Собиратели ракушек Пилчер Розамунда

Ее губы задрожали. Горло перехватило. Глаза стали наливаться слезами, закапали на подушку и вдруг хлынули неудержимым потоком. Она не могла ничего с собой сделать, не могла их остановить. Казалось, слезы копились много лет и вот теперь решили пролиться все сразу. Она все так же горько плакала, когда в дверь радостно влетела счастливая Софи. На ней были красно-коричневые брюки и грубой вязки свитер, в которых она стряпала, когда позвонила миссис Роджерс, и, конечно же, в руках огромный букет хризантем, которые она сорвала, пока бежала из дома по саду.

— Моя дорогая девочка, моя умница, так быстро… — Она бросила цветы на стул и пошла туда, где должен был лежать ребенок, желая поскорее обнять его. — Миссис Роджерс говорит… — Она умолкла. Радость мгновенно исчезла с ее лица, на нем появилась тревога, потом страх. — Пенелопа… — Она села на край кровати и взяла дочь за руку. — Родная моя, что с тобой? Ты намучилась? Было очень больно?

Задыхаясь от слез, Пенелопа лишь покачала головой. Нос у нее распух, лицо покраснело.

— Вот, возьми. — Всегда практичная Софи протянула ей чистый носовой платок, благоухающий свежестью и духами. — Высморкайся и утри слезы.

Пенелопа послушно взяла платок. Она чувствовала, что острота горя проходит. Стоило появиться Софи, сесть рядом, и ей стало гораздо лучше.

Она высморкалась, промокнула лицо, всхлипнула несколько раз и почувствовала, что в состоянии сесть. Софи взбила и перевернула подушки мокрой стороной вниз.

— Ну вот, а теперь скажи мне, что случилось. Что-нибудь не в порядке с малышкой?

— Нет, нет. Она тут ни при чем.

— Тогда кто же?

— Амброз. Ах, Софи, я не люблю Амброза. И зачем я только вышла за него замуж?!

Наконец-то это было произнесено. Какое же огромное облегчение почувствовала Пенелопа оттого, что призналась в этом вслух! Она посмотрела матери в глаза — в них была только печаль, ни удивления, ни растерянности: Софи была верна себе. Она помолчала немного, потом произнесла его имя: «Амброз», словно оно было разгадкой какой-то сложной головоломки.

— Теперь я все поняла. Я совершила ужасную, непоправимую ошибку.

— Когда ты это поняла?

— Когда он приезжал к нам. Как только он вышел из вагона и зашагал ко мне по перрону, меня кольнуло дурное предчувствие. Словно это чужой человек и мне вовсе не хочется его видеть. Я не ожидала, что так будет. После стольких месяцев разлуки я немного волновалась, как мы встретимся, но испытать такое отчуждение… Мы ехали в Карн-коттедж под проливным дождем, и я притворялась сама перед собой, что эта неловкость пустяки, что все скоро наладится. Но вот мы вошли в Карн-коттедж, и у меня пропала последняя надежда. Он вел себя не так. Все было не так. Дом отверг его, он был здесь чужой. Дальше все шло хуже и хуже.

— Надеюсь, мы с папа в этом не виноваты? — спросила Софи.

— Нет, Софи, что ты! Конечно нет, — поспешно возразила Пенелопа. — Вы вели себя по отношению к нему идеально. Это я обращалась с ним отвратительно. Но я ничего не могла с собой поделать. Он нагонял на меня невыносимую скуку. Знаешь, как это бывает, — знакомые тебе говорят: наши друзья будут в ваших краях, пожалуйста, примите их, мы знаем, как вы гостеприимны. И вот ты проявляешь гостеприимство, приглашая совершенно незнакомых и ненужных тебе людей на выходные, а потом буквально изнемогаешь от тоски и скуки. Конечно, все время шел дождь, но дело вовсе не в дожде, дело в Амброзе. С ним было так неинтересно, он такой никчемный… Знаешь, он даже не умеет почистить свои собственные башмаки. Он их никогда в жизни не чистит! И потом, он был груб с Дорис и Эрни, обращался с мальчиками так, как будто они уличные воришки. Он ужасный сноб. Не мог понять, почему мы все вместе садимся за стол. Удивлялся, почему мы не поселили Дорис и Кларка с Рональдом на кухне. Это меня просто убило. Никогда не думала, что он… что вообще можно так относиться к людям, да еще высказывать подобные мысли вслух, так гнусно спорить и настаивать.

— Если быть справедливой, родная, по-моему, ты не должна винить его за эти взгляды. Ведь он был так воспитан. Тут скорее мы выбиваемся из общего течения. Наш домашний уклад всегда отличался от того, как живут другие.

Но Пенелопа была безутешна.

— Виноват не только он. Я ведь сказала тебе, что тоже виновата. Я вела себя с ним чудовищно. Я и не представляла себе… я не догадывалась, что могу быть такой злой. Мне противно было на него смотреть, противно, когда он ко мне прикасался. Я не допустила никакой любви.

— Что ж тут удивительного, в твоем состоянии.

— А вот он, вместо того чтобы понять, разозлился и надулся. — Пенелопа с отчаянием глядела на Софи. — Я сама виновата. Ведь говорила ты мне, что замуж нужно выходить только за человека, которого по-настоящему любишь, а я тебя не послушала. Но я точно знаю: если бы я смогла привезти его в Кар-коттедж и познакомить с вами до того, как мы объявили о помолвке, я никогда, ни за что не вышла бы за него.

Софи вздохнула:

— Конечно, жаль, что у вас не было времени. Да и мы с папа не смогли приехать на свадьбу. Ведь даже в последнюю минуту ты могла передумать и отказаться. Но что толку сейчас сожалеть о прошлом. Ничего уже не изменить.

— Ведь он тебе не понравился, Софи? Вам обоим, и тебе, и папа? Вы думали, что я сошла с ума?

— Ничего подобного.

— Что же мне теперь делать?

— Голубка моя, сейчас ты ничего не можешь сделать. Кроме, пожалуй, одного: ты должна немножко подрасти. Ты уже не ребенок. Ты — мать, и на тебе лежит ответственность за твоего собственного ребенка. Идет война, твой муж на своем эсминце сопровождает конвои через Атлантику. Нужно принять то, что есть, и жить дальше, ничего другого не остается. И потом, — она улыбнулась, вспоминая, — он приехал к нам не в самое удачное время. Этот нескончаемый дождь, тетя Этель с ее сигаретами и джином и ехидными высказываниями, которые приводят общество в шок… Что касается тебя, то беременность сильно меняет женщину. Может быть, когда ты в следующий раз увидишь Амброза, все будет иначе. Ты отнесешься к нему по-другому.

— Ох, Софи, какая же я дура!

— Вовсе нет. Ты была очень молода и стала жертвой обстоятельств, которые изменить не могла. А теперь, пожалуйста, успокойся, прошу тебя — ради меня. Улыбнись и нажми кнопку звонка; пусть миссис Роджерс принесет мою первую внучку, я хочу ее наконец увидеть. А об этом разговоре мы с тобой забудем, будто его и не было.

— Ты расскажешь папа?

— Нет. Он расстроится. А я не хочу его волновать.

— Но ведь у тебя же никогда не было от него тайн.

— Теперь появилась.

Внешность младенца озадачила не только Пенелопу. На следующий день пришел Лоренс и, увидев внучку, изумился не меньше.

— Доченька, а на кого же она похожа?

— Понятия не имею.

— Малышка, конечно, прелестна, но я не вижу ни малейшего сходства ни с тобой, ни с ее отцом. Может быть, она похожа на матушку Амброза?

— Ничего общего. По-моему, тут явное проявление атавизма, она к нам явилась из прошлых поколений. Наверняка точная копия какой-нибудь далекой прапрапрапрапрапрабабки. Как бы там ни было, для меня это великая тайна.

— Ну и пусть. По-моему, она вполне готова вступить в эту жизнь, а это самое главное.

— Килингам сообщили?

— Да, я послал телеграмму Амброзу на корабль, а Софи позвонила его матери в пансион.

Пенелопа поморщилась:

— Нашей Софи храбрости не занимать. И как отреагировала Долли Килинг?

— Судя по всему, пришла в восторг. Она с самого начала надеялась, что будет девочка.

— А всем своим друзьям и леди Бимиш сказала, что ребенок родился семимесячным.

— Полно, девочка, ну что с того, что она придает такое значение приличиям? Тебя ведь это никак не задевает. — Лоренс немного помолчал. — Она также сказала, что очень хотела бы, чтобы девочку назвали Нэнси.

— Нэнси?! Где она откопала такое имя?

— Так звали ее мать. Может быть, идея не так уж плоха. Подумай, — он сделал легкий выразительный жест, — это может сгладить острые углы.

— Ладно, пусть будет Нэнси. — Пенелопа села и вгляделась в лицо новорожденной. — Нэнси… По-моему, имя ей вполне подходит.

Но Лоренса интересовало не столько имя девочки, сколько ее поведение.

— Кроха, а ты не будешь орать день и ночь? Не выношу орущих младенцев.

— Ну что ты, папа, конечно нет. Она очень спокойная. Ест свою маму и спит, проснется, поест и снова заснет.

— Маленькая людоедка.

— Как ты думаешь, папа, она будет хорошенькая? Ты всегда умел разглядеть хорошенькое личико.

— Она будет недурна. Ренуаровская красотка — белокожая и цветущая, как роза.

Коснулась война и Дорис. Большинство эвакуированных, не в силах больше жить вдали от дома, один за другим возвращались в Лондон, но Дорис, Рональд и Кларк продолжали жить в Порткеррисе, они стали не только постоянными жителями Карн-коттеджа, но и членами семьи Стерн. В июне, во время эвакуации Британских экспедиционных сил из Франции, муж Дорис, Берт, был убит. Похоронку принес почтальон, развозивший на велосипеде телеграммы жителям Порткерриса. Он открыл калитку и, насвистывая, пошел по саду, где трудились Софи и Пенелопа, выпалывая из цветочного бордюра сорняки.

— Телеграмма для миссис Поттер.

Стоявшая на коленях Софи выпрямилась. Руки ее были в земле, волосы взлохмачены, а лицо — Пенелопа никогда не видела такого выражения.

— Oh, mon Dieu…

Она взяла оранжевый конверт, и почтальон ушел. Громко захлопнулась калитка.

— Софи?

— Наверное, ее муж.

Они долго молчали.

— Что же нам делать? — прошептала Пенелопа.

Софи ничего не ответила. Она вытерла руку о холщовую штанину, вскрыла конверт пальцем с набившейся под ноготь землей. Вынула листок, прочла его, сложила и снова сунула в конверт.

— Да, — сказала она. — Убит. — Поднялась с колен и спросила: — Где Дорис?

— Во дворе, вешает белье.

— А мальчики?

— С минуты на минуту придут из школы.

— Я должна сообщить ей до их прихода. Займи их чем-нибудь, если меня долго не будет. Ей надо прийти в себя. Прежде чем говорить им, она сама должна опомниться.

— Бедная Дорис. — Слова прозвучали тускло и невыразительно, банально до абсурда, но других не было.

— Да уж. Бедная Дорис.

— Как она это перенесет?

Дорис пережила новость на редкость стойко. Она, конечно, зарыдала, а потом, чтобы дать выход своему горю и ярости, принялась поносить мужа — это ж надо быть таким идиотом, пойти на войну и погибнуть. Но вот приступ отчаяния иссяк, она взяла себя в руки и села в кухне выпить крепкого горячего чаю, который приготовила Софи; теперь ее мысли были поглощены сыновьями.

— Бедные мои шалопаи остались без отца. Что за жизнь теперь у них будет?

— Дети легче переносят горе.

— А мне-то, мне-то как их одной растить?

— Отлично вырастите.

— Наверное, мне надо ехать в Хекни. Мать Берта… наверное, я нужна ей. Она захочет увидеть внуков…

— Я тоже думаю, что вам надо съездить туда. Побудьте с ней, пока пройдет первое горе. А потом возвращайтесь к нам. Мальчикам здесь хорошо, у них много друзей, будет жестоко так резко изменить их жизнь. Здесь их любят, заботятся о них.

Дорис вытаращила на Софи глаза. Всхлипнула. Она только что перестала плакать, и лицо у нее распухло от слез, покраснело.

— Но ведь мы не можем жить у вас бесконечно.

— Почему не можете? Ведь вам хорошо с нами?

— Наверное, вы нас просто жалеете, да?

— Милая моя Дорис, да я просто не представляю, что бы мы делали без вас. А мальчики — они нам уже словно родные. Если вы уедете, мы будем ужасно скучать.

Дорис задумалась.

— Конечно, больше всего на свете я хотела бы остаться у вас. Мне в жизни ни с кем так хорошо не было. А теперь вот и Берта нет… — Глаза ее снова наполнились слезами.

— Не плачьте, Дорис. Дети не должны видеть ваших слез. Покажите им пример мужества. Скажите, что они должны гордиться своим отцом, ведь он умер за великое дело — освобождение порабощенных народов Европы. Вырастите их такими же достойными людьми, каким был он.

— Вовсе он не был такой уж достойный. Я иногда его убить была готова. — Слезы отступили, на лице Дорис показалась бледная улыбка. — Придет домой пьяный после футбола и завалится в постель прямо в башмаках.

— И об этом не забывайте, — сказала Софи. — Такой уж он был человек. Нужно все помнить — и дурное, и хорошее. Это и есть наша жизнь.

И Дорис осталась. Когда родился ребенок Пенелопы, ей страшно хотелось его увидеть. Девочка! Дорис всегда мечтала о дочери, но Берта убили, и теперь ее уже не будет. А тут такая радость — девочка в доме. Дорис единственная из всех пришла при виде новорожденной в восторг:

— Ой, какая прелесть!

— Вы вправду так думаете?

— Пенелопа, она красавица. Можно ее подержать?

— Конечно.

Дорис наклонилась и ловким привычным движением вяла младенца на руки. Она глядела на девочку с самозабвенным материнским обожанием, и Пенелопе стало стыдно: она-то знала, что не способна на такую безграничную любовь.

— Мы все гадаем, на кого она похожа.

Но Дорис сразу поняла, кого напоминает малышка:

— Вылитая Бетти Грейбл.

Как только молодая мать вернулась с новорожденной в Карн-коттедж, Дорис взяла на себя все заботы о Нэнси, а Пенелопа с радостью их уступила; ее, конечно, тревожило сознание вины, но она пыталась заглушить его, говоря себе, что доставляет Дорис удовольствие. Дорис купала Нэнси, стирала пеленки, а когда Пенелопе надоело кормить ее грудью, грела бутылочки с молоком и давала их девочке, сидя на низком кресле в теплой кухне или в гостиной у камина. Рональд и Кларк тоже полюбили малышку, они даже приводили из школы друзей поглядеть на крошечное существо, которое появилось в их доме. Зима тянулась нескончаемо долго, а Нэнси между тем росла; у нее появились волосы и зубы, она еще больше поправилась. Софи извлекла из сарая старую коляску на высоких колесах, в которой выгуливала когда-то Пенелопу, а Дорис привела ее в идеальный порядок и стала с гордостью возить Нэнси по крутым улочкам Порткерриса, бесконечно останавливаясь, чтобы встречные полюбовались ребенком, — и те, кто проявлял к нему интерес, и те, кто нет.

Характер у Нэнси был все такой же спокойный и покладистый. Она лежала в своей коляске в саду и спала или безмятежно наблюдала, как плывут по небу облака и качаются белые ветки вишни. Когда цветы стали облетать, на ее одеяло падали белые лепестки. Потом ей стали стелить на землю ковер, и, лежа на нем, она тянулась за погремушкой. Очень скоро девочка начала садиться и сцеплять защипки для белья.

Она ужасно забавляла Софи и Лоренса и была утешением и радостью для Дорис. Но Пенелопа, хотя добросовестно играла с ребенком — лепила из песка кирпичи и показывала старые книжки с картинками, про себя решила, что ее дочь безнадежно тупа.

А за стенами этого крошечного домашнего мирка бушевала война, словно черный ураган, с каждым часом набирающий силу. Европа была оккупирована, столь нежно любимая Лоренсом Франция истерзана, и сердце его мучительно болело в беспрестанных думах об этой стране и о своих старых дорогих друзьях. По Атлантике рыскали немецкие подводные лодки, охотясь за медленно ползущими конвоями эсминцев и беспомощных торговых судов. Положим, битву за Англию они выиграли, но какой чудовищной ценой: сколько погибло летчиков, самолетов, сколько было уничтожено аэродромов! Теперь Британские ВВС, в которых после Дюнкерка и захвата Франции была проведена реформа, занимали позицию в районе Гибралтарского пролива и Александрии, готовясь отразить следующий массированный удар германской армии.

И конечно, начались бомбежки Англии — бесконечные налеты на Лондон. Каждую ночь выли сирены, предупреждая о воздушной тревоге, и каждую ночь из темной Франции летели в грозном гуле через Ла-Манш могучие эскадрильи зловещих «хейнкелей» с черными крестами на крыльях.

В Карн-коттедже каждое утро слушали по радио сводки новостей, и сердце у всех исходило кровью, когда рассказывали о Лондоне. Софи тревожилась к тому же о доме на Оукли-стрит и о друзьях, живущих в нем. Фридманам она давно велела перебраться из мансарды в полуподвал, а вот Клиффорды остались, где и жили, на третьем этаже, и каждый раз, как передавали сообщение о налете, — а передавали их почти каждое утро, — Софи казалось, что они ранены, убиты, погребены под развалинами взорванного дома.

— Они уже старые, разве им выдержать весь этот кошмар, — сказала она однажды мужу. — Давай пригласим их сюда, пусть живут с нами. Как ты думаешь?

— Ненаглядная моя женушка, да ведь у нас места нет. А если б даже и было, Клиффорды бы все равно не приехали, ты сама знаешь. Они слишком любят Лондон, их ничем оттуда не выманишь.

— Насколько мне было бы спокойнее, если бы я могла их видеть, говорить с ними, знать, что они в безопасности…

Лоренс тайно наблюдал за своей молодой женой, чувствуя ее внутреннюю тревогу. Вот уже два года она безвыездно живет в Порткеррисе, и это его-то Софи, которая никогда не могла высидеть на одном месте больше трех месяцев. А Порткеррис в военное время был серым и скучным, пустым, здесь не было ничего похожего на то веселое оживление, в которое они с радостью окунались каждое лето до того, как началась война. Софи не скучала, потому что просто не умела скучать, но быт с каждым днем становился все более трудным. Было плохо с продуктами, нормы урезали, и постепенно исчезали одна за другой вещи, которые хоть как-то помогали скрасить скудное существование: шампунь, сигареты, спички, фотопленки, виски, джин — даже эта скромная роскошь становилась недоступной. Было нелегко вести дом. Приходилось стоять в очереди и потом тащить продукты высоко в гору, потому что хозяева магазинов теперь не доставляли покупки: не было бензина. Его отсутствие ощущалось, пожалуй, как самое тяжкое лишение. У Стернов все еще был старый «бентли», но он почти все время стоял в гараже просто потому, что бензина, который им выдавали, хватало всего на четыре-пять миль.

Итак, Лоренс видел, что Софи изводится. Зная до тонкостей женскую душу, он понимал жену и сочувствовал ей. Софи нужно несколько дней пожить без них, это очевидно. Он все хотел завести об этом разговор, но ждал удобного случая, а случай, как на грех, не представлялся, теперь они никогда не бывали одни, дом их был полон людьми: все что-то делали, звучали, не смолкая, голоса. Дорис и ее дети, Пенелопа с маленькой Нэнси, целыми днями все комнаты были заняты, а когда вечером супруги ложились спать, Лоренс даже раздеться не успевал, как измученная Софи засыпала.

Но наконец он все-таки застал ее одну. Он пошел накопать картошки; искалеченные артритом руки болели, ему было трудно держать лопату и вынимать из земли клубни, но постепенно ведро заполнилось, и он понес его в дом. Войдя через заднюю дверь, он увидел свою жену в кухне, она сидела за столом и уныло резала вилок капусты.

— А я принес тебе картошку. — Лоренс поставил ведро возле плиты.

Софи улыбнулась. Как бы тоскливо ни было у нее на душе, она всегда улыбалась ему с нежностью и любовью. Он взял стул, сел с ней рядом и стал глядеть на нее. Как она похудела! У рта пролегли морщинки, тонкая сетка появилась вокруг прекрасных темных глаз.

— Наконец-то мы одни, — сказал он. — А где все?

— Пенелопа и Дорис пошли с детьми на пляж. Скоро вернутся — к обеду. — И она снова взялась за нож. — Видишь, что я им готовлю? Не удивлюсь, если мальчишки скажут: «Опять эта проклятая капуста».

— Одна капуста, и больше ничего?

— Макароны с сыром.

— Ты творишь чудеса.

— Как мне все надоело. Надоело готовить, надоело есть эту бурду. Им на мою стряпню глядеть тошно, я это понимаю и нисколько не сержусь.

— Ты перегружаешь себя работой, — сказал он.

— Вовсе нет.

— Не нет, а да. Ты переутомилась, у тебя нервы на пределе.

Она подняла глаза от капусты, и их взгляды встретились.

— Неужели это так заметно? — спросила она, помолчав.

— Только мне, ведь я хорошо тебя знаю.

— Мне стыдно, я сержусь на себя. Разве у меня есть причины быть недовольной? И все же я чувствую себя такой никчемной. Чем я занимаюсь? Плету сети и готовлю еду. Я думаю о том, как страдают сейчас женщины Европы, и ненавижу себя, но ничего не могу поделать. И если бы мне сказали, что в магазин привезли бычьи хвосты, надо идти и стоять за ними час в очереди, со мной бы случилась истерика.

— Тебе надо денька на два-три уехать.

— Уехать?

— Да, в Лондон. Побыть в нашем доме, досыта наговориться с Клиффордами, прийти в себя. — Он положил свою испачканную землей руку на ее руки. — Мы слушаем сообщения о налетах и холодеем от ужаса, но ведь рассказ часто пугает больше, чем сама катастрофа. Воображение разыгрывается, сердце разрывается на части. Но не так страшен черт, как его малюют. Почему бы тебе не съездить в Лондон и не убедиться в мудрости этой пословицы?

Лицо у Софи оживилось, она стала думать.

— А ты со мной поедешь?

Он покачал головой:

— Нет, милая. Я стар для таких развлечений, а тебе именно развлечься и нужно. Поговорить с Клиффордами, посмеяться с Элизабет, пройтись вместе по магазинам. Пусть Питер отвезет вас пообедать в «Беркели» или в «Экю де Франс». Я уверен, кормят там превосходно, несмотря на перебои с продуктами. Позвони друзьям. Сходи на концерт, в театр. Жизнь продолжается! Даже в военном Лондоне. Я бы сказал, особенно в военном Лондоне.

— А ты не огорчишься, если я поеду без тебя?

— Огорчусь так, что и сказать не могу. Буду тосковать о тебе каждую минуту.

— Всего три дня. Три дня ты без меня вынесешь?

— Вынесу. А когда ты вернешься, будешь целый месяц рассказывать мне, что видела и что делала.

— Лоренс, как же я тебя люблю!

Он покачал головой, но не потому, что сомневался в ее словах, а чтобы показать, что Софи нет нужды признаваться в этом, и поцеловал ее в губы, а потом встал и пошел к раковине мыть руки.

Накануне отъезда Софи легла спать пораньше. Дорис не было, она ушла на танцы в ратушу, дети заснули. Пенелопа и Лоренс посидели вдвоем, слушая концерт по радио, но скоро Пенелопа начала зевать, отложила вязанье, поцеловала отца, сказав ему «покойной ночи», и пошла к себе наверх.

Дверь в спальню Софи была отворена, свет еще горел. Пенелопа просунула в комнату голову. Софи лежала в постели и читала.

— А я думала, ты легла пораньше, чтобы как следует выспаться.

— Не могу спать, я так волнуюсь. — Она положила книгу на стеганое пуховое одеяло. Пенелопа села рядом. — Хорошо бы тебе поехать со мной.

— Нет, папа прав: одна ты гораздо лучше развлечешься.

— Что тебе привезти?

— Понятия не имею.

— Разыщу что-нибудь необыкновенное, такое, о чем ты и не мечтала.

— Прелестно. Что ты читаешь? — Пенелопа взяла книгу. — «Элизабет и ее немецкий сад». Софи, ты же ее раз сто читала.

— Да уж, не меньше. И все равно люблю перечитывать. Она меня утешает, успокаивает. Напоминает о мире, в котором мы когда-то жили и снова будем жить, когда война кончится.

Пенелопа открыла книгу наугад и стала читать вслух:

— «Есть ли на свете женщина счастливее меня? Я живу в саду, меня окружают книги, дети, птицы, цветы, и у меня вдоволь досуга, чтобы всем насладиться». — Она засмеялась и захлопнула книгу. — Да, все это у тебя есть. Только вот досуга не хватает. Ну, покойной ночи. — И они поцеловали друг друга.

— Покойной ночи, родная.

Она позвонила из Лондона, и голос ее звенел от радости, Лоренс слышал это сквозь треск и шум на линии.

— Лоренс, это я, Софи. Как ты, дорогой? Да, я замечательно. Ты был совершенно прав: все совсем не так страшно, как я себе представляла. Разумеется, некоторые дома разрушены — такое впечатление, будто у улицы выбит зуб, — на мостовых огромные воронки, но все держатся стойко и мужественно, даже умудряются смеяться, будто так и должно быть. А сколько всего интересного в Лондоне! Мы были на двух концертах, слушали Майру Хесс, она изумительна, тебе бы очень понравилась. Я встречалась с Эллингтонами, видела их сына Ральфа, помнишь, какой был чудесный мальчик, он учился в художественном училище при Лондонском университете, а теперь летчик. Дом наш в порядке, пока выстоял под шквалом бомб и снарядов, и такое счастье снова быть здесь. А Вилли Фридман выращивает в саду овощи…

Наконец Лоренсу удалось вставить словечко.

— Что ты делаешь нынче вечером? — спросил он.

— Идем ужинать к Диккенсам, Питер с Элизабет и я. Помнишь их? Он врач, работал вместе с Питером, они живут возле «Херлингема».

— Как вы туда поедете?

