Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен
Я сделал шаг вперед. Человек в инвалидной коляске равнодушно взглянул на меня.
– Жиль, это Марк.
Он не произнес ни слова.
– Как поживаете, сэр? – деревянным голосом спросил я.
Он продолжал хранить молчание. Все его силы были сосредоточены во взгляде на меня, и хотя я приготовился услышать, что похож на Пенмаров, он этого не сказал.
– Я слышал, – в конце концов произнес он вежливо, но в голосе его звучал металл, – что вы талантливый историк. Позвольте мне поздравить вас с этим.
– Я… благодарю вас, сэр.
– Ваш отец достаточно известный историк, верно? Как он, должно быть, рад, что сын следует по его стопам, не правда ли, Мод?
Мать стала пунцовой. Я никогда раньше не видел ее смущения. А я-то всегда считал, что ее невозможно вывести из равновесия.
– Вашего отца я не видел много лет, – сказал мне Жиль, – но хорошо его помню. Он был одним из немногих честных джентльменов, которые переступали порог этого дома. Прекрасный человек. Мне было приятно узнать, что свои вкусы и интеллектуальные предпочтения вы унаследовали от него, а не от семьи вашей матери. Я бы не оставил мою собственность человеку, который унаследовал худшие черты Пенмаров.
У моей матери даже шея покрылась уродливыми красными пятнами. Я и не предполагал, что она может долго молчать.
– Ну, Мод, – холодно обратился он к ней, – поскольку я быстро устаю, давай сразу перейдем к делу. Мое состояние уменьшилось из-за огромных издержек на судебные расходы, но оно все еще внушительно. Я предполагаю треть оставить своим приемным детям, Харри и Клариссе, и две трети твоему сыну. Эти две трети включают дом. Я не вижу причин оставлять ему больше, поскольку в свое время он унаследует твои деньги и состояние своего отца, так что и две трети – слишком щедрая сумма. Я принял такое решение только потому, что мы с Харри в настоящий момент не ладим и я не хочу оставлять ему и пенса. Полагаю, что это тебя устраивает.
– Да, сэр, – сказал я, поскольку моя мать все еще не могла говорить. – Благодарю вас.
Он посмотрел на меня.
– Я бы пригласил вас остаться погостить в доме, чтобы вы могли освоиться здесь, – сказал он, – но, боюсь, вы столкнетесь с неприязнью со стороны Харри и Клариссы и вскоре захотите уехать. Разумеется, вы им очень не нравитесь. Жаль, что я их усыновил, но они были сиротами, а моя жена настаивала, поэтому я согласился. Клариссу я люблю, но Харри всегда был и остается для меня большим испытанием. – Он потянулся к звонку, но был для этого слишком слаб. – Позвони вместо меня, пожалуйста… Спасибо. Мод, прежде чем я вернусь к себе в комнату, не хочешь ли ты сказать мне что-нибудь еще?
Но она покачала головой.
– Значит, договорились, – проговорил он слабым голосом. – Я вызову юристов и составлю новое завещание. Как только оно будет готово, я распоряжусь послать тебе копию, чтобы ты убедилась, что теперь я держу свое слово немного лучше, чем двадцать два года назад.
В глазах ее заблестели слезы. Она вдруг постарела, охваченная горем, слишком сильным, чтобы его можно было скрыть.
– Жиль…
– Ты была права, – сказал он. – Мне следовало жениться на тебе. Но я был слаб и жаден, я хотел угодить твоему отцу, чтобы унаследовать его деньги и жить в его доме. У тебя были все основания преследовать меня судебными исками, самые веские основания, какие могут быть у женщины. Ведь ты делала это не из любви к справедливости, правда, Мод? И не из любви к правде, и не во имя чести или какого-нибудь другого возвышенного принципа, правда? Это была месть. Ты об этом когда-нибудь говорила своим юристам? Или твоему любимому братцу Роберту Йорку? Или сыну? Конечно нет! Тебе нравилось притворяться благородной, долготерпеливой, ведомой высокими принципами, но никак не разочарованной влюбленной женщиной, вечно думающей о грязной измене! Ну ничего. В конце концов ты выиграла. Как ты теперь себя чувствуешь, Мод? Ты понимаешь, что несправедливость побеждена справедливостью? Чувствуешь? Можешь признаться себе, что твоя позиция не имеет ничего общего со справедливостью и была лишь неутоленной жаждой на удивление мелочной мести?
– О Жиль, Жиль…
– Напоследок, чтобы обеспечить себе победу, ты даже объявила своего сына незаконнорожденным, не так ли? Ты специально извратила истину, чтобы добиться своей цели.
– Нет! Я никогда не лгу!
– Ты всю жизнь прожила во лжи, Мод. Почти семнадцать лет, с тех пор как умер твой отец и ты начала тяжбу, ты жила во лжи. Так что не трудись убеждать меня в своей правдивости.
– Но Марк твой сын! Я уверена… убеждена…
– Как ты можешь быть уверена или убеждена, если у тебя нет доказательств?
– Но…
– Правда состоит в том, что ты не знаешь, кто его отец. Так почему бы не извратить правду, притворяясь уверенной в том, в чем ты сама сомневаешься?
– Но, Жиль, я думала, что если скажу тебе…
– В самом деле, почему бы тебе и не сказать мне об этом, если ты ничего не теряешь? Да. Я понимаю, почему ты мне это сказала. Но зачем говорить мальчику? Я сразу понял, что ты это сделала. Это было жестоко и грешно, Мод. Ты не имеешь права использовать сына для своей личной мести.
Раздался стук в дверь, и в комнату вошла медсестра.
– Вы звонили, мистер Пенмар?
– Да. Увезите меня в комнату. И передайте, чтобы Медлин проводил гостей.
– Жиль…
– Не о чем больше говорить, Мод. Я на тебя не сержусь. Мне просто больше нечего сказать. До свидания, молодой человек. Желаю вам всего хорошего и сожалею, что у меня не было возможности узнать вас получше.
– Спасибо, сэр, – сказал я. – До свидания.
– До свидания, Мод.
Но моя мать не могла отвечать. Когда шорох колес коляски затих вдали в холле, она закрыла лицо руками и опустилась на ближайший стул.
Я притворил дверь. Мы остались одни.
Наконец она сказала, не глядя на меня:
– Я должна вести себя разумно. Конечно, я расстроена, Жиль болен, он явно умирает, дом… не такой, каким я его помню. Но… – Она поколебалась, прежде чем добавить со своей извечной высокомерной решительностью: – Но мы ведь можем переделать дом, не правда ли? Скромный ремонт, небольшая отделка, новая мебель… Он скоро станет таким же замечательным, каким был при моем отце. Я буду жить в башенной комнате, той самой замечательной башенной комнате, что выходит окнами на море…
Наступило время моей мести. Неподвижно стоя на вытертом индийском ковре, я посмотрел ей прямо в глаза и отчеканил:
– Нет, мама.
Она посмотрела на меня. Она ничего не понимала.
– Но ведь я, по крайней мере, могу выбрать себе комнату. Я настаиваю, Марк, что когда я буду здесь жить…
– Ты не будешь здесь жить, мама.
Она продолжала смотреть на меня. Когда я понял по ее глазам, что она начала осознавать всю невообразимость моей мести, то даже удивился, почему в эту минуту триумфа не чувствую удовлетворения, только неясную пустоту.
– Ты всегда говорила, что хочешь, чтобы дом достался мне, – вдруг сказал я, и голос мой был так спокоен, словно я и не любил, и не ненавидел ее, просто был безразличен к ее присутствию в этом темном, мрачном доме. – Скоро я его получу, и мечта всей твоей жизни исполнится. Но если ты думаешь, что мы сможем жить под одной крышей, боюсь, ты сильно ошибаешься. Я буду сам себе хозяин, но никогда – слабым отражением твоих желаний, как бедный кузен Роберт. Я и так слишком долго был у тебя на побегушках.
Она была так зла, что не могла говорить, а лишь дрожала от ярости. Потом вдруг начала, всхлипывая, умолять меня:
– Марк, пожалуйста… Я не вынесу… Пожалуйста… Я тебя люблю… Позволь мне остаться… Не отвергай меня…
И неожиданно мне захотелось, чтобы она осталась, захотелось ее благодарности, ее гордости за меня, ее любви. Я боялся открыть рот из страха, что выдам, насколько близок был к этой глупой и сентиментальной перемене. Но я заговорил. Я сказал так, чтобы она испробовала плодов своей собственной черствости:
– Я так решил, и ничто не изменит моего решения. Мне очень жаль.
Она начала кричать на меня, но мне было все равно. Я просто предложил ей покинуть дом без промедления и, когда мы добрались до экипажа, велел кучеру ехать в Пензанс через Морву.
– Морву? – сказала мать. – Морву? Зачем нам Морва?
– Туда приехал мой отец, чтобы проинспектировать свои владения, и я собираюсь погостить у него несколько дней. Роберт позаботится о тебе, когда ты приедешь в Пензанс. Мне незачем сопровождать тебя до Лондона.
– Но…
– Я хочу повидать отца.
– Но почему именно сейчас? – Она была в ярости и в отчаянии одновременно. – Мне ты нужен больше, чем ему!
– Может быть, – сказал я, – но он мне нужен больше, чем ты.
Она не ответила. Может быть, она наконец поняла, что ей нечего мне сказать. Она плакала всю дорогу до Морвы, а когда экипаж остановился у церквушки в небольшой деревушке, гордость вернулась к ней, и когда я попытался поцеловать ее на прощание, она отвернулась.
– Я зайду к тебе, когда в следующий раз приеду в Лондон, мама, – сказал я после минутного колебания. – Счастливого пути!
– Не утруждай себя визитами, – ледяным тоном вымолвила она, потом вдруг опять заплакала, прижалась ко мне и стала умолять остаться, потому что, в конце концов, я ее сын, ведь правда же, и всем ей обязан.
– Я не единственный твой сын, – сказал я. – Есть еще Найджел.
– Да, – равнодушно подтвердила она. – Найджел. Я сильно болела после его рождения. Чуть не умерла. Боюсь, я никогда его особенно не любила.
– Он бы приехал к тебе, если бы ты его пригласила. – Я выпрыгнул из экипажа и велел кучеру ехать дальше. – До свидания, мама.
Она не ответила. Экипаж медленно покатился прочь по дороге, бегущей через пустошь на юг, и я смотрел ему вслед, пока он не въехал на горный кряж и не исчез из виду. Потом, все еще чувствуя себя опустошенным после сцены в Пенмаррике, я спросил дорогу у проходившего мимо ремесленника и уже через пять минут быстрым шагом шел по дороге к ферме Деверол.
Я был шокирован, увидев, какой дом избрал себе отец в качестве летней резиденции. Я знал, что это была ферма, но думал, что «ферма» – это просто устаревшее название, а дом на самом деле представляет собой небольшой деревенский особняк, на худой конец, с маленькой фермой, снабжающей его простейшими съестными припасами, поблизости. Поэтому, сойдя с дороги на Пензанс и свернув на тропу, ведущую к постройкам из серого камня в четверти мили от меня, я решил, что они скрывают из виду особняк. Открытие, которое мне предстояло совершить, я сделал, лишь добравшись до места.
Особняка не было.
Не было даже фермы, поскольку ее постройками никто не пользовался, а амбар нуждался в ремонте. Все поместье состояло из старого фермерского дома, квадратного в плане, где не могло быть более десяти комнат. Я внимательно осмотрел дом на предмет труб, которые могли бы свидетельствовать об элементарных удобствах, но их не было. Поблизости стояла лишь бочка для сбора дождевой воды из водосточных желобов, и все. Пройдя по заросшей сорняками садовой тропинке сбоку от дома, я добрался до парадного входа и, с трудом веря, что мой отец мог избрать для жилья такое место, постучал в дверь.
Меня впустила седовласая корнуоллка, одетая бедно, но прилично. Она провела меня в гостиную, грязную комнату с простой мебелью, которой, казалось, никогда не пользовались. Я начал подозревать, что отец сошел с ума. Я вспомнил об особняке Гвикеллис, старом и красивом, о его облагороженном годами фасаде, о холле с великолепными сводами, о низко лежащем саде, все еще дающем знать, что он разбит на месте средневекового рва. Подумал о лесах, простирающихся от лугов до устья реки, о мире и покое деревни южного Корнуолла. Отец был неотделимой его частью, и я совершенно не мог представить, что он может жить где-либо еще, а менее всего на этой дикой земле Корнуолльского Оловянного Берега, на скромной ферме, в каких ютятся работяги. Я уже подумывал, не спросить ли мне прямо о причинах, заставивших его жить здесь, когда дверь открылась и он вошел в комнату.
– Марк! – воскликнул он. – Какой приятный сюрприз! Как ты, дружище? – И он обнял меня. Должно быть, он был удивлен, когда почувствовал, что я не хочу его отпускать, когда он попытался высвободиться, но улыбнулся, потрепал по плечу и сказал мягко: – Пойдем в кабинет, и я попрошу экономку, миссис Мэннак, принести нам чай.
Я смотрел на него, на родное лицо, которое я так хорошо знал и любил, и вдруг увидел его глазами чужого человека: его честные голубые глаза, тонкие губы и прекрасный абрис лица, его худую, невероятно высокую фигуру, каштановые седеющие, поредевшие волосы и руки ученого с длинными пальцами. Я вспомнил быстрые, несвязные слова моей матери в лондонском парке, и хотя печаль сжала мне сердце тисками, голос мой остался ровным и спокойным:
– Странно видеть этот убогий дом, сэр! Я и не думал, что здешние владения столь скромны. Вероятно, тяжело находиться тут и не скучать по особняку Гвикеллис?
– Я понимаю твое удивление…
Отец повел меня в кабинет. Я прошел вслед за ним и увидел его любимые книги, чернильницу, любимую трубку; номер «Таймс» валялся на подоконнике, а за окном открывался захватывающий вид на Карн-Кениджек и море.
– Смена ландшафта помогает мне писать, – заговорил он извиняющимся тоном, словно понимал, что его решение поселиться на ферме было эксцентричным, но в следующую секунду в его голосе зазвучал энтузиазм: – А какой здесь ландшафт! Я заворожен видом на пустоши, простирающиеся до самого моря по одну сторону, и на пустоши, простирающиеся до гор по другую: сама уродливость шахт только подчеркивает суровую красоту приходов… Да, миссис Мэннак, будьте добры, мы выпьем чаю и попробуем того великолепного печенья, которое вы обычно подаете к вину, если оно еще осталось… Садись, Марк… На чем я остановился? Ах да, приходы. С исторической точки зрения это чрезвычайно интересное место. За домом, на гребне горы, на холме стоит древний форт, построенный, я думаю, по крайней мере двести лет назад, он называется замок Чун. «Чун» происходит от корнуолльского «сhy-аn-woon», что означает «дом на холме», а рядом расположен дольмен[2] с тем же названием…
И только когда экономка принесла нам чай, он спросил, как я оказался в Корнуолле, в то время как мне следовало отдыхать в Лондоне после тяжких трудов в Оксфорде.
– Я ездил в Пенмаррик с матерью, – сообщил я.
– Понимаю. – Он посмотрел в сторону. – Позволь мне показать тебе открытку, которую я получил сегодня утром от Найджела из Флоренции…
– Папа…
– Да?
– Я ездил в Пенмаррик, потому что Жиль Пенмар захотел меня видеть. Теперь, когда его единственный сын умер, он решил сделать меня своим наследником. Когда он умрет, Пенмаррик станет моим.
Повисло молчание. Отец не произнес ни слова, но я видел, что руки его, набивающие табаком трубку, дрожат. Я сказал неуверенно:
– Я откажусь от него, если ты хочешь. Твои желания для меня важнее, чем желания матери.
– Дорогой Марк, не делай глупостей, – сразу сказал он. – Конечно, ты должен принять Пенмаррик. У тебя есть все права на наследство со стороны матери, и если я всегда находил затруднительным говорить с тобой о ней или о ее наследстве, то только потому, что мне было больно вспоминать о женщине, которая принесла мне столько горя, противно вспоминать о ее отвратительных ссорах с Жилем Пенмаром. И еще я чувствовал себя виноватым за то, что не выполнял свой отцовский долг, позволяя тебе видеться с ней и принимать участие в ее интригах. Но что я мог поделать? Нужно быть очень жестоким, чтобы не давать сыну видеться с матерью. Помимо прочего, я боялся, что Мод будет устраивать безобразные сцены, если я не разрешу ей видеться с тобой, а этого я не хотел больше всего на свете. – Он рассеянно положил трубку на стол и посмотрел в окно. – Если же теперь конфликт твоей матери с Жилем закончился, думаю, мне следует радоваться и за нее, и за тебя. Проблема наконец разрешилась. Пенмаррик будет прекрасным наследством.
Наступила пауза. Он снова взял трубку.
– Мне это тоже помогает принять решение, – сказал он наконец, и в его голосе я услышал облегчение. – Теперь, когда ты так хорошо обеспечен, я без всяких угрызений совести смогу оставить Гвикеллис Найджелу.
Я вскочил на ноги раньше, чем успел понять, что происходит. Я увидел испуганное лицо отца, кажется, он что-то сказал, но я ничего не слышал, потому что начал кричать на него резким голосом, который совсем не был похож на мой собственный. Я кричал, что Гвикеллис мой, мой, мой, потому что я старший сын… как он смеет отдавать его Найджелу, как он смеет любить Найджела больше, чем меня, как он смеет относиться ко мне так, словно…
Неожиданно крики закончились. Меня охватила паника, мне показалось, что я задыхаюсь. Я начал отступать к двери.
– Марк, – сказал отец, очень расстроенный, – Марк, остановись, пожалуйста. Ты забываешься.
Я дошел до двери. Пальцы вслепую нащупывали ручку.
– Мать пыталась настроить тебя против меня, – догадался он. – Что она сказала? Лучше расскажи сразу.
Я был уже в узком холле, потом, спотыкаясь, пошел по лестнице к входной двери.
– Марк…
Но я убежал. Я не мог ни говорить, ни слышать, ни видеть и только потом сообразил, что нахожусь на улице, потому что свежий воздух овеял пересохшее горло, а легкое прикосновение морского ветерка пробежало по разгоряченным щекам и горящим глазам. Я сорвался с места. Вереск, жесткий и корявый, цеплялся за мои брюки и царапал обувь. Я несся по пустоши, по безлюдной, молчаливой пустоши и не чувствовал ничего, кроме своего прерывистого дыхания и безумного желания бежать, пока не оставят силы. Я спотыкался о камни гряды, ползком спускался по холму в долину Зиллана; там-то, на церковной паперти, я впервые увидел Джанну Рослин и решил, что, несмотря на все случившееся, отложу отъезд в Лондон и останусь в Корнуолле.
Глава 3
Принц Джеффри считал, что после его смерти Генрих должен будет удовлетвориться Английским королевством, если сможет его получить, а родовые поместья семейства Ангевин должны будут перейти ко второму из его сыновей.
У. Л. Уоррен.Иоанн Безземельный
Генрих был еще молодым человеком, одиннадцатью годами моложе Элеанор…
Джон Т. Эпплбай.Генрих II
Когда Джанна Рослин покинула церковный двор, я проводил ее взглядом, пока она не скрылась из виду, и медленно прошел к могиле, где горели на бестрепетной траве алые розы.
«Здесь покоится Джон-Хенри Рослин, – гласила надпись на надгробном камне, – который почил мая 15-го дня 1890 года в возрасте 66 лет. Здесь также покоится его жена Ребекка-Мэри, почившая апреля 12-го дня в возрасте 58 лет. Упокой, Господи, их души. Этот камень воздвигнут в их память преданными их сыновьями Джаредом-Джоном Рослином и Джонасом-Хенри Рослином в 1890 году от Рождества Христова».
Я все еще смотрел на надпись, пытаясь определить, с кем из усопших состоит в родстве женщина, принесшая цветы на могилу, когда звучный голос произнес за моей спиной:
– Ну вот, миссис Рослин опять принесла красивые цветы! Хорошо, что у нее на ферме их так много.
Я обернулся и оказался лицом к лицу с приходским священником Зиллана. Это был худощавый человек лет за сорок с преждевременно поседевшими волосами и странными темными глазами. Я пишу «странными», потому что видел такие единственный раз – на представлении варьете в Лондоне; человек с такими же странными глазами читал мысли зрителей и безошибочно записывал их на доске под аккомпанемент восторженных аплодисментов публики. Я подумал с тревогой, что пастырь, который обладает телепатическими способностями, должно быть, очень смущает свою паству. Можно признаться в таких грехах, о которых и не желаешь говорить.
– Добрый день, – учтиво ответил он на мое неловкое приветствие. – Добро пожаловать в Зиллан. У нас очень редко бывают гости из Англии. Или вы все-таки корнуоллец? Вы выглядите как местный… Позвольте мне представиться. Меня зовут Эдвард Барнуэлл, и я, как вы, конечно, догадались по-моему одеянию, священник этого прихода.
Когда я назвал свое имя, он, казалось, был испуган, но тут же объяснил, что хорошо знает моего отца: когда-то давно они вместе ходили в школу. А поселившись на ферме Деверол, отец стал посещать зилланскую церковь. Еще я узнал, что отец обедал в доме у священника с мистером Барнуэллом и его семьей каждое воскресенье после заутрени, а потом возвращался на двуколке через пустошь в свое уединенное пристанище в Морве.
– Если вы погостите у отца несколько дней, – говорил мистер Барнуэлл, – надеюсь, вы придете вместе с ним к нам на завтрак в следующее воскресенье. Моя жена будет очень рада вас видеть, а моя дочь Мириам обрадуется новому лицу. Ведь мы здесь, в Зиллане, так изолированы от мира… Мириам уже восемнадцать лет, и она очень мила, хотя я, понятно, пристрастный судья. Ну что ж, не смею вас более задерживать. Кланяйтесь от меня отцу. И надеюсь вас вскоре снова увидеть.
– Да, сэр. Благодарю вас, – сказал я вежливо и не удержался от вопроса: – Сэр, вы как будто сказали, что эти цветы принесла некая миссис Рослин? Она приходится женой одному из сыновей усопших?
Он посмотрел на меня, его странные глаза не выдавали никаких чувств, и в тот момент, когда я уже начал проклинать себя за этот вопрос, ответил непринужденно, словно мы обсуждали погоду:
– Нет, миссис Рослин была второй женой Джона-Хенри Рослина, который умер в мае, и мачехой его сыновей. Она до сих пор живет на ферме Рослин, на пустоши по дороге в Чун. А вы уже побывали в замке Чун? Моя жена говорит, что это просто груда старых камней, которая вряд ли заслуживает визита, но вам, я думаю, будет интересно, если вы разделяете приверженность своего отца к истории.
– Надо будет осмотреть этот замок на обратном пути в Морву, – торопливо сказал я и наконец избавился от него, но его темные глаза следили за мной, пока я шел по улице, в точности так же, как мои недавно следили за миссис Рослин.
Вернувшись на ферму Деверол, я немедленно отправился к отцу в кабинет и извинился.
– Я прихожу к выводу, что такое несвойственное мне поведение стало следствием разговора с Жилем Пенмаром, – добавил я спокойно, не выдавая своих чувств. – Боюсь, что вел себя глупо.
– Я понимаю, – тотчас откликнулся он. – Не будем больше об этом говорить. – Но ему все же было очень неловко.
– Конечно же, Найджел должен получить Гвикеллис, если я получу Пенмаррик, – сказал я. – Теперь я понимаю, это будет справедливо. Пожалуйста, прости мне мои слова.
– Да… конечно. – Но он выглядел при этом еще более несчастным, чем когда бы то ни было.
Чтобы сменить тему разговора, прежде чем отец начнет задавать мне вопросы о матери, я быстро произнес:
– Я не помешаю тебе, если задержусь на ферме Деверол? Я думаю писать диссертацию об Иоанне Безземельном… Раз уж здешняя атмосфера так располагает к работе…
– Конечно! – подхватил он, ухватившись за возможность примирения. – Оставайся сколько хочешь! Диссертация об Иоанне Безземельном? Но что привлекает тебя в таком неприятном субъекте? Разумеется, из всех Плантагенетов… Но это можно обсудить позже, на досуге. Я велю миссис Мэннак приготовить для тебя одну из свободных комнат.
– Мне бы не хотелось мешать твоей работе…
– Ты и не помешаешь, напротив, мне будет полезно общество близкого по духу человека после многих месяцев отшельнической жизни… Я больше люблю работать по утрам, а два-три раза в неделю днем предпринимаю одинокие прогулки по утесам, но все равно у нас будет масса времени для общения.
– Местность и в самом деле примечательная… – Я заговорил о своей прогулке в Зиллан и о знакомстве с мистером Барнуэллом. Я был настолько занят собой, так уверен, что полностью себя контролирую, что сам удивился, когда вдруг спросил: – Папа, ты знаешь кого-нибудь из прихожан Зиллана?
– Ну, разве что внешне, – неуверенно ответил он. – Я же каждую неделю хожу на заутрени и к их лицам присмотрелся. Но там нет никого из нашего круга, кроме самого мистера Барнуэлла. Единственный владелец более-менее приличного куска земли в приходе Зиллан – это старый холостяк по имени Мередит, но он страдает артритом и не в силах выбираться из дому на заутреню, и я его еще не видел.
– Понимаю. – Я уже не мог остановиться. – Я хотел спросить, не знаешь ли ты некую миссис Рослин, очень красивую женщину лет тридцати или чуть моложе. – Он посмотрел на меня с крайним удивлением, а я бойко продолжал: – Я видел ее сегодня днем, приходский священник назвал ее имя. Я подумал: может быть, вы с ней знакомы.
– Наверное, я ее видел. – Он слегка улыбнулся. – Но ведь женщина «лет тридцати или чуть моложе» несколько старовата для юноши твоих лет?
– Меня просто поразила ее внешность, – пробормотал я и стал придумывать подходящий предлог, чтобы уйти, но отец заговорил прежде, чем я изыскал такую возможность.
– Смущаться ни к чему, – мягко сказал он, тронутый тем, что принял за наивное восхищение. – Я понимаю, что ты достиг того возраста, когда противоположный пол начинает привлекать. Может быть, раз мы уж заговорили об этом, мне следует сказать…
Долгожданный разговор о предмете, неотъемлемом в частной жизни джентльмена. Мне захотелось оказаться в Лондоне, за триста миль отсюда.
– …Как я был счастлив, – говорил он, – что ты хорошо себя вел в Оксфорде. Разумеется, я был уверен, что ты всегда будешь на высоте, но ты был молод и обладал свободой, к которой не привык, а я знаю, что молодому человеку в подобных обстоятельствах нелегко бывает придерживаться безупречных норм…
Я подумал обо всех женщинах, которых знал в Оксфорде, о женщинах из низшего класса, которые были готовы угодить молодому джентльмену в удовлетворении его не слишком скромных желаний, о женщинах, которые составляли столь тайную часть моей жизни, что даже ближайшие друзья не подозревали об их существовании. Стыд захлестнул меня горячей волной; я почувствовал, как у меня от чувства вины зарделись щеки.
– …Но я знал, что ты оправдаешь мое доверие, – заключил отец и тактично отвернулся, чтобы не видеть того, что он, вероятно, принял за краску невинности.
В ту ночь я спал плохо. Я то и дело просыпался и давал клятву, что незамедлительно начну новую жизнь, но, когда наконец наступило утро, мог думать только о миссис Рослин; позавтракав пораньше, я вышел из дому и отправился на прогулку по пустоши в сторону ее фермы.
Замок Чун, без сомнения, представлял значительный интерес с археологической точки зрения, но в то утро мой ум занимала совсем не археология, поэтому я не стал задерживаться у двойного кольца старых стен на вершине гряды – просто полюбовался великолепным видом на море к югу от Пензанса и к северу от утесов Морвы, а потом спустился в долину прихода Зиллан. Вскоре я увидел фермы; две стояли прямо у гряды, на которой располагался замок Чун: одна – изрядных размеров с разнообразными постройками и другая – просто коттедж с маленьким амбаром. Я решил, что покойный мистер Джон-Хенри Рослин жил на ферме и сдавал коттедж арендаторам, если земля вообще принадлежала ему. В Зиллане Пенмары владели многими землями, поэтому вполне могло статься, что Рослин сам был арендатором, а не йоменом[3] с собственной землей.
Я подошел поближе к дому. Это старое, старше, чем уродливый дом моего отца в Морве, строение, хотя и построенное из обычного для Корнуолла темного камня, было облагорожено временем и напомнило мне о доме в Гвике. Вокруг крыльца росли кусты шиповника и жимолости. Перед домом был разбит палисадник, и кем-то, скорее всего хозяйкой, в нем поддерживался порядок и выращивались ароматические травы. Я почувствовал благоухание тимьяна и лаванды и секунду постоял у ворот, наслаждаясь смешивающимися запахами и покоем старого каменного дома. Когда я вошел во двор, запах навоза резко перебил ароматы садика, и я брезгливо сморщил нос, пробираясь между копавшимися в грязи курами к задней двери.
Она была приоткрыта. Я уже начал гадать, почему тут так тихо и пусто, когда услышал голос, грубый голос, который неприятно разрезал утреннюю тишину.
– Лживая сука! – произнес мужчина с безобразным акцентом необразованного корнуолльца. – Будь проклят тот день, когда отец привез тебя из Сент-Ивса!
Я прирос к месту. Раздался холодный женский голос, и сердце мое замерло.
– Это вашему отцу надо было проклинать тот день, когда он вас зачал. – В тоне женщины отчетливо слышалась нотка презрения. Голос был низкий, самоуверенный, с легким корнуолльским акцентом. – Хороши сыновья! Вам некого винить, кроме самих себя, в том, что вы не унаследовали ферму.
– Ты в этом виновата! – закричал второй мужчина. – Если бы не ты…
– Попридержи язык, Джосс, – мрачно сказал первый. – Послушай меня, Джанна. Не знаю, как ты добываешь деньги, чтобы содержать дом, и, честно признаться, мне все равно. Но я тебе в последний раз предлагаю продать мне дом и землю. Это хорошая сделка за хорошие деньги – так что хорошенько подумай, прежде чем отказываться. Мне нужен дом, и я его получу. Если ты не отдашь его мне законным порядком, клянусь, я выживу тебя отсюда любым способом, и ты еще пожалеешь о том дне, когда решила перейти дорожку Джареду Рослину.
Я быстро и бесшумно пересек двор и, как только мужчина замолчал, широко распахнул заднюю дверь и ясным голосом сказал с порога:
– Ну-ну, поосторожней, мистер Рослин. Вымогательство карается законом. Уверен, вам не понравится, если вас вызовут в суд и упекут на несколько лет.
В комнате повисло молчание, а я тем временем переступил через порог и вошел в большую кухню.
Она стояла спиной к окну, освещенная солнцем сзади, поэтому я не видел выражения ее лица. Она не двигалась. У плиты застыл невысокий, но крепко сбитый молодой человек примерно моего возраста, который, как я решил, был младшим братом Джоссом, а поближе ко мне, у двери, стоял смуглый мускулистый фермер с жестким взглядом и плотно сжатым ртом, лет около тридцати.
Я, двадцатилетний мальчишка, посмотрел в глаза мужчине, который был старше меня лет на десять, оценивающе, как смотрят на соперника на ринге. А потом, смерив его взглядом, воздвиг между нами огромный классовый барьер, мое единственное оружие, и приготовился использовать его, чтобы уничтожить этого человека.
– Я не знаю вас, сэр, – сказал я с заученной дерзостью, которой поднабрался у титулованных молодых аристократов в Итоне. – Да и не хочу знать. Я не привык знакомиться с мужланами, которые оскорбляют вдову, носящую траур, и злоупотребляют гостеприимством в ее частном владении, чтобы угрожать ей и причинять неприятности. Жиль Пенмар, который, я думаю, вам известен, мой двоюродный брат, а Харри Пенмар – мой личный друг. Если вы не хотите серьезных неприятностей, я бы посоветовал вам и вашему брату немедленно убираться из этих владений, где вам, как я полагаю, и нет резона находиться, а если я услышу, что вы опять надоедали миссис Рослин, то, как вы сами удивительно нагло высказались, «вы еще пожалеете о том дне», когда не послушались моего совета.
Мужчина побагровел и заговорил, только когда смог совладать с голосом:
– Везет тебе на дружков, Джанна.
Лицо женщины по-прежнему было в тени. Она молчала. Через секунду Рослин знаком велел брату уходить и сам прошел мимо меня во двор.
Я вошел в кухню, затворил дверь, и Джанна оказалась передо мной. Секунду мы стояли в дюйме друг от друга. Я в первый раз видел ее без вуали и только сейчас понял, какие светлые у нее волосы. Я запомнил ее голубые, окаймленные темными ресницами глаза и белую кожу, но не цвет волос. Он был золотистый, глубокого, чистого золотого цвета, насыщенного и возбуждающего. Я инстинктивно понял, что они длинны, густы, гладки и тяжелы на ощупь.
– Спасибо, сэр, – холодно произнесла она без всякого оттенка благодарности. – Вы были очень добры, избавив меня от такой неловкой сцены. Могу я иметь честь узнать, к кому обращаюсь?
Я обратил внимание, что, как только она заговорила со мной, ее речь улучшилась, и меня удивили ее манеры. Корнуолльский акцент по-прежнему был заметен, но в ее облике вдруг появился странный налет образованности и достоинства, неожиданный в женщине ее положения. Я попытался понять, к какому слою общества она принадлежит, но не смог.
– Меня зовут Касталлак, – медленно произнес я. – Марк Касталлак. Я из Гвика, что рядом с Хелстоном.
Она чуть помедлила, прежде чем сказать:
– Касталлак? Между Маусхолом и Ламорной есть деревня с таким названием… Итак, приветствую вас, мистер Касталлак. Могу ли я предложить вам рюмку бузинной настойки?
– Это было бы восхитительно, миссис Рослин. Спасибо. Я шел в Зиллан из дома моего отца в Морве и каким-то образом заблудился. Решил спросить дорогу на вашей ферме… – Ложь легко слетала у меня с языка, пока я следовал за ней из кухни по коридору в переднюю часть дома. Она была высока для женщины, но стройна и очень грациозна. Следуя за ней по лестнице и через холл, я заметил, как туго простое черное изношенное платье облегало ее талию, как юбка складками прилегала к бедрам. В передней части дома она открыла дверь и провела меня в безупречно чистую гостиную. На каминной доске даже стояли цветы, что меня удивило, потому что я думал, что в рабочих семьях редко используют «передние комнаты». У окна, которое выходило на сад с травами и пустошь, стоял маленький дубовый стол, и миссис Рослин попросила меня присесть возле него, пока она принесет вино.
Вернувшись, она села напротив меня. Я не удержался от того, чтобы не окинуть ее взглядом от талии до шеи: ее поношенное черное платье было застегнуто до самого ворота, тут я вспомнил о манерах и стал смотреть в окно, чтобы успокоиться.
– Вы надолго приехали в эти места Корнуолла, мистер Касталлак? – спросила она без всякого усилия, пока я пытался справиться с неожиданно накатившей на меня волной застенчивости. Я вдруг вспомнил о том, что слишком молод, не вышел ростом, не красавец, да и в кости широковат.
– Наверное, на несколько недель.
Я сделал над собой огромное усилие, чтобы побороть скованность. В конце концов, она была просто женщиной из рабочего класса, какую бы важность на себя ни напускала. Не было никаких оснований для такой парализующей застенчивости. Я глотнул домашнего вина и принялся объяснять, что только что закончил учебу в Оксфорде и решил навестить отца, который проводил лето на ферме Деверол. Вино, сильное, каким только и может быть домашнее вино, вскоре придало мне храбрости попросить ее рассказать о себе. Всегда ли она жила в Корнуолле? Всегда ли ее приемные сыновья преследовали ее в такой отвратительной манере? Тяжело ли ей живется после смерти мужа? Я узнал, что да, она всегда жила в Корнуолле и даже никогда не была восточнее Теймара, что ее приемные сыновья, с тех пор как умер муж, не испытывают к ней ничего, кроме злобы, но она их не боится, потому что они не могут выгнать ее из дому. Она довольно хорошо справляется с хозяйством; после смерти мужа ей пришлось работать больше, но у нее есть подмога: молодая служанка Энни, слабоумная, но очень послушная, к тому же Гризельда всегда при ней.
– Гризельда? – переспросил я.
– Гризельда приехала со мной из Сент-Ивса, когда я вышла замуж, – пояснила миссис Рослин, и изменившийся тон ее голоса дал мне понять, что ей не хочется продолжать разговор на эту тему.
– Я слышал, что Сент-Ивс очень живописный городок, – сказал я после небольшой паузы. – Я давно хочу туда съездить.
Она улыбнулась, но ничего не ответила, и я понял, что неприятной темой была не безвестная Гризельда, а город, в котором она жила до замужества.
– У меня там живут друзья, – быстро продолжил я. – Сент-Энедоки. По крайней мере, Рассел Сент-Энедок был моим другом в школе, хотя я не видел его уже года два…
И я стал говорить о малозначительных вещах, о тех частях Корнуолла, которые знал лучше всего, о местных джентри, с которыми был знаком, о впечатлениях от Морвы и Зиллана, и болтал до тех пор, пока не понял по ее вежливому молчанию, что она ждет, когда я уйду.
Я так неуклюже встал, что чуть не опрокинул свой пустой бокал.
– Если позволите, миссис Рослин, я пойду.
– Ах да, – сказала она, – вы говорили, что шли в Зиллан, заблудились и решили зайти на ферму, чтобы спросить дорогу. – Она посмотрела мне прямо в глаза ясным взглядом, и мне показалось, что, когда она повторяла мою ложь, в нем промелькнула ирония. – Идите по тропинке к дороге, пересеките ее, и прямо перед вами через пустошь будет Зиллан.
– Спасибо.
К этому времени мы уже были в холле, и она открывала переднюю дверь. Когда она опять повернулась ко мне, я протянул ей руку, и после секундного колебания она вложила в нее свою. Ее пальцы были длинными и тонкими. Я представил себе их прикосновение в других обстоятельствах и, поскольку картина была очень живой, задержал их так надолго, что ей пришлось отдернуть руку, чтобы соблюсти приличия.
Я сказал неловко:
– Можно мне еще раз вас навестить?
– Разумеется, – ответила она, – если окажетесь в этих краях. – Это был вежливый ответ без капли радушия. – Лучше всего утром, – добавила она в тот момент, когда я начал ощущать, что за таким приглашением скрывается отказ, – потому что днем я отдыхаю, шью или глажу, а потом готовлю ужин. Но не приходите в четверг. По четвергам в Пензансе большая ярмарка, и я там целый день торгую продуктами с фермы.
Я почувствовал себя утешенным. Когда мы расстались, я пошел к тропинке и взглянул через плечо, но она уже вошла в дом и закрыла дверь. Дойдя до тропинки, я оглянулся во второй раз, словно не мог поверить, что она больше на меня не смотрит, и, к моему удивлению, инстинкт меня не обманул. Занавеска окна гостиной чуть шевельнулась: она все время на меня смотрела.
Я был настолько взволнован этой встречей, так беспокоен, что в ту ночь не смог заснуть и на следующее утро проснулся, чувствуя острейшее нежелание сопровождать отца в зилланскую церковь, а затем на обед в приходском доме в компании с мистером, миссис и мисс Барнуэлл. Но не мог же я объяснить отцу, что с гораздо большим желанием сходил бы в Пензанс и облегчил свое невыносимое напряжение, купив потайной список женских имен и адресов у портье гостиницы «Метрополь». С трудом взяв себя в руки, я послушно проследовал за ним в двуколку и доехал до церкви, где, должен признаться, на протяжении всей службы представлял себе, что бы случилось, окажись миссис Рослин и я наедине друг с другом за закрытой дверью в темной комнате. Не то чтобы я был безбожником; напротив, в то время я был гораздо более религиозен, чем теперь, потому что отец еще в раннем возрасте привил нам с Найджелом привычку ходить в церковь; к тому же религиозность настолько тесно переплеталась с жизненными ценностями отца, которыми я так восхищался, что я принимал церковь безоговорочно. Несмотря на постдарвиновские течения, с которыми я столкнулся в Оксфорде, и независимость мысли, лелеемую в академической среде, мне никогда не приходило в голову перестать верить в Бога и прекратить прилежно ходить на службу каждое воскресенье. Даже позже, когда я стал проповедовать агностицизм, регулярное посещение церкви давало мне ощущение защищенности. Наверное, такую позицию можно назвать ханжеством, но в двадцать лет я этого не понимал. Отец был верующим, а значит, и я тоже.
Во время первого псалма я оглянулся и чуть не выронил псалтырь, потому что на задней скамье заметил миссис Рослин. Я не видел, как она вошла, и не ожидал ее увидеть. Когда мне удалось посмотреть на нее во второй раз, я заметил рядом с ней сгорбленную старую уродину и с ужасом понял, что это, должно быть, та самая таинственная Гризельда, которая приехала в Зиллан с миссис Рослин после ее замужества. Старуха была похожа на торговку рыбой. Интересно, что общего может быть у этих двух женщин, подумал я и уже не впервые задумался о жизни миссис Рослин в Сент-Ивсе.
Заутреня наконец закончилась, но возможности перемолвиться словом с миссис Рослин не представилось, так как они со старухой сразу же покинули церковь, а меня задержали в проходе, чтобы познакомить с женой и дочерью священника, а потом мы пошли к ним домой обедать. Как я и подозревал, обед оказался ужином, поданным рано, чтобы избавить слуг от излишней работы в субботу, и, разглядывая хозяина и его семью, я с жадностью накинулся на еду. Миссис Барнуэлл оказалась сплетницей с длинным носом, который она очень любила совать не в свои дела. Я был удивлен, что священник, довольно представительный мужчина, выбрал себе в спутницы такую неинтересную женщину. Их дочь поначалу показалась мне такой же ужасной, хотя мать была болтлива и несдержанна, а Мириам молчалива и спокойна. После ужина миссис Барнуэлл застенчиво предложила дочери взять меня «в большое турне по саду», и я обнаружил, что мисс Мириам вовсе не так неприятна. Я проникся к ней сочувствием, зная, насколько сложно дочерям священников встретить подходящего молодого человека, и подумав, что этой девушке, должно быть, одиноко живется в отцовском доме, однако вскоре понял, что она не только не нуждается в моем сочувствии, но и не рассматривает меня как потенциального кавалера. Сначала я подосадовал, поскольку был для нее хорошим женихом и мог рассчитывать на соответствующее отношение, но вскоре чувство юмора позволило мне увидеть смешную сторону ситуации, и я начал лениво размышлять, кем такая девушка может интересоваться. Присмотревшись, я с удивлением обнаружил, что Мириам недурна собой. У нее были темные, в отца, глаза, густые, мягкие каштановые волосы и те тонкие черты лица, которые мужчины, любящие фарфор, находят неотразимыми.
– Я очень хорошо знаю ваших двоюродных братьев и сестру, – небрежно говорила она, пока мы гуляли среди кустов гортензии в дальнем конце лужайки. – Вам папа не говорил? Мы вместе занимались с учителем в Пенмаррике.
– Нет, он об этом не говорил.
– Я их уже давно не видела. Бедный Реймонд перед своей смертью в Каире какое-то время жил за границей, а Кларисса была очень занята своим прошлогодним дебютом в Лондоне и в Пенмаррике бывала мало. Меня пригласили на ее бал, но я не поехала. – Неприязнь, вежливая, но от этого не менее отчетливая, промелькнула в ее голосе. – Харри я иногда вижу, но он стал часто ездить в Лондон… Вы, наверное, теперь будете регулярно навещать Пенмаррик, мистер Касталлак? Ведь после того, как мистер Пенмар сделал вас своим наследником… – Она резко остановилась и, закусив губу, с минуту зло смотрела на куст гортензии.
– Вы меня заинтриговали, мисс Барнуэлл! – сухо сказал я, оправившись от удивления. – Откуда вам известно, что я наследник Жюля Пенмара? Это, конечно, не секрет, но и не достояние общественности! Вы, случаем, не умеете читать мысли?
Она засмеялась и очень мило покраснела. Теперь я сочувствовал ей гораздо меньше. Мне пришло в голову, что эта молодая женщина вполне в состоянии за себя постоять, и я решил, что, будь она гувернанткой, неженатый хозяин дома сделал бы ей предложение прежде, чем мистер Рочестер успел бы поздороваться с Джейн Эйр[4].
– Мисс Барнуэлл, – настаивал я, развеселившись, – не дайте мне умереть от любопытства, умоляю, просветите меня. Как вам удалось так быстро об этом узнать?
– Видите ли… – начала она объяснение.
Недавно она познакомилась с неким мистером Майклом Винсентом, молодым человеком из Лонсестона, их родители давно знакомы. Он приехал в Пензанс, чтобы работать в компании «Холмс, Холмс, Требарва и Холмс»…
– Юристы Пенмаров, – сказал я. – Теперь я начинаю понимать.
Мне пришло на ум, что молодой юрист для этой девушки – очень хорошая партия, и я понял, почему она не проявила интереса ко мне.
– Мистер Винсент ужинал у нас вчера, он у нас довольно часто ужинает, и он упомянул – конечно, вскользь, я уверена, что он не сделал ничего неподобающего…
– Конечно ничего, – сказал я успокаивающе.
– Мистер Винсент часто бывает в Пенмаррике. По делам. – Но по ее тону было ясно, что дела – это только предлог для визитов в Пенмаррик.
– Вот как? – сказал я. – Он друг Харри?
– Нет, – сказала Мириам, мгновенно превращаясь в злобную кошку с выпущенными когтями, – он одержим Клариссой. А она считает это отличным предметом для шуток.
Так вот в чем дело, подумал я. Мириам влюблена в молодого стряпчего, который одержим моей невероятно красивой двоюродной сестрой. Неудивительно, что Мириам с неприязнью говорила о Клариссе. И я вспомнил тот единственный случай четырехлетней давности, когда видел Клариссу в Пенмаррике, вспомнил ее блестящие темные глаза и большой страстный рот. Я не был в Лондоне прошлым летом, когда Кларисса впервые показывалась в обществе, но слава о ее успехе до меня дошла. Один из моих оксфордских друзей познакомился с ней и посылал ей в день по сонету до тех пор, пока у него не иссякло вдохновение; говорили, что она вот-вот выйдет замуж не то за герцога, не то за графа, не то за богатого американца. Представительницы ее собственного пола, особенно такие же, как она, дебютантки, были ошеломлены этим незаслуженным успехом; незаслуженным потому, что Кларисса не отвечала стандартным канонам женской красоты, и пришли в восторг, когда она по какой-то необъяснимой причине не вышла замуж ни за кого из своих пылких поклонников и вернулась в Корнуолл по окончании светского сезона. Скандал разразился вскоре после этого. Все гадали о том, почему угас пыл ее поклонников; поговаривали даже, что она вернулась в Корнуолл опозоренная. Я не знал, насколько эти слухи были правдивы, но то, что у Клариссы теперь была «репутация», а молодой поверенный Майкл Винсент стал одним из длинной вереницы мужчин, которые находили ее необычную внешность неотразимой, – походило на правду.
Возвращаясь домой в двуколке из Зиллана, я сказал отцу:
– Мне кажется, мисс Барнуэлл безответно влюблена в того молодого человека, Майкла Винсента, о котором говорил мистер Барнуэлл перед нашим уходом.
– Правда? – пробормотал отец. Он был измучен своей еженедельной уступкой приличиям, но не настолько, чтобы не поразиться моим словам. – Я думаю, ты ошибаешься. Я не люблю сплетен, но слышал, что маленькая мисс Барнуэлл метит гораздо выше, чем стать супругой простого сельского стряпчего. Я слышал, что Реймонд Пенмар интересовался ею, что именно она была причиной его ссылки в Рим, Афины и Каир. Жиль Пенмар, конечно же, хотел, чтобы его сын женился удачно, а не связывался с дочерью священника.
Я пораженно воззрился на него.
– Это рассказал мистер Барнуэлл?
– Нет, намекнула миссис Барнуэлл, но супруг при этом присутствовал и не опроверг ее слов. Он еще сказал, что глубоко сожалеет, что позволил дочери связаться с Пенмарами. У молодого Харри дурная репутация, а что касается Клариссы… этих слухов я даже и повторять не хочу. Достаточно будет сказать, что я хотел бы, чтобы ты не общался ни с Харри, ни с Клариссой, пока гостишь у меня в Морве.
– Вероятность нашего общения невелика, – сказал я откровенно. – Мне кажется, что, даже если я просто поздороваюсь с Харри, он меня изобьет.
Читать бесплатно другие книги:
