Обреченные сражаться. Лихолетье Ойкумены Вершинин Лев

Эпир тоже покорился, и Эакиды, извечные противники македонских Аргеадов, перебиты…

Вот так-то.

Македония жива. И будет жить.

А упыриха сдохнет.

И отродье безумного Александра, маленький персючок, тоже не причинит зла. Пускай пока живет. Все-таки ребенок, не дело поднимать руку на несмышленыша. Но если когда-либо гаденыш станет опасен для Македонии, Кассандр, не задумываясь, прольет проклятую кровь. В конце концов должен же найтись кто-то, чья рука не дрогнет прервать течение этого зла по чистой реке жизни.

Так почему же не он, Кассандр, сын Антипатра?

Кассандр Македонский…

Так будет. Но не сразу. Не все сразу.

– Бом-м-м! – бьет гулкий гонг в левом виске.

Как всегда, после тьмы приходит боль. Боль гладкая, предвещающая скорое освобождение. Нужно только сделать еще глоток-другой целебного снадобья.

Благословен будь, Одноглазый Антигон, друг отца, покровитель, спаситель, а ныне, волею судьбы, недруг. Как бы ни сложилась жизнь, будь благословен за этот день, когда, присев на корточки, держал разбитую голову юного Кассандра в мозолистых руках, привыкших к чему угодно, но не к врачеванию, и руки эти были тогда нежнее материнских…

Разве такое можно забыть: ладони Одноглазого подрагивали, словно баюкая, бережно-бережно, и знакомый хрипловатый голос доносился до слуха из далеких далей: «Он должен жить, лекарь, ты понимаешь?» А после паузы: «Значит, сделай невозможное. Иначе ответишь как за отравительство. Ты меня понял, лекарь?»

Все войско и весь двор знали: Антигон не бросает слов на ветер.

Лекарь не был исключением. Он понял.

И сделал невозможное.

Вот только кувшин с этим горьковатым, невыносимо противным, хоть и подслащенным майским медом напитком, составленным по его рецепту, до конца жизни будет сопровождать Кассандра везде и всюду, напоминая о минувшем, и наместник Македонии никогда, до самой смерти, не ощутит на губах вкуса вина…

Пусть хранят тебя боги, если ты еще жив, лекарь!

Пусть дадут тебе боги долгую жизнь, Антигон…

Горечь во рту, привычная и терпимая. Вслед за Ужасом и тьмой уходит боль. Пряный, свежий, прохладный ветер недалеких гор врывается в опочивальню, бодрит, пьянит, щекочет вздрогнувшие ноздри.

Славный будет сегодня день!

Последний день упырихи…

Накинув поверх короткого белого хитона теплый гиматий, Кассандр выходит из опочивальни. Улыбается поклонившимся в пояс невольникам. Кланяться земно строго запрещено: наместник не переносит азиатских ужимок. Бредет по галерее, заложив руки за спину – привычка, доставшаяся от усопшего отца, – и стражи в переходах приветствуют стратега, чуть-чуть пристукивая древками о каменные плиты пола.

В эти утренние мгновения он, говорят, очень похож на отца, тоже любившего просыпаться рано. Правда, в отличие от широкоплечего, не очень высокого Антипатра, Кассандр высокоросл, выше любого из соматофилаков[32]. Ну что ж, недаром матушка его была родной сестрой здоровяка Пармениона…

Шаг за шагом, от оконца к оконцу.

Есть о чем подумать наместнику Македонии, покровителю и гегемону полисов Эллады, властелину островов Архипелага, а с недавних пор, после усмирения непокорной Молоссии, еще и невенчанному властителю Эпира.

Многое следует просчитать и обмозговать, не откладывая.

Ибо решения принимать придется не далее как сегодня.

Упыриха умрет. Это решено. И пусть не надеется, что ее убьют исподтишка, сделав мученицей. Нет, она предстанет перед судом, и невозможно представить, что суд этот завершится оправданием. Ибо он будет справедлив. Судьи всего лишь соблюдут закон, а этого вполне достаточно…

Слишком уж от души повеселилась в Македонии старая молосская ведьма…

Именно поэтому необходимо продумать все до последней мелочи. Ибо, когда все завершится, из Пеллы помчатся гонцы, везя в сумках полные записи судебных речей. В Мемфис, к хитрецу Птолемею. В Никополь Фракийский, к Лисимаху. К Селевку, в славный город городов Вавилон. Если, конечно, Селевк еще пребывает в Вавилоне. Если туда еще не успел явиться Одноглазый…

Если.

