии. Успех миссии Джованни был таким, что в начале 1300-х годов папа Клемент V отправил делегацию, чтобы дать ему звание более высокое, чем звание епископа, чтобы в полной мере вознаградить его достижения и стимулировать создание церковной иерархии в империи монголов. Джованни получил звание архиепископа Бейджина. Провал Крестовых походов вовсе не означал провал христианства в Азии[767].

Одной из составляющих этой религиозной терпимости был тонкий политический расчет. Ильханиды, похоже, были особенно искушены в том, чтобы говорить политическим деятелям именно то, что они хотели услышать. Хулагу, например, говорил армянским священникам, что его крестили еще в детстве. Церковь на Западе восприняла эту новость с такой радостью, что еще некоторое время по всей Европе ходили слухи, в которых Хулагу был представлен как христианский святой. Другим, однако, он рассказывал совершенно иные истории. Так, например, буддисты были уверены, что Хулагу следует по пути просветления. В монгольской империи можно найти множество примеров того, как высокопоставленные лица обращались из христианства в ислам и наоборот. Они меняли религию по собственному усмотрению. Верующие флегматики умели угодить всем[768].

Покорение сердец и умов было важной частью успешного расширения империи. Такими методами пользовался еще Александр Великий, когда победил персов, и его одобрил Тацит, который очень критически относился к недальновидной политике грабежа и неизбирательного уничтожения. Инстинктивно монголы понимали, как должны вести себя строители великих империй: терпимость и продуманное управление должны идти рука об руку с военной мощью.

Взвешенные решения, принятые по вопросам формирования важных союзов, окупились сполна. В России полное освобождение церкви от налогов и воинской повинности было встречено с ликованием. Это является примером, показывающим, что забота может быть проявлена даже после жестокого завоевания[769]. Кроме того, возложенная ответственность – это высокоэффективный метод сокращения напряжения и враждебности. И снова удачный пример из России: на одного из местных правителей была возложена обязанность сбора налогов и платежей, а также ему было даровано право на большую часть собранных денег.

Не зря же Иван I, Великий князь Московский, стал известен как Иван Калита, или Иван «Денежный мешок». Он отвечал за сбор налогов и заполнение монгольской казны. И, скорее всего, себя он тоже не обижал. Концентрация богатства и власти в руках доверенных людей, таких как, например, Иван Калита, привела к появлению выдающихся династий, на которые можно было положиться и которые процветали за счет конкурирующих семей. Эффект был значительным и долговременным. Некоторые ученые утверждали, что монгольская система управления заложила основу для превращения России в полноценное самодержавное государство путем усиления небольшой группы людей, которые стали править населением, а также равными себе[770].

Военное доминирование, политическая проницательность и религиозная терпимость – монгольский рецепт успеха сильно отличался от наших о нем общих представлений. И при всей их удачливости им также очень сильно везло со сроками. В Китае монголы столкнулись с резким ростом числа населения, экономическим ростом и технологическим развитием на фоне сильного подъема в сельском хозяйстве[771]. В Центральной Азии они обнаружили раздробленные, раздираемые междоусобицами малые государства, которые уже созрели для консолидации. На Среднем Востоке и в Европе они вошли в контакт с обществом, которое было одновременно монетизированным и чрезвычайно расслоенным, то есть государства могли платить дань наличными, а их население растрачивало силы на предметы роскоши и имело умопомрачительные аппетиты. На территории Азии и Европы Чингиз-хан и его преемники не только обнаружили мир, который обещал богатую наживу, но и вошли в золотой век[772].

Так же как исламские завоевания VII века оказали большое влияние на мировую экономику, так как денежные средства стекались к мусульманскому центру со всех уголков мира, достижения монголов XIII века изменили денежную систему Евразии. В Индии появились новые ритуалы и развлечения, похожие на степные. Так, например, во время официальных выездов богато украшенное седло правителя торжественно везли перед ним[773]. В то же самое время в Китае изменились кулинарные привычки. Его жители перенимали новые вкусы, использовали ингредиенты и поварские приемы, популярные в степи. Книга под названием «Основные принципы питания и употребления напитков», в которой описывались правильные принципы приготовления продуктов питания и напитков для императора, включала блюда, на которые повлияла кухня и вкусы кочевников, предпочитавших в качестве основного способа обработки варить пищу[774].

Использование каждой части туши животного – привычка тех, кто живет разведением домашнего скота, – стало частью мейнстрима. Хан Хубилай, который высоко ценил кухню своих предков, ввел забродившее молоко, конину, верблюжий горб и суп из баранины, загущенный зерном, в качестве деликатесов для своего двора[775]. По крайней мере это звучит более приемлемо, чем овечьи легкие или паста из курдючного жира, или головы, которые можно встретить в поваренной книге XIV века[776].

Европа также ощутила культурное влияние монгольских завоеваний. Под воздействием новой империи в Европе появилась и поразительная новая мода. Стиль Монголии вошел в моду после того, как улеглась первая волна паники. В Англии 250 полос темно-синей «татарской» ткани были использованы для изготовления знаков отличия для самого старейшего и величайшего ордена – Ордена рыцарей подвязки. На турнире в Чипсайде в 1331 году на церемонии открытия можно было увидеть мужчин, одетых в качественную татарскую ткань, с масками, изображающими монгольских воинов. Влияние Востока отразилось в эннене – наиболее популярном модном аксессуаре эпохи Ренессанса в Европе. Конические головные уборы, которые полюбили дамы и которые можно увидеть на портретах, начиная с XIV века, в основе своей имели головные уборы, которые носили в это время при дворе в Монголии[777].

Однако монгольские завоевания имели другие, более существенные последствия – они обусловили трансформацию экономики Европы. Нескончаемый поток послов, которые направлялись ко двору хана, вскоре пополнился миссионерами и торговцами, которые следовали туда же. Внезапно не только Монголия, но и вся Азия оказалась в поле внимания Европы. Истории, которые рассказывали вернувшиеся путешественники, буквально поглощали те, кто хотел узнать побольше о том экзотическом мире, который внезапно стал центром внимания.

Рассказы были встречены с удивлением. Марко Поло повествовал, что сразу за Китаем находится остров, где дворец правителя имеет золотые крыши и золотые стены несколько дюймов в толщину. В Индии, согласно тому же автору, плоть животных бросают в крутые овраги, полные алмазов, но при этом кишащие змеями, чтобы привлечь орлов, которые слетят вниз и подберут мясо вместе с прилипшими к нему алмазами. После этого их проще собрать. Перец, как отмечал другой путешественник того времени, берут на болотах, полных крокодилов, которых, по всей видимости, отгоняют огнем.

В источниках, написанных жившими в то время путешественниками, отмечалось, что Восток обладает легендарными богатствами, которые резко контрастируют с европейскими[778].

Такие утверждения не являются удивительными или новыми. Все это было уже знакомо из классических текстов, которые снова стали читать после того, как общество и экономика континентальной Европы стали развиваться и возрождалось интеллектуальное любопытство. Отчеты Марко Поло и других путешественников имели много общего с работами Геродота, Тацита, Плиния, и даже в «Песни песней Соломона» говорилось о летучих мышах, которые при помощи когтей охраняют болота, где растет кассия, о ядовитых летающих змеях, защищающих ароматические деревья Аравии, а также фениксах, которые строят гнезда из корицы и фимиама, чтобы позже заполнить их другими специями[779].

Естественно, что мистика Востока и сказки об опасностях, которые подстерегали тех, кто искал редкие сокровища, ценившиеся очень высоко, были тесно связаны с ожиданиями того, что можно будет выручить за эти товары, когда их привезут в Европу. Товары, производство или сбор которых были опасны, естественно, и стоили больше[780]. Около 1300 года стали появляться справочники и сборники о путешествиях, торговле в Азии и прежде всего о том, как получить хорошую выгоду. «В первую очередь, вы должны отрастить длинную бороду и не бриться», – писал Франческо Пеголотти, автор самого известного путеводителя того периода. Он рекомендовал обязательно взять путеводитель с собой в путешествие – он позволит сэкономить больше, чем стоит хороший справочник. Однако самая ценная информация, которую дал автор, – раскладка налогов в разных местах, разницы в весах, мерах и валюте, а также данные о внешнем виде специй и их стоимости. В средневековом мире, так же как и в современном, смысл таких путеводителей был в том, чтобы избежать разочарования и уменьшить шансы недобросовестных торговцев обмануть путешественников[781].

Поистине удивительным был тот факт, что Пеголотти был родом не из Венеции или Генуи, двух могущественных городов XIII–XIV веков, а из Флоренции. Были и другие города, которые хотели приобщиться к происходящему на Востоке, например Лукка и Сиена. Торговцев оттуда можно было встретить в Тебризе, Аясе и других восточных городах. Они покупали специи, шелк и другие ткани из Китая, Индии, Персии и иных мест.

Лучше всего ощущение открывающихся горизонтов было отражено на карте, которая висела в Зале Большого Совета в народном дворце Сиены. Она была сделана таким образом, что ее можно было поворачивать вручную. Карта была ориентирована на города Тосканы, и на ней были отмечены расстояния, транспортные сети, а также агентурная сеть, контакты и посредники, находящиеся в самой Азии. Даже малоизвестные города в центре Италии начали посматривать в сторону Востока в поисках вдохновения и выгоды, а также с целью установить свои собственные связи с Шелковым путем[782].

Основой европейской экспансии была стабильность, которой монголы добились по всей Азии. Несмотря на напряженность и распри между разными ветвями племенных союзов, когда дело касалось коммерческих вопросов, закон исполнялся неукоснительно. Дорожная сеть в Китае, например, была предметом зависти путешественников, которые восхищались административными мерами, которые были приняты для обеспечения безопасности купцов. «Китай – самая безопасная и самая лучшая страна для путешествий», – писал ибн Баттута, путешественник и исследователь XIV века. Он отмечал, что это место, где система ежедневной отчетности построена таким образом, что «человек может путешествовать здесь один, имея при себе большой капитал, и не бояться»[783].

Это же мнение разделял и Пеголотти, который писал, что путь от Черного моря до самого Китая «удивительно безопасный, неважно ночью или днем». Частично это было результатом традиционных воззрений кочевников на вопросы гостеприимства, которое нужно оказать чужестранцу, но также говорило о том, что монголы стремились поощрять торговлю. В этой связи конкурентоспособные налоги на товары, проходящие через Черное море, получили отголоски на другой стороне Азии, где морская торговля в портах Китая на побережье Тихого океана тоже выросла благодаря увеличению таможенных поступлений[784].

Одной из областей, в которой все это оказалось эффективно, являлся экспорт тканей, производство которых сильно возросло в XIII и XIV веках. В Нишапуре, Герате и Багдаде было организовано текстильное производство, а Тебриз увеличился в четыре раза всего за столетие, чтобы разместить торговцев, производителей и ремесленников, отношение к которым после монгольских завоеваний стало явно лучше. Хотя на рынках Востока наблюдался огромный спрос на качественные ткани, начиная с XIII века огромные партии этого товара экспортировались в Европу[785].

Горизонты расширялись по всему миру. Китайские порты, например Гуанчжоу, долгое время служили для Южной Азии окнами в мир. Такие крупные торговые центры были хорошо известны персидским торговцам, арабским географам и мусульманским путешественникам, которые оставили рассказы об оживленных улицах городов на побережье и на континенте, а также предоставили информацию о разнообразном населении этих городов. Уровень сообщения и торговли был таков, что в современном китайском языке до сих пор можно встретить идиомы, которые пришли из персидского и арабского языков[786].

В то же время знания китайцев об окружающем мире были отрывочны. Как показывает текст, написанный имперским чиновником, отвечающим за внешнюю торговлю Гуанчжоу в южном Китае, этот город располагался в прекрасной природной гавани в дельте реки Чжуцзян. Источники, написанные для торговцев, моряков и путешественников, делали смелую попытку объяснить методы ведения бизнеса в арабоговорящем мире и за его пределами, перечислить товары, которые там можно купить, и что ожидает там китайских торговцев. Но так же как и многие другие справочники для путешественников того периода, этот полон неточностей и полумифических сведений. Мекка, например, не была домом Будды и не являлась тем местом, куда буддисты совершали паломничество раз в год. Не было и земель, где женщины размножались, «отдавшись нагишом порывам южного ветра». Дыни в Испании не достигали шести футов в диаметре и не могли прокормить 20 человек. Так же как и овцы в Европе не достигали размера взрослого человека, и их не разрезали по весне, чтобы достать дюжину фунтов жира, и не зашивали обратно без всяких последствий[787].

Когда большая часть Азии была объединена под властью монголов, произошло резкое улучшение торговых морских связей, особенно в стратегически и экономически важных местах, таких как Персидский залив. Эти места находились под пристальным вниманием новых властей, которые стремились поощрять международную торговлю и поднять доходы[788]. В результате культурный климат Гуанчжоу на протяжении XIII столетия становился все менее провинциальным.

К 1270-м годам город стал центром морской торговли. На каждый корабль, который отправлялся в Александрию с грузом перца для христианских стран, как сообщал Марко Поло в конце XIII века, приходилось около сотни, отправляющихся в порты Китая. Это соответствует тому, что вскоре после этого описал ибн Баттута. Когда он прибыл в город, то увидел сотни кораблей, а также более мелких судов, которые заходили в залив Гуанчжоу[789]. Объем торговли в Средиземноморье был большим, а в Тихом океане – огромным.

Чтобы понять, насколько важен стал город в коммерческом плане, не следует полагаться лишь на ненадежные письменные источники[790]. Исследования следов кораблекрушений примерно того периода показали, что товары импортировали со всей южной Азии, из Персидского залива и Восточной Африки. Перец, ладан, амбра, стекло и хлопок – вот лишь часть ценных грузов, которые увозили корабли с побережья Китая в районе 1271 года[791]. В Южнокитайском море можно было встретить большое количество купцов. Они установили торговые посты на Малайском полуострове, по всему побережью Малабар в южной Индии, там, где находились самые большие запасы перца в мире, который издавна был любимейшим товаром в Китае, а также по всей Азии и в Европе[792]. К середине XIV века по направлению к таким городам, как Калькутта, направлялось огромное количество кораблей. И многие наблюдатели отмечали, что практически весь морской транспорт, морские перевозки и путешествия в этом регионе были под контролем китайцев. Одну из их традиционных плоскодонок исследователи недавно нашли у побережья Кералы[793].

«Смазочным материалом» для столь успешной торговли на дальних дистанциях было серебро, которое стало единой валютой по всей Евразии. Одной из причин стала инновация в финансовой сфере, которая была реализована еще до времен Чингиз-хана и предполагала введение векселей и использование бумажных денег[794]. Эта система была принята и усовершенствована монголами, в результате чего в денежную систему было введено огромное количество серебра, а в обороте появились новые формы кредита. Доступность ценного металла неожиданно повысилась, что вызвало резкую корректировку его курса относительно золота. В некоторых частях Европы ценность серебра упала, цены на него снизились более чем наполовину между 1250 и 1338 годами[795]. Только в Лондоне огромные поставки серебра позволили увеличить производство монет в 4 раза между 1278 и 1279 годами. Производство резко выросло и на территории Азии. Даже правители Золотой Орды начали выпускать монеты в больших количествах[796]. Новые регионы также были простимулированы. Япония, которая по большей части опиралась на бартерный обмен или на использование продуктов для оплаты товаров, например риса, перешла на денежную экономику и стала гораздо активнее в международной торговле[797].

Однако наиболее важный эффект на преображение Европы в ходе монгольских завоеваний оказали не торговля, войны, культурные заимствования или денежные потоки. На кровеносную систему мира более радикальный эффект оказали болезни. Вспышка чумы прошла по Азии, Европе и Африке, угрожая убить миллионы. Монголы не уничтожили мир, но казалось, что с этим справится черная смерть.

Кроме того, что степи долгие столетия являлись домом для кочевников и их домашнего скота, это был один из величайших бассейнов чумы в мире. Переползая от одного очага к другому, чума добралась от Черного моря до самой Маньчжурии. Экологическая ситуация в засушливых и полузасушливых районах привела к распространению бактерии чумной палочки, которая передается в основном через блох, питающихся кровью. Чума быстро распространялась через грызунов, например крыс, хотя разносчиками заразы могли стать и верблюды, которые играли важную роль в транспортировке. По крайней мере так говорят исследования, тесно связанные с советской бактериологической программой времен холодной войны[798]. Хотя чума может распространяться через зараженные продукты или даже воздушным путем, человек может заразиться только через насекомых, которые передают заразу при питании или сквозь повреждения на коже. Затем бациллы переносятся в лимфатические узлы, например, в подмышечной впадине или паховой области, быстро размножаясь и вызывая образования бубонов, которые Боккаччо, переживший чуму, описывал как огромные, размером с яблоко или по крайней мере яйцо[799]. Затем поражаются и другие органы. Кровоизлияния и внутренние кровотечения вызывают появление черных мешков с гноем и кровью. Именно поэтому болезнь в равной степени смертельна и ужасна на вид.

Современные исследования чумной палочки и самой чумы позволили понять, что решающую роль сыграл экологический фактор и энзоотический цикл. Самая незначительная деталь может превратить болезнь из контролируемой в обширную эпидемию. Например, небольшой перепад в температуре может сказаться на размножении блох, что окажет значительное воздействие на размножение бактерии, а также на поведение грызунов-переносчиков[800]. Последние исследования показали, что увеличение температуры всего на один градус может привести к 50 %-му увеличению распространения чумы песчанками, основными грызунами степи[801].

Хотя невозможно понять, где в середине XIV века изначально возникла болезнь, чума стремительно распространилась в 1340-х годах. Вспышки чумы поразили степи, а следом Европу, Иран, Средний Восток, Египет и Аравийский полуостров[802]. Болезнь получила особенное распространение в 1346 году: «загадочная болезнь, которая несла внезапную смерть», как описывал ее итальянский современник, стала выкашивать Золотую Орду с Черного моря. Монгольская армия, осаждавшая генуэзский торговый пост Каффа, после жаркого диспута о торговых терминах была практически уничтожена болезнью, которая, по словам одного наблюдателя, «убивала тысячи каждый день». Перед тем как уйти, «они приказали разместить трупы в катапультах и забросить их в город в надежде, что невыносимая вонь убьет всех внутри». И горожан также поразила страшная болезнь. Сами того не зная, монголы применили против своих врагов биологическое оружие[803].

Торговые пути, соединявшие Европу с остальным миром, теперь стали путями ужаса, по которым бродила черная смерть. В 1347 году болезнь достигла Константинополя, а затем Генуи, Венеции и Средиземноморья. Туда ее привезли с собой торговцы, которые торопились бежать домой. К тому времени как жители Мессины в Сицилии поняли, что вместе с генуэзцами, которые прибывали к ним, покрытые нарывами, страдающие от постоянной тошноты и кашляющие кровью, прежде чем умереть, к ним пришла смерть, было уже слишком поздно: хотя генуэзские галеры были отправлены назад, болезнь уже закрепилась и начала уничтожать население[804].

Чума быстро распространилась на север, добравшись до городов северной Франции к середине 1348 года. К тому времени корабли, отправляющиеся в порты Британии, уже привезли первую волну эпидемии[805]. В городах и деревнях Англии умирало так много народу, что папа «в своей милости объявил всем отпущение грехов». Согласно одному из современников, выжила едва ли десятая часть населения. Многие источники говорят о том, что умерших было столько, что не хватало живых, чтобы хоронить их[806].

Вместо товаров и ценностей корабли, пересекающие Средиземное море, привозили смерть и разрушение. Инфекция передавалась не только при контакте с зараженными людьми или через крыс, которые всегда сопровождали морские путешествия. Даже товары в трюмах превратились в смертоносный груз.

Зараженные блохи попадали в пушнину и еду, предназначенную для Европы, портов Египта, Леванта и Кипра. Первыми жертвами становились дети и молодежь. Вскоре болезнь по караванным путям была передана в Мекку, где погибло огромное количество паломников и ученых, что породило множественные дискуссии. Пророк Мухаммед обещал, что чума, которая уничтожила Месопотамию в VII веке, никогда не зайдет в священные исламские города[807].

В Дамаске, как писал ибн аль-Варди, чума «восседала, как король на троне и управляла человеческими жизнями, убивая каждый день тысячами и уничтожая население»[808]. Дорога между Каиром и Палестиной была завалена телами жертв, а трупы, сваленные у стен мечетей в Бильбейсе, рвали собаки. Между тем в Асьюте, в Верхнем Египте, количество налогоплательщиков снизилось с 6000 до пришествия черной смерти до 116, и это означало падение доходов на 98 %[809].

Хотя такие сокращения населения могли спровоцировать оставшихся покинуть свои дома, не может быть никаких сомнений в том, что число погибших было просто огромным. «Вся мудрость и изобретательность человека» были бессильны предотвратить распространение болезни, как отмечал Боккаччо, итальянский ученый-гуманист в предисловии к «Декамерону». Всего за 3 месяца, писал он, только во Флоренции погибло более 100 000 человек[810]. Венеция была опустошена. Источники соглашаются, что во время вспышки умерло не меньше трех четвертей жителей[811].

Многим казалось, что это означало конец света. В Ирландии францисканский монах, закончив свой рассказ о разрушениях, вызванных чумой, оставил пустое место «для продолжения моего труда в том случае, если кто-то останется в живых в будущем»[812]. Наблюдались все признаки надвигающегося апокалипсиса: во Франции летописцы писали о «дождях из жаб, змей, ящериц, скорпионов и других схожих ядовитых животных». Отмечались явные знаки недовольства Господа: огромные градины били землю, убивая людей дюжинами, а города и деревни сгорали дотла от молний, которые вызывали «вонючий дым»[813].

Некоторые, подобно королю Англии Эдуарду III, обратились к посту и молитве. Король Эдуард приказал своим священникам следовать его примеру. Арабские рукописные книги примерно 1350 года содержали указания для верующих делать то же самое. Специальная молитва, произнесенная 11 раз, обязательно должна была помочь, а распевание стихов о жизни Мухаммеда должно защитить от фурункулов. В Риме прошли торжественные процессии, в которых верующие шли босиком во власяницах, попутно бичуя себя, чтобы показать раскаяние в грехах своих[814].

Это были наименее изобретательные попытки успокоить гнев Господа. Один из священников в Швеции увещевал избегать секса и «любой плотской похоти к женщинам», также он рекомендовал не мыться и избегать южного ветра, по крайней мере, до обеда. Такие высказывания можно назвать примером оптимистического отношения и надежды. Однако существовали и другие взгляды: один из английских священников призывал женщин, равно как и всех остальных, носить другую одежду для их же собственного блага. Диковинные и откровенные наряды, в которых они ходили на охоту, просто напрашивались на божественное наказание. Проблемы начались, когда «они начали носить бесполезные маленькие капюшоны, украшенные кружевами и застегнутые на горле так туго, что они едва прикрывали плечи». Это было еще не все, ибо кроме этого они носили еще и чрезвычайно короткую одежду, которая не могла прикрыть их самые интимные части. Кроме всего прочего, «эта уродливая и тесная одежда не позволяла им вставать на колени перед Богом и другими святыми»[815].

В Германии распространялись дикие слухи о том, что болезнь имела не естественное происхождение, а была результатом того, что евреи отравили колодцы и реки. Последовали жестокие погромы, как указывает один из источников, «все евреи между Кельном и Австрией» были схвачены и сожжены заживо. Вспышки антисемитизма оказались настолько жестокими, что папа запретил любые насильственные действия в отношении еврейского населения в любой христианской стране и требовал, чтобы их товары и деньги не трогали[816]. Другой вопрос, насколько это было эффективно. Сначала это действительно помогало, но, в конце концов, страх перед катастрофой и излишние религиозные излияния привели к масштабному уничтожению евреев на территории Германии. Во время Первого крестового похода в Рейнской области происходили такие же ужасные вещи. Как показывает история, во время кризиса опасно иметь разные верования.

Чума унесла, по крайней мере, одну треть населения Европы, а возможно, и больше. По самым скромным оценкам погибло около 25 миллионов человек из 75 миллионов[817]. Более поздние исследования эпидемии чумы показали, что во время вспышек болезни в деревнях умирало больше людей, чем в городах. Возникло предположение, что ключевым фактором распространения чумы была не плотность населения (как полагали ранее), а плотность крысиных колоний. Болезнь не могла распространяться в городах быстрее, так как в более тесном городском окружении было больше домов на одну зараженную крысиную колонию, чем в деревне. Переезд из городов в деревню не увеличивал шансы обмануть коварную смерть[818].

Продвигаясь с полей на фермы, а затем в деревни, черная смерть сотворила ад на земле: везде валялись вонючие гниющие тела, которые сочились гноем на фоне страха, тревоги и всеобщего недоверия.

Эффект был сокрушительным. «Мы похоронили наши надежды вместе с нашими друзьями», – писал итальянский поэт Петрарка. Планы и амбиции дальнейших открытий и исследований на Востоке были омрачены черными мыслями. Единственным утешением, как писал Петрарка, было осознание того, что «мы последуем за теми, кто ушел до нас. Я не знаю, сколько нам придется ждать, но вряд ли очень долго». Все богатства Индийского океана, писал он, не могли восполнить то, что было сметено[819].

И все же, несмотря на ужас, который вызвала чума, она стала катализатором социально-экономических изменений. Они были невероятно значительными, болезнь не только привела к уничтожению большей части Европы, она создала ее новый облик. Трансформация заложила основы для подъема и триумфа Запада, который был достигнут в несколько этапов. Для начала был пересмотрен сам принцип действия социальных структур. Существенное уменьшение населения в результате вспышки черной смерти имело неожиданный эффект: из-за удорожания труда возросла заработная плата. Очень многие умерли, прежде чем эпидемия наконец пошла на убыль в начале 1350-х годов. Один из источников отмечал нехватку служащих, ремесленников и рабочих, а также крестьян. Это давало тем, кто всегда был на нижней ступени социальной и экономической лестницы, шанс подняться. Некоторые из них просто «задрали носы и стали смотреть на работодателей свысока, соглашаясь на работу лишь за тройную оплату»[820]. И это даже нельзя назвать преувеличением. Источники показывают, что зарплаты в городах сильно выросли за десятилетия после вспышки черной смерти[821].

Улучшение положения крестьянства, рабочего класса и женщин сопровождалось ослаблением имущих классов. Землевладельцы были вынуждены принять новые условия и понизить арендные ставки, решив, что лучше получить небольшую прибыль, чем никакой вообще. Снижение арендной платы, уменьшение количества обязательств и увеличение сроков аренды привели к тому, что крестьянство и городские жители получили большие привилегии. Позже они были усилены падением процентных ставок, которые заметно снизились по всей Европе в XIV и XV веках[822].

Результаты оказались просто потрясающими. Теперь, когда богатства были распределены в обществе более равномерно, спрос на предметы роскоши, импортные и местные, возрос. Это произошло потому, что теперь большее количество народу могло позволить себе товары, которые раньше были недоступны[823]. На новые финансовые модели, созданные чумой, повлияли и другие факторы общественной жизни. Акцент сместился в пользу работающей молодежи. Именно они смогли быстрее всех оценить открывшиеся перед ними возможности. Уже менее стесненные в средствах из-за близости смерти, гораздо более высокооплачиваемые, чем их родители, и имеющие гораздо лучшие перспективы на будущее, представители нового поколения тратили деньги на свои увлечения, и не в последнюю очередь они интересовались модой[824]. Это стимулировало быстрое развитие европейской текстильной промышленности, фабрики вышли на такой уровень, что смогли серьезно повлиять на торговлю в Александрии. Европейцы даже начали экспортировать свои товары, наводнив ими рынки Среднего Востока, плачевное состояние которых резко контрастировало с ожившей европейской экономикой[825].

Недавние исследования скелетных останков на кладбищах Лондона показывают, что повышение благосостояния привело к улучшению питания и здоровья в целом. Действительно, статистическое моделирование на основе результатов этих исследований демонстрирует, что одним из эффектов чумы было повышение продолжительности жизни. Жители постчумного Лондона были гораздо здоровее, чем до вспышки черной смерти. Средняя продолжительность жизни резко возросла[826].

Экономическое и социальное развитие в Европе происходило неравномерно. Более резкие изменения наблюдались на севере и северо-востоке континента, частично потому что в этом регионе отмечался более низкий экономический уровень, чем на более развитом юге. Это означало, что интересы арендодателей и арендаторов были тесно связаны, следовательно, они с большей вероятностью могли объединиться и сотрудничать для поиска решений, удовлетворяющих обе стороны[827]. Кроме того, важным моментом являлось то, что города на севере не имели того идеологического и политического багажа, который несли многие города Средиземноморья. Столетия региональной и межрегиональной торговли привели к созданию институтов и гильдий, которые контролировали рынок и определяли, кому будут отданы права на монополию. В Северной Европе, напротив, началось активное развитие, так как конкуренция ничем не сдерживалась. Это привело к более быстрым темпам урбанизации и экономического роста, чем на юге[828].

В разных частях Европы также проявлялись различные стили поведения. В Италии, например, для женщин было гораздо меньше соблазнов, им было сложнее выйти на рынок труда. Они выходили замуж в том же возрасте и рожали столько же детей, сколько рожали до вспышки чумы. Это резко отличалось от того, что наблюдалось в северных странах, где демографический спад дал женщинам возможность начать зарабатывать. Одним из эффектов этого стало то, что женщины стремились выйти замуж в более позднем возрасте, что, в свою очередь, имело долгосрочные последствия для размеров семей. «Не торопитесь выходить замуж слишком рано», – советовала Анна Бейнс в стихотворении, написанном в Нидерландах, потому что «та, кто зарабатывает себе на пропитание и одежду, не должна страдать от мужского стержня… Хотя брак я не отрицаю, свобода от ига гораздо лучше! Счастлива женщина без мужчины!»[829]

Преобразования, спровоцированные черной смертью, заложили основы, которые оказались решающими для долгосрочного подъема Северо-Западной Европы. Хотя требовалось время, чтобы эффекты от различий между частями Европы дали о себе знать, открытость для конкуренции и, возможно, осознание северных стран, что география играет им не на руку и что для извлечения прибыли требуется много работать, – все это заложило основы для изменений в европейской экономике в самом начале современного периода. Как показывают исследования, корни индустриальной революции XVIII века лежат в постчумном мире. Именно тогда производительность росла, как и ожидания, уровень богатства и возможности потратить заработанное[830].

Когда все тела были наконец похоронены, а черная смерть ушла окончательно и стала лишь страшным воспоминанием (периодически возвращаясь в небольших, вторичных вспышках), южная Европа также претерпела изменения. В 1370-х годах генуэзцы пытались извлечь выгоду из того, какой ужасный эффект чума оказала на Венецию, где страдания ощущались особенно остро, пытаясь забрать контроль над Адриатикой. Однако эта азартная игра имела неприятные и впечатляющие последствия: не имея возможности нанести решающий удар, Генуя неожиданно оказалась в очень уязвимом положении. Один за другим придатки, которые присоединялись к этому городу-государству на протяжении поколений и соединяли его со Средним Востоком, Черным морем и Северной Африкой, забирали соперники. Поражение Генуи стало победой для Венеции.

Освободившись от внимания давнего конкурента, Венеция поднялась, жизнь вернулась в нормальное русло, и город захватил контроль над торговлей специями. Перец, имбирь, мускатный орех и гвоздику доставляли по всей Александрии в огромных количествах. В среднем венецианские корабли привозили до 400 тонн перца в год из Египта и примерно столько же из Леванта. К концу XV века около 5 миллионов фунтов специй проходило через Венецию каждый год. Они приносили хорошую прибыль везде, где требовались для создания продуктов питания, лекарств и косметики[831].

Кроме того, оказалось, что специи – главный ингредиент для пигментов, используемых в живописи. Очень часто такие пигменты называли oltremare de venecia, или венецианские товары. В их число входили ярь-медянка (дословно – греческий зеленый), киноварь, пажитник, свинцово-оловянный желтый, жженая кость и заменитель золота, известный как сусальное золото. Самым известным и выдающимся из них был глубокий синий, который получали из лазурита, добываемого в Центральной Азии. Представители золотого века европейского искусства – Фра Анджелико и Пьеро делла Франческа в XV веке, а затем такие художники, как Микеланджело, Леонардо да Винчи, Рафаэль и Тициан, – тем, что имеют возможность использовать цвета, полученные из таких пигментов, во многом обязаны расширению контактов с Азией, с одной стороны, и повышающейся покупательной способности, чтобы платить за них, – с другой[832].

Торговые миссии на Восток были настолько прибыльными, что они продавались с аукциона заранее, и счастливому покупателю гарантировались платежи в случае обвала рынка, краха транспортной системы и возникновения политических рисков. Как гордо говорил один венецианец, галеры отправлялись из города во всех направлениях – к побережью Африки, Бейрута, Александрии, островам Греции, на юг Франции и во Фландрию. Город настолько разбогател, что палаццо там резко взлетели в цене, особенно в местах вблизи Риальто или собора Святого Марка. С учетом того, что земля была дорогим ресурсом, при строительстве использовали новые технологии, например, впечатляющие, но громоздкие и дорогие двойные лестницы были заменены на более практичные лестничные пролеты, которые требовали меньше места. Венецианцы гордились тем, что даже дома обычных торговцев были щедро украшены позолоченными потолками, мраморными лестницами и балконами. Окна были застеклены самым лучшим муранским стеклом. Венеция стала дистрибьютерским центром для европейской, африканской и азиатской торговли и могла пользоваться этим в полной мере[833].

Процветала не только Венеция. Также поднялись города, которые располагались вдоль берега Далмации и служили в качестве перевалочных пунктов для перевозки импортных и экспортных товаров. Город Рагуза, современный Дубровник, процветал в XIV и XV веках. Между 1300 и 1450 годами богатство города увеличилось в 4 раза.

Доходы продолжали увеличиваться так стремительно, что был приостановлен сбор все увеличивающихся платежей. Город был настолько завален деньгами, что пришлось на время отказаться от рабства. Во времена такого изобилия казалось неверным не платить людям за их работу[834]. Подобно Венеции, Рагуза также занималась созданием своей собственной торговой сети, развивая внешние связи с Испанией, Италией, Болгарией и даже Индией, где в Гоа была создана колония с церковью Святого Власия, покровителя Рагузы, в центре[835].

Во многих частях Азии также наблюдался рост экономики и амбиций. Бизнес процветал в Южной Индии, в то время как китайские торговцы доходили до Персидского залива и даже дальше. Для обеспечения безопасности и качества товаров возникали гильдии, которые создавали монополии и препятствовали формированию конкуренции на местном уровне. Такие гильдии сосредоточили деньги и влияние в руках тех, кто занимал господствующее положение на побережье Малабара и в Шри-Ланке[836]. В рамках этой системы торговые отношения были формализованы, чтобы обеспечить точное и честное исполнение сделок. Согласно текстам, написанным китайским путешественником Ма Хуанем в начале XV века, цены для покупателя и продавца устанавливал комиссионер; все налоги и сборы были подсчитаны, и их нужно было выплачивать заранее, перед тем как товары были произведены и отгружены. Это создавало хорошие долгосрочные перспективы. «Люди там очень честные и заслуживают доверия», – добавлял Ма Хуань[837].

Во всяком случае, такова была теория. К слову, города на юго-востоке Индии не находились в торговом вакууме, а жестко конкурировали друг с другом. Коччи стал соперником Калькутты в XV веке, после того как конкурентоспособный налоговый режим привлек сюда торговцев. Ситуация превратилась в аналог замкнутого круга, когда привлекла внимание китайцев. Целая серия грандиозных экспедиций под предводительством мусульманского евнуха, великого адмирала Чжен Хэ, была затеяна для того, чтобы продемонстрировать морскую мощь Китая, утвердить свое влияние и получить доступ к торговым маршрутам дальнего следования в Индийском океане, Персидском заливе и Красном море. При этом особое внимание уделялось установлению отношений с правителем Коччи[838].

Эти миссии были частью более амбициозного плана, разработанного династией Мин, которая сменила монгольских правителей в середине XIV века. Крупные средства были затрачены на развитие Пекина, строительство инфраструктуры и обеспечение защиты города. Значительные ресурсы были направлены на обеспечение безопасности границы со степью на севере и на соперничество с возрождающейся в Маньчжурии Кореей.

Военное присутствие на юге позволило регулярно отправлять торговые миссии в Камбоджу и Сиам и в значительных количествах привозить оттуда местные товары и предметы роскоши в обмен на обещание мира. В 1387 году, например, королевство Сиам отправило в Китай 15 000 фунтов перца и сандалового дерева, а уже через два года количество перца, сандала и благовоний увеличилось в десять раз[839].

Подобное расширение горизонтов, однако, имело свою цену. Первая экспедиция Чжен Хэ включала в себя 60 больших судов, несколько сотен небольших и около 30 000 матросов, что было весьма затратно. Нужно было оплатить постройку кораблей и дорогие подарки, которые адмирал взял с собой в качестве дипломатического инструмента. Эти и другие инициативы оплачивались за счет роста производства бумажных денег, а также за счет увеличения квот на добычу, что привело к утроению доходов в этом секторе всего за десятилетие после 1390 года[840]. Улучшения в сельскохозяйственном секторе привели к резкому увеличению налоговых поступлений, а это стимулировало создание того, что один из современных исследователей назвал командной экономикой[841].

Счастливой судьбе Китая помогли преобразования в Центральной Азии, где к власти пришел вождь неясного происхождения, ставший самой известной фигурой позднего Средневековья. Достижения Тимура, или Тамерлана, описывали в пьесах в Англии, а его дикая агрессия стала частью самосознания индусов. Создавая великую империю, охватывающую земли монголов от Малой Азии до Гималаев, в 1360-х годах Тимур начал амбициозный проект по строительству мечетей и королевских зданий по всей территории своих владений, в таких городах, как Самарканд, Герат и Мешхед. Плотники, маляры, ткачи, швеи и резчики по камню – «в общем, умельцы всех видов», согласно одному из источников, были высланы из Дамаска, перед тем как его разграбили, чтобы украсить города на Востоке. Отчет посланника короля Испании ко двору Тимуридов содержит красочное описание строительства и подсчет потраченных на украшение новых зданий денег. Во дворце Аксарай возле Самарканда ворота были «красиво украшены золотыми и голубыми изразцами тонкой работы», а главный приемный зал «облицован золотыми и голубыми изразцами, в то время как потолок был полностью золотой». Даже прославленные мастера Парижа не смогли бы выполнить такую тонкую работу[842].

Но и это не шло ни в какое сравнение с двором Тимура, который был украшен золотыми деревьями «со стволами в человеческую ногу толщиной». Среди золотых листьев висели «фрукты», которые при более детальном изучении оказывались рубинами, изумрудами, бирюзой, сапфирами и большими, идеально круглыми жемчужинами[843].

Тимур не боялся тратить деньги, которые забирал у покоренных им народов. Он покупал «самые лучшие в мире» шелка в Китае, а также мускус, рубины, бриллианты, разные специи. Караваны, состоящие из 800 верблюдов, везли товары в Самарканд. В отличие от некоторых, например, жителей Дели, 100 000 которых было казнено при взятии города, китайцы получили от возвышения Тимура выгоду[844].

Однако им предстоит пострадать следующими. Согласно одному из источников, Тимур проводил время, размышляя о своей прежней жизни, и пришел к выводу, что ему необходимо искупить «мародерство, захват заложников и резню». Он решил, что лучшим способом сделать это будет развязывание священной войны против неверных, чтобы в соответствии с изречением «Добрые дела уничтожают плохие дела» эти грехи и преступления могли бы быть прощены. Тимур прекратил отношения с династией Мин и собирался напасть на Китай, однако в 1405 году умер[845].

Проблемы не заставили себя ждать. Империя оказалась раздроблена, в провинциях Персии вспыхнули восстания, как только наследники Тимура начали распри за контроль над империей. Еще большие проблемы начались после мирового финансового кризиса XV века, который затронул Европу и Азию. Кризис был вызван рядом причин, которые имели резонанс и 600 лет спустя: перенасыщением рынков, девальвацией валют и несбалансированностью платежной системы. Даже с учетом растущего спроса на шелк и другие предметы роскоши товаров было больше, чем требовалось. И дело не в том, что изменились аппетиты и люди насытились, сломался сам механизм: Европа, по сути, могла мало что дать в обмен на ткань, керамику и специи, которые так высоко ценились. Вместе с тем Китай производил больше, чем мог продать за границу, и, в конце концов, наступила предсказуемая развязка – покупательная способность стала снижаться. Результат часто описывали как «золотой голод»[846]. Сегодня мы бы назвали это кредитным кризисом.

В Китае работа чиновников оплачивалась не очень хорошо, и это приводило к коррупционным скандалам и возрастанию неэффективности. Хуже того, даже при правильной и справедливой оценке налогоплательщики не могли поспеть за иррациональными тратами правительства, которое финансировало грандиозные проекты, полагая, что доходы будут только возрастать. Этого не произошло, и к 1420-м годам самые богатые части Китая едва могли выполнить свои обязательства[847]. Этот пузырь должен был лопнуть, и это произошло в первой четверти XV века. Императоры династии Мин, чтобы сократить расходы, завершили усовершенствование Пекина, сократили дорогостоящие морские экспедиции и остановили такие проекты, как, например, строительство Великого канала, на создание которого требовались десятки, если не сотни тысяч, а также формирование водной сети, которая должна была соединить столицу с Ханчжоу[848]. В Европе усилия были направлены на то, чтобы справиться с сокращением денежного обращения, хотя связь между нехваткой драгоценных металлов, стремлением к накопительству и фискальной политикой является достаточно сложной[849].

Одно было совершенно ясно, что мировые денежные запасы иссякли повсюду, от Кореи до Японии, от Вьетнама до Явы, от Индии до Османской империи, от Северной Африки до континентальной Европы. Купцы на Малайском полуострове взяли дело в свои руки и создали новую валюту из олова, которого там было в достатке. Проще говоря, запас драгоценных металлов, позволяющих связать финансовые системы мира воедино, хотя денежные единицы могли отличаться по весу и качеству, иссяк, поэтому замысел не удался, денег просто не хватило на всех[850].

Вполне возможно, что эти трудности усугубились из-за климатических изменений. Голод, необычные периоды засухи в сочетании с разрушительными наводнениями в Китае показывают, какое мощное воздействие на экономический рост оказывает экологический фактор. Исследования сульфатных пород во льдах северного и южного полушарий позволяют предположить, что в XV веке наблюдалась высокая вулканическая активность. Это спровоцировало глобальное потепление в степях, где усиливавшаяся борьба за запасы еды и воды привела к беспорядкам, особенно в 1440-х годах. В целом это был период стагнации, тяжелое время грубой борьбы за жизнь[851].

Последствия ощущались повсюду, от Средиземноморья до Тихого океана, подогревая все растущее беспокойство о том, что происходило в мире. Хотя подъем империи Тимура не вызвал ужас в Европе, возвышение османов, безусловно, взволновало всех.

Османы переправились через Босфор в конце XIV века, нанесли сокрушительные поражения византийцам, болгарам и сербам и в итоге обосновались во Фракии и на Балканах. Судьба Константинополя висела на волоске, он представлял собой христианский остров посреди мусульманского моря. Отчаянные просьбы о военной поддержке, направленные королевским дворам Европы, остались без ответа, город находился под угрозой. В конце концов, в 1453 году столица империи пала. Захват одного из величайших городов христианского мира стал триумфом ислама, который снова оказался на подъеме. Источники говорят, что многие римляне плакали и били себя в грудь, когда пришли новости о падении Константинополя, а папа молился о тех, кто попался в городе в ловушку. Европа ничего не сделала, когда это было нужно, а теперь было слишком поздно.

Судьба Константинополя вызвала сильное беспокойство со стороны России, для которой возрождение ислама означало ни много ни мало неминуемый конец света. Существовали старые православные пророчества о том, что пришествие Иисуса придется на начало VIII тысячелетия и тогда людей ждет Страшный суд. Судя по всему, они были близки к исполнению. Силы зла были высвобождены и нанесли христианскому миру сокрушительный удар. Высшее духовенство было так уверено в апокалипсисе, что в Западную Европу был отправлен священник, который должен был выяснить, когда и где точно это произойдет. Некоторые решили, что не нужно высчитывать, на какие даты выпадет Пасха и другие праздники, так как конец света близок. Согласно византийскому календарю, которым пользовались в России, датой сотворения мира считался 5508 год до Рождества Христова, поэтому конец света должен был наступить в 1492 году[852].

На другом конце Европы некоторые также разделяли мнение о близящемся конце света. В Испании внимание было сфокусировано на мусульманах и евреях. Религиозная и культурная нетерпимость росла. Первых изгнали из Андалусии с помощью оружия, а последним предоставили выбор – принять христианство, уехать из Испании или умереть. Началась ликвидация их активов. Инвесторы забирали целые виноградники за отрезы ткани, а прекрасные поместья и дома продавались за бесценок[853].

Хуже было то, что в течение десятилетия эти сделки должны были взлететь в цене.

Многие евреи отправились в Константинополь. Там их приветствовали мусульманские правители. «Вы говорите, что Фердинанд мудрый правитель, – якобы воскликнул Баязид II, приветствуя евреев, прибывших в город в 1492 году, – хотя он разоряет свою страну, обогащая мою»[854]. Это было не просто соревнование: сегодня это может смутить многих, но тогда, во времена раннего ислама, евреев не только уважали, но и приветствовали. Новым поселенцам дали права и юридическую защиту, во многих случаях им помогали начать новую жизнь в чужой стране. Терпимость являлась основной чертой общества, которое было уверено в себе и в собственной идентичности. Это гораздо больше, чем могло бы сказать о себе христианское общество, где фанатизм и религиозный фундаментализм быстро стали определяющими характеристиками.

Одним из людей, которые были обеспокоены будущим веры, являлся Кристобаль Колон. Хотя по его собственным подсчетам, до второго пришествия было еще 155 лет, Колон был возмущен тем, что в вопросах религии верующие помогают лишь на словах, и особенно потрясен тем, что Европе не было никакого дела до Иерусалима. С пылом, граничащим с одержимостью, он начал разрабатывать новую кампанию по освобождению Священного города, в то же самое время раздумывая о драгоценных металлах, специях и драгоценных камнях, которые были столь дешевы в Азии[855]. Если бы только можно было получить к ним доступ, решил он, можно было бы легко профинансировать большой поход для освобождения Иерусалима[856]. Проблема заключалась в том, что он находился на Иберийском полуострове, совсем не в той части Средиземноморья, и это делало его великую идею просто несбыточной мечтой[857].

Вполне возможно, надежда была. Астрологи и картографы, такие как Паоло Тосканелли во Флоренции, утверждали, что путь в Азию можно найти, если плыть к западу от края Европы. Колон приложил титанические усилия, чтобы убедить других разделить взгляды, которые граничили с безрассудством, и наконец его планы стали осуществляться. Для Великого хана были приготовлены письма и приветствия. В них было оставлено пустое место, которое следовало заполнить, когда будет установлено его точное имя. Он должен был стать союзником в восстановлении Иерусалима. Были наняты специальные толкователи, которые могли бы общаться с лидером монголов и его представителями.

Также были наняты специалисты, которые знали иврит, халдейский (он был связан с арамейским, на котором говорили Иисус и его ученики) и арабский языки, которые, как предполагалось, будут наиболее полезны при общении с ханом и его двором. Как отмечал один из ученых, активизация антимусульманских настроений в Европе означала, что арабский язык в Старом свете не одобряли и даже запрещали законом. Однако считалось, что он наиболее подходит для общения западных европейцев с представителями Дальнего Востока[858].

Три корабля отплыли из Палос-де-ла-Фронтера в южной Испании 3 августа 1492 года, менее чем за месяц до предполагаемого конца света. Когда Кристобаль Колона, более известный как Христофор Колумб, поднял паруса и отправился в неизвестность, он еще не понимал, что собирается сделать нечто выдающееся. Он должен был сместить центр притяжения Европы с Востока на Запад.

Когда небольшой флот под командованием Васко да Гамы вышел из Лиссабона 5 лет спустя, чтобы совершить очередное длинное путешествие, полное открытий, в ходе которого он обогнул южное окончание Африки и попал в Индийский океан, трансформация Европы завершилась. Внезапно континент стал не конечной точкой Шелкового пути, он должен был стать центром мира.

11. Золотой путь

В конце XV века мир изменился. Апокалипсис, которого так боялся Колумб, не случился, по крайней мере, в Европе. Множество дальних экспедиций отправлялись из Испании и Португалии в Америку, Африку, Европу и, в конце концов, в Азию. В процессе этого были открыты новые торговые пути. В некоторых случаях они служили продолжением уже существующих, в других – заменяли собой старые. Идеи, товары и люди стали перемещаться дальше и быстрее, чем когда-либо в человеческой истории, к тому же в больших количествах.

Новый рассвет передвинул Европу в самый центр, окутал ее золотым сиянием и благословил золотым веком. Возвышение Европы, однако, принесло ужасные страдания вновь открытым народам. Все имело свою цену – величественные соборы, прославленные произведения искусства и все возрастающий начиная с XVI века уровень жизни. Все это оплачивали народы, которые жили за океаном: европейцы не только открывали новые земли, но и захватывали их жителей. Это стало возможно благодаря хорошо развитым военным и морским технологиям, которые обеспечивали европейцам преимущество над народами, с которыми они входили в контакт. Становление эпохи империй и рост Запада были обусловлены насилием в широких масштабах. Просвещение и Век разума, движение в сторону демократии, гражданских свобод и прав человека не были результатом невидимой цепи событий, связывающих современность с античными Афинами или естественным положением дел в Европе. Это были плоды политического и экономического успеха на дальних континентах.

Все это казалось невозможным, когда Колумб ставил паруса в 1492 году. Когда мы читаем его бортовой журнал, то чувствуем, что он наполнен волнением и страхами, оптимизмом и страстным желанием. Колумб должен был найти Великого хана, который сыграл бы важную роль в освобождении Иерусалима, но путешествие вполне могло закончиться смертью и катастрофой. Он направлялся на Восток, как он писал, «не по привычному пути, а по пути на Запад, по которому до этого, наверное, еще никто не проходил»[859].

Тем не менее у этой амбициозной экспедиции были прецеденты. Путешествие Колумба и его команды стали частью длинного и успешного периода исследований, в ходе которого перед христианскими державами на Пиренейском полуострове были открыты новые районы в Африке и Восточной Атлантике. Частично это произошло из-за желания добраться до золотых рынков Западной Африки. Ресурсное богатство этого региона передавалось в легендах. Раннемусульманские писатели называли его «землей золота». Некоторые утверждали, что «золото растет там в песке, совсем как морковь, и его собирают на восходе». Другие думали, что у воды там магические свойства, из-за которых драгоценности растут в темноте[860]. Выход золота был потрясающим и имел огромный экономический эффект: химический анализ показывает, что египетские монеты тонкой чеканки были сделаны из золота, добытого в Западной Африке, которое перевозили по транссахарским торговым путям[861].

Большая часть коммерческого обмена с периода поздней античности контролировалась купцами вангара[862]. Малийцы по происхождению, эти племена играли примерно такую же роль, как и согдийские купцы в Азии, перемещаясь по трудным дорогам и создавая перевалочные пункты вдоль опасных маршрутов в пустыне, что позволило им осуществлять торговлю на дальних дистанциях. Увеличение торгового трафика привело к необходимости создания сети оазисов и торговых баз, а также развитию и процветанию торговых городов, например Дженне, Гао и Тимбукту, где появились королевские дворцы и прекрасные мечети под защитой стен из обожженного кирпича[863].

В начале XIV века Тимбукту, в частности, был не только важным коммерческим центром, но и убежищем для ученых, музыкантов, художников и студентов, которые собирались у мечетей Санкоре, Джингеребер и Сиди Яхья, служивших маяками интеллектуального дискурса и домом для бесчисленных манускриптов со всей Африки[864].

Неудивительно, что регион привлекал внимание за тысячи миль. Каир буквально онемел от изумления, когда в XIV веке манса Муса, или царь царей империи малийцев, «преданный и честный человек», каких не было до того, прошел через город по пути в Мекку, совершая паломничество в сопровождении огромной свиты и везя с собой огромные суммы золота в качестве даров. Во время своего визита он потратил на рынке просто огромную сумму, и многие полагали, что такое вливание капиталов могло вызвать депрессию в районе Средиземноморья и Среднего Востока[865].

Писатели и путешественники из дальних земель стали тщательно фиксировать происхождение династии малийских царей, а также дворцовые церемонии Тимбукту. Знаменитый путешественник из Северной Африки ибн Баттута, например, проехал всю Сахару, чтобы увидеть этот город и самого мансу Мусу. Правитель вышел из дворца в золотой тюбетейке и тончайшей тунике из наилучшей красной ткани. За ним следовали музыканты, которые играли на золотых и серебряных музыкальных инструментах. Затем он вошел в богато украшенный павильон, декорированный золотой птицей размером с сокола, чтобы выслушать дневные новости со всей империи. Учитывая потрясающее богатство, которое находилось в распоряжении короля, ибн Баттута был разочарован тем, что дары мансы Мусы были не столь щедры, по крайней мере, для него. «Это скупой король, – писал Баттута, – никто не может ждать от него хороших даров»[866].

Интерес христианской Европы также подогревался рассказами о легендарных богатствах, которые можно было услышать на рынках, в Египте и вдоль побережья Северной Африки, где торговали золотом, в таких городах, как Тунис, Сеута и Буж, которые целыми столетиями были пристанищем торговцев из Пизы, Амалфи и прежде всего Генуи, главного канала сбыта африканского золота в Средиземноморье[867]. Несмотря на существующие торговые контракты, в Европе не очень понимали, каким именно образом золото попадало в прибрежные города, или то, как работали компании, которые доставляли слоновую кость, горный хрусталь, кожу и черепаховые панцири из самого Лимпопо на побережье Суахили, в глубь Африки, а также к Красному морю, Персидскому заливу и Индийскому океану. С точки зрения Европы, Сахара была одеялом, скрывающим остальную часть континента за завесой тайны. Не было никакой возможности узнать, что скрывалось за узкой, плодородной полосой на побережье Северной Африки[868].

В то же время существовала определенная уверенность в том, что за пустыней находятся огромные сокровища. Некоторые сведения были аккуратно зафиксированы в знаменитом Каталанском атласе, который был изготовлен по заказу Педро IV Арагонского в конце XIV века. Там есть изображение темнокожего правителя, предположительно мансы Мусы, одетого по западной моде. В руках у него изображен огромный золотой самородок, а в заметке рассказывается о масштабе его богатства: «запасы золота в его стране так велики», говорится там, «что это самый богатый и благородный король на земле»[869].

Долгое время, однако, попытки добраться до золота и других сокровищ западной Африки напрямую оказывались бесплодными. Скудная береговая линия там, где сейчас находится Марокко и Мавритания, не была щедра на сокровища, и казалось, что нет смысла плыть за сотни миль на юг, в негостеприимную и необитаемую пустыню, в неизвестность. Однако в XV веке мир начал медленно открываться.

Экспедиции в Восточную Атлантику и вниз по африканскому побережью привели к открытию нескольких групп островов, включая Канарские, Азорские и Мадейру. Они увеличивали шансы на дальнейшие открытия и, кроме того, стали полноценными прибыльными оазисами, климат и плодородная почва которых идеально подходили для выращивания различных культур, таких как сахар, который не только экспортировали в Бристоль и Фландрию, но и довозили до самого Черного моря. К тому времени, как Колумб отправился в путь, только Мадейра производила более 3 млн. фунтов сахара в год, хотя и за счет того, что один ученый называл «экоцидом». Леса были расчищены, а неместные виды животных, например кролики, расплодились в таких количествах, что это больше напоминало кару Господню[870].

Несмотря на то что амбициозные правители Кастилии, которые постепенно консолидировали власть на большей части Иберийского полуострова, положили глаз на этот новый мир, инициативу перехватили португальцы[871]. Начиная с XIII века Португалия активно создавала торговые пути между Северной и Южной Европой и рынками Африки. Еще во времена короля Диниса (правил в 1279–1325 годах) большие транспортные корабли регулярно отправлялись во «Фландрию, Англию, Нормандию, Британию и Ла-Рошель», а также в Севилью и другие части Средиземноморья с товарами из мусульманской Северной Африки и других мест[872].

Теперь же амбиции Португалии стали расти, так же как и ее мощь. Для начала Генуя была выдавлена с рынка торговли золотом. Затем в 1415 году после многих лет планирования Сеута, мусульманский город на побережье Северной Африки, был захвачен.

Это было больше, чем просто заявление о намерениях, так как данное завоевание имело стратегическое и экономическое значение. На самом деле такие действия оказались непродуктивными, поскольку были сопряжены со значительными расходами, привели к ухудшению долгосрочных коммерческих связей, а также испортили отношения с местным населением, в частности из-за проведенной в главной мечети города, которая была превращена в православную церковь, мессы[873].

Это воинственное позерство было частью вражды по отношению к исламу, которая в то время возрастала по всему Иберийскому полуострову. Когда Генрих Мореплаватель, сын короля Португалии, в 1454 году написал папе письмо с просьбой признать монополию на плавания по Атлантике, он говорил, что им движет желание достичь «индейцев, которые, как говорят, восхваляют имя Христово, так что мы смогли бы… убедить их прийти на помощь христианам в борьбе с сарацинами»[874].

Эти огромные амбиции не в полной мере описывают всю ситуацию, так как просьбы португальцев узаконить их экспансию были нацелены не столько против соперников, сколько против исламского мира. На самом деле успех Португалии был обусловлен не разногласиями с мусульманскими торговцами и не разрушением традиционных рынков, а появлением новых. Особенно важным стало открытие группы островов в Западной Атлантике, что способствовало продолжению разведки. Гавани и убежища на этих островах служили базой, на которой корабли могли пополнить запасы провизии и свежей воды, и благодаря этому корабли могли уплывать гораздо дальше от дома, находясь в большей безопасности.

Начиная с середины XV столетия в рамках расширения власти Португалии и установления контроля над важными морскими путями стали основываться колонии. Арген неподалеку от западного побережья современной Мавритании, Сан-Жоржи-да-Мина на побережье Атлантики возле современной Ганы были построены как крепости, в которых располагались обширные склады[875]. Такие действия были предприняты для возможности точной каталогизации импортных товаров. Это было важно для португальской короны, которая настаивала на том, что начиная с середины XV века торговля с Африкой являлась королевской монополией[876]. Была создана административная структура, которая должна была быть запущена в действие в каждой новой точке расширяющейся морской сети Португалии. Когда совершались новые открытия, например острова Кабо-Верде в 1450-х годах, использовался испытанный и проверенный шаблон[877].

Кастильцы в это время не сидели на месте, они пытались ослабить хватку португальцев на вновь приобретенных точках путей, ведущих на юг, используя против кораблей, идущих под флагом противника, открытую силу. Страсти поутихли после заключения Алкасовашского договора в 1479 году. Это, с одной стороны, давало Кастилии контроль над Канарскими островами, а с другой – она упускала власть над другой группой островов и контроль над торговлей с Западной Африкой[878].

Тем не менее это была не высокая политика, борьба за папские гранты или королевское соревнование за территориальные владения, открытые в Африке и изменившие судьбы Западной Европы. Настоящий прорыв произошел, когда капитаны кораблей поняли, что, помимо торговли маслом, кожей и золотом, новые земли открывали гораздо более впечатляющие перспективы. Как и много раз до этого в истории Европы, самую большую прибыль можно получить на торговле людьми.

В XV веке начался бум торговли африканскими рабами, и оказалось, что это очень прибыльное занятие. Наблюдался определенный спрос на рабочую силу для работы на фермах и полях в Португалии. Рабы поставлялись в таких количествах, что кронпринца, который спонсировал первые экспедиции, сравнивали не с кем иным, как с Александром Великим, так как он начал новый век империй. Это было незадолго до того, как дома богачей стали описывать как «полные рабов, мужчин и женщин», что позволяло их владельцам использовать свой капитал в других местах и становиться все богаче[879].

Совсем немногие проявляли моральное отвращение к порабощению людей, захваченных в Западной Африке, хотя большинство источников говорили об эмпатии. Один из португальских летописцев говорит о стонах, воплях и слезах группы африканцев, которых захватили в одном из походов на западном побережье и привезли в Лагос в 1444 году. Когда пленным стало ясно, что теперь необходимо расстаться, «отделить отцов от сыновей, мужей от жен, братьев от братьев», печаль их была велика, это почувствовали даже те, кто просто наблюдал за событиями. «Какое сердце, даже самое жесткое, не пронзит чувство жалости при виде этой компании?» – отмечал один из наблюдателей[880].

Однако такая реакция была редкостью. Обычно ни продавцы, ни покупатели не заботились о тех, кого продавали. То же можно сказать и о короне, которая видела в рабах не только дополнительную рабочую силу, но и источник дохода за счет пятины, налога на одну пятую доходов от торговли с Африкой. Соответственно, чем большее количество рабов привозили и продавали, чем больше получала корона[881]. И даже летописец, который утверждал, что был тронут тем, что увидел на причале в Лагосе, не испытывал никаких сомнений, когда 2 года спустя участвовал в походе за рабами, в котором женщина и ее двухлетний сын, собиравшие ракушки на пляже, были захвачены в плен вместе с четырнадцатилетней девочкой, сопротивлявшейся так яростно, что потребовалось трое мужчин, чтобы затолкнуть ее в лодку. В конце концов, сообщает летописец как бы между прочим, у нее «была приятная внешность для уроженки Гвинеи»[882]. Мужчин, женщин и детей обычно отлавливали, как диких зверей на охоте. Некоторые убеждали кронпринца снарядить несколько судов и отправиться в поход. Он не только одобрил эту идею, но и «приказал… соорудить щиты с Крестом Ордена Иисуса Христа, по одному на каждый корабль». Работорговля теперь находилась под патронажем как короны, так и Бога[883].

Большие заработки впечатлили далеко не всех в Европе. Один из путешественников из Польши в конце XV века был поражен отсутствием утонченности и элегантности у жителей страны. Португальские мужчины, писал он, «грубы, бедны, им не хватает хороших манер, кроме того, они невежественны, несмотря на их претензии на мудрость». Что касается женщин, «лишь немногие из них красивы, почти все они мужеподобны, хотя в целом у них красивые черные глаза». Помимо этого у них великолепные зады, добавлял он, «настолько изобильные, что, говоря по правде, во всем мире вряд ли найдется что-то приятнее глазу». Тем не менее следовало отметить, что, кроме всего прочего, женщины были непристойны, жадны, непостоянны, посредственны и развратны[884].

Хотя работорговля оказала большое влияние на экономику Португалии, роль, которую она играла в освоении и разведывании длинного африканского побережья в XV веке, была важнее. Португальские суда продолжали плавать в южном направлении в поисках добычи, обнаруживая каждый раз, что чем дальше они заплывали, тем менее защищенными были поселения. Любопытных старейшин деревень и вождей, которые выходили, чтобы встретить суда, прибывающие из Европы, убивали на месте, а их щиты и копья забирали в качестве трофеев для короля или кронпринца[885].

Вдохновленные возможностью получения богатой и легкой наживы, исследователи продолжали движение вдоль африканского побережья в последней четверти XV века. В дополнение к походам за рабами королем Португалии Жуаном II были отправлены корабли с эмиссарами. Он был заинтересован построить тесные взаимоотношения с могущественными местными правителями, чтобы оградить интересы своей страны от испанцев.

Одним из таких представителей был не кто иной, как Христофор Колумб. Он использовал свой опыт, чтобы рассчитать, что может понадобиться для обеспечения других дальних плаваний. В ожидании своего путешествия он также пытался использовать новую информацию о длине африканского побережья, чтобы оценить примерный размер Земли[886].

Другие исследователи жили настоящим. В 1480-х годах Диогу Кан открыл устье реки Конго, проложив путь для официального обмена посольствами с могущественным правителем этого региона, который согласился принять христианство. Это порадовало португальцев, которые использовали эту возможность, чтобы улучшить свои отношения с папой в Риме, особенно когда король Конго развязал войну со своими врагами под знаком Креста[887]. В 1488 году южного окончания континента достиг исследователь Бартоломеу Диаш, который дал ему название Мыс Бурь, прежде чем вернуться домой из полного опасностей путешествия.

Португалия ревностно охраняла свои завоевания, поэтому, когда Колумб прибыл к Жуану II примерно в конце 1484 года с предложением отправить экспедицию на запад через Атлантику, он не был услышан. Хотя португальский король был заинтересован в достаточной степени, чтобы «тайно отправить корабли и попытаться сделать то, что (Колумб) предлагал», даже драматические открытия Диаша не повлекли за собой предположения, что главной задачей Португалии являлось удержание завоеванных земель в тех частях Нового света, с которыми она уже вошла в контакт, нежели продолжение экспансии[888].

Все изменилось, когда Колумб нашел спонсоров в лице Фердинанда и Изабеллы, правителей Кастилии и Арагона, и в 1492 году отправился в путь. Новости о его открытиях по ту сторону Атлантики привели Европу в восторг. Новые земли и острова, как полагал Колумб, были частью «Индии до обнаружения Ганга», так он писал Фердинанду и Изабелле по пути обратно в Испанию. Эти новые территории были «безгранично плодородны… вне всякого сравнения с другими», специи росли там в таких огромных количествах, что их невозможно посчитать. Там же были большие «залежи золота и других металлов, только и ждущих, чтобы их начали разрабатывать», а также возможности внешней торговли с «материком… принадлежащим Великому Хану». Хлопок, мастика, алоэ, ревень, специи, рабы и «тысячи других ценных товаров» – все можно было найти здесь в изобилии[889].

Колумб был смущен и озадачен тем, что он обнаружил. Вместо культурных людей, которых он ожидал встретить, он увидел местных жителей, которые расхаживали нагишом и, как казалось, были абсолютно примитивны. В то время как они были «очень хорошо сложены, с красивыми телами и приятными лицами», отмечал он, они также были доверчивы и приходили в восторг от даров в виде бусин и даже разбитых стеклышек и керамики. Они понятия не имели об оружии, когда им демонстрировали мечи, они брали их за лезвия, раня себя «по незнанию»[890].

В некоторой степени это были хорошие новости. Те, кого он встретил, «чрезвычайно кроткие и не знают зла», говорил он. Они «знают, что на небесах есть Бог и уверены, что мы пришли с небес. Они быстро запоминают молитвы, которым мы их обучаем, и научились знамению креста». Обращение их в святую веру, по мнению Колумба, было всего лишь делом времени[891].

Копии письма, которое рассказывало об экстраординарных открытиях, разошлись так быстро, что различные предположения высказывались в Базеле, Париже, Антверпене и Риме еще до того, как Колумб и его команда вернулись в родные воды. К этому моменту уже было создано то, что некоторые историки называют «сетью преувеличений, заблуждений и откровенной лжи»[892]. Колумб не нашел золотых приисков, а растения, которые были приняты за корицу, ревень и алоэ, оказались совершенно другими. Там не было даже намека на присутствие Великого хана. Утверждение, что в новых землях были несметные сокровища, которые позволили бы в течение семи лет оплачивать 5000 единиц кавалерии и 50 000 пехотинцев для завоевания Иерусалима, было просто обманом[893].

Такая же схема повторилась и тогда, когда Колумб отправился в свои следующие путешествия через Атлантику. Он снова уверил своих патронов, Фердинанда и Изабеллу, в том, что нашел золотые прииски, сваливая вину за то, что не может привезти более существенные доказательства, на болезни и местные проблемы с логистикой. В попытках скрыть правду он высылал попугаев, каннибалов и кастрированных пленников. Когда он был почти уверен, что находится близ Японии, во время своей первой экспедиции, он с уверенностью доложил, что находится рядом с шахтами Офира, в которых добывали золото для строительства Храма Соломона, обнаружив несколько впечатляющих самородков на острове Эспаньола. Позже, когда он достиг устья Ориноко, он утверждал, что нашел райские врата[894].

Некоторые из людей Колумба, взбешенные его одержимостью в управлении ходом экспедиции, тем, как скупо он распределял провизию, и тем, как легко он выходил из себя, когда кто-то не соглашался с его мнением, вернулись в Европу и пролили свет на отчеты адмирала, которые откровенно утомляли неоправданным оптимизмом. Пересечение Атлантики было просто фарсом, как объяснил правителям Испании Педро Маргарит, испанский исследователь, и Бернард Буил, монах-миссионер. Там не было золота и, кроме обнаженных индейцев, странных птиц и нескольких безделушек, привозить оттуда было нечего. Расходы на путешествие не покроются никогда[895]. Это был полный провал и одна из причин, почему внимание на этих новых территориях сместилось с материального богатства на эротику. Источники, описывающие в конце XV века открытые земли, сконцентрированы на необычных сексуальных практиках, сношениях в общественных местах и содомии[896].

Затем все изменилось. В 1498 году, изучая полуостров Пария, там, где сейчас находится Венесуэла, Колумб обнаружил местных жителей в жемчужных бусах и вскоре после этого нашел группу островов, где было удивительно много жемчужных раковин. Исследователи бросились набивать корабль добычей. Современники описывали мешки, которые были полны жемчуга, причем некоторые жемчужины были «размером с орех, очень чистые и красивые», их отправили в Испанию. Капитаны и команды, которые привозили их домой, сколотили себе состояние[897]. Оживленность поддерживалась известиями о том, сколько еще жемчужин ожидали, пока их соберут, их невероятных размерах и прежде всего о ценах, за которые местные отдают жемчуг. Информация была сильно преувеличена и распространилась по всей Европе в виде слухов. Один из отчетов якобы был написан Америго Веспуччи, но, скорее всего, он является подделкой. В нем говорилось о том, что итальянский исследователь смог приобрести «119 марок жемчуга» (около 60 фунтов весом) в обмен на «всего-навсего колокольчики, зеркала, стеклянные бусины и латунные листики. Один (местный) сторговал все свои жемчужины за 1 колокольчик»[898].

Некоторые жемчужины были настолько большими, что стали знаменитыми сами по себе. Например, «La Peregrina» («Блуждающая жемчужина»), которая и по сей день остается одной из самых больших, а также жемчужина под названием «La Pelegrina» за ее непревзойденное качество.

Обе эти жемчужины столетиями хранились в королевских сокровищницах. Они изображены на портретах правителей кисти Веласкеса и являются основной частью легендарных современных коллекций, например коллекции, принадлежавшей Элизабет Тейлор.

За жемчужным изобилием последовали открытия золота и серебра, когда испанские исследователи в Центральной и Южной Америке вступили в контакт с такими сложными и интересными народами, как ацтеки и инки. Неизбежно разведка превратилась в завоевание. Еще во время первой экспедиции Колумб отметил, что европейцы сильно превосходили местных жителей в техническом плане. «Индийцы, – как он ошибочно их называл, – не имеют оружия, ходят нагишом и с оружием обращаться не умеют. Они настолько трусливы, что и тысяча не устоит против троих»[899]. На одном из банкетов они с удивлением смотрели на турецкий лук, который продемонстрировал им Колумб. Вслед за этим он показал им мощь небольшой лангобардской пушки и тяжелое ружье, способное пробить доспех. Хотя вновь прибывшие и восхищались идиллией и наивностью людей, с которыми они встретились, они также очень гордились орудиями смерти, которые они веками использовали в битвах с мусульманами и своими же соседями-христианами в Европе[900].

Во время первого своего визита Колумб уже говорил о пассивности и наивности тех, с кем он встретился. «Они созданы для того, чтобы ими командовали, и для работы. Они могут сажать и выращивать все, что может понадобиться, а также строить города и обучаться нашим обычаям», – писал он[901]. С самого начала местное население было идентифицировано как потенциальные рабы. Жестокость очень скоро стала обычным делом. На острове Куба в 1513 году селяне, которые вышли приветствовать испанцев с дарами и угощением из рыбы и хлеба, «чтобы заполнить кладовые», по словам напуганного наблюдателя, были зверски убиты без «малейшей провокации с их стороны». Это был лишь один из многих примеров зверств. «Я видел… жестокость, равную которой не видело и не ожидало увидеть ни одно живое существо», – с испугом писал испанский монах Бартоломе де лас Касас о своих впечатлениях от действий первых европейских поселенцев, с целью предупредить тех, кто остался дома, о том, что происходит в Новом свете[902]. То, что он видел, было лишь началом. Об этом говорится в блистательной книге, в которой описывается отношение к «индийцам», – «Истории Индий».

Коренное население стран Карибского бассейна и обеих Америк было практически уничтожено. За несколько десятилетий после первого путешествия Колумба численность народов таино упала с полумиллиона до почти двух тысяч. Отчасти это произошло из-за свирепого отношения тех, кто стал называть себя «конкистадорами», или завоевателями. Например, кровожадные походы Эрнана Кортеса, направленные на исследование и защиту Центральной Америки, окончились смертью правителя ацтеков Монтесумы и падением империи ацтеков. Для того чтобы обогатиться, Кортес не останавливался ни перед чем. «Я и мои соратники, – говорил он ацтекам, – страдаем от редкого заболевания сердца, которое можно излечить лишь золотом»[903]. Он якобы говорил Монтесуме: «Не бойтесь. Мы очень любим вас. Сегодня наши сердца находятся в покое»[904].

Кортес прекрасно управлял ситуацией. Истории о том, что его успехи были обусловлены тем, что ацтеки считали его проявлением бога Кетцалькоатля, являются более поздними приписками[905]. Заключив союз с Хикотенкатлем, лидером тласкалов, который стремился извлечь выгоду из гибели ацтеков, испанцы приступили к ликвидации очень сложно устроенного сообщества[906]. Как это уже стало традиционным в других местах, к местным жителям относились с презрением. Местные народы, как писал один из наблюдателей в середине XVI века, «настолько трусливы, что один только устрашающий вид наших людей заставляет их падать от страха… небольшое число испанцев вынуждает их бежать как женщин». В суждениях, мудрости и добродетели, писал он, «они как дети перед взрослыми». На самом деле, продолжал он, они больше похожи на обезьян, чем на людей, то есть они вряд ли могут считаться людьми[907].

Благодаря своей жестокости, которая была сравнима с жестокостью монголов, покоривших Азию, Кортес и его люди смогли захватить сокровища ацтеков, мародерствуя «как маленькие дикие звери… каждого из них обуяла жадность», так гласит источник, написанный в XVI веке по свидетельствам очевидцев. Были захвачены эксклюзивные предметы, включая «ожерелье из тяжелых камней, сандалии потрясающей работы, браслеты, браслеты на ногу с маленькими золотыми колокольчиками и черепаховая диадема, символ правителя, которую мог носить только он сам».

Золото было снято со щитов и прочих предметов и расплавлено в слитки, изумруды и нефрит были просто разграблены. «Они забрали все»[908].

И даже этого было недостаточно. Одним из величайших злодеяний раннесовременного периода стало то, что во время религиозного праздника были перебиты вся знать и духовенство Теночтитлана, столицы ацтеков. Небольшое испанское войско вошло в состояние берсерков. Они отрубили руки барабанщикам, прежде чем напасть на толпу с копьями и мечами. «Кровь… текла как вода, как слизистая вода, запах крови наполнил воздух», в то время как европейцы ходили от двери к двери в поисках новых жертв[909]. Однако коренное население было уничтожено не только за счет применения силы и создания удачных альянсов. Свое дело сделали и болезни, завезенные из Европы[910]. Население Теночтитлана погибало в огромных количествах из-за вспышек заразной оспы, к которой у них не было никакого иммунитета и которая впервые появилась около 1520 года[911]. Последовал голод. Уровень смертности среди женщин был особенно высок, и сельское хозяйство, за которое они в основном отвечали, пришло в упадок. Все стало гораздо хуже, когда люди стали бежать от болезни. Не осталось никого, кто мог бы посадить и собрать урожай. Очень скоро система поставок продовольствия полностью разрушилась. Смертность от болезней и голода была катастрофической[912]. Разразилась ужасающая эпидемия. Предположительно это был грипп, но более вероятно, новая вспышка оспы, которая унесла большую часть народа какчикели в Гватемале в 1520-х годах. Вонь от трупов висела в воздухе, а собаки и грифы пожирали их. Затем, через несколько лет, население поразила новая болезнь, на этот раз корь. У жителей Нового света не было никаких шансов на выживание[913].

Морские пути в Европу теперь были загружены судами из Южной и Северной Америки. Это была новая торговая сеть, которая могла конкурировать с азиатской, как по расстоянию, так и по размаху, и очень скоро превзошла ее по объему перевозимых товаров. Огромные количества серебра, золота, драгоценных камней и других сокровищ переправлялись через Атлантику. Рассказы о богатствах Нового света были сильно приукрашены. Один из известных источников XVI века говорил об огромных золотых самородках, которые вымывались из холмов прямо в реки, откуда местные жители доставали их сетями[914].

В отличие от сказок, рассказанных Колумбом в его первых, лживых докладах, теперь драгоценные металлы действительно текли в Европу рекой.

Альбрехт Дюрер, который увидел сокровища ацтеков в 1520 году, был поражен мастерством, с которым они были сделаны. «Ничего, что я видел за всю мою жизнь, не наполняло мое сердце такой радостью, как эти вещи», – писал он о сокровищах, которые включали «золотое солнце» и серебряную луну около шести футов в ширину. Он был поражен «удивительными произведениями искусства», восхищался «тонкостью и изобретательностью людей из дальних земель», которые их создали[915]. Мальчишки, подобно Педро Сьеса де Леону, который вырос и стал конкистадором в Перу, стояли на причале в Севилье, с изумлением наблюдая, как с одного корабля за другим целыми телегами выгружали сокровища[916].

Амбициозные люди ринулись за Атлантический океан, чтобы воспользоваться возможностями, которые предоставлял Новый свет. Вооруженные контрактами и концессиями испанской короны, закаленные люди, такие как Диего де Ордас, который сопровождал Кортеса в Мексике, а затем возглавил экспедиции по исследованию Центральной Америки в том месте, где сейчас находится Венесуэла, сделали себе целые состояния, вымогая дань у местного населения. Королевская казна Испании сильно увеличилась, так как корона получала свою долю[917].

Это было незадолго до того, как начался систематический сбор информации и были составлены надежные карты, на которых отмечали новые находки. Штурманы проходили надлежащую подготовку, а привезенные товары тщательно переписывали и надлежащим образом облагались налогом[918]. Словно завелся хорошо настроенный мотор, который качал богатства из Центральной и Южной Америки прямо в Европу.

В дополнение к этому благодаря счастливому стечению обстоятельств, узам брака, неудавшейся беременности и разорванной помолвке королевства Неаполя, Сицилии и Сардинии, а также земли в Бургундии, Нидерландах и Испании перешли к одному наследнику. Имея неограниченные средства, которые текли через Атлантический океан, испанский король Карл V не только стал хозяином новой империи в обеих Америках, но и доминантной фигурой в европейской политике. Амбиции возросли в 1519 году, когда Карл усилил свои позиции. Используя свои невероятные финансовые возможности, он обеспечил себе избрание в качестве императора Священной Римской империи[919].

Удача Карла оказалась пагубной для остальных европейских лидеров, которых обошел и перехитрил целеустремленный правитель, намеревавшийся увеличить свою власть. Благодаря своему богатству и влиянию он занимал совсем иную позицию, нежели Генрих VIII Английский, чье положение было плачевным.

Его доходы были ничтожны по сравнению с доходами церкви в его же стране, не говоря уже о испанском покровителе. Генрих, по словам венецианского посла в Лондоне, «имел очень красивые икры» и причесывал короткие прямые волосы «на французский манер». У него было круглое лицо, «такое красивое, что подошло бы и хорошенькой девушке». И он не мог выбрать времени хуже, чтобы начать разбираться со своими домашними делами[920].

Когда Карл V стал управлять большей частью Европы и папским двором, Генрих стал настаивать на аннулировании своего брака, чтобы иметь возможность жениться на Анне Болейн. Эта женщина, по словам одного из современников, «не была красивейшей женщиной в мире», однако у нее были потрясающие глаза, «черные и красивые». Это было безрассудно хотя бы потому, что отвергнутой женой была не кто иная, как родная тетка Карла V, Екатерина Арагонская[921]. В ходе переворота, который последовал за папским отказом санкционировать развод, король Англии не только вступил в схватку с папством, он выступил против богатейшего человека в мире, хозяина континентов.

Увеличение значения Испании в Европе и ее стремительное расширение в Центральной и Южной Америке были сродни чуду. Значительный рост богатства, власти и возможностей позволил Испании превратиться из провинциального государства, которое находилось не на той стороне Средиземноморья, в силу мирового масштаба. Испанский летописец писал, что это было «самое великое событие со времен Сотворения – несколько иное, нежели воплощение и смерть Творца»[922]. Другому летописцу было совершенно ясно, что сам Бог показал испанцам «провинции Перу, в которых были сокрыты огромные сокровища из золота и серебра». Будущие поколения, как говорил Педро Мексия, не поверят, какие огромные запасы этих драгоценных металлов были найдены[923].

За открытием Америки последовал приток рабов, которых привозили на рынки Португалии. Португальцы, закрепившиеся на островах Атлантики и побережье Западной Африки, знали, как дороги были европейские поселения. Такие поселения не всегда оказывались экономически выгодны, к тому же создать их было достаточно сложно. Убедить семьи расстаться со своими любимыми было тяжелой задачей, а высокая смертность и тяжелые условия жизни в новых землях делали ее еще сложнее. Поэтому было принято решение отсылать сирот и осужденных насильно в такие места, как Сан-Томе, а также использовать систему льгот и стимулов, например, предоставлять поселенцам «личного раба мужского или женского пола». Это могло помочь сформировать основу, на которой уже могла быть создана административная система[924].

В течение трех десятилетий после путешествия Колумба испанская корона официально регулировала работорговлю из Африки в Новый свет и давала лицензии португальским купцам, чьи сердца и умы были закалены опытом работорговли целых поколений[925]. Спрос в регионе был просто фантастический, в основном из-за того, что насилие и болезни сильно сократили среднюю продолжительность жизни. Так же как и в случае с всплеском в исламском мире в VIII веке, концентрация богатства в одной части света сильно повышала спрос на рабов из другой части. Богатство и неволя шли рука об руку.

Это было незадолго до того, как африканские лидеры начали протестовать. Король Конго отправил целую серию прошений королю Португалии, в которых осуждал рабство. Он протестовал против того, что молодых юношей и девушек, включая отпрысков из знатных семей, похищали среди белого дня для дальнейшей продажи европейским торговцам, которые затем клеймили их раскаленным железом[926]. Португальский правитель ответил, что ему стоит перестать жаловаться. Конго – большая страна, которая могла себе позволить лишиться некоторых жителей. В любом случае он получал хорошую прибыль, в том числе и от работорговли[927].

Некоторые европейцы осуждали работорговлю и концентрацию на извлечении выгоды из открытых земель. Хотя идея восстановления Иерусалима отошла на задний план, на ее месте возникла идея евангелизации[928]. Европейские поселенцы в Южной Америке, писал со злостью один иезуит в 1559 году, «не могли понять», что целью колонизации «было не обрести золото или серебро, или заставить людей строить мельницы, или… привозить богатства (домой)… это делалось для прославления католической веры и спасения душ»[929]. Смысл был в том, чтобы распространить слово Господне, а не заработать денег. Это был явный отголосок протестов христианских миссионеров, путешествовавших по торговым путям и поселениям южной России и Центральной Азии столетиями ранее, которые жаловались на то, что концентрация на торговле отвлекает от более важных вопросов.

В случае с Новым светом были серьезные основания для жалоб на игнорирование важности духовных наград. Золото поступало в Испанию в таких количествах, что середину XVI века некоторые описывали как возвращение эпохи легендарного царя Соломона.

Было вывезено такое количество сокровищ, что в 1551 году Карлу V было сказано, что «этот период было бы более правильно называть era dorada – золотой век»[930].

Не все богатства, извлеченные из недр Америки, попали в Испанию. Практически тогда же, когда корабли начали привозить домой сокровища, зоркие авантюристы и пираты, которые базировались во Франции и Северной Африке, стали пытаться перехватить их и захватить добычу для себя, или ожидая в засаде прибытия кораблей на материк, или же углубляясь в Карибское море, чтобы найти там цель пожирнее[931].

Отчеты о сокровищах, которые можно было получить, привлекали оппортунистов буквально отовсюду. «Отчеты об огромных богатствах и славе», которые можно было заполучить на Атлантическом побережье Северной Африки, в отчаянии писал один из современников, привлекали туда людей «с тем же энтузиазмом, который побудил испанцев отправиться на прииски в Индию»[932]. Здесь же действовали мусульманские налетчики, которые наряду с захватом входящих судов, груженных товарами, также обращали свое внимание на разграбление портов и городов на побережье Испании, в процессе захватывая тысячи пленников, за которых потом требовали выкуп или которых продавали в рабство.

Официально эти налеты имели религиозную мотивацию, хотя это был сильно идеализированный взгляд. Однако даже в случае с европейским пиратством содержалась доля политики. Атаки на суда с Иберийского полуострова стали вполне контролируемым бизнесом, христианские враги испанского короля выдавали лицензии, известные как lettres de marque («каперское свидетельство»). Испанская корона, в свою очередь, выдавала контракты на истребление пиратов, известные как contra-corsarios, чтобы призвать самых злостных преступников к ответу. Самые успешные получали щедрые награды от короны, а также славу. Примером может служить Педро Менендес де Авилес, который делал зазубрины после каждого убийства, как в военное время, подсчитывая количество жертв[933].