— На такси или на метро. Видел бы ты, что сейчас творится в лондонском метро: на станциях полно спящих людей. Сначала поют, веселятся, потом засыпают. Ах, дорогой мой, короткие гудки, пора прощаться. Передай всем привет, послезавтра я буду дома.

Ночью Пенелопа неожиданно проснулась с бешено колотящимся сердцем. Что это было — чей-то голос, шум? Может быть, заплакала Нэнси? Пенелопа лежала, вслушиваясь, но слышала только оглушительный стук своего испуганного сердца. Постепенно оно успокоилось, и тогда она различила шаги на лестничной площадке, скрип ступенек, щелчок выключателя внизу. Она встала, вышла из комнаты и нагнулась над перилами. В холле горел свет.

— Папа?

Он не отозвался. Пенелопа подошла к родительской спальне и заглянула в дверь. Постель была смята, но пуста. Она вернулась на площадку, постояла. Что с ним? Может быть, ему нехорошо? Напрягая слух, она услышала, как он ходит по гостиной. Потом все стихло. У него бессонница, только и всего. Когда у него бессонница, он часто спускается, разводит в камине огонь и читает.

Пенелопа снова легла в постель, но заснуть не могла. Она лежала в темноте и глядела в черное небо за открытым окном. Внизу, на пляже, в плеске волн, поднимался прибой, валы с шипением накатывали на песок. Пенелопа слушала ночные голоса океана и, лежа с открытыми глазами, ждала, когда настанет рассвет.

Около семи она встала и спустилась вниз. Лоренс уже включил радио. Играла музыка. Он ждал передачи утренних новостей.

— Папа.

Он предостерегающе поднял руку, чтобы она молчала. Музыка смолкла, прозвучал сигнал времени. «Говорит Лондон. Семь часов ноль минут по Гринвичу. Передаем утренние новости». Читал их Алвар Лидделл — спокойный голос, сдержанная, строгая интонация. Он сообщил о ночном налете на Лондон: зажигательные бомбы, фугасные, осколочные сыпались с неба градом. До сих пор еще горят некоторые дома, но с пожарами борются пожарные команды… сильно пострадали доки… Пенелопа протянула руку к приемнику и выключила. Лоренс удивленно посмотрел на нее. На нем был старый трикотажный халат, щетина на подбородке поблескивала, как иней.

— Я не спал сегодня, — сказал он.

— Знаю. Я слышала, как ты спускался.

— Сидел здесь, ждал утра.

— Папа, ведь налеты бывают почти каждую ночь. Не волнуйся. Я приготовлю чай. Все обойдется. Сейчас мы выпьем чаю и позвоним на Оукли-стрит. Все будет хорошо, папа, увидишь.

Они стали звонить, но телефонистка сказала им, что после ночного налета связи с Лондоном нет. Все утро, час за часом, пытались они пробиться, и все напрасно.

— Софи пробует дозвониться до нас, папа, а мы пытаемся дозвониться ей. Она так же расстроена, как мы, и так же волнуется, она же знает, как мы встревожены.

Телефон зазвонил только в полдень. Пенелопа резала овощи для супа в кухне возле раковины. Услышав звонок, она бросила нож и кинулась в гостиную, на ходу вытирая руки о фартук. Но сидевший у аппарата Лоренс уже снял трубку. Она опустилась возле него на колени и приблизила к нему голову, чтобы не пропустить ни слова.

— Алло, это Карн-коттедж… Алло!

В трубке раздались вой, писк, странный треск, наконец произнесли «алло», но это был не голос Софи.

— Говорит Лоренс Стерн.

— Здравствуйте, Лоренс, это Лала Фридман. Помните меня? Лала с Оукли-стрит. Я никак не могла к вам пробиться. Больше двух часов. Я… — Голос вдруг пресекся, она замолчала.

— Лала, что случилось?

— С вами кто-нибудь есть?

— Со мной Пенелопа. Что… Софи, да?

— Да. Ах, Лоренс, да. И Клиффорды. Все трое. Все погибли. Фугасная бомба попала прямо в дом Диккенсов. От него ничего не осталось. Мы ходили туда с Вилли. Они не вернулись ночевать, и утром Вилли хотел позвонить Диккенсам, но, конечно, телефон не работал. И мы пошли узнать, что случилось. Мы были там на Рождество и потому знали, как ехать. Взяли такси. Но потом пришлось идти пешком…

Ничего не осталось…

— …дошли до конца улицы, а там оцеплено, и никого не пропускают, пожарные все еще тушили пожар. Но мы все равно увидели. Дом исчез. На его месте была огромная черная воронка. Там был полицейский, я стала его расспрашивать, он очень сочувствовал, но сказал, что надежды нет. Нет надежды, Лоренс. — Она заплакала. — Все погибли, все. Простите меня. Простите за то, что рассказала вам этот ужас.

Ничего не осталось…

— Спасибо, что пошли искать их, — произнес Лоренс. — Спасибо, что позвонили нам…

— Никогда в жизни ме не приходилось сообщать людям такие страшные вести.

— Да, — произнес Лоренс. — Да. — Он так и сидел, сжимая своими искалеченными пальцами трубку. Потом положил, не сразу попав на рычаг. Пенелопа уткнулась лицом в его толстый шерстяной свитер. В наступившем молчании была пустота. Пустота смерти.

— Папа…

Он поднял руку, погладил ее по голове.

— Папа, милый.

Она посмотрела ему в глаза, но он лишь покачал головой. Она поняла, что он хочет остаться один. И вдруг увидела, какой он старый. Она всегда считала его молодым, а сейчас поняла, что молодость никогда не вернется, что отныне он для нее — старик. Она поднялась с колен, вышла из комнаты и закрыла дверь.

Ничего не осталось…

Пенелопа поднялась наверх, в спальню родителей. В это страшное утро постель так и не убрали. Простыни были сбиты, на подушке след от головы Лоренса, когда он лежал здесь и не мог заснуть. Он знал. Они оба знали. Надеялись, поддерживали друг друга, но знали, знали наверняка. И он, и она.

Ничего не осталось…

На столике в головах Софи лежала книга, которую она читала накануне отъезда в Лондон. Пенелопа села на кровать, взяла книгу. Она открылась на читаной-перечитаной странице.

«Есть ли на свете женщина счастливее меня?! Я живу в саду, меня окружают книги, дети, птицы, цветы, и у меня вдоволь досуга, чтобы всем насладиться. Порой мне кажется, что я больше всех других одарена способностью во всем находить счастье».

Слова растворились и исчезли, словно фигуры людей, на которых смотришь в залитое дождем окно. Дар находить счастье во всем. Софи не только умела находить счастье, она сама его излучала. И вот теперь ничего не осталось. Книга выскользнула из рук Пенелопы. Она легла на кровать и спрятала мокрое от слез лицо в подушку Софи. Полотно было прохладное, как кожа ее матери, и нежно пахло ее духами, словно она только что, минуту назад, вышла из комнаты.

10. Рой Брукнер

В сквош и в другие игры Ноэль Килинг играл отлично, он мгновенно оказывался в нужном месте и отбивал труднейшие мячи, но вот физический труд не жаловал. На уик-эндах, если квартирной хозяйке удавалось застать его врасплох и уговорить заняться подрезкой деревьев или поработать в саду, он каким-то непостижимым образом всегда оказывался на самой легкой работе, собирая ветки для костра или обрезая секатором засохшие розы. Он мог вызваться подстричь газон, но только в том случае, если косилка была не ручная, а на ней можно было ехать, и к тому же заранее оговаривал, что траву в компостную кучу будет отвозить кто-то другой — зачастую какая-нибудь простодушная девица. Если дело принимало серьезный оборот и предстояло вбивать кувалдой в каменистую почву столбы для изгороди или рыть большие ямы под новые посадки кустарника, Ноэль применял другую тактику, которую довел до совершенства. Он вдруг незаметно исчезал, и уставшие, раздраженные гости хозяйки, его приятели, после безуспешных поисков наконец обнаруживали его в гостиной, где, удобно раскинувшись в кресле, Ноэль смотрел по телевизору игру в крикет или в гольф, а на полу вокруг него, точно опавшие листья, лежали воскресные газеты.

Вот и теперь он все заранее продумал. Субботу он употребит на то, чтобы тщательно исследовать содержимое чемоданов, ящиков и старых кривобоких комодов. Тяжелая работа подождет до воскресенья — поднимать ящики, двигать шкафы и таскать вниз по узкой лесенке старый хлам он не станет. Вот придет новый садовник — тогда можно будет только давать ему указания. Если поиски окажутся успешными и он наткнется на то, что ищет, — на один, два, а может, и несколько выполненных в масле набросков Лоренса Стерна… тогда он очень спокойно все разыграет. «Интересная находка, — как бы между прочим скажет он матери и в зависимости от ее реакции разовьет тему дальше: — Может, стоит показать это эксперту? У меня есть приятель, Эдвин Мандей…»

Страницы: «« « ... 1314151617181920 » ... »»