Думай, Кассандр, думай. Нельзя тебе ошибаться. И не с кем советоваться. Единственный, кому можно верить, Плейстарх, сводный брат, увы, не блещет умом. Так что – думай!

Итак, с упырихой все ясно. Ее никто не станет жалеть. Она надоела всем. И всем досадила. Иное дело: персидское отродье. Этого, пожалуй, следует приберечь. И даже оказать почет, как будущему владыке Ойкумены. Когда повзрослеет. Ежели повзрослеет. А что? В самом деле, ведь неплохо звучит: Кассандр, сын Антипатра, простат-наместник Македонии, воспитатель и покровитель Царя Царей Александра, сына Царя Царей Александра, сына царя Филиппа из рода Аргеадов…

Следовательно: пока что – только воспитатель.

Не более того.

Птолемей, несомненно, поймет правильно. И одобрит. Недаром же именно он был первым, кто решился открыто назвать бред бредом. Ему нужен только Египет. Как ему, Кассандру, только Македония. И оплакивать упыриху наместник Египта не станет, разве что из приличия. Единственное, что нужно ему: не допустить, чтобы персючок оказался у Антигона. Потому что Одноглазый, похоже, окончательно решил ни с кем не делиться. Ни с кем и ничем. Одноглазый возмечтал о единой державе, словно заразился этим безумием от взбалмошного гречишки Эвмена, прихвостня Пердикки, именно на этом и погоревшего…

Одноглазый. Вот кому позарез необходим царенок.

Как знамя. Как ширма. Как щит.

И вот кто царенка не получит.

Никогда. Ни за что.

Лисимах? А что Лисимах? Вепрь вепрем. Он, пожалуй, даже и не сообразит поначалу, что произошло. Скорее всего, отмолчится, а в глубине души помянет упыриху нехорошими словами. И сплюнет.

У Лисимаха свои заботы. Все, чего он хочет сейчас, это не попасться под горячую руку Одноглазому. Тот, впрочем, занят делами восточными и о нищей Лисимаховой Фракии, судя по всему, пока что не вспоминает…

Селевк? Смешно. Этот, получив письмо и копию речей, пошлет нарочного к Птолемею согласовывать позиции, точнее говоря, испрашивать совета. Вполне возможно, что, получив совет, поступит с точностью наоборот, но тут уж винить некого, такой уродился. Короче, Селевк не опасен. Слишком далеко Вавилон. И чересчур близко от Вавилона стоит армия Одноглазого.

Одноглазый…

Кассандр прижимается пылающим лбом к стене, впитывая порами влажную, приятно сыроватую прохладу.

Скорбеть по упырихе не станет и Антигон.

А вот царенка по праву старейшего из диадохов потребует на воспитание, это точно. Не надо и к гадальщику ходить. Так что же, воевать с Одноглазым? Нельзя. Эта война будет проиграна. Никому не под силу одолеть Антигона. Впрочем, покойный Эвмен – тот мог бы. Но ведь и он проиграл. Покойный отец, наверное, тоже мог. Но они с Одноглазым не подняли бы мечи друг на друга. Сумели бы договориться. Будь жив отец, они с Антигоном и поделили бы державу. А молодежи осталось бы куковать на суку, дожидаясь своего срока и стервенея от переспелости…

Что под луной хуже зажившихся старцев?

Прости, отец, за злую мысль…

Решение появляется внезапно, словно вещий сон.

Допустим… мальчишка занемог и не способен выдержать дорогу? Вполне. С заключением совета врачей дело не встанет. Конечно, Монофталс имеет полное право быть царским пестуном по праву возраста, происхождения и заслуг. Но он, Кассандр, признавая все это, не может позволить себе рисковать драгоценным здоровьем единственного на всю Ойкумену мужчины-Аргеада. Великолепно! Далее. Разумеется, чудовищно жестоко было бы оставлять юного Александра и без заботливого материнского ухода. Следовательно, пока Царь Царей хворает, мать его, азиатка Роксана, также остается на попечении наместника Македонии…

Разумно? Более чем. Умные поймут, но никто не посмеет возражать. Тем более светилам науки врачевания. Кстати, надо бы узнать, сколько могут потребовать за диагноз эти самые светила…

Точно. Никто не станет спорить с врачами.

Кроме Антигона.

Ничего не поделаешь, старику придется дать отступное.

И немалое.

Уже завтра пускай отправляется к нему Клеопатра, дочь упырихи. Она, в сущности, не нужна. А ее полоумный сыночек пусть себе царствует в Молоссии. Удобный царек. Нужный. Полезный. Безмозглый, правда, но тем лучше. Македонии ни к чему умные молосские цари. Кстати, о Молоссии надо бы поразмыслить отдельно. Позже.

Кассандр, довольный, улыбается.

Хотелось бы увидеть, какую гримасу скорчит Одноглазый, когда получит упырихину дочь. Экое сокровище! Родная сестренка Божественного, как-никак. Можно сказать, прямая наследница. Хоть сегодня женись и требуй диадему Аргеадов. А с другой стороны, баба – существо бесполезное, пока здравствует царенок, хоть и хворый…

Негромко хмыкнув, наследник Македонии потирает руки.

Что мелочиться! Молосскую девчонку, дочь Эакида, тоже следует отослать старику. Это как раз будет приятно всем. Упыриха знала, что делала, просватывая ее за Деметрия. Царская кровь, хоть и не македонская! Но и она ничего не значит, пока где-то живет брат девчонки…

Вот так-то.

Придется Одноглазому надеть на себя намордник. Никому не нужна война. Кроме него, конечно. Но для войны нужен повод, хоть самый завалящий. А вот повода-то как раз Антигон и не получит!

Последнее из неотложного Кассандр додумывал уже во дворе, крякая, фыркая и подвывая под потоками ледяной колодезной воды, которую щедро плескали из бадьи ему на плечи дюжие, ухающие от натуги служители.

Mo… ух-х!.. лоссия.

Мерзкая, варварская страна. Но – нужная. Хотя бы потому, что лучше держать войска на молосско-иллирийских рубежах, чем ежегодно отражать на македонской земле набеги все чаще объединяющихся молоссов и иллирийцев. Это – во-первых. И еще потому, что смерть упырихи означает уже не просто вражду с молоссами, но вражду кровную. А Неоптолем, хоть и дурачок, но все же какая-никакая гарантия тишины в горах на западе. Это – во-вторых. И наконец: когда-нибудь персючку придет время не выздороветь. И тогда по старому дурацкому закону право на македонский престол достанется диким молосским князькам-Эакидам. Право крови, видите ли! Право родства! И любой храм Эллады, сколько ни плати толкователям, не отвергнет их претензий…

Значит, не следует упускать из виду тех Эакидов, что еще живы.

Проще говоря, нужно исхитриться и добыть Пирра.

Пока не подрос.

Но, к счастью, это – завтрашняя забота. Пирр слишком мал, чтобы быть опасным сейчас. Он далеко, и неизвестно еще, как оно там сложится; детишки хворают не только в Македонии. Тем паче Молоссия все же успокоилась. Неоптолем не без сопротивления, но признан, оракулы благоприятны. Так утверждает в ежемесячных донесениях гармост македонского гарнизона Додоны, а этот человек достоин доверия. Правда, сам Кассандр не знает его (мало ли гетайров в этерии наместника?), но доверенные люди в один голос хвалят служаку. Что ж, раз так, то его надлежит поощрить. Хотя бы чином сотника этерии. Пускай и дальше заботится о Молоссии, если уж прижился среди этих упрямцев…

– Господин!

Неслышно появившись рядом, начальник стражи позволяет себе подать голос.

– Выборные от войска прибыли!

О! Славно! Славно! Судьи на месте. Впрочем, уже и пора. Восход давно наступил, и утро обещает быть ясным.

– А обвинители?

– Давно уже здесь, господин. Иные еще с вечера.

Прекрасно!

– Накормить всех! И напоить! – приказывает Кассандр.

Обтеревшись широким грубым полотенцем, наместник возвращается в свои покои, к заждавшимся постельничим. Скептически прищурившись, долго и придирчиво разглядывает приготовленные одежды.

Пурпур и золотое шитье? Ни к чему. Нынче фазанья вычурность излишня. Тем более из персидских трофеев, присланных еще Божественным. Старье. Белое с алым узором? Лучше. Но тоже чересчур легкомысленно. К тому же покрой явно греческий. Не стоит. Как-то это будет не так. Не по-македонски. А вот кожушок мехом кверху, это, пожалуй, чересчур по-македонски. В духе времен царя Филиппа. Тоже не то. Мы же, слава Зевсу Олимпийскому, не какие-нибудь горные варвары…

Черный хитон с черным же гиматием? Э-э-э… нет. Вовсе ни к чему. Сегодня день не нашего траура.

Ага!

Повинуясь едва уловимому движению круто изогнутой брови, вышколенные служители подносят простую воинскую тунику, как положено, – алую, чтобы не так заметна была пролившаяся из ран кровь. Туго перетягивают тонкий стан широченным кожаным поясом, густо усеянным вычищенными медными бляхами. И умело, туго, но не слишком, затягивают жесткие ремешки и застежки легкого, едва ли не игрушечного, и все-таки вовсе не парадного панциря.

Теперь – плащ.

Просторный, без всякой новомодной бахромы и прочих излишеств, обычный гиматий македонского воина ложится на мощные, сравнимые с отцовскими, плечи Кассандра, и фибула с неярким, благородно-синим камнем схватывает мягкую ткань чуть ниже узкой, аккуратно подстриженной бородки.

Искусно вышитый серебряной нитью, щерится на алой ткани плаща вставший на дыбы македонский медведь-шатун.

Умному – достаточно.

Разъяренный горный медведь, древний знак рода Аргеадов, украшает одеяние наместника Македонии, повелителя островов и полномочного стратега-гегемона греческих полисов Кассандра, сына Антипатра.

До сих пор наместник не позволял себе столь прозрачных намеков.

Но сегодня – особенный день.

Одернув гиматий, Кассандр сосредоточивается, в последний раз спрашивая себя: не забыто ли что?

И отвечает сам себе с уверенностью: нет.

Все обдумано. Все взвешено. Все учтено.

Обидно, конечно, отпускать родню безумца. Надежнее было бы придержать и бабенок. Но ничего не поделаешь. И, в конце концов, немного же радости от этого семейства будет Антигону…

– Господин мой, изволь к столу, – кланяется раб.

Вздор. Не до еды нынче. Потом, может быть…

Видишь ли ты меня, отец? Я уверен: видишь!

Рад ли ты?

Я знаю, отец: ты, незримый, тоже придешь сегодня туда, на площадь, где будет вершиться суд, чтобы лично проводить до самой ладьи Харона проклятую упыриху!..

Несколько отрывистых, никому из рабов не понятных фраз на ходу бросает Кассандр архиграмматику, не имеющему возраста управителю тайной канцелярии, и желтолицый евнух, верой и правдой служивший еще старому Антипатру, почтительно и безмолвно кивает в ответ.

Вот и все.

Пора.

Но почему-то хочется помедлить, хоть немного растянуть ожидание. Слишком долго мечталось об этом дне, и так жаль превращать мечту, ставшую привычной, в Историю…

Но что поделаешь?

Быстрым упругим шагом не сомневающегося ни в чем победителя сбегает по крутым замшелым ступеням наместник и верховный правитель Македонии Кассандр, и воины в начищенных доспехах резко выбрасывают в стороны копья, приветствуя вождя, а от коновязи доносится радостное, заливистое ржание.

Белогривый конь доброй македонской породы, лишь капельку, для резвости и красоты, приправленной кровью азиатских скакунов, заждался обожаемого господина.

Конюхи ведут его к крыльцу, с трудом удерживая за повод приплясывающее на ходу шелкошерстное чудо, а где-то там, в залитой яростным светом утреннего солнца опочивальне, жалкий и бессильный, прячется в укромных уголках, в щелках, в складках полога, под ложем, и скулит, и плачет, и жалобно стонет уже забытый наместником – о, надолго ли?! – Ужас…

Македония. Пелла. Храм Эриний Мстительниц. Полдень того же дня

Приоткрывшаяся дверь, натужно проскрипев, впустила в вязкую, подсвеченную лишь плошками масляных лампад полутьму алтаря резкий солнечный лучик.

– Пора, госпожа!

Сотник-гетайр, человек серьезный, празднично одетый в златотканый гиматий и шапку из пятнистой шкуры горного барса, потоптавшись на пороге, несмело шагнул в сумрак молельни, и голос, ему самому на удивление, прозвучал робко и просяще, словно у набедокурившего мальчишки.

– Госпожа, пора…

– Я слышу! – спокойно, не унижаясь даже и до надменности в разговоре с трