Ночной Странник Гжендович Ярослав

Единственное, что я отметил еще, была большая куча глины, которую его зверушки насыпали посредине плаца, перед его беседкой. Крутились они при ней, словно муравьи подле дохлого вола, а я не мог понять, в чем там дело.

Несколько дней не происходило ничего особенного, и мне казалось, что я заболею от напряжения. У зверьков моих было не слишком много времени, чтобы работать. Они учились бою в строю и метанию камней, разучивали, что каждый должен делать во время тревоги. Небольшая часть продолжала собирать еду, но теперь все шло в камеру амбара, как запас на время войны. Они ежедневно получали скупые рационы корма и постоянно ходили голодными.

Приходило мне в голову, что, возможно, я дал разыграться фантазии, и Кимир Зил вовсе не собирается нападать.

Я не мог уснуть, спал плохо, то и дело просыпаясь и выбегая на террасу, чтобы проверить, спит мой остров в темноте ночного озера или раздаются оттуда отголоски битвы, не пылает ли там огонь.

Я не мог есть и был не в состоянии ни на чем сосредоточиться. Кимир Зил же лишь смотрел на меня исподлобья и таинственно улыбался. Такую физиономию он имел, когда готовил исключительно злобную интригу или когда ему удавалось досадить кому-то из нас. Я тогда свирепел, и мне многого стоило не выдать, что я в курсе его замыслов.

Однажды утром за завтраком меня зацепил Чагай.

– Есть у тебя корм для животных? – спросил он.

– Может, есть, а может, и нет, – ответил я неопределенно.

– Одолжи мне немного, где-то с полкорзины. У меня закончился. Как только Ремень даст мне новую, я тотчас тебе отдам.

– Твои звери могли бы выживать и сами, собирая насекомых, семечки, моллюсков и коренья, – ответил я. – А у меня недостаточно корма, чтобы тебе одалживать.

В глазах Чагая стояли слезы. Он отвернулся, чтобы я их не заметил. В Доме Стали не хвалили за слезы, несмотря на причину, по которой те пролились. И уж наверняка не перед лицом поражения, разочарования или проблем. Даже не по причине боли, разве что она и вправду была сильной.

– Я дам тебе за это перстень моей матери, – сказал он. – Или что захочешь.

Он действительно был в нужде, но я ничем не мог ему помочь.

– Нет, Чагай, – ответил я. – Я не желаю твоих вещей. У меня просто нет лишнего корма. Его у меня ровно столько, сколько нужно для моих животных.

Чагай без слов отошел, разочарованный и расстроенный, сглатывая слезы, я же остался на веранде, ужасно себя чувствуя.

Было мне его жаль. Впрочем, так бывало часто.

Будто и этого мало, Ремень придумал еще одну вещь.

Однажды утром мы сидели за завтраком, но перед каждым поставили разные порции. На моем подносе стояла миска с небольшим количеством красной дурры, приготовленной на подсоленном молоке, и ничего больше. Чагай получил лишь миску каши и стакан воды, а Кимир Зил, безжалостно издеваясь над нами, поглощал кусочки вяленого цыпленка, макая его в острый соус, заедая солеными грибами и черпая коркой хлеба рыбный паштет из мисочки. Наливал себе из кувшина ароматный ореховый отвар, от которого щипало в носу из-за обилия приправ, – и притом чуть не лопался со смеху.

Я съел свою пищу, выслушивая его издевки, а после отправился искать Ремня. Совсем уж чистой совести у меня никогда не было, но в последнее время я не сделал ничего особенного. С другой стороны, я предпочитал знать, какие из моих темных делишек раскрыты.

Он сидел на веранде, читая небольшой свиток, прижатый чашкой горячего орехового отвара, и попыхивал трубочкой. Увидав меня, поднял чашку и позволил бумаге свернуться, скрывая содержимое.

– Учитель, за что меня покарали?

– А отчего ты полагаешь, что тебя покарали? – ответил он вопросом на вопрос.

– А как еще можно понимать завтрак, который я сегодня получил? Разве есть смысл в наказании, если все знают о своих проступках, а я – нет?

Ремень вздохнул:

– Я тебя не наказывал. Теперь ты – властитель. По разным причинам твои подданные едят куда как скромно, поскольку ты им так приказал. Считаешь ли ты нормальным объедаться вкусняшками в такой ситуации? Если так, я сразу прикажу подать тебе второй завтрак, такой, какой получил твой брат.

Я скрестил руки на груди и поклонился:

– Я понял твою науку, Учитель. Мой завтрак был совершенно достаточен. Прошу прощения, что помешал тебе в это утро.

– Это честь для меня, тохимон, – ответил он равнодушно. Казалось мне, что он думает о чем-то совершенно другом.

– Учитель, я хотел бы несколько дней ночевать на своем острове. Прошу, чтобы выдали мне одеяло и теплый плащ, корзину с угольями, лампу и немного масла, а также доску для свитков. Еще прошу выдать мне запас еды, который ты посчитаешь достаточным.

– Это здравая идея, – только и сказал он.

Когда я сел в лодку, куда навалили несколько корзин с разными вещами, некая невысказанная мысль крутилась в моей голове, мешая, как мешает заноза, воткнувшаяся под кожу. То, что делал и говорил Ремень, нечасто оказывалось тем, чем оно казалось. Выглядело так, словно он что-то дает мне понять, но я не мог уразуметь, что именно.

На острове, едва слуги установили в беседке мои припасы и разожгли огонь, а после отплыли второй лодкой, я сразу заглянул в корзины.

Припасы, которые я получил, состояли из полосок твердого сушеного мяса, кусочков сыра и хлеба с длинным луком. К тому же – горсть сушеных плодов медовой сливы и жбан пряного пива.

Завтрак мой был скромен, однако не была это порция голодающего, как у Чагая.

А потом я вдруг все понял.

Дурра, приготовленная на молоке. Такой завтрак получили солдаты пехоты в утро перед битвой в долине Черных Слез.

А к тому же – сушеное соленое мясо, копченый сыр, хлеб, пиво и лук. Это были обычные военные рационы.

По спине моей побежали мурашки.

Что в таком случае означали деликатесы, которыми набивал брюхо Кимир Зил?

Время, проведенное тогда на острове, словно растянулось. Я обходил берег, выстраивая планы обороны, муштровал своих быстреек, и мне казалось, что они справляются все лучше. Я придумал несколько маневров, в зависимости от развития ситуации, и тренировал их, пока губы мои не одеревенели от игры на свирели. Потом я решил проверить, как они справятся, и начал вплетать между приказами песню страха. Так получалось хуже. Часть зверушек сбежала, кинув копья, строи перепутались, а вместо маневров получилась паническая беготня. Я заиграл им песнь о героизме. Раз, второй, десятый – и это помогло. Снова встала стена щитов, копья опустились, и мелодия страха, которую я заиграл после этого, уже не вызвала особого замешательства. И все же я тренировал их до тех пор, пока зверьки не повалились от усталости, а я не понял, что должен дать им отдохнуть, иначе они ничего не смогут.

Я дал им поесть.

Немного почитал, но был не в силах сосредоточиться. Сеял холодный весенний дождик. Я наблюдал за голубым и багровым островом, но, кроме моментов, когда мои братья туда приплыли, ничего странного там не происходило. Вечером я видел, как Чагай возвращается домой, но не был уверен, вернулся ли к себе Кимир Зил.

Ночью я сидел подле лампы, прислушиваясь к ночным птицам и глядя на рдяные уголья в корзине, а потом заснул, укутанный в плащ и одеяло. То и дело я просыпался от любого всплеска и треска во тьме, полагая, что началась атака, – но ничего не происходило.

Следующий день был подобен предыдущему. После полудня небо затянуло серыми тучами, и снова пошел дождь. Однако нынче я решил поступить иначе. Подождал до сумерек, когда поднялся ночной туман, густой и непроницаемый.

Тогда погасил угли, задул лампу и ударил в гонг. Когда слуги приплыли, я увидал лодку лишь на расстоянии броска камня.

– Возьмите эти три пустые корзины и поставьте в мою лодку, одну на другую, – сказал я. – Потом прикройте их моим плащом и плывите к берегу. Там спрячьте корзины и не говорите никому, что я остался на острове.

Тому, кто никогда не был императорским сыном, кажется, что это просто. Что его окружает толпа слуг, готовых в любой момент исполнить любой каприз. Ничего подобного.

– Но, Молодой Тигр, благородный принц! – охали они коленопреклоненно предо мной, с глазами долу. – Что сказал бы твой благородный отец, владыка Тигриного Трона, Пламенный Штандарт, Господин Мира и Первый Всадник, узнай он, что мы лишили тебя лодки?! Как мы могли бы вернуться на берег? Позволь нам ожидать здесь, пока ты не пожелаешь вернуться назад.

Я им отказал.

– Позволь, по крайней мере, остаться нам на другом берегу, ожидая твоего сигнала.

В конце концов я их убедил, но это заняло много времени.

Наконец я остался один, но мне пришлось сидеть в холоде и абсолютной темноте, не зажигая даже лампы, укрывшись одним одеялом. Я понял, что Кимир Зил не ударит, зная, что я сижу на острове. Я понятия не имел, купился ли он на мою хитрость, однако ничего другого придумать не сумел.

Как и в первую ночь, я таращился во тьму и туман, но шум дождя, бьющего по крыше, все же усыпил меня, несмотря на холод.

Кимир Зил напал в час шакала. В час, когда рассвет еще не наступил, а ночь – темнее всего.

Не знаю, что меня пробудило – писк часовых или треск пламени.

Когда я вскочил, даже не понимал, где нахожусь.

Схватил свою свирель, но мог извлечь из нее лишь отдельные писки. Первые плоты показались из клубов тумана; они двигались прямиком на пляж моего острова, а я наконец увидел, благодаря чему они плывут. За каждым плотом, в воде, гребла пара зверушек: плывя, они толкали его перед собой, вцепившись в вязанки тростника. На каждом плоту сидели, сбившись в кучу, рыжие быстрейки с поднятыми копьями.

Из темноты и тумана то и дело выметывалось, посверкивая, нечто горящее, рисуя огненную полосу и таща за собой полосу дыма. Тростник с треском загорелся, и сделалось светло.

Я наконец заиграл, но мои быстрейки уже высыпали из нор и разбегались во все стороны.

Я играл.

Зверушки мои встали в строй. «Щитоносцы» – впереди, «пикинеры» – сзади, «пращники» – по бокам. Более-менее. Оказалось, что некоторые солдаты не нашли свои копья, а некоторые сбежали в главную кладовую, с молодняком и самками, которых должны были защищать.

Я поднял свирель и приказал им бежать к кучам гальки, скрытой в траве у берега. «Пращники», однако, помчались лишь к одной из них, поскольку боялись гудящей стены огня, в которую превратился сухой тростник. Часть сбежала.

И все же, когда лодки прибило к берегу, на них обрушился град камней.

Это была лучшая из моих идей.

Быстрейки бросали не прицельно, но, поскольку камни метали одновременно десяток-другой зверьков, на сгрудившихся и лишенных защиты нападавших упало достаточно много снарядов. Первые быстрейки шлепнулись в воду, и появились на ней первые пятна крови.

Я услышал свирель и увидел моего брата в нескольких шагах от берега. Он играл дикую мелодию, на носу его лодки горела лампа и виднелись ряды плотов, выстроенных подле нее. Один из плотов подплыл к лодке, и было видно, как стоящие на ней зверушки поджигают от фитиля лампы свои снаряды. Новые огненные полосы, рассыпая искры, прочертили мрак, падая между моими быстрейками, что все время метали камешки.

Заливчик был уже забит лодками; из них, ощетинившись копьями, на берег хлынула рыжая волна зверушек моего брата.

Я поднял флейту и сыграл «пращникам» сигнал отхода, одновременно приказав «копейщикам» стоять неподвижно, а «щитоносцам» – лечь в траву.

Слишком поздно. Часть моих «пращников» были моментально заколоты – еще до того, как они успели потянуться к оружию. Те, кто стоял впереди, были сбиты с ног и стоптаны, остальные бросились бежать.

Я играл.

Кимир Зил тоже грянул своей свирелью, и две мелодии смешались.

Мои зверушки с разбегу ворвались в редко расставленный строй «копейщиков», но каким-то чудом не смешались, а отошли в тыл, где и было их место.

У меня в голове мелькнуло, что эта часть маневров, состоящая в отступлении, получается у моих зверушек лучше всего, а потом я заиграл следующий сигнал.

«Копейщики» сомкнули строй, и перед бегущей фалангой рыжих внезапно выросла стена щитов из твердой коры восковника, поднялся ряд длинных копий.

Очередной сигнал – и концы копий уткнулись в землю.

Обе армии с треском столкнулись. Раздался чудовищный писк сотен маленьких глоток. Визг, заглушивший голос моей свирели.

Рыжие зверьки из первой шеренги наделись на пики, пригнув их к земле, но задние продолжали напирать, давя на моих «щитоносцев», которые своими телами упирались в куски коры. Казалось, на пляже столкнулись две плоские бесформенные твари. Одна – желтая, вторая – ржаво-красная. Длинные пики моих зверьков, однако, позволяли сражаться и задним рядам, а потому яростная атака быстреек Кимир Зила стала терять напор.

Некоторые зверьки из первых рядов начали впадать в бешенство и, кинув копья, бросаться на соседей, пока первые линии обоих строев не превратились в общий клубок. Зверьки, неделями бывшие веселыми, кувыркающимися мохнатыми созданиями, теперь рвали друг другу горло и царапались так, что мех моих сделался рыжим, как у противников.

Я играл, сколько было силы в легких, стараясь пробиться сквозь яростный визг и вопли зверей, звучавшие так, будто сражалась гигантская стая диких котов.

Я играл попеременно песнь битвы и приказы.

Бросил в бой скрывавшиеся в кустах два засечных отряда, по одному на каждый фланг, и приказал им сформировать «бычью голову».

Центр, прореженный и ослабленный битвой, начал отступать, но оба засечных отряда с яростью бросились на вражеские фланги и захлопнулись на них, как челюсти.

Я услышал новые приказы, которые играл мой брат. Хриплая, дикая мелодия с беспокоящим ритмом. И сразу затем – писк забытого часового с другой стороны острова.

Я выбежал из беседки и помчался в ту сторону. Когда добежал, увидел в неярком отблеске далекого огня, горящего вокруг места битвы, новые лодки, бороздящие носами прибрежный песок.

Я не мог понять, откуда у моего брата столько быстреек. За тростником заметил свет лампы, стоящей на носу лодки, а потом появился Кимир Зил. Он отложил весла, поднял свирель и начал играть. Я узнал навязчивые, повторяющиеся тона приказов, а еще – некую беспокоящую писклявую мелодию, которую он играл своим зверушкам перед атакой.

Они выскочили на пляж и бросились в атаку, выставив копья, но строй их был скорее беспорядочен и нисколько не походил на элегантные четырехугольники его отборной армии.

Я вызвал свой последний отряд – два десятка «копейщиков», что находились в поселении, приказал им создать неподвижный «наконечник» и удерживать атаку, а сам побежал взглянуть, что происходит на пляже у селения.

Прибежал я как раз вовремя. Мои быстрейки почти опрокинули нападающих в воду, а весь луг перед пляжем был устлан неподвижными кровавыми ошметками меха. В этот момент из сгрудившихся в заливе тростниковых лодок ринулась новая фаланга.

Я не мог понять, что происходит. У нас были стаи примерно равные по величине, тем временем Кимир Зил буквально заливал мое войско новыми и новыми отрядами, которые брались не пойми откуда.

И вдруг в свете угасающего тростника и слабом отсвете первой зари я увидел, что спины новых атакующих быстреек имели пепельно-серый цвет.

Быстрейки Чагая с голубого острова.

Кимир Зил стоял в свой лодке и хохотал.

Я заиграл «Все в поселок, оборонять норы!», и мои зверушки начали отступать, удерживая, однако, строй.

Армия моя вошла сквозь главный проход в стене, который я приказал сразу завалить камнем и сбросить засеки. Шипастые «ежи» из острых веточек скатились со стен и легли у их подножия.

Я сыграл для уцелевших «пращников», и на бестолково приближающуюся армию, состоявшую из быстреек Чагая, и на уцелевшую часть первой фаланги посыпались камни.

Когда я поднял свирель, что-то резко ударило в столп беседки, вминая дерево. Я обернулся и увидел Кимир Зила с чем-то, напоминавшим резную палку. Он наклонился и поднял гальку со дна лодки, после чего разместил камень в чаше на конце палицы. Парган. Оружие для метания камней, которое используют на охоте кебирийские пастухи.

Кимир Зил размахнулся, камень мелькнул в воздухе и пролетел совсем рядом с моей головой. Я присел за балюстрадой веранды и осмотрелся. У меня не было никакого оружия. Буквально – ничего.

Мои зверушки отчаянно сражались на стенах крепости, а я должен был проверить, что происходит с «пехотой» по ту сторону острова.

Камень снова свистнул в воздухе, и сторожевая башня моего поселения разбрызгалась облачком сухой глины.

Я выскочил из беседки, но очередной камень ударил меня в бок. Я почувствовал боль, как от сильного пинка, в глазах у меня потемнело, и я рухнул на землю, в бархатную тьму.

Очнулся я быстро. Бой на стенах поселения все еще продолжался, мои зверьки остервенело тыкали копьями, порой несмотря на засеки, ссыпались со стен и бросались на врага с когтями.

Некоторое время я крутился по земле от боли, но потом собрался, чтобы встать. Бок болел, словно нашпигованный иглами, но я хотел встать на ноги.

Когда поднял голову, увидел Кимир Зила, нагло стоящего на моей земле, с свирелью за поясом и парганом в руке. Он приветствовал меня сильным пинком в голову, а когда я снова упал – забрал у меня свирель и широким махом бросил ее в воду.

– Приветствую тебя на войне, братишка, – захохотал он. Подошел к поселению, пнул стену.

Это дало не много, поскольку глина высохла и превратилась в камень. Он взмахнул парганом, сметя нескольких моих быстреек со стен, и вернулся в лодку.

Я попытался встать, подтянув колени: бок ужасно дергало, я же чувствовал, как опухает мое лицо. Из носа текла кровь, капая на песок: черная в синем отсвете зари.

У меня уже не было флейты, и я не мог отдавать приказы. Кимир Зил каким-то чудом подчинил зверьков Чагая.

Теперь я мог лишь сидеть и смотреть на резню моих быстреек.

Бессильно.

Зверушки все еще сражались. Я не отдавал им приказов, не подсказывал, что они должны делать, но несмотря на это осажденный поселок держался. Я сидел на ступенях беседки и, сдерживая слезы, ждал неминуемого поражения.

Навязчивая, играемая Кимир Зилом мелодия звучала у меня в ушах; казалось, в ней есть что-то гипнотическое.

Собственно, я не видел уже стен поселения – лишь холмик, покрытый пепельными и рыжими хребтами. Однако я заметил, что быстрейки Чагая не настолько упорны, как рыжие и мои воины. Они почти не имели оружия и могли лишь бессмысленно переть на стены. Однако момент, когда мои защитники окажутся залиты волной нападающих, был уже вопросом времени.

Я плюнул кровью и сел, обнимая руками поврежденный бок. Казалось, что при каждом вдохе внутренности мои рвутся, – словно там проросли тернии.

И тогда случилось нечто неожиданное. Над шумом и писком битвы, над фырканьем и криками разъяренных зверей, пронзительными тонами свирели Кимир Зила прорвался новый звук. Он шел с другой стороны пляжа, и его наверняка издавали быстрейки. Однако не был это писк боли или ярости. Мне показалось, что я слышу в нем мелодию, звучащую так, как если бы много существ высвистывали ее хором.

Со стороны второго пляжа бежали мои быстрейки. Две десятки моих «копейщиков». Нынче, с забрызганным рыжим мехом, они напоминали зверьков Кимир Зила. Никто ими не предводительствовал, свирель моя лежала на дне озера, да и с изувеченным боком я бы все равно не сумел играть. Но, несмотря на это, зверьки сами мчались на помощь осажденному поселению.

И высвистывали песню о героизме, которую я для них сложил.

Они атаковали осаждающих, мчась строем с выставленными копьями. Я смотрел, онемев, как они втыкаются в кольцо нападающих и прорубают себе дорогу к воротам.

Вскоре атакующие зверьки, сильно прореженные рыжие и бестолково бегающие серые, запаниковали. Мои, едва стоящие на лапках, зверьки вдруг взбодрились и бросились в нападение.

Быстрейки Кимир Зила убегали к заливу, где их ждали лодки, пытались столкнуть их в воду, топча и давя друг дружку. Но мой брат продолжал играть сигнал к атаке. Упрямо, монотонно, словно не видел, что битва проиграна. Может, не мог, как и я, понять, как это произошло.

Зверьки, издерганные противоположными сигналами, метались по берегу, бегая по кругу и попадая под копья моих солдат. Пока наконец те, кто не погиб, не разбежались по острову.

Осталась лишь покрытая стоптанной и разодранной травой полянка и разбросанные повсюду неподвижные тела быстреек. Ржавых, желтых и серых.

Я сумел подняться, прижимая к боку ладонь.

Кимир Зил смотрел на меня, бледный от ярости, а потом заткнул свирель за пояс и уселся за весла.

– Приветствую тебя на войне, брат, – прохрипел я и сплюнул кровью.

Вставал рассвет.

То, что происходило после, я помнил словно в тумане.

Я ударил в гонг и ждал лодку. Слуги смертельно испугались, увидев синяк на моей щеке, забрызганную кровью куртку и мое перекошенное от боли лицо.

Потом меня плотно перевязали – так, что боль лишь усилилась. Медик дал мне отвар, после которого колотье в боку уменьшилось до приемлемого. Ремень выдавил проклятие, вскочил в лодку и тотчас поплыл на мой остров.

Меня положили на веранде в шезлонг, среди множества подушек. Я получил теплый ореховый отвар с медом и поднос засахаренных плодов. Слушал пение птиц, смотрел на миниатюрный водопад, плещущий среди белых скал напротив моей веранды, и начал дремать, но никак не мог уснуть по-настоящему.

Чувствовал я себя странно. Что-то висело в воздухе. Я нигде не видел Кимир Зила, но, когда Ремень вернулся с моего острова, я мельком взглянул на его лицо – и сон тотчас испарился. Я испугался. Редко можно было заметить на лице Ремня гнев, но в тот день сказать, что он разгневан, было все равно, что назвать дракона ящерицей. Конечно, он не багровел, не метался и не вел себя как простец. Было у него бледное лицо и стиснутые зубы, но в его глубоких, словно колодцы, карих глазах бушевало пламя. Он сочувственно улыбнулся мне, и я понял с облегчением, что не я – причина его гнева.

В пылу общего замешательства никто не заметил, как Чагай съел свой завтрак и как ни в чем не бывало отправился на свой остров.

Вернулся он почти через час и прибыл к берегу почти одновременно с лодкой возвращающегося Кимир Зила, который не вызывал слуг, а греб сам с хмурым выражением на лице. Чагай выскочил из своей лодки будто ошпаренный, разбрасывая слуг, бледный от ярости и залитый слезами, после чего помчался прямиком на брата и неожиданно пнул его в лицо.

Никогда ранее не случалось, чтобы в любых обстоятельствах, пусть и в драке, пусть во время тренировок, хоть кто-нибудь сумел дотронуться до Кимир Зила, однако на этот раз брат повалил его на землю. Никогда еще я не видел Чагая в такой ярости. Прежде чем слуги оттащили его, он вскочил брату на грудь и, схватив Кимир Зила за волосы, принялся бить его головой о землю. Длилось это очень недолго. Старший брат вывернулся из хватки Чагая и выкрутил его руку, а через миг их разняли.

Как я узнал позже, дело было не только в том, что Кимир Зил сумел захватить часть его зверушек. Не знаю, как тот сумел это сделать, но я помню, как видел его много раз подплывающим к голубому острову и сидящим на расстоянии броска камня от берега. Теперь я знаю, что он подслушивал сигналы Чагая. Должно быть, каким-то образом сумел разгадать язык его свирели и сделать так, чтобы быстрейки слушали и его, Кимир Зила, как своего хозяина. В ночь нападения на мой остров он сумел забрать лишь часть зверей, а тех, кто не желал его слушать, отравил.

Ремень нашел кучу корма, а вокруг – скрюченные мертвые тела животных Чагая с желтой пеной у пасти. Никто не знал, откуда старший взял отраву, пока не обнаружили выломанные двери в садовый склад: Кимир Зил использовал порошок из ягод ревеня, которыми травили крыс в каналах и амбарах.

Ремень не произнес в его сторону ни слова. Даже не взглянул на него. Отвернулся и вошел в павильон. Потом я видел, как он выходит, одетый в неприметную куртку с капюшоном, что означало, что он отправился повидаться с нашим отцом, владыкой Тигриного Трона.

Несколько дней я лежал в постели или на веранде, слишком занятый болью, чтобы заметить, что в доме происходит нечто необычное. Я ждал, пока треснувшее ребро не начнет срастаться. Болело, когда я вдыхал и когда пытался повернуться; тесная повязка тоже доставляла мне страдания.

Я часто пил настои и большую часть времени спал, не зная, что происходит вокруг.

Но все же обратил внимание, что мой медик, Хачин Тестугай, взволнован. У него тряслись руки, когда он отмерял мне лекарства и возжигал курения, молясь о моем здоровье амитрайской Госпоже Жатвы и новым богам, которым нынче молились в Амитрае и которые были божествами нашими, кирененскими, но здесь носили другие имена.

– Заботься о теле и духе сыновей Тигра, о Идущий-в-Гору, дай им свою силу, не позволь им уехать Лунной Повозкой, молю тебя…

– Ты сказал «сыновей»? – прервал я его. – Кто-то еще болен?

– Твой брат, Молодой Тигр, принц Кимир Зил лежит больным уже пару дней, – ответил он. – Его тошнит, и он не может есть. Бредит в горячке. Может так случиться, что…

– Что «что»? – спросил я, испуганный. Я был зол на Кимир Зила, но все же он был моим братом.

– Мы не станем об этом говорить, благородный принц. Не когда черные птицы кружат вокруг нашего дома.

– Но что с ним случилось?!

– Благородный принц Кимир Зил играл с ревенем, мой господин. Это страшный яд. Когда не знаешь, как его использовать, можно и самому отравиться. Порошок может остаться на руках или на одежде. Обещай мне, Молодой Тигр, что ты никогда не возьмешь его в руки.

Кимир Зил умер следующей ночью. Провалился в сон и больше не проснулся.

Я плакал так, что думал сердце разорвется. Мир изменился. Я был ребенком и до той поры никого не терял. Казалось мне, что смерти нет доступа в Облачные Палаты. Это было нечто, о чем лишь читали или слышали в рассказах.

Я то и дело натыкался на что-то, имевшее отношение к моему брату, и не мог поверить, что кто-то, недавно сломавший мне ребро, сидевший в этом кресле или читавший этот свиток, может исчезнуть, словно его никогда не существовало, а следы его поступков – остаются, будто ничего не случилось. Даже такие личные, как надкушенный плод. Казалось мне, что он должен где-то остаться. Что ходит коридорами или покинул комнату минутой раньше, до того как я туда вошел.

Торжества похорон длились трое суток, и, как всегда бывает на кирененских похоронах, проходили они в полной тишине. Костер погас, а единственным следом от моего старшего брата была каменная лампа на верхушке небольшого кургана, и рядом с ней – резная миска для жертвенных благовоний, украшенная барельефом маленького конька. Мне вспомнилось, как Кимир Зил любил лошадей и как ребенком он часто изображал жеребенка. Глядя на барельеф, я словно видел его самого, тем мальчишкой малых лет, – а не того, кем он был несколько дней назад: высокого, худого, с жестокими узкими глазами, почти мужчину.

Тот его любимый конек, вырезанная из мыльного камня фигурка, с которой он не расставался, стоял перед моими глазами. И лишь тогда я понял, что мой брат – умер.

Я поплыл на его багровый остров. Быстреек уже забрал Мастер Зверей: впрочем, рыжих зверьков уцелело всего несколько. Я ходил по острову, осматривал руины поселения, глядел на черепа убитых во время казней животных, надетых на колышки вокруг беседки, и вдруг вскрикнул от ужаса. На миг мне показалось, что я увидел моего брата. Был он призрачен, бледно-желт и злобно улыбался. Только через минуту я понял, что смотрю на последнее произведение его быстреек. Эта странная куча глины, которую я увидел перед самой войной. Он сумел заставить меховых зверушек, которыми правил и которых убивал, построить ему памятник.

Через несколько недель, однако, я заметил еще одну вещь, которую запомнил навсегда, хотя, на первый взгляд, она не имела ни к чему из этого отношения. И тогда я снова понял, что я – сын императора и что кирененские кодексы применяют ко мне, тохимону, Первому Среди Равных, специальные законы. Я понял, что у меня нет шанса на спокойную, беззаботную жизнь, и по спине моей поползли мурашки.

Мы сидели в Комнате Научения с Чагаем и Аасиной – младшей сестрой, которая как раз покинула Дом Киновари. Мы слушали Мастера Зверей. Он рассказывал об обычаях разных созданий. Он говорил о больших, словно телята, скальных волках, живущих в лесах севера. В какой-то момент двери отворились, и в комнату тихо, как дух, вошел Ремень, чтобы забрать забытую трубку.

– Они заботятся друг о друге и не причиняют себе вреда, если они – из одной стаи, – говорил Мастер Зверей. – Если они сражаются друг с другом, то лишь пока один из сражающихся не упадет на землю и не обнажит живот. Так же происходит и когда молодые сражаются для забавы. Однако порой рождается волк, который зол и слишком жесток. Он грызет, несмотря на то что противник уже открыл живот и горло. Если такое случилось, его собственный отец, который издалека следит за игрой, подходит и убивает такого щенка. Иначе молодой вырастет и окажется для собственной стаи тираном и погибелью. Волки должны доверять друг другу. Так вот животные следят за своими волчьими законами.

Ремень встал будто вкопанный, слушая Мастера. Потом потянулся за своей трубкой и вышел так же тихо, как и появился. Никто не обратил на него внимания, лишь я заметил, что он стиснул зубы и что по щеке его покатилась слеза.