Собиратели ракушек Пилчер Розамунда

Мистер Тиллингэм, все еще улыбаясь, покачал головой и протянул руку, чтобы открыть дверцу машины.

— Из-за этого не стоит волноваться. Возможно, она и не верила в Бога, но, я уверен, Бог верил в нее.

Дом, оставшийся без хозяина, — мертвый дом, это лишь внешняя оболочка, где перестало биться сердце. Тихий и пустынный, он как будто чего-то ждет. Тишина ощущалась физически, давила, как тяжкий груз; от нее некуда было деться. Не слышно было ни шагов, ни голосов, ни грохота кастрюль из кухни; из маленького магнитофона на кухонном столе больше не доносились врачующие душу звуки Вивальди или Брамса. Двери закрылись, да так и остались закрытыми. Каждый раз, поднимаясь по лестнице, Антония упиралась взглядом в дверь спальни Пенелопы. Прежде она всегда была открыта, и можно было видеть вещи, небрежно брошенные на спинку стула, ощущать дуновение ветра из открытого окна, вдыхать приятный запах, исходивший от самой Пенелопы. А теперь… Внизу было не лучше. Ее зияющее пустотой кресло возле камина в гостиной. Огонь в камине не горит, а бюро закрыто на ключ. Нет больше уютного звона посуды, нет ее смеха, нет надежды вновь ощутить тепло ее непринужденных объятий. В том мире, где Пенелопа жила, существовала, дышала, слушала, помнила, легко было верить, что ничего страшного и непоправимого никогда не случится. Но если и случится — а с Пенелопой уже случилось, — то всегда найдется способ справиться, примириться или отказаться признать поражение.

Она умерла. В то ужасное утро, выйдя из теплицы в сад и увидев, что Пенелопа неуклюже развалилась на деревянной скамье с вытянутыми вперед ногами и закрытыми глазами, Антония строго сказала себе, что та просто присела на минутку отдохнуть, наслаждаясь свежим бодрящим воздухом раннего утра и бледными, еще нежаркими лучами солнца. На какое-то безумное мгновение ее ум отказался признать очевидное, слишком оно было ужасно и непоправимо. Жизнь без этого источника непреходящего восторга, без этой незыблемой уверенности в собственной безопасности была немыслима. Но немыслимое произошло. Пенелопы больше нет.

Для Антонии наступили черные дни. Прежде заполненные до отказа множеством разных дел, теперь они казались бесконечными, словно от восхода до заката проходил век. Даже сад ее уже не радовал, потому что в нем не было Пенелопы, оживлявшей все своим присутствием, и ей приходилось преодолевать себя каждый раз, когда она выходила туда что-то сделать, — например, вырвать сорняки или нарезать нарциссов, чтобы поставить их где-нибудь в кувшин. Все равно где. Теперь это не имело значения. Ровным счетом никакого.

Антония никогда еще не ощущала себя такой бесконечно одинокой. И одиночество приводило ее в ужас. Раньше рядом был Космо; потом, когда он умер, ее утешало то, что существовала Оливия. Пусть даже в Лондоне, за много миль до Ивисы, но она была и говорила по телефону: «Не волнуйся, приезжай ко мне, я о тебе позабочусь». Но сейчас Оливия недоступна. Практичная, организованная, она составляет перечень дел и звонит по телефону: кажется, она говорит по телефону постоянно. Она дала Антонии понять, правда косвенно, что сейчас не время для долгих задушевных разговоров и откровений. Антонии хватило ума это понять; в первый раз она видела новую Оливию — холодную, компетентную деловую женщину, которая с трудом пробивалась вверх по служебной лестнице и в конце концов стала редактором журнала «Венера», а в процессе восхождения приучила себя беспощадно относиться к человеческим слабостям и быть нетерпимой ко всяким сантиментам. Прежняя Оливия, с которой она впервые познакомилась, как ей теперь казалось, в давние-давние времена, была, по всей вероятности, слишком уязвимой, когда открывалась навстречу миру, и потому сейчас захлопнула все двери. Антония это понимала и относилась к ней с уважением, но от этого ей было не легче.

По причине этого барьера, возведенного Оливией, а также потому, что понимала, сколько забот и хлопот свалилось на ее голову, Антония почти не говорила с ней о Данусе. Иногда, как бы невзначай, разговор о нем все же заходил, как тогда, на вершине обдуваемого ветром холма, пока мистер Бедуэй занимался в доме немыслимыми делами, которые надо было сделать, но ни о чем важном они не говорили. Ни о чем по-настоящему важном. У него эпилепсия, сказала она Оливии. Он эпилептик. Но она не сказала: «Я люблю его. Он моя первая любовь, я у него тоже. Он любит меня, и мы уже занимались любовью, и это совсем не страшно, как я всегда думала, а очень даже правильно и к тому же удивительно прекрасно. Не важно, что ждет нас в будущем, не важно, что у него нет денег. Я хочу, чтобы он вернулся как можно скорее, и, если он болен, я буду ждать, когда он выздоровеет, и стану за ним ухаживать; мы будем жить в деревне и вместе выращивать капусту».

Она не сказала все это Оливии, потому что та была занята совсем другими делами… и, кроме того, Антония была не уверена, что это будет ей интересно и что она захочет ее выслушать. Живя в одном доме с Оливией, она чувствовала себя так, словно едет в поезде с незнакомой попутчицей. Между ними не было прочных связей. И Антония замкнулась в своем одиночестве.

Раньше кто-то всегда был рядом. Сейчас не было даже Дануса. Он был далеко, на севере Шотландии, в Сатерленде, и связаться с ним нельзя было ни по телефону, ни телеграфом, ни каким-нибудь другим нормальным способом. Мы отрезаны друг от друга, говорила себе Антония, как если бы он плыл в каноэ вверх по Амазонке или мчался на собаках по заснеженным просторам полярных льдов. И эта невозможность установить с ним связь была просто невыносима. Пенелопа умерла, и теперь он был так нужен Антонии! И, как будто телепатия была надежной радарной системой, она почти весь день настойчиво мысленно обращалась к нему, надеясь, что он услышит ее на расстоянии, примет сигнал и почувствует настоятельную потребность позвонить ей. Поедет на машине за двадцать миль до ближайшего автомата, наберет ее номер и узнает, что случилось.

Но этого не произошло, и Антония нисколько не удивилась. Чтобы как-то утешиться, она убеждала себя, что он позвонит в четверг. «Вернется в Эдинбург и позвонит ей сразу же, при первом удобном случае. Он ведь обещал. Он позвонит и сообщит мне… нам?.. результаты сканирования и прогноз врача. (Удивительно, но теперь это казалось не столь важным.) А потом я сообщу ему, что Пенелопа умерла, и он непременно приедет, он будет здесь со мной, и это даст мне силы». А силы Антонии были очень нужны, чтобы пережить похороны Пенелопы. Если Дануса не будет рядом, она может не выдержать предстоящего кошмара.

Часы тянулись очень медленно. Прошла среда, и наступил четверг. Сегодня он непременно позвонит. Прошло утро, время перевалило за полдень.

Звонка не было.

В половине четвертого Оливия отправилась в церковь. Там она должна была встретиться с девушкой, которой предстояло убрать церковь цветами. Оставшись одна, Антония бесцельно слонялась по саду; потом прошла по тропинке в его дальний конец, чтобы снять с веревки высохшие наволочки и кухонные полотенца. Часы на церкви пробили четыре, и вдруг она ясно поняла, что ждать больше не может ни минуты. Пришло время решительных действий, и, если она немедленно что-то не предпримет, с ней или будет истерика, или она кинется вниз к реке и утопится. Она поставила корзину с бельем на землю и направилась через сад к дому; миновав теплицу, вошла в кухню, подняла трубку и набрала номер в Эдинбурге.

Был теплый, навевающий дремоту день. Ладони ее были холодными и влажными, во рту пересохло. Часы в кухне отсчитывали секунды быстрее, чем колотилось ее сердце. Ожидая, пока на том конце провода возьмут трубку, Антония соображала, что именно скажет. Если Дануса нет дома и к телефону подойдет его мать, ей придется попросить ему что-то передать. «Умерла миссис Килинг. Передайте, пожалуйста, Данусу. И попросите его позвонить мне. Это говорит Антония Гамильтон. Он знает мой телефон». Это хорошо. Но хватит ли у нее смелости спросить у миссис Мьюирфильд о результатах обследования или это будет слишком нахально и бестактно? Что, если диагноз плохой и надежды на излечение мало? Вряд ли матери Дануса будет приятно рассказывать о семейном несчастье совсем чужому человеку, а вернее, бесплотному голосу, доносящемуся из глостерширской глубинки. С другой стороны…

— Алло?

Мысли Антонии беспорядочно метались в голове. Голос на том конце провода застал ее врасплох, и она чуть не бросила трубку.

— Я… гм… это миссис Мьюирфильд?

— Нет. Сожалею, но миссис Мьюирфильд нет дома. — Голос был женский, с сильным шотландским акцентом, с прекрасным вышколенным выговором.

— Понятно… А когда она будет?

— Извините, не имею представления. Она ушла на заседание Фонда спасения детей, а потом, мне кажется, она собиралась зайти к знакомой на чашку чаю.

— А мистер Мьюирфильд?

— Мистер Мьюирфильд на работе. — Ответ прозвучал резко, как будто Антония задала дурацкий вопрос — да так оно и было — и ответ был самоочевиден. — Он вернется домой в половине седьмого.

— А с кем я говорю?

— Я прихожу к миссис Мьюирфильд помогать по хозяйству. — Антония в нерешительности замолчала. В голосе собеседницы, которая, возможно, хотела вернуться к уборке дома, появились нетерпеливые нотки. — Что-нибудь передать?

В отчаянии Антония задала еще один вопрос:

— А Дануса там нет?

— Данус уехал на рыбалку.

— Я знаю. Но он собирался сегодня вернуться, и я подумала, что, может быть, он уже приехал.

— Нет, он еще не приехал, и я не знаю, когда он вернется.

— Тогда, может быть… — Выбора у Антонии не было. — Не могли бы вы ему кое-что передать?

— Подождите, я возьму карандаш и бумагу. — Антония стала ждать. Прошло некоторое время. — Теперь говорите.

— Просто скажите ему, что звонила Антония, Антония Гамильтон.

— Одну минуточку, я запишу. Ан-то-ния Га-миль-тон.

— Все правильно. Скажите ему… что во вторник утром умерла миссис Килинг. Похороны состоятся в деревне Темпл-Пудли в субботу, в три часа. Он поймет. Возможно, — сказала она, молясь о том, чтобы он успел, чтобы он был с ней, — он захочет приехать.

В пятницу утром в десять часов зазвонил телефон. С тех пор как они кончили завтракать, он звонил в четвертый раз, и Антония, где бы ни находилась, со всех ног бросалась первой снять трубку. Но на этот раз ее не было дома. Она отправилась в деревню забрать почту и молоко, и потому трубку, встав из-за стола, сняла Оливия:

— «Подмор Тэтч».

— Это мисс Килинг?

— Да.

— Говорит Чарльз Эндерби из фирмы «Эндерби, Лусби и Тринг».

— Доброе утро, мистер Эндерби.

Он не стал выражать соболезнования, так как уже успел это сделать, когда Оливия звонила, чтобы уведомить его как адвоката Пенелопы о смерти клиентки.

— Мисс Килинг, я непременно приеду к вам в Глостершир на похороны миссис Килинг, но я подумал, что, если вам всем удобно, после церемонии мы могли бы собраться: вы, ваш брат и сестра — и я бы дал пояснения к некоторым пунктам завещания, чтобы не было никаких сомнений. Возможно, вы сочтете такую встречу слишком поспешной и несвоевременной, тогда вы имеете полное право назначить другой день. Но, мне показалось, это тот случай, когда вся семья соберется под одной крышей. Все займет не более получаса.

Оливия подумала.

— Пожалуй, вы правы. Чем быстрее мы это сделаем, тем лучше, к тому же мы редко собираемся вместе.

— Тогда во сколько вам удобно?

— Служба начнется в три, потом мы устраиваем чай для тех, кто пожелает вернуться после похорон в дом. Я думаю, к пяти часам все закончится. Вас устроит это время?

— Вполне, я сейчас это себе помечу. А вы предупредите миссис Чемберлейн и вашего брата?

— Непременно.

Она позвонила Нэнси:

— Нэнси, это Оливия.

— Оливия, я только собиралась тебе звонить. Как ты там? Как идут приготовления? Хочешь, я приеду тебе помочь? Мне это не составит никакого труда. Ты не представляешь, как тягостно мне сознавать, что от меня нет никакого проку…

— Послушай, Нэнси, — перебила ее Оливия. — Мне только что звонил мистер Эндерби. Он предлагает нам всем собраться после похорон, хочет пояснить кое-какие моменты завещания. В пять часов. Ты сможешь остаться?

— В пять, ты говоришь? — В пронзительном голосе Нэнси появилась настороженность, как будто Оливия предложила ей участвовать в каком-то тайном и подозрительном мероприятии. — Нет-нет, в пять я не могу. Никак.

— Объясни, ради бога, почему нет?

— У Джорджа встреча с викарием и архидьяконом. По поводу жалованья младшему священнику. Это очень важно. Мы уедем домой сразу после похорон.

— Но это тоже важно. Попроси его перенести встречу.

— Оливия, я не могу.

— В таком случае вам придется приехать в двух машинах, и ты вернешься домой одна. Ты непременно должна быть. Слышишь?

— А нельзя ли встретиться с мистером Эндерби как-нибудь в другой день?

— Можно, конечно, но это будет менее удобно для всех нас. К тому же я уже сказала, что мы все соберемся, так что у тебя нет выбора.

Голос Оливии звучал начальственно и резко, и это было заметно даже ей самой. Она добавила чуть мягче:

— Если ты не хочешь возвращаться одна, то можешь заночевать здесь и уехать на следующее утро. Но ты должна участвовать непременно.

— Ну ладно, — скрепя сердце уступила Нэнси. — Но ночевать я не останусь, спасибо. У миссис Крофтвей выходной, и мне надо приготовить детям ужин.

К черту миссис Крофтвей! Оливии надоело уговаривать сестру.

— В таком случае позвони, пожалуйста, Ноэлю и скажи, что он тоже должен присутствовать. Этим ты очень облегчишь мне жизнь и перестанешь терзаться, что от тебя нет проку.

На смену долго державшейся ясной сухой погоде, когда катастрофически упал уровень воды в реках и совсем обмелели лососевые заводи, в Сатерленд пришли дожди. Их принесли с запада рыхлые серые тучи, затянувшие все небо и закрывшие солнце; они уселись на вершинах гор, стекая в долины и превращаясь в туман, и дождевые капли с легким шумом падали на землю. Опаленная сушью вересковая пустошь впитывала влагу, поглощала ее, выплескивая избыток в трещины высохших торфяников; оттуда она собиралась в маленькие ручейки, затем в ручейки побольше и, наконец, сбегала по склонам гор в реку. Одного дня непрерывного дождя оказалось достаточно, чтобы восстановить естественную влажность почвы. Вода журчала, бурлила, набирая силу; пенясь, низвергалась в глубокие заводи; устремлялась вниз, в узкие лесистые долины, и бежала дальше к открытому морю. К утру четверга надежда на рыбалку, еще недавно казавшаяся совершенно несбыточной, обрела реальные очертания.

В четверг друзья планировали вернуться в Эдинбург. Сейчас они стояли у открытой двери мызы, глядя на дождь и обсуждая, что им делать. Из-за ясной погоды всю неделю клева не было, и теперь перспектива перенести отъезд манила как никогда. Но отступить от намеченного не так-то просто, и им обоим было о чем задуматься. Наконец Родди сказал:

— Я должен быть на работе только в понедельник. Так что мне все равно. Решай ты, дружище. Я понимаю, тебе поскорее нужно домой, узнать, что решили врачи. Если тебе трудно вынести еще один день неизвестности, тогда мы сейчас же складываем вещи и уезжаем. Но ты уже так долго ждешь, что, по-моему, можешь потерпеть еще денечек, тем более что он сулит нам массу удовольствий. Вряд ли твоя мама очень рассердится, если сегодня вечером ты дома не появишься. Ты не маленький, а если еще она послушает сводку погоды, то сразу поймет, в чем дело.

Данус улыбнулся. Он был благодарен Родди за то, что тот так просто и прямо изложил суть проблемы. Они дружили много лет, а в последние несколько дней, оставшись наедине, еще больше сблизились. Здесь, далеко от дома, словно на краю света, развлечений почти не было, и вечером, готовя себе ужин или сидя у костра, они много говорили обо всем на свете. Для Дануса эти беседы были как нельзя кстати; ему нужно было выговориться, высказать все, что наболело на душе и что он, стыдясь, долго скрывал от всех. Он рассказал Родди о своей жизни в Америке, о внезапном начале болезни, обо всем, что пришлось пережить, и оттого, что он все произнес вслух, происшедшее стало казаться не таким тягостным и пугающим. Сбросив с души этот груз, теперь он мог говорить и о других вещах. Объяснил, почему решил переменить профессию, сообщил о планах на будущее. Рассказал о своей работе у Пенелопы Килинг и о незабываемой поездке в Корнуолл. И, наконец, поведал другу об Антонии.

— Женись на ней, — посоветовал Родди.

— Я и сам этого хочу. Но не сейчас. Сначала нужно разобраться со своими проблемами.

— А чего с ними разбираться?

— Ведь если мы поженимся, у нас будут дети. А я еще не знаю, передается ли эпилепсия по наследству.

— С какой стати? Конечно нет.

— И зарабатываю я немного. Честно говоря, у меня гроша медного за душой нет.

— Займи у отца. По-моему, он от безденежья не страдает.

— Не хочу.

— Гордыня тебя ни к чему хорошему не приведет.

— Может быть. — Данус тоже думал об этом, но обсуждать сейчас не хотел. — Ладно, там видно будет, — пробормотал он.

Подняв лицо к плачущим небесам, он думал о возвращении, об ожидавшем его дома диагнозе. Думал об Антонии, которая ждет его звонка и пытается чем-то заполнить дни разлуки.

— Я обещал позвонить Антонии сегодня, — сказал он. — Как только приеду в Эдинбург.

— Позвонишь завтра. Если она такая, какой я ее себе представляю, она поймет. — Сейчас вода в реке поднялась. Данус уже мысленно ощущал тяжесть и приятную упругость удочки, которой так и не пришлось воспользоваться, слышал, как раскручивается леска, чувствовал, как натягивается она после удачной поклевки. Здесь есть одна заводь, где водится крупная рыба… Родди не выдержал: — Ну решай скорее. Давай рискнем и останемся еще на денек. Пока мы поймали всего несколько форелек, да и тех съели. Теперь нас ждут лососи. Дадим им шанс потягаться с нами в честной спортивной борьбе.

Ему, видно, не терпелось поскорее закинуть удочку в заводь. Данус повернул голову и поглядел на товарища. По веснушчатому лицу Родди он увидел, что тот сгорает от нетерпения приступить к делу, и понял, что не может отказать ему в этом удовольствии.

И, широко улыбнувшись, сдался:

— Ладно. Остаемся.

На следующий день рано утром они собрались в обратный путь. Уложили в багажник сумки, удочки, остроги, бахилы, плетеные корзины для рыбы, а также два здоровенных лосося, которых им удалось поймать, так что решение остаться окупилось с лихвой. Скоро мыза, чисто прибранная и запертая на все замки, осталась позади, далеко в горах. Впереди лежала длинная узкая дорога, петлявшая по унылой вересковой пустоши Сатерленда. Дождь прекратился, но по небу все еще неслись дождевые облака, а их тени скользили по бескрайним просторам торфяных болот. Наконец друзья пересекли пустошь, спустились в долину, переехали через реку в Бонарбридже и обогнули голубые воды залива Дорнох. Затем поднялись вверх по крутым склонам Струи и выехали в Блэкайлу. Отсюда начиналось широкое шоссе, и теперь они могли увеличить скорость. Они пронеслись мимо старых межевых столбов с бешеной скоростью. Миновали Инвернесс, Каллоден, Каррбридж, Авимор, а дальше от Далвинни дорога повернула на юг и стала подниматься в горы Кэрнгормс мимо тоскливых холмов Гленгэрри. К одиннадцати часам они миновали по объездной дороге город Перт и выехали на автостраду, разрезающую, как хирургический нож, графство Файф. И вот уже виднеются два моста через реку Форт, сверкающие в ярких утренних лучах. Казалось, они были сделаны из блестящей легкой проволоки. Проехали мост и оказались на шоссе недалеко от Эдинбурга. Скоро вдали показались и башни древнего города, и стоящий на утесе замок с развевающимся над ним флагом — вид, неподвластный времени и переменам, такой же, как на старой литографии.

Шоссе кончилось. Пришлось снизить скорость до сорока, а потом до тридцати миль в час. Машин на дороге стало больше. Наконец замелькали дома, магазины, гостиницы, светофоры. Приятели не разговаривали всю дорогу. Теперь Родди нарушил молчание.

— Было очень здорово, — сказал он. — Нужно съездить туда еще разок.

— Обязательно. Как-нибудь съездим. Спасибо тебе.

Родди барабанил ногтями по рулевому колесу.

— Ну как ты себя чувствуешь?

— Порядок.

— Боишься?

— Не очень. Просто смотрю на все трезво. Если уж мне суждено прожить с этой болезнью до конца жизни, то так тому и быть.

— Кто знает. — Зажегся зеленый свет. Машина двинулась вперед. — Может быть, тебя ждут хорошие новости.

— Не думаю. Я рассчитываю на худшее и верю, что справлюсь.

— Что бы там ни было… что бы они там ни обнаружили… ты ведь не сдашься, не повесишь носа? А если уж все будет плохо, не держи это в себе. Помни, я всегда рядом и готов тебя выслушать, если тебе надо будет с кем-то поделиться.

— А навещать меня в больнице тоже будешь?

— Не сомневайся, дружище. У меня всегда была слабость к хорошеньким сестричкам. Я буду приносить тебе виноград и съедать его сам.

Куинсферри-роуд; старый мост Дин. Они уже выехали на широкие магистрали и двигались между рядами хорошо спланированных жилых домов Нового города. Чисто вымытые, освещенные солнцем стены домов были медового цвета. В парке Морей-плейс деревья стояли в зеленой дымке свежих, только что распустившихся листочков, а ветки стоящих в цвету вишен поникли под тяжестью соцветий.

Вот наконец и улица Хириот-роу, и высокий узкий дом, где жил Данус. Родди остановил машину у тротуара и выключил мотор. Они вышли, выгрузили из багажника пожитки Дануса, в том числе корзину с драгоценной рыбиной, и внесли все на крыльцо.

— Ну вот и все, — сказал Родди, стоя в нерешительности, как будто ему не хотелось расставаться со старым другом. — Хочешь, зайду с тобой в дом?

— Нет, — ответил Данус. — Все будет хорошо.

— Позвони мне вечером.

— Договорились.

— Пока, старина. — Родди дружески хлопнул его по плечу.

— Все было очень здорово.

— Удачи тебе.

Он сел в машину и уехал. Данус посмотрел ему вслед, а потом, порывшись в карманах джинсов, вытащил ключ и отпер тяжелую, выкрашенную в черный цвет дверь. Она открывалась вовнутрь. Он увидел знакомую прихожую, красивую витую лестницу, ведущую наверх.

Всюду были чистота и порядок, тишину нарушало лишь тиканье высоких напольных часов, когда-то принадлежавших его деду. Ухоженная полированная мебель блестела, а на низком шкафчике рядом с телефоном стояла ваза с гиацинтами, источавшими сильный чувственный запах.

Данус в нерешительности остановился. Наверху открылась дверь и снова захлопнулась. Послышались шаги. Он поднял глаза. На лестнице появилась мать.

— Данус.

— Рыбалка была удачная. Я задержался на денек.

— О, Данус…

Миссис Мьюирфильд, как всегда, была аккуратна и элегантна. В прямой твидовой юбке и мягком свитере; седые волосы причесаны волосок к волоску. И все же было в ней что-то непривычное. Она шла вниз ему навстречу… нет, бежала, что само по себе было очень необычно. Он уставился на нее. На нижней ступеньке она остановилась. Глаза ее были вровень с его глазами, а рука сжимала отполированный столбик перил.

— Ты здоров, — сказала мать. Она не плакала, но глаза ее блестели, как будто в них стояли слезы. Никогда раньше он не видел ее такой взволнованной. — О, Данус, все хорошо, ты вполне здоров. И всегда был здоров. Вчера позвонили из больницы, и я долго разговаривала с врачом. В Америке тебе неправильно поставили диагноз. У тебя вообще никогда не было эпилепсии. Ты не эпилептик.

Он не мог вымолвить ни слова. Мозг отказывался работать, словно превратившись в вату, в голове не было ни одной мысли. А потом появилась только одна.

— Но… — Ему трудно было даже говорить. Голос его сорвался, слова застряли в горле. Он глотнул и начал снова: — Но как же тогда обмороки?

— Они были следствием вируса, который ты где-то подцепил, и очень высокой температуры. Так бывает. Так случилось и с тобой. Но это не эпилепсия. У тебя ее никогда не было. И если бы ты не был таким дуралеем и не скрывал все от нас, ты бы избавил себя от стольких душевных мук!..

— Мне не хотелось тебя расстраивать. Я помнил о Яне и не мог, не хотел, чтобы ты переживала все сначала.

— Я бы согласилась на адские муки, только бы ты не мучился. И главное, напрасно. Ведь совсем не из-за чего. Ты же здоров.

Здоров. Никакой эпилепсии. И никогда не было. Он совсем здоров. И никаких таблеток, никакой неопределенности. С души у Дануса свалился камень, и он почувствовал себя почти невесомым, как будто в любой момент мог оторваться от земли и парить под потолком. Теперь он мог делать все, что угодно. Абсолютно все. Мог жениться на Антонии. «О господи милостивый, теперь я могу жениться на Антонии и иметь детей. Спасибо Тебе. Благодарю Тебя за это чудо. И никогда не устану благодарить Тебя. Я так Тебе благодарен, что не забуду об этом никогда. Это я Тебе обещаю».

— Ну, Данус, не стой же ты, как истукан. Ты что, меня не понимаешь?

Он сказал: «Понимаю» — и потом прибавил: «Я люблю тебя». И хотя это была чистая правда и Данус любил мать всегда, никогда раньше он не говорил об этом. Она расплакалась, и этого Данус тоже прежде никогда не видел. Он заключил ее в объятия и крепко прижал к груди. Немного погодя она перестала плакать и только тихонько всхлипывала, ища носовой платок. Наконец он отпустил ее от себя, она высморкалась и вытерла глаза, потом поправила прическу.

— Ужасно глупо, — сказала она. — Вот уж не думала, что заплачу. Но я так обрадовалась! Мы с папой места себе не находили, потому что никак не могли сообщить тебе эту добрую весть и успокоить тебя. А теперь, когда я сказала тебе главное, думаю, я могу сообщить тебе еще кое-что. Вчера днем тебе кто-то звонил. Меня не было дома, и миссис Купер записала то, что просили тебе передать. Известие далеко не радостное, но я надеюсь, оно не слишком тебя огорчит…

Прямо у него на глазах мать снова становилась самой собой, практичной и сдержанной. Открытое проявление чувств пока закончилось. Убрав носовой платок в карман, она слегка отодвинула Дануса в сторону, прошла к низкому шкафчику, где стоял телефон, взяла блокнот, всегда лежавший рядом, и перелистала страницы.

— Вот. Звонила некая Антония Гамильтон. На, прочти сам.

Антония.

Данус взял блокнот и увидел написанные карандашом слова, узнав витиеватый почерк миссис Купер.

Антония Гамильтон звонила в 4 часа, четв. Сообщила: миссис Килинг умерла втор., похороны в 3 часа в Темпл-Пудли суб. Думает, вы захотите туда поехать. Надеюсь, я записала правильно.

Л. Купер

Члены семьи съехались на похороны матери. Супруги Чемберлейн приехали первыми. Нэнси в своем автомобиле, а Джордж — в громоздком, далеко не новом «ровере». На Нэнси были темно-синий костюм и фетровая шляпа, поразительно безвкусная и неуместная. Лицо под ее широкими полями казалось неприступным и решительным.

Оливия, надевшая для храбрости и удобства свой любимый темно-серый костюм от Жана Мюира, поцеловала их обоих. Целовать Джорджа было все равно что целовать костяшки пальцев, от него пахло нафталином с примесью антисептика, как от зубного врача. Оливия провела их, как гостей или незнакомцев, в уставленную цветами гостиную. И как с гостями, начала разговор с извинений:

— Простите, что не приглашаю вас пообедать. Но вы, наверное, заметили, что миссис Плэкетт уже накрыла стол к чаю и отодвинула все стулья, а мы с Антонией все утро делали сандвичи. Мы и сами не обедали — так, кое-чем перекусили.

— Не беспокойся. Мы перекусили в кафе по дороге сюда. — Со вздохом облегчения Нэнси уселась в кресло Пенелопы. — Миссис Крофтвей сегодня выходная, и мы оставили детей с друзьями. Мелани очень плакала, жалела бабушку Пен. Бедная девочка, она впервые столкнулась со смертью… так сказать, лицом к лицу. — Оливия не нашлась, что сказать в ответ. Нэнси сняла черные перчатки. — А где Антония?

— Наверху. Одевается.

Джордж посмотрел на часы:

— Пусть поторопится. Уже без двадцати пяти три.

— Джордж, отсюда до церкви ровно пять минут.

— Возможно. Однако мы не можем ворваться туда в последнюю минуту. Это крайне неприлично.

— А мама? — спросила Нэнси, понизив голос. — Где мама?

— Она уже в церкви, ждет нас, — кратко ответила Оливия. — Мистер Бедуэй предлагал тронуться от дома семейной процессией, но я не согласилась. Надеюсь, вы не возражаете.

— А когда приедет Ноэль?

— Вот-вот должен появиться. Он едет из Лондона.

— В субботу на дорогах всегда много машин, — изрек Джордж. — Он наверняка опоздает.

Его мрачному предсказанию не суждено было сбыться, ибо ровно через пять минут деревенскую тишину нарушили знакомый шум подъезжающего «ягуара» и шорох шин по дорожке; машина остановилась, хлопнула дверца. Минуту спустя Ноэль уже был с ними, очень высокий, загорелый, элегантный, в сером костюме, сшитом на заказ у дорогого портного для участия в деловых встречах с состоятельными бизнесменами и слишком шикарном для деревенских похорон.

Но это было не важно — главное, он не опоздал. Нэнси и Джордж молча смотрели на него, а Оливия встала и, подойдя, поцеловала. От Ноэля пахло не лекарством, а дорогим одеколоном, и уже за одну эту приятную мелочь она была ему благодарна.

— Как ты доехал?

— Неплохо, но пробки на дорогах ужасные. Здравствуй, Нэнси. Привет, Джордж. Послушай, Оливия, что это за тип в синем костюме торчит возле гаража?

— А, это мистер Плэкетт. Он останется в доме, пока мы будем в церкви.

Брови Ноэля поползли вверх.

— Ты что, ожидаешь нападения грабителей?

— Нет, но таков местный обычай. На этом настояла миссис Плэкетт. Во время заупокойной службы в доме обязательно должен кто-то быть, в противном случае жди беды. Поэтому она велела своему мужу сидеть в доме, поддерживать огонь в камине, кипятить воду для чая и прочее.

— Что ж, вы все неплохо организовали.

Джордж снова посмотрел на часы. Он начинал беспокоиться.

— Мне кажется, нам пора идти. Пойдем, Нэнси.

Та встала и подошла к зеркалу, висевшему над маминым бюро, чтобы посмотреть, хорошо ли сидит шляпа.

— А что Антония?

— Сейчас я ее позову, — сказала Оливия, но выяснилось, что Антония была уже внизу и ждала их на кухне, сидя за чисто вымытым столом и разговаривая с мистером Плэкеттом, который зашел в дом и занял порученный ему пост.

Когда все вошли в кухню, она встала и вежливо улыбнулась. На ней была темно-синяя юбка в белую полоску и белая рубашка с воротником, отделанным оборкой, поверх которой она надела темно-синюю шерстяную кофту. Ее яркие блестящие волосы были завязаны сзади в хвост темно-синей лентой. Она была похожа на школьницу, застенчивую и ужасно бледную.

— Ну как ты? — спросила ее Оливия.

— Хорошо.

— Джордж говорит, пора идти.

— Я готова.

Оливия прошла вперед к входной двери и вышла на крыльцо, залитое неярким солнечным светом. За ней последовали все остальные — маленькая печальная процессия. Когда они вышли на посыпанную гравием дорожку, до них донесся новый звук: церковный колокол скорбно отбивал удары. Размеренный звон плыл над мирной сельской округой, и встревоженные грачи с криком кружили над верхушками деревьев. «Это по маме звонит колокол», — сказала себе Оливия и внезапно осознала беспощадную реальность происходящего. Она замедлила шаг, поджидая Нэнси, чтобы дальше идти с ней рядом, и, обернувшись, увидела, что Антония остановилась как вкопанная. Она и до этого была бледная, а теперь побелела как полотно.

— Антония, что с тобой?

— Я… носовой платок. У меня нет платка. Мне нужно сходить за платком… Я быстро. Не ждите меня. Я вас догоню…

И она бросилась в дом.

Нэнси сказала:

— Странно. С ней все в порядке?

— Думаю, да. Она просто расстроена. Я подожду ее.

— Нет-нет, — решительно сказал Джордж. — Мы не можем ждать. Мы опоздаем. С Антонией ничего не случится. Мы займем для нее место. А теперь, Оливия, пойдем…

Они все еще стояли на дорожке, готовые тронуться в путь, но тут возникла еще одна заминка — раздался шум мчащегося по дороге автомобиля. Скоро он вылетел из-за угла рядом с пивной, замедлил ход и остановился в нескольких футах от ворот «Подмор Тэтч». Это был незнакомый «форд» темно-зеленого цвета. Удивленные, они замолчали и смотрели, как водитель вылез из машины и захлопнул дверцу. Молодой человек, совсем незнакомый, как и машина. Оливия видела его первый раз в жизни.

Он немного постоял, Все пристально смотрели на него, не говоря ни слова. Наконец он нарушил молчание, сказав:

— Извините. Я приехал так внезапно и в последнюю минуту. Мне пришлось преодолеть большое расстояние. — Он посмотрел на Оливию, увидел на ее лице полное недоумение и улыбнулся. — Мы никогда раньше не встречались. Но вы, должно быть, Оливия. Меня зовут Данус Мьюирфильд.

Ах вот кто это. Такой же высокий, как Ноэль, только чуть плотнее, широкоплечий, с совсем темным от загара лицом. Очень красивый молодой человек; Оливия с первого взгляда поняла, почему мама прониклась к нему такой симпатией. Конечно же, Данус. Кто же еще?

— Я думала, вы в Шотландии, — сказала она.

— Был. Я только вчера узнал о смерти миссис Килинг. Я очень сожалею…

— Мы как раз направляемся в церковь. Если вы…

— А где Антония? — перебил он.

— Она вернулась кое-что взять. Сейчас придет. Если вы хотите остаться в доме, там в кухне мистер Плэкетт…

Джордж, окончательно потерявший терпение, уже не мог спокойно стоять и слушать.

— Оливия, у нас нет времени для разговоров. И ждать дольше мы тоже не можем. Нам нужно идти немедленно. А молодой человек сходит за Антонией и поторопит ее. Ну, пойдемте же… — И он начал подталкивать женщин вперед, как овец.

— Где можно найти Антонию? — спросил Данус.

— Наверное, в ее комнате, — крикнула Оливия через плечо. — Мы займем для вас место.

В кухне за столом он увидел мистера Плэкетта, мирно читающего «Новости ипподрома».

— Где Антония, мистер Плэкетт?

— Пошла наверх, по-моему, в слезах.

— Можно мне подняться к ней?

— Думаю, небеса от этого не обрушатся.

Данус побежал вверх по узкой лестнице, прыгая через две ступеньки и крича: «Антония!» Не зная расположения комнат на втором этаже, он открывал по пути все двери: одна вела в ванную, другая — в кладовку для щеток. «Антония!» Пробегая по коридору, он открыл дверь в спальню; вероятно, здесь кто-то жил, но в этот момент отсутствовал. На противоположной стороне была еще одна дверь, ведущая в дальний конец дома. Даже не постучав, он распахнул дверь и наконец нашел Антонию — она одиноко сидела на краешке кровати, заливаясь слезами.

От облегчения у него закружилась голова.

— Антония. — В два прыжка он очутился с ней рядом, заключил ее в объятия, прижал голову к своему плечу, целуя ее волосы, лоб, распухшие, переполненные слезами глаза. Слезы были соленые, щеки мокрые, но все это не имело значения; главное, что он ее нашел, что он держит ее в объятиях, что он любит ее больше всех на свете и больше никогда, никогда они не разлучатся.

— Ты разве не слышала, что я тебя зову? — спросил он наконец.

— Слышала, но я думала, мне это кажется. К тому же все перекрывал этот ужасный колокольный звон. Я не плакала, пока не начал звонить колокол, а когда… я сразу поняла, что не смогу этого вынести. Я не могла идти вместе со всеми. Мне так ее не хватает. Без нее все идет из рук вон плохо. О, Данус, она умерла, а я ее так любила. Я хочу, чтоб она была рядом. Я все время хочу…

— Знаю, — сказал он. — Знаю.

Она безутешно рыдала у него на плече.

— С тех пор как ты уехал, все шло ужасно. Хуже некуда. И никого не было…

— Мне очень жаль…

— Я все время думала о тебе. Беспрестанно. А когда услышала, что ты меня зовешь, не могла в это поверить… поверить, что это и в самом деле ты. Я так хотела, чтобы ты был со мной.

Данус ничего не говорил. Антония все еще рыдала у него на плече, но рыдания стихали, пик душевной бури уже прошел. Немного погодя Данус ослабил объятия, и она слегка отстранилась, подняв к нему лицо. На лоб ей упала прядь волос; он отвел ее назад, вынул чистый носовой платок и протянул ей. Он с нежностью смотрел, как она вытерла слезы и с большим усердием, как ребенок, высморкалась.