Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен
Никогда не забуду изумления, охватившего меня, когда я впервые увидела дом на Парк-Лейн, который кузен Роберт Йорк незадолго перед тем оставил Марку по завещанию. Я и без того была оглушена долгой поездкой из Пензанса – никогда прежде мне не доводилось ездить поездом – и подавлена громадой просторного, грязного, переполненного, беспорядочного, путаного города, в котором оказалась поздним декабрьским вечером, но, увидев этот городской дом, просто онемела от шока, так что забыла даже о страшном возбуждении, вызванном во мне путешествием и зрелищем лондонских огней, убегающих во все стороны вплоть до бесконечности. Парк-Лейн представлялась мне уютной маленькой улочкой в каком-нибудь скромном квартале, более или менее похожем на лучшие жилые районы Пензанса, а дом – простым жилищем, чуть поменьше фермы Рослин, хотя и с большим количеством слуг. Но, к своему ужасу, я оказалась на одной из крупнейших улиц Лондона, с великолепным Гайд-парком по одну сторону и огромными особняками по другую. Я немедленно лишилась дара речи. Я так разнервничалась, что едва смогла заставить себя выйти из двухколесного экипажа.
Нас вышел встречать ливрейный лакей. Потом еще один. В холле возвышался дворецкий. А за ним стоял еще один лакей. А холл! Массивная люстра свисала с лепного потолка. Красивая лестница, элегантно изгибаясь, вела наверх. Я в полном изумлении смотрела вокруг. Прислуга кланялась, дворецкий бормотал вежливые слова. Мне кажется, я в ответ улыбалась. Не помню точно. Я только помню, что тотчас же с испугом подумала о своем залатанном белье в чемоданах и начала шепотом умолять Марка разрешить мне самой их распаковать. Перед поездкой я купила в Пензансе несколько самых необходимых вещей, но он предложил отложить самые важные покупки до Лондона.
– Но я должна распаковать чемоданы! – жалко настаивала я. – Моя одежда…
– Нет. – Это было все, что я от него услышала. Только «нет» – и все.
– Но, Марк…
– Дорогая, это просто не принято. Делай, как я говорю.
Звучало это так, словно у него было на десять лет больше опыта, чем у меня, словно я только что вышла из подросткового возраста. Но я была настолько подавлена его манерой говорить, его авторитетом, что не посмела больше задавать вопросы.
Поднявшись наверх, я обнаружила, что мне отвели просторную спальню с огромной современной кроватью, роскошной мебелью и темными картинами на стенах. Ковер был с таким густым ворсом, что я с трудом по нему передвигалась. Вскоре горничная с непроницаемым выражением лица, которая распаковывала мой багаж, поставила меня в известность, что рядом есть даже ванная, и я, ухватившись за возможность исчезнуть, прежде чем она обнаружит мое залатанное белье, поспешила по коридору на поиски. Ванна была из белого фарфора на маленьких позолоченных ножках, а еще там была раковина с кранами. Я повернула кран. Полилась вода. Я завернула кран. Вода перестала литься. Осмелев, я исследовала комнату рядом и обнаружила, что это, как я и ожидала, ватерклозет, где унитаз причудливо украшен голубым рисунком по белому полю. В замке Менерион тоже был ватерклозет, но никому из слуг не разрешалось им пользоваться, кроме того, в семидесятые годы, когда я там жила, на водопроводные трубы никогда нельзя было полностью положиться. Возможно, ситуация теперь улучшилась настолько, что все джентри обзавелись прекрасными ванными комнатами и отлично функционирующими ватерклозетами. А возможно, Лондон был просто более прогрессивен, чем отдаленный, провинциальный Корнуолл.
Я была так переполнена впечатлениями, что позабыла о своей нервозности.
В тот вечер после ужина мы рано отправились спать. Мы, конечно же, спали в разных комнатах, чтобы соблюсти приличия, но перед рассветом Марк проскользнул в мою постель и оставался там, пока не рассвело, так что мне не пришлось проводить в одиночестве всю ночь. На самом же деле приличия вряд ли соблюдались по-настоящему, поскольку мы были не женаты, но спали под одной крышей, и весь дом был в нашем распоряжении. И все же, раз мы собирались вскоре обвенчаться и не планировали выходить в свет до свадьбы, я решила, что не стоит расстраиваться из-за того, что приличия были соблюдены недостаточно строго.
На следующее утро впервые в жизни я завтракала в постели, потом моя горничная предложила налить мне ванну. О, что это за чудо – неторопливо принимать горячую ванну! Когда я закончила с этим, было почти одиннадцать часов. Одиннадцать, подумала я, одиннадцать! Я вспомнила свою жизнь фермерской жены, дойку и сбивание масла, бесконечную рутину утренних забот. А теперь – уже одиннадцать, а я только и сделала, что позавтракала, повалялась в постели и приняла ванну!
Я начала получать от жизни удовольствие.
В тот же день пришла портниха и, будучи компетентной женщиной, сразу наметила необходимый мне гардероб и сделала различные предложения о тканях и их рисунках. Увлекательное утро! После позднего обеда мы поехали сначала в Гайд-парк, потом на Бонд-стрит и Оксфорд-стрит, где я увидела невероятное разнообразие магазинов. Следующие несколько дней пролетели быстро; Марк занимался приготовлениями к свадьбе, а я – примеркой платьев, которые начала присылать портниха. И только я начала привыкать к новой жизни и приобретать хоть какую-то толику уверенности в себе, как Марк объявил, что пора ехать с визитом к его матери.
Я опять запаниковала. Я в буквальном смысле тряслась от страха. Тщетно Марк уверял меня, будто я настолько красива в своих новых платьях, что он без колебаний отправился бы со мной в Букингемский дворец. Тщетно говорил он мне, что его мать всего-навсего женщина средних лет, очень тщеславная, невероятно высокомерная, но на самом деле трогательная в своем одиночестве. Впустую уверял он меня, что она не дьявол во плоти. Все, что я о ней помнила, – это то, что это та самая надменная, деспотичная «мисс Мод Пенмар» из злоречивых воспоминаний Этель и Милли Тернер о местных джентри и скандальная, вечно недовольная жена, которая сделала Лоренса таким несчастным за годы, проведенные им вместе с ней в Гвике.
– Да, кстати, – небрежно сказал Марк, – не забудь, что к матери надо обращаться «миссис Пенмар», она никогда не называла себя «миссис Касталлак».
– Миссис Пенмар. Да. Я запомню.
Я напрягла всю свою фантазию в поисках предлога, который позволил бы мне избежать ужасной встречи, но отговорки не нашлось, и в конце концов мы отправились в дом на Чарльз-стрит.
– О Марк! – прошептала я в приступе страха, когда величественный дворецкий бросил на нас мрачный взгляд и провел нас в гостиную. – А мы не можем уйти, улизнуть, пока она не пришла? Ты мог бы сказать, что мне вдруг стало плохо, что я почувствовала слабость…
– Чтобы она немедленно вообразила, что ты беременна и что я женюсь на тебе, потому что вынужден это сделать? Конечно нет!
Я была уже готова поддаться охватившей меня панике и объявить, что мне все равно, какими мотивами его мать объяснит наш брак, когда дверь открылась. Красивая, высокая женщина надменно вплыла в комнату и остановилась, чтобы без малейшего смущения рассмотреть меня в лорнет. У нее были седые, со стальным отливом волосы, черные глаза Пенмаров, которые я так хорошо знала, плотно сжатый, брюзгливый рот и не по-женски волевой подбородок. На пальцах сверкали перстни. Ее платье великолепного фиолетового цвета странным образом ее украшало. Когда она выпустила из руки лорнет и направилась ко мне, я увидела, что в ее движениях были заметны повадки привилегированного класса, позволяющие приходить и уходить, когда и куда ему вздумается, и то высокомерие, которое поначалу и привлекало, и раздражало меня в Марке.
– Да уж, – недовольно сказала она сыну, – хорошенькое дельце, ничего не скажешь. Но она, по крайней мере, прилично выглядит. Надо постараться увидеть положительный аспект в сложившейся ситуации.
– Мама, – произнес Марк с металлом в голосе, – если ты не можешь принимать нас с должной учтивостью, пожалуйста, не трудись. Я не нуждаюсь в твоем позволении на брак…
– И в этом тебе повезло, ты так не считаешь?
– …и, уж конечно, я не собираюсь становиться перед тобой на колени и испрашивать благословения!
– А я этого и не ожидала! Терпеть не могу подхалимажа. Отлично! Если позвонишь сонеткой и прекратишь ходить взад и вперед, как плохой актер, играющий Гамлета, я велю Типсток принести хереса. Присаживайтесь, миссис Рослин, – добавила она, не глядя на меня, сама же села на великолепный стул с высокой спинкой, откуда было удобнее играть роль инквизиторши.
Прошел изнурительный час, в течение которого моя будущая свекровь безжалостно расспрашивала меня о моем происхождении. Марк убедил меня не скрывать ничего и говорить в таком тоне, словно я горжусь быть дочерью рыбака не менее, чем она гордится тем, что происходит из семьи Пенмар, но мне было очень нелегко последовать этому совету. Тем не менее я говорила настолько убедительно, насколько могла: рассказала, что мои родители умерли молодыми, вынудив меня в нежном возрасте пойти в прислуги, и каким-то образом мне даже удалось создать впечатление, что я работала в замке Менерион до тех пор, пока не вышла замуж в первый раз; еще я подчеркнула, что Рослины были не арендаторами, а мелкими фермерами, у которых была своя земля.
– Хм, – пробормотала Мод Пенмар и сделала большой глоток хереса. Пила она, совершенно не утруждая себя изящными манерами. – Что ж, я полагаю, все это вполне приемлемо. Джанна – это ваше настоящее имя?
– Нет, меня крестили как Жанну, в честь отца, которого звали Жан-Ив. Но корнуолльцы не умеют произносить французские имена.
– Он был француз?
– Да, из Бретани. В Сент-Ивсе есть колония бретонских моряков.
– Вы говорите по-французски?
– Я все забыла. Отец умер так давно.
– Жаль. Было бы лучше, если бы вы говорили по-французски. – Она поставила бокал и повернулась к Марку. – Когда вы собираетесь пожениться?
– На следующей неделе. Вот-вот придет разрешение, и я уже отдал все распоряжения, чтобы нас обвенчали в церкви Савой…
– Я приглашена?
– Я бы никогда не посмел поставить тебя в такое неловкое положение!
– Как тактично с твоей стороны! – Выражения их лиц стали горькими, когда они посмотрели друг на друга. Ее рот сжался в твердую узкую полоску. – Что ж, – сказала она, ни на кого не глядя и наливая себе третий бокал хереса из графина, – как ты понимаешь, я не одобряю твой выбор. Но могло быть и намного хуже. Не вижу причин, чтобы миссис Рослин не сумела приобрести некоторый аристократический лоск, а это, Господь свидетель, можно сказать далеко не о многих женщинах из рабочего класса. Она умна, хороша собой и, если сделает над собой усилие, сможет быть вполне презентабельной. Желаю вам всего наилучшего и надеюсь, что вы будете ко мне заходить каждый раз, когда окажетесь в Лондоне.
Визит был окончен. Через несколько минут я в изнеможении опустилась на скамейку экипажа, испытывая от этого невероятное облегчение.
– Конечно, – кратко подытожил Марк, – моя мать вела себя ужасно грубо. Я приношу за нее извинения. Но подобное испытание нам больше не грозит. Тебе не нужно приезжать к ней снова, у меня нет намерения везти тебя туда для оскорблений.
От облегчения я подобрела.
– Мне кажется, она не хотела меня оскорбить, Марк. Она просто слишком прямолинейно выражала свои мысли, а ее разочарование вполне объяснимо. Она ведь наверняка ждала, что ты подыщешь себе хорошую партию.
– Могла бы порадоваться, что я женюсь по любви! Она страшно злилась на своего отца, когда тот не разрешил ей выйти замуж за Жиля Пенмара!
– Она пожелала нам добра, Марк…
– Потому что, если бы она этого не сделала, я бы к ней никогда больше не пришел, а теперь, после смерти кузена Роберта, она наконец начинает жалеть, что не была близка со своими детьми. Ее поведение продиктовано эгоизмом, и так было всегда. Я презираю ее.
Я не ответила. Мне было по душе, что он не так уж сильно привязан к матери и что мне не придется часто навещать ее. Всю дорогу до Парк-Лейн он молчал, но дома неловкая атмосфера быстро рассеялась; приехав, мы обнаружили, что посыльный привез разрешение на брак, и в тот же день отправились на Стрэнд, чтобы отдать священнику последние распоряжения о свадьбе.
Пятью днями позже, утром девятнадцатого декабря, мы поженились. На мне была маленькая, но модная шляпка, подходящая моему вдовьему статусу, голубое шелковое платье великолепных чистых линий, которое подчеркивало мою фигуру, оставаясь при этом образцом хорошего вкуса, и самая неудобная обувь, какую мне только приходилось носить. Нашими свидетелями были два оксфордских друга Марка; церемония прошла быстро и непринужденно, после чего мы вчетвером отправились на завтрак с шампанским в «Клариджес», а когда мы собрались возвращаться на Парк-Лейн, они нас оставили. Как только мы приехали домой, Марк сразу же распорядился, чтобы нас не беспокоили, а потом мы пошли ко мне в комнату, заперли дверь и задвинули шторы. У меня с непривычки кружилась голова от шампанского, и я была на седьмом небе от счастья, что стала миссис Касталлак, так что я отправилась в постель без мыслей о возможных последствиях, ведь теперь я могла не опасаться забеременеть. И чувство защищенности стало таким огромным, что чудо неожиданного везения просто оглушило меня.
В тот вечер мы пошли в театр. У нас, как у членов королевской семьи, была ложа, на мне было мое лучшее вечернее платье из белого шелка и гипюра, отделанное черным кружевом, и все джентльмены направляли свои бинокли на меня, а не на сцену.
– Все думают: кто же это такая? – шепнул мне в восторге Марк. – Ты – загадка этого вечера.
На следующее утро объявление о нашей тихой свадьбе появилось в «Таймс». И только тогда, увидев слова, набранные черным по белому, я наконец смогла полностью осознать значение того, что случилось. Мне кажется, что, если бы у меня тогда было хоть немного времени, чтобы поразмышлять, я бы немедленно ощутила всевозможные страхи, но времени у меня не было. А едва я начала привыкать к необычности лондонской жизни и к головокружительной верхушке общества, где я теперь вращалась, как Марк сказал, что закончил все приготовления к медовому месяцу, и на следующий день мы уже мчались через Ла-Манш во Францию.
Должно быть, я единственная женщина на свете, которая не влюбилась в Париж с первого взгляда. Он показался мне холодным, мрачным городом, заполненным огромными зданиями, которые слыли знаменитыми, и грубыми, эгоистичными женщинами, чей язык я не понимала. Мужчины фальшиво улыбались, их внимание приводило в замешательство, и я решительно отказалась выходить куда-либо без Марка. Я чувствовала себя иностранкой, смущенной и потерянной.
– Но ты ведь наполовину француженка и должна чувствовать себя здесь как дома! – говорил Марк.
– Мой отец был бретонцем, – сказала я, – а Бретань отличается от Франции так же, как Корнуолл от Англии.
Наконец, к моему облегчению, мы уехали из Парижа и сели в поезд, идущий на юг, в Монте-Карло, и, хотя я по-прежнему была убеждена, что Франция – страна ужасная, Монте-Карло понравился мне больше, чем я ожидала. Это был город у моря, а субтропическая растительность напомнила мне новые моррабские сады в Пензансе, где росло множество пальм и экзотических кустарников. Погода была хорошая, и я бы наслаждалась каждой минутой нашего пребывания там, если бы меня не раздражали обильная французская пища и французское вино, которое лилось рекой. Но по мере того как время шло, а позывы к рвоте стали регулярно повторяться каждое утро, я поняла, что французская пища была не единственной причиной моих недомоганий. Я не согласилась обращаться за консультацией к французскому врачу, но, как только в феврале мы вернулись в Лондон, сходила к доктору на Уимпол-стрит, и он подтвердил, что у меня будет ребенок.
Я не собиралась проводить первый год замужества в борьбе с неприятностями, вызываемыми беременностью, но я была небрежна с самой свадьбы и поэтому не очень удивилась своему положению. В конце концов я решила, что раз мне хотелось рано или поздно обзавестись детьми, то не имело значения, начнут ли они рождаться в этом или в следующем году, поэтому примирилась с неизбежным и даже с радостью принялась ожидать материнства.
Марку очень хотелось остаться в Лондоне, чтобы я получала наилучший уход, но мне не терпелось вернуться в Корнуолл. Я тосковала по виду корнуолльского моря, по просторным пустошам, по каменным моторным цехам шахт. Мне хотелось снова вдохнуть корнуолльского воздуха, пройтись по корнуолльской земле и выспаться под корнуолльской крышей. Я больше не могла и дня находиться в Лондоне, и наконец после отсрочки, показавшейся мне бесконечной, как-то теплым утром в начале марта мы сели в поезд и начали свое долгое путешествие домой – в Корнуолл, в Морву, на ферму Деверол.
Ферма, которую я видела издалека, но в которую раньше не заходила, представляла собой простое, непритязательное здание, совсем не похожее на мою любимую ферму Рослин, но эта ферма была просторной, комнаты в ней были красиво меблированы, поэтому я решила, что смогу к ней привыкнуть. Новый водопровод, установленный в наше отсутствие, был большой роскошью, и я могла принимать по утрам ванну независимо от того, когда мне заблагорассудится подняться с постели после завтрака. Марк хотел, чтобы я сходила к врачу в Пензансе, у которого в числе пациентов значились Карнфорты из Карнфорт-Холла, но доктор Логан был старым снобом, поэтому я решила сходить к молодому врачу из Сент-Джаста доктору Солтеру, который пару раз лечил моего первого мужа на ферме Рослин. Доктор Солтер прописал мне умеренные физические упражнения после обеда в дни хорошего самочувствия, а вообще отдыхать как можно больше, и, хотя меня втайне позабавила мысль о том, что я все месяцы ожидания смогу лениво проваляться в шезлонге, я решила последовать его совету и делать, как он сказал.
Пребывание в Монте-Карло позволило нам избежать самой скверной части зимы, но не большой мартовской вьюги, которая традиционно бесновалась добрые сутки, разбивая корабли в пензансской гавани и заметая железную дорогу в Редруте. Это было совершенно исключительное природное явление, и впоследствии люди вспоминали о нем годами. Но тем не менее вскоре наступила весна, которая потом быстро перешла в лето. Я по-прежнему в основном бездельничала. Сара Мэннак оказалась очень хорошей экономкой и была добра к бедняжке Энни, которая поначалу никак не могла привыкнуть к новому дому. У Гризельды, как всегда капризной, несколько раз возникали стычки с миссис Мэннак, но, поскольку она была теперь удобно устроена в небольшом коттедже неподалеку, обстановка на кухне складывалась не так безнадежно, как это могло бы быть.
К нам изредка приходили гости, но из-за моего состояния принимали мы мало. Чаще всего мы виделись с Барнуэллами, потому что по-прежнему ходили на богослужения в ближайшую церковь, а иногда, после утренней службы, обедали в доме священника. Их дочь Мириам, которая годом раньше опозорила себя, сбежав с молодым Харри Пенмаром, была, как и я, «в деликатном положении»; по крайней мере, так однажды за чаем мне с удовлетворением поведала утомительная миссис Барнуэлл. Харри Пенмар женился на Мириам, так что она теперь считалась порядочной женщиной, но он, как всегда, был по уши в долгах, и у меня возникло подозрение, что Мириам, должно быть, уже раскаивается в своем тайном побеге.
Время шло; Марк был занят каким-то историческим трудом, который был слишком сложен для моего разумения, и, казалось, тихая жизнь, которую мы вели, не обременяла его. Я была вполне довольна своим пребыванием в Морве, но иногда мне хотелось сходить на ферму Рослин, и только сознание того, что там я встречу неприятный прием, заставляло меня подавлять такое желание и держаться подальше от этой части Зиллана. Я сдала дом в аренду Джареду, но, чтобы успокоить свою совесть, брала с него лишь символическую плату; у меня не было причин чувствовать себя виноватой перед ним, но ему не везло, да и я всегда холодно к нему относилась. Но его невезение продолжалось, и тем летом двое его детей, в том числе единственный сын Авель, умерли от болезни, а у его жены, одной из тех покорных, поблекших женщин, которые кажутся хронически беременными, начался долгий период выкидышей. Мне было жаль Джареда, но ему моя жалость была ни к чему. Как я слышала, он стал более религиозен и никогда не пропускал служб по воскресеньям. Вскоре после того, как я вышла замуж за его отца, он начал посещать уэслианскую методистскую церковь в Морве, а не приходскую в Зиллане, и это, конечно, был с его стороны вызов отцу, который, как он знал, не переносил методистов, но даже после смерти старшего Рослина Джаред продолжал ходить туда со своей семьей и братом Джоссом. Вдобавок к неожиданному религиозному рвению в то лето он начал принимать активное участие в деревенской жизни и завел дружбу с шахтерами. Вскоре он организовал в Зиллане рабочий клуб и произносил там речи о том, что шахтерам следует начать забастовку, чтобы потребовать лучших условий труда, и что у них столько же прав на достойную, комфортную жизнь, сколько и у аристократии.
– Очень радикально, – недовольно сказала я Марку, но Марк и сам придерживался довольно необычных для такого молодого человека взглядов на жизнь, и он привел мне массу доводов в пользу точки зрения Джареда.
Наступил август. До родов был еще месяц, но к этому времени я уже так устала от своей отяжелевшей фигуры и надоедливых рекомендаций доктора Солтера отдыхать как можно больше, что уже не могла дождаться появления ребенка. В конце месяца, когда я в сотый раз вздыхала и желала, чтобы это поскорее кончилось, чтобы я вновь могла надевать свои красивые лондонские платья, ребенок, словно почувствовав мое нетерпение, решил появиться на свет раньше срока и я внезапно лицом к лицу столкнулась с муками деторождения.
Мне казалось, что не будет никаких трудностей. Я всегда была здорова и в глубине души считала, что коль скоро я успешно пережила несколько лет назад искусственное прерывание беременности, то успешно переживу теперь и естественное. Единственное, чего я не учла, так это того, что впервые рожать после тридцати рискованно для любой женщины.
Усталость сменилась дискомфортом; дискомфорт уступил место сильной боли; на смену боли пришли испуг, потом страх, потом ужас. Я вопила, призывая Гризельду, но при мне была только бормочущая успокоительные слова повитуха, а потом пришел доктор Солтер, который сказал мне с бесполезным участием:
– Крепитесь, миссис Касталлак. Скоро все кончится.
Я грубо выругалась в ответ и увидела, как он открыл рот, удивившись, что я знаю такие слова. А потом наконец появилась Гризельда; она пробралась к моей кровати, и морщинистое лицо ее было перекошено от гнева, потому что ее не пускали ко мне.
Я решила, что никогда больше не буду рожать. Никогда, никогда, никогда в жизни. Потом потеряла сознание.
Но когда мне на руки положили моего сына, моего бедного злосчастного малыша, которого я так полюбила впоследствии, я забыла обо всем, кроме восхитительного ощущения, что я дала ему жизнь.
Счастье и гордость, которые охватили меня после родов, были намного сильнее, чем я представляла себе во время беременности, а вместе с ними пришло и другое чувство, которое сложно определить. Это было что-то вроде ощущения бесконечного покоя, словно сам Господь Бог твердо пообещал мне, что я никогда больше не буду одна, не буду нелюбима. Ребенок был так мал, так беззащитен, настолько от меня зависел, что я расцвела, потому что почувствовала, как я нужна, любима и удовлетворена. Лишь тогда я поняла, насколько пуста была моя бездетная жизнь. Поразительно, как только я могла мириться с бездетным будущим, живя на ферме Рослин? Мне было сложно даже вспомнить свое безразличие к материнству, потому что теперь я была поглощена своим новым счастьем. У меня кружилась голова от неожиданного блаженства, и даже слово «экстаз» вряд ли может описать охватившую меня эйфорию.
Мы назвали младенца Стефеном – это было второе имя Марка, нам обоим оно нравилось – и долгие часы проводили у его колыбели, словно не могли поверить в то, что он настоящий. Конечно же, он был самым красивым малышом изо всех, каких мне доводилось видеть. Я едва дождалась момента, когда было можно встать с постели и продемонстрировать его миру в колясочке.
– Полагаю, он будет похож на тебя, – сказал Марк. – Он совсем не похож на меня.
Потому что Стефен был светленьким. Его голубые глаза не обещали потемнеть, а на макушке был намек на золотистые волосики.
– Еще слишком рано об этом говорить, – поспешно возразила я, боясь, что обсуждение семейных черт в младенце приведет нас к запретной теме о Лоренсе. – Глаза Стефена еще могут потемнеть, а волосы стать черными. Сейчас он ни на кого не похож. Только сам на себя.
И это было совершенной правдой. Я уже собралась обсудить предстоящие крестины, когда Марк неожиданно заметил:
– А тебе не кажется, что он немного похож на моего отца?
Я была так удивлена его неуверенным тоном и упоминанием запретного имени, что не смогла быстро найти ответ. Наконец я сказала, повторяя очевидную истину:
– Слишком рано искать в нем сходство с кем-либо, Марк. Всем известно, что новорожденные редко на кого-то похожи, и Стефен не исключение.
Он кивнул, пожал плечами, словно этот вопрос для него был несущественен, и отвернулся.
– Марк, – неожиданно я почувствовала желание навсегда разрушить тот невидимый барьер, который стоял между нами, – а что касается Лоренса…
– Я не хочу о нем говорить, – сразу же с нажимом сказал он.
– Ах, если бы ты смог взглянуть в лицо правде и не ревновать каждый раз при упоминании его имени! Да, у нас был роман. Да, я была к нему привязана и, как мне кажется, нравилась ему. Мы оба были одиноки и оба хотели скрасить одиночество. Но Лоренс умер. Все кончилось. Теперь весь этот эпизод ушел в историю. Ты мой муж, я тебя люблю, и ты единственный мужчина в моей жизни, вот и все.
– Ты не понимаешь, – хрипло сказал он. Я уже подумала, что больше он ничего не скажет, когда он выкрикнул в отчаянии: – Ты не понимаешь, что я почувствовал, когда узнал, что ты была его любовницей! Ты не понимаешь, как я ненавидел и тебя, и отца, и его невыносимое ханжество… – Он остановился. А потом неожиданно добавил печально: – Мне было так одиноко. Если бы мистер Барнуэлл не был так добр ко мне, я не знаю, что бы я сделал.
Я была подавлена. Слезы, блестевшие в его глазах, напомнили мне, что он еще очень молод, и во мне проснулся новоприобретенный материнский инстинкт.
– Марк, – начала я, но он перебил меня.
– Теперь все кончилось, – коротко сказал он. – Мистер Барнуэлл показал мне, насколько бессмысленна ненависть, и потом, я не мог продолжать ненавидеть, когда понял… – Он опять остановился.
– Что понял?
– Что ты мне нужна, несмотря ни на что, потому что я любил тебя больше всего на свете. – Он отвернулся, но я остановила его и потянулась к нему губами. Я почувствовала, как страсть закипает в его теле, но стоило нам крепко обняться, как младенец проснулся, тонким голоском жалобно требуя внимания.
Мы едва закончили приготовления к крещению сына, когда мистера и миссис Барнуэлл постигло большое горе, и мы из сочувствия к ним предложили перенести церемонию на несколько дней. Их дочь Мириам скончалась, родив девочку, а поскольку вскоре ее муж умер от воспаления печени, вызванной, по слухам, неумеренным пристрастием к алкоголю, младенца привезли в дом священника в Зиллане к дедушке и бабушке. Они назвали внучку Элис; это имя мне не нравилось, и, когда я изредка приходила в священнический дом посмотреть на малышку, она казалась мне безобразным ребенком, в отличие от моего Стефена, который был большим, сильным и, на мой взгляд, совершенным. У него было спокойное, удовлетворенное личико с красивыми мелкими чертами, а на макушке уже кудрявились светлые волосики, которые я любила приглаживать пальцем. Мы наняли няню присматривать за ним, поэтому мне больше не приходилось вставать к нему ночью, когда он плакал или чтобы поменять пеленки. Когда я его видела, он всегда выглядел очень довольным и ухоженным, так что у меня не осталось никаких воспоминаний о трудностях, связанных с уходом за младенцем.
Наступила весна. Стефен рос. Марк опять трудился над историческими исследованиями, но раз в неделю отвлекался от работы, чтобы на двуколке свозить меня и Стефена с няней в Пензанс. Мы держали коляску в «Метрополе», забирали ее, когда приезжали, и катали Стефена по лугу или под пальмами в моррабском саду, а потом возвращались в «Метрополь» пить чай. Я покупала ему игрушки: маленькую пушистую собачку, набор кубиков, пирамидки на стержне; ему все нравилось. Когда он выказывал ловкость и сообразительность в играх, я брала его на руки, обнимала и с гордостью рассказывала Марку, как умен и развит его сын, а Марк смеялся, разделяя мой восторг, и я была счастлива.
Эти поездки были очень приятными: мы беззаботно веселились, хотя в последнее время я часто чувствовала между нами напряжение. Не то чтобы мы были несчастливы; ничуть нет. После рождения Стефена мы без всяких проблем возобновили наши отношения в спальне, но брак, как всем известно, состоит не только из успехов на двуспальной кровати. До замужества я и не подозревала, что Марк был таким серьезным ученым, и мое запоздалое открытие о его страстном увлечении историей не слишком меня обрадовало. Он надолго закрывался в кабинете и утром, и вечером, а днем обычно отправлялся на прогулки один, чтобы «подумать». Раз в две недели он, тоже в одиночестве, ездил в Пензанс на обед со своим другом Майклом Винсентом, молодым поверенным из «Холмс, Холмс, Требарва и Холмс», а потом заходил с визитом в Карнфорт-Холл, где собиралась молодежь его возраста из джентри, но мне, естественно, не разрешалось сопровождать его в этих случаях. Я не возражала, чтобы он встречался с друзьями, потому что всем мужьям время от времени нужна мужская компания, но мне не нравилось проводить время в одиночестве – нечем было заняться, не с кем поговорить. Сара Мэннак так хорошо управлялась по дому, что мне мало что оставалось делать, и, хотя я много часов тратила на преобразование домашнего интерьера или на занятия благотворительностью, как и полагалось жене джентльмена со средствами, мне часто бывало одиноко и тревожно.
Наконец я догадалась, что одной из причин такого положения был недостаток у меня образования, и немедленно принялась это исправлять. Я снова начала читать романы, чтобы расширить свой словарный запас, а чтобы практиковаться в письме, завела дневник – не эти записи, а краткий отчет о своих занятиях днем. Я купила атлас, чтобы заниматься географией, школьный учебник, который доступно рассказывал об истории Англии, учебник французского и большой орфографический словарь.
– Откуда вдруг такое рвение к учебе? – спросил Марк, увидев меня однажды среди книг и безмерно удивившись. – Ты же знаешь, я не хочу, чтобы ты стала синим чулком!
– Да, но… – Я заколебалась. Потом быстро проговорила: – Мне казалось, что тебе будет приятнее приглашать сюда друзей, если ты будешь знать, что я…
– Дорогая, мое нынешнее отшельничество не имеет к тебе никакого отношения, можешь мне поверить. Я буду рад пригласить к нам Джастина Карнфорта, Роджера Уеймарка или Рассела Сент-Энедока, когда почувствую, что время пришло.
– Я понимаю, тебе будет неловко, если мистер Сент-Энедок узнает меня, но, Марк, когда я служила в замке Менерион, он еще ходил в коротких штанишках…
– Дорогая, я тебе уже сказал, что мое нынешнее отшельническое настроение совсем не имеет к тебе никакого отношения!
– Тогда почему?..
– Просто я считаю, что ферма Деверол – неподходящее место, чтобы развлечься на должном уровне.
Я была изумлена. Мне казалось, что улучшения, которые я произвела на ферме, сделали ее достаточно милым и уютным местом для друзей, которых Марк захотел бы пригласить, но, по всей видимости, я была наивна, полагая, что на бывшей ферме можно принимать местную аристократию.
– Может быть, мы могли бы пригласить на ужин Барнуэллов? – осторожно предложила я. – Или хотя бы доктора и миссис Солтер…
– Не думаю, – сказал Марк. – Когда мы будем жить в Пенмаррике, мы не станем приглашать их на ужин, хотя, несомненно, время от времени сможем обедать с ними в знак вежливости. По части обедов начать можно уже сейчас. Но если мы пригласим их сейчас на ужин, то не сможем перестать это делать, когда переедем в Пенмаррик. Так не принято.
– О! – воскликнула я. Что еще я могла на это сказать! Мысль о том, что Барнуэллы и Солтеры, принадлежащие к среднему классу, окажутся ниже нас на социальной лестнице, как только мы переедем в Пенмаррик, заставила меня похолодеть. Я еще могла заставить себя собраться и быть непринужденной, когда мы обедали в доме священника, и понимала, что мне придется сделать еще большее усилие над собой, чтобы привыкнуть принимать друзей Марка из числа местных джентри, но перспектива жить исключительно среди членов прихода, подобных Карнфортам или Сент-Энедокам, повергла меня в панику. Тем не менее я, как могла, подавила нервозность и постаралась сосредоточиться на успехах Стефена и на ведении дел по хозяйству.
Но все равно я время от времени начинала сильно нервничать при мысли о будущем.
К моему облегчению, Марк вскоре раскаялся в том, что мы ведем замкнутую жизнь, и однажды теплым вечером в начале июня, к моему восторгу, повез меня ужинать в «Метрополь». Ужин удался. Я так усердно занималась самоусовершенствованием, что теперь могла поддержать разговор на самые разные темы. Набравшись храбрости, я заговорила о самой горячей новости, о пьесе Уайльда «Саломея», обреченной на запрет к постановке на лондонской сцене в тот год, и согласилась с той точкой зрения, что аморальности нет места в искусстве, но Марк сказал мне, что, по его мнению, тенденция к развитию декаданса еще только начинается. Мы говорили о Киплинге и Честертоне: я просто-напросто пересказывала статьи из газет и журналов, но Марк сказал мне, что популярность этих писателей объяснялась тем, что они предоставляли миллионам людей, живущих скучной жизнью обывателей, возможность окунуться в недоступную экзотику. Меня никогда не переставало удивлять, что точка зрения Марка часто не совпадала с мнением большинства; я не могла понять, было ли это результатом серьезного образования или происходило оттого, что он был все еще достаточно молод и наслаждается несогласием со старшими. Как бы то ни было, он сделал множество комплиментов моим новоприобретенным знаниям. Ему так понравилось, что меня интересует его мнение, что он заговорил о политике – предмете, о котором, как он считал, женщина не должна знать ничего, и сказал, что надеется, что мистер Гладстон вскоре сменит лорда Солсбери на посту премьер-министра и тогда Ирландия наконец получит автономию.
– Но, говорят, мистер Гладстон не очень нравится королеве, – произнесла я с сомнением.
Он нашел это очень забавным.
– Дорогая, мы живем при демократии, а не при деспотизме! Человек может голосовать, как ему велит совесть, а не его суверен!
Я не была полностью уверена в том, что в точности означают слова «демократия» или «суверен», но тоже улыбнулась. Нам было так легко друг с другом, что чувство собственной неполноценности и одиночества теперь казалось мне кошмаром из прошлого, ерундой, которой больше не существовало.
Из «Метрополя» мы ушли поздно и как раз направлялись к миссис Мэннак, которая ожидала нас в двуколке, когда маленькая девочка с горящими щеками и блестящими глазами подбежала ко мне, чтобы предложить букетик цветов.
– Спасибо, не надо, – коротко сказал Марк и взял меня под руку, чтобы пройти мимо, но я в каждом нищем ребенке видела себя маленькую и остановилась, опустив руку в сумочку.
– Вот, – сказала я, давая ей три пенса, и наклонилась, чтобы взять букетик.
– Спасибо, леди.
Ее рука была горяча. Я сделала шаг назад, и Марк потащил меня прочь.
– Она больна, – сказал он. – Ты можешь заразиться.
Но было уже поздно. Через несколько дней мои щеки тоже раскраснелись, лоб начал гореть, глаза стали блестящими и заболели. Врач приходил и уходил. Из Пензанса приезжал даже врач Карнфортов, старый доктор Логан. Я лежала в постели с закрытыми глазами, мысли мои путались, и откуда-то издалека я слышала слова доктора Логана: «В Пензансе много больных корью».
А потом наступила всепоглощающая, головокружительная темнота, и я долго не отличала день от ночи, пока однажды утром глаза у меня болеть перестали и я почувствовала себя лучше.
– У вас крепкое здоровье, миссис Касталлак, – удовлетворенно сказал доктор Солтер. – Теперь вы очень быстро поправитесь, конечно, если будете следовать моим указаниям. – Он не забыл, как я вела себя в конце беременности.
Я откинулась на подушки, чувствуя страшную слабость, но при этом радуясь, что худшее уже позади, но, как только я закрыла глаза, услышала его слова, сказанные кому-то за дверью тихим голосом: «Проследите, чтобы ей пока не сообщали о ребенке».
Он умер через два дня от болезни, которой я его заразила. Все были очень добры ко мне. Я была еще очень слаба, когда мне об этом рассказали, но поднялась с постели и пошла в детскую. Его мертвое тельце лежало в колыбели, спокойное личико выглядело восковым. Неожиданно я почувствовала невыносимую боль, горе было слишком сильным, чтобы его можно было облегчить слезами. В этот момент я предпочла бы, чтобы малыш родился мертвым или умер вскоре после рождения, но только не такой ужасной смертью, когда он уже стал личностью, которую я любила, со своим характером и индивидуальностью.
Люди постоянно писали сочувственные письма; все были так участливы, а больше всех Марк. Наконец, когда слезы мои высохли, а лицо окаменело, он зашел ко мне в комнату и присел на кровать.
– Джанна, дорогая, прости меня, но нам нужно договориться о похоронах. Мне предложили похоронить Стефена во дворе церкви в Морве, но я сказал, что, поскольку мой отец погребен в Зиллане, я хочу, чтобы Стефена похоронили там же. Мне показалось, что ты со мной согласишься… Я повидал мистера Барнуэлла, он не имел ничего против, служба будет послезавтра. Я поговорил с Солтером, но он определенно сказал, что ты еще слишком слаба, чтобы идти на похороны…
– Я пойду! – закричала я. – Я не могу не пойти на похороны своего собственного ребенка!
И тут все мое горе вырвалось наружу; меня начали сотрясать рыдания, разрывая мне грудь и обдирая горло. Я плакала и плакала, но Марк ничего не говорил, только крепко обнимал меня, дожидаясь, пока пройдет первый приступ горя. Наконец я немного успокоилась и попыталась заговорить, но, взглянув ему в лицо, увидела морщины вокруг рта, печаль в глазах и с огромным чувством вины поняла, что не у одной меня умер ребенок.
– Марк, я была так эгоистична, прости меня…
– Тсс. – Он погладил меня по голове. – Я понимаю, что тебе тяжелее, чем мне.
– Почему? Он ведь был и твоим единственным ребенком.
Марк был не в силах отвечать. Мы еще немного посидели, объединенные горем, и в странный момент просветления мне пришло в голову, что впервые со дня свадьбы мы стали мужем и женой, а не просто любовником и любовницей.
Вскоре после этого я опять забеременела. Горе все еще тлело во мне, но теперь его приглушило новое ожидание, и это предвкушение помогло заполнить пустоту потери. Я все еще медленно оправлялась от шока и возвращалась к обыденному течению жизни, когда случилось событие, перевернувшее всю нашу дальнейшую жизнь. В конце декабря умер наконец Жиль Пенмар, и три четверти огромного состояния Пенмаров, включая огромную усадьбу Пенмаррик, тотчас же отошли к Марку. Мои дни в качестве хозяйки фермы Деверол, вращающейся среди среднего класса, закончились; начиналась жизнь среди аристократии в качестве миссис Касталлак из Пенмаррика.
Глава 4
В первые годы правления она бывала, как правило, беременна и поэтому не могла часто сопровождать своего неугомонного мужа.
Альфред Дагган.Дьявольский выводок
Несмотря на блеск своего дома, жизнь Генриха была довольно скучной, полной хлопот и трудов, поскольку ему приходилось постоянно принимать участие в тяжбах вследствие беспорядка, создаваемого гражданской войной, улаживать конфликты между арендаторами и безостановочно углубляться в каждый аспект функционирования его нового королевства. Он был чрезвычайно толковым человеком, и главной его заботой было установление мира и порядка… во имя умножения доходов короны…
Джон Т. Эпплбай.Генрих II
К этому времени Марк был уже очень состоятельным молодым человеком. В придачу к деньгам Пенмаров он унаследовал довольно скромную часть состояния своего отца и львиную долю денег по завещанию кузена своей матери Роберта Йорка, который умер вскоре после Лоренса в конце 1890 года. К тому же Марк должен был унаследовать состояние матери после ее смерти, так что у него были и еще перспективы. Я не вникала в его финансовые дела, потому что он ясно дал мне понять, что это не женское дело, но однажды все же сообщил мне, каким капиталом владеет, и от этой суммы голова у меня пошла кругом. Я не могла даже представить себе такого несметного богатства.
Единственной, кто, кроме Марка, получил существенные деньги по завещанию Жиля Пенмара, была его приемная дочь Кларисса. Она приехала в Пенмаррик из Лондона на похороны, а двумя днями позже, после службы, к нашему величайшему изумлению, пришла с визитом к нам в Морву.
Согласно зилланским сплетням, мисс Кларисса Пенмар достойно поддерживала семейную традицию буйной жизни. Всем было известно, что она крайне беспутна. Поговаривали даже, что у нее бывали шуры-муры с конюхами из Пенмаррика, хотя мне не верилось, что женщина, воспитанная как леди, могла опуститься так низко. Я никогда ее не видела, потому что Марк не общался с родственниками из Пенмаррика, и даже теперь, когда Кларисса пришла на ферму Деверол, Марк не разрешил мне с ней увидеться.
– Я один ее приму, – сказал он, заранее распаляясь. – Мы с ней давние враги, и мне не хотелось бы втягивать тебя в наши ссоры.
Меня удивила его явная неприязнь к Клариссе, потому что она казалась одной из самых привлекательных девушек, которых я когда-либо встречала, и мне думалось, что ее прелестная внешность не могла не произвести впечатление на Марка. Но я не стала с ним спорить, а просто с любопытством ждала в кабинете, пока он разговаривал с ней в гостиной. Я уже думала, что больше ни секунды не смогу сдерживать любопытство, когда услышала, как дверь гостиной открылась. Я ждала, прислушиваясь. К моему удивлению, Марк провел гостью через холл на кухню, а потом на второй этаж. Я с трудом заставляла себя оставаться в кабинете, зная, что Марк рассердится, если я его ослушаюсь, поэтому ограничилась тем, что приоткрыла дверь и напрягла слух.
Вскоре они снова спустились и остановились в холле.
– И все же мне трудно себе представить, зачем тебе понадобилось жить здесь, Кларисса, – откровенно сказал он ей. – Было бы более естественно, если бы ты захотела купить мой дом в Лондоне, а не этот в Морве.
– Напротив, – произнесла Кларисса Пенмар своим вкрадчивым, хорошо поставленным голосом. – Мне так надоел Лондон! Дорогой Марк, уж ты-то можешь это понять. Ты променял его на это местечко, следовательно, лондонское общество наскучило тебе так же, как и мне теперь. Меня раздражают предрассудки, в соответствии с которыми девушка должна выйти замуж как можно быстрее, и желательно за богача; надоели танцы, ужины, скучные приемы; надоело, что в Лондоне надо останавливаться только у друзей, а в противном случае остается только похоронить себя в этом ужасном мавзолее на гребне скал. Не представляю, почему ты хочешь жить там, дорогой Марк! Ах, мне надоело даже то, что мне все надоело! Теперь, когда папа умер, у меня наконец есть средства, чтобы поступать так, как я захочу, и ехать, куда мне заблагорассудится. Как только я услышала, что миссис Барнуэлл говорит об этом доме, о том, каким приятным и уютным он стал заботами твоей жены, я решила, что могу попробовать здесь пожить. Вполне возможно, что я не останусь здесь надолго, но мне хочется попробовать, мне нравится новизна жизни в доме, в котором когда-то жил рабочий класс! Я сейчас одержима новизной – это, на мой взгляд, единственное лекарство от скуки, а для таких людей, как мы, рабочий класс должен казаться чем-то новым… Дорогой Марк, не смотри на меня так! Я же ничего не имею против того, что ты женился на вдове фермера! Лично я считаю, что представители низших слоев очень даже возбуждают чувственность.
У меня дух зашелся от ярости, а Марк протянул:
– Да, я слышал о твоем пристрастии к конюхам Пенмаррика. До свидания, Кларисса. Если желаешь купить этот дом, уведоми о своем решении моих юристов в Пензансе, и они оформят сделку от моего имени. – И она едва успела попрощаться, как он с грохотом захлопнул входную дверь.
Узнав, что Кларисса решила купить ферму Деверол, я обрадовалась, что Марк так невзлюбил это место. У прихода Морва и прихода Зиллан была общая граница, а ферму Деверол и Пенмаррик разделяло менее шести миль. Кларисса же была из тех, кого очень привлекают чужие мужья, особенно если больше нечем развлечься. А шесть миль не крюк для такой женщины.
Нам пора было уезжать с фермы Деверол, но Марк опасался, что переезд меня утомит, потому что у меня к тому времени был уже поздний срок, и хотел оставаться в Морве до тех пор, пока не родится ребенок. Но меня терзал необъяснимый страх – я боялась рожать ребенка в том самом доме, где умер Стефен, и, хотя Пенмаррик в то время был самым неприглядным особняком, какой только можно себе представить, мне страстно хотелось переехать туда как можно скорее. Марк посоветовался с доктором Солтером, и они решили пойти мне навстречу.
Ясным майским днем в Пенмаррике, в большой башенной комнате с видом на море, родился мой второй сын.
На этот раз роды были легкими, а мое выздоровление быстрым. Я решила, что в конце концов была права и рождение ребенка было очень простым делом. Малыш рос быстро; вскоре стало ясно, что он будет таким же очаровательным, как и Стефен. Мне хотелось назвать его в честь отца, но Марк сказал, что впоследствии это приведет к путанице, и мы окрестили сына Маркусом. Волосы мальчика, хоть и реденькие, были очень темными, и я решила, что со временем они превратятся в густые темные волосы Пенмаров, но у него были мои голубые глаза и светлая кожа, поэтому казалось, что он будет похож на нас обоих. Вскоре я поняла, что он отличается от Стефена: чаще плачет, чаще смеется, требует больше внимания, хотя развивается и медленнее.
Но я не могла вечно тосковать по Стефену. У меня просто не оставалось на это времени. Как только я оправилась после родов, мне пришлось заняться ужасным старым особняком, который стал теперь нашим домом, и вскоре я обнаружила, что предстоит совершить огромные преобразования. Теперь вся моя энергия уходила на то, чтобы сделать дом удобным для жилья.
Трудно найти слова, чтобы описать Пенмаррик. Такие дома могут вызвать только сочувствие к аристократам, вынужденным всю жизнь провести в мрачных, продуваемых сквозняками, отвратительных хоромах. Как рассказал мне Марк, особняк был сооружен из обычного для Корнуолла серого камня, и его главную часть построили еще в елизаветинские времена. Документы свидетельствовали, что когда-то перед домом существовала караульная башня, потому что северный берег Корнуолла являлся постоянным объектом нападения со стороны ирландских пиратов, а то, что Пенмаррик был расположен на высоких утесах, облегчало его защиту. Оставшаяся часть дома была более современной, комнаты для прислуги пристроил в начале века прапрадед Марка, авантюрист, а весь дом целиком отремонтировали в модном тогда готическом стиле его наследники. Снаружи он выглядел довольно презентабельно – здесь были и причудливые украшения в виде множества романтических псевдозубцов и легких контрфорсов; каменные желоба для стока воды с крыши оканчивались фантастическими фигурами, а в конце каждого крыла располагались приземистые круглые башни, из окон которых открывался великолепный вид на море, пустоши и скалы. Но внутри!.. Стены, с которых слоями отваливалась краска. Протертые до дыр ковры, плинтусы, под которыми хозяйничали мыши и кое-кто похуже, плесень, сырость, разложение… Я была в ужасе. Водопроводные трубы были либо примитивными, либо их не существовало вовсе, кухни – грязными и безнадежно устаревшими, методы ведения хозяйства – возмутительно расточительными. Я попросила экономку принести счета; она адресовала меня к управляющему; он же свалил все на нее. Столкнувшись с бесконечным враньем, я к тому же обнаружила массу упущений в отчетности и на следующий день сообщила и экономке, и управляющему, что они могут укладывать свои вещи и быть свободны.
Дворецкий был приятный старик, очень преданный Пенмарам, и хотя я подозревала, что он пристрастился прикладываться к лучшему портвейну из погреба, все же решила дать ему шанс начать новую жизнь и занялась остальной прислугой. В результате было отказано от места чрезмерно любвеобильному лакею и его беременной подружке-судомойке и немедленно уволен наглый грум. Напоследок я вселила страх во всех горничных.
– Всем известно, – строго сказала я им, – что чистота – залог здоровья. Теперь комнаты должны выглядеть так…
И я произнесла строгую речь об отполированной мебели, чистых коврах, выстиранных шторах, вычищенных горшках и кастрюлях, выскобленных полах на кухне и пище, завернутой в муслин, чтобы отвадить голодных мышей. Вдохновленная предметом обсуждения, я мрачно намекнула о незавидной судьбе, которая постигнет любую служанку, позволяющую паутине висеть по углам, а в заключение объявила, что в Пенмаррике начинается новая эра и теперь среди прислуги нет места ленивым, развязным и безответственным.
Но новая эра не приходит сама по себе. В течение многих месяцев после переезда в Пенмаррик мы с Марком были поглощены борьбой за улучшение быта, и я уже начала думать, что мы никогда не преуспеем в этом настолько, чтобы наслаждаться жизнью, а только будем стараться просто выжить там.
На самом деле мне нравилась роль хозяйки усадьбы, ведь сбылась моя мечта вести хозяйство в большом особняке, но, к сожалению, мне это не удалось. Пришлось нанять экономку; было бы чрезвычайно странным для человека в моем новом положении торговаться с поставщиками и постоянно руководить прислугой, и Марк не замедлил мне на это указать. Но пока подыскивали экономку, я сама набирала новый штат прислуги, следила за широкомасштабной операцией по уборке дома, заказывала ковры и ткани для новых штор. Марк подрядил архитектора, и вскоре мы уже проводили долгие прекрасные часы, мечтая о том, как наш дом станет не только пригодным, но и приятным для обитания. Наконец интерьер был отделан в светлые тона, новые окна вставлены так, чтобы солнце проникало в мрачные комнаты, а восточное крыло (где, по поверью, водилось привидение) превратилось во множество светлых комнат для гостей. Целая армия водопроводчиков оборудовала две ванные комнаты, три ватерклозета и водопровод на кухне. Кошачье семейство ликвидировало мышей на чердаке, заросший сад был атакован батальоном садовников, и к концу этого длинного многотрудного лета мне стало казаться, что в доме наконец все заработало.
Тем временем Марк всерьез занимался усадьбой. Он нанял нового управляющего и много часов проводил, изучая дела на шахте Сеннен-Гарт, которая в начале века принесла Пенмарам большое состояние. Я мало знала об оловянных и медных шахтах, их каменные моторные цеха всегда были для меня лишь частью пейзажа, а уродливые горы шлака – средством к существованию для бедняков, у которых не было своей земли. «За рыбу, олово и медь!» – таков был знаменитый корнуолльский тост, но эти три ключа к процветанию были расположены в нем не в том порядке. Корнуолл с незапамятных времен славился своим оловом, но в девятнадцатом веке шахты добывали больше меди, чем олова. Недалеко от Пенмаррика были две известные на весь мир шахты – Боталлак, расположенный на краю утесов, настоящий памятник человеческой изобретательности, и Левант, который уходил так глубоко под землю и так далеко в море, что по сравнению с ним шахта Пенмаров Сеннен-Гарт казалась маленькой. Пенмарам принадлежала еще одна шахта, Кинг-Уоллоу, но она была закрыта уже многие годы и больше не приносила доходов семье. Когда мы приехали в Пенмаррик, Сеннен-Гарт тоже уже почти не окупался; он еще действовал, но производство упало, и народу там трудилось немного.
Из Долкоута, знаменитой шахты близ Камборна, для консультаций были выписаны специалисты по горному делу; их отчет был неблагоприятен, и Марк, ужаснувшись условиям работы на шахте и оценив огромные расходы, необходимые лишь для улучшения безопасности труда, не говоря уже о том, чтобы сделать шахту прибыльной, решил, что Сеннен-Гарт надо закрыть.
В Сент-Джасте и Зиллане, где жило большинство шахтеров, немедленно начался бунт. В Пенмаррик прибывали делегации с протестами, а Джаред повел шахтеров в шумный крестовый поход за возобновление работы на шахте, но, конечно, это было пустой тратой времени. Марк был тверд как кремень. Протесты не прекращались, люди надеялись, что молодой, неопытный хозяин может изменить свое решение, если они посильнее на него нажмут, но чем упорнее они становились, тем жестче оказывалась позиция Марка. Он был упрям, как полдюжины мулов, и превосходил своей неподатливостью всех недовольных шахтеров Корнуолльского Оловянного Берега.
Посреди всей этой заварухи неожиданно, никого не предупредив, приехала мать Марка. Она поселилась в гостинице «Метрополь» и прислала сыну записку, сообщая, что ничто и единого дня не удержит ее вдали от любимого Пенмаррика, независимо от причин, которые он мог бы привести, чтобы предотвратить ее прибытие.
– О боже! – возопил Марк в приступе ярости. – Мне не хватало только, чтобы она совала везде свой нос и критиковала все, что мы сделали в Пенмаррике! И как она смеет приезжать сюда, никого не уведомив! Как она смеет! Боже, как я ненавижу высокомерных, надменных, задирающих нос женщин! Я скажу ей прямо в лицо все, что думаю о ее своевольных попытках проникнуть в мой дом!
Но я не могла не сочувствовать Мод Пенмар. Со времени нашей свадьбы она виделась с нами только однажды, после рождения Стефена, когда приехала, чтобы повидать своего первого внука, и неделю жила в «Метрополе». Я была уверена, что ей не терпится увидеть Маркуса и навестить дом, который она в молодости так любила. Мне не удалось предотвратить ссору Марка с матерью, потому что они всегда ссорились, встречаясь, но, после того как она пролила одну большую стеклянную слезу, он взял ее за руку и сказал, что она все же может остаться на один-два дня, а я сделала все возможное, чтобы обеспечить ей радушный прием. Но она меня очень утомляла, а я уже и без того устала из-за бесконечных хлопот по благоустройству дома и к тому же в мае ждала еще одного ребенка. Когда Марку удалось-таки отправить миссис Пенмар в Гвик повидать Найджела, я почувствовала невероятное облегчение и пролежала бы в постели целую неделю, если бы не Рождество, самое суматошное для всех нас время года.
К этому времени весь приход уже знал о нашем приезде, и вскоре нас завалили разного рода приглашениями, так что я была рада своей беременности – она давала мне предлог хотя бы на время избегать самых обременительных проявлений моего нового социального статуса. Когда доктор Солтер дал мне свой уже привычный совет отдыхать как можно больше, я ухватилась за этот шанс и вела спокойную жизнь, возобновив попытки усовершенствовать свой запас знаний. Чтение расширило мой словарь, акцент мой стал менее заметным, но Корнуолл в нем все еще звучал, и это меня очень смущало. Наконец, уже в полном отчаянии, я тайно дала объявление в пензансской газете о том, что ищу учителя фонетики, и вскоре наняла пожилую даму, которая приезжала в Пенмаррик дважды в неделю, чтобы помочь мне преодолеть мой недостаток.
Марк удивился и сказал, что я говорю достаточно хорошо, но сопротивление его длилось недолго, и мне казалось, что в глубине души он радовался больше, чем признавался в том вслух.
Наступил новый год. Я лежала в шезлонге и в ужасе смотрела на внушительную стопку приглашений от корнуолльской аристократии. В такие моменты меня одолевало знакомое чувство неполноценности и я не могла думать ни о чем, кроме того, что Маркус и мои будущие дети будут жить в мире, который никогда меня полностью не примет. И я с тревогой говорила себе: «Надеюсь, мне будет с ними легко». А потом меня снова охватывал страх и я думала: «Надеюсь, они не будут меня стыдиться».
Разумеется, болезненно впечатлительной делала меня беременность. Я всегда решительно боролась с такими мрачными мыслями, и в целом у меня это получалось, но иногда, не в силах совладать с собой, я часами пребывала в скверном настроении и – какая ирония – впустую тосковала по той спокойной жизни, какую мы вели на ферме Деверол.
Моя старшая дочь родилась в конце мая, когда Маркусу был год. В последние месяцы беременности я увлеклась поэзией Теннисона, и его поэма об одинокой, обнесенной рвом ферме, где скрывается от людских взоров героиня в ожидании своего любимого, разбудила мое воображение. Мне казалось, что бедная девушка была изолирована от внешнего мира в таком же месте, каким был Пенмаррик, когда мы приехали, и мое сердце обливалось за нее кровью. Когда Марк спросил меня, как нам назвать младенца, я без колебаний ответила: «Мариана».
– В честь героини из «Любовью за любовь»?
– В честь девушки из поэмы Теннисона, – сказала я, не зная, что Теннисона вдохновил Шекспир, о чем Марк сразу же поставил меня в известность.
– Что ж, – добавил он, – хорошее имя. Но мы должны назвать ее и в честь тебя тоже.
– Нет-нет, Марк! «Мариана Джанна» звучит ужасно! Пусть она будет просто Марианой. Кроме того, мне не нравится мое имя.
– А мне нравится, – возразил он. – Ну что ж, может быть, у нас будет еще одна девочка…
Мы не знали, сколько хотим иметь детей, – может быть, четверых или пятерых. После смерти Стефена у меня появилось безумное желание родить как можно быстрее еще несколько детей, чтобы больше никогда не довелось входить в пустую детскую, я даже предпочла бы, чтобы они могли рождаться чаще, чем раз в год.
Но вскоре после рождения Марианы Марк сказал:
– У нас масса времени и уже двое детей, давай теперь немного поживем для себя. Я весь год очень много работал, да и ты тоже, несмотря на беременность. Почему бы нам не махнуть куда-нибудь передохнуть пару месяцев? Мне бы хотелось поехать в Италию, или Швейцарию, или, может быть, еще раз во Францию. Мне нужен отдых.
Не знаю, почему меня расстроило его предложение. Несомненно, одной из причин нежелания путешествовать за границей был наш медовый месяц, когда я страдала от тоски по дому, незащищенности и от чувства собственной неполноценности. Другой причиной было то, что я с огромным трудом привыкала к новой жизни в Пенмаррике и чувствовала, что не выдержу дополнительного испытания путешествием за границу. Но какими бы ни были причины, я сразу поняла, что не хочу ехать.
– Мне еще рано оставлять Мариану, – неуверенно начала я, но, к моему ужасу, Марк сразу же разгадал мою уловку и сделал резкое замечание о том, что долг жены – заниматься не только детьми, но и мужем.
Это меня расстроило, потому что я прилагала невероятные усилия, чтобы ему угодить, даже занималась самообразованием, чтобы он не стыдился меня, когда мы встречались с людьми, равными ему по положению. Но он не извинился, а просто ушел, прежде чем я смогла сказать, что он несправедлив. Потом я попыталась забыть о нашей размолвке, но вскоре обнаружила, что снова и снова вспоминаю о ней, пока наконец, не в силах больше расстраиваться, не решила снова завести разговор об отдыхе.
– Марк, – начала я на следующий день, когда сентябрьское солнце заливало светом террасу, а щеки наши обдувал ветерок с моря, – Марк, по поводу отдыха…
Он посмотрел на меня, и в его черных глазах появилось то расчетливое выражение, которое я так хорошо знала.
– Любопытно, что ты завела об этом речь, – сказал он. – Я как раз сам собирался вернуться к нашему разговору.
– А-а. – Я так растерялась, что не находила слов.
– Что ты хотела сказать?
– Я… просто хотела извиниться за то, что отказалась ехать… я просто пока к этому не готова. Но, Марк, я совсем не хотела сказать, что больше никогда не захочу путешествовать! Может быть, на следующий год…
– На следующий год, – отрезал он, – ты опять будешь беременна, и мы опять не сможем никуда поехать.
Теперь наступила моя очередь злиться.
– А тебе будет так противно, если я опять забеременею? Мне казалось, ты тоже хотел детей!
– Но не всех же сразу! – парировал он. – Зачем так спешить? Разве нельзя выделить немного времени, чтобы насладиться обществом друг друга? Попробуй поставить себя на мое место, если, конечно, ты способна принимать какую-либо точку зрения, кроме своей собственной! За четыре года ты родила троих детей; это, может быть, очень приятно и удовлетворяет твои материнские инстинкты, но не оставляет тебе возможности удовлетворять мои инстинкты! Мне кажется, тебе пора уже подумать не о себе, а обо мне. Мне надоело быть мужем от случая к случаю, даже если тебе по вкусу быть эпизодической женой.
Невероятным усилием я сохранила самообладание.
– Другие мужья как-то обходятся. Немало жен рожают детей каждый год.
– В наши дни только простолюдины плодятся как кролики!
– А я, как ты никогда не упускаешь случая напомнить мне, как раз из простой семьи! Ты это хочешь сказать? Ты хочешь сказать, что у леди «не принято» рожать каждый год? Да?
– Да не будь ты так чертовски обидчива! – Он напрягся от досады. – Черт побери, Джанна, я не хочу сказать, что нам не нужна большая семья, я просто не понимаю, почему мы не можем подождать два года или хотя бы год, прежде чем заводить еще одного ребенка.
– У меня нет времени ждать, – сказала я с досадой, потому что не любила задумываться о разнице в десять лет, которые нас разделяли, а тем более обсуждать это с ним. – Времени нет у меня.
– Ты сможешь рожать еще по крайней мере десять лет.
– После сорока лет роды становятся более опасными. Так что остается пять лет, а не десять.
– Значит, ты собираешься провести следующие пять лет, рожая как можно больше детей и обеспечивая себя предлогом избегать меня по нескольку месяцев каждый год!
– Это не так!
– Разве врачи не рекомендуют женщинам воздерживаться от сексуальных отношений во время беременности и после родов?
Я терпеть не могла, когда он так прямо говорил об интимных вещах. Подобная откровенность унижала меня. Я больше не была ни барменшей, ни даже женой фермера и негодовала, когда Марк обращался со мной так, словно я привыкла к грубости.
Но хотя я оскорбленно замолчала, он и не подумал переменить тему.
– Я тебе чем-то не угодил?
– Ах, Марк, не говори ерунды!
– Но спать со мной тебе нравится уже меньше, чем раньше.
Я сказала себе, что он расстроен, и подавила негодование.
Читать бесплатно другие книги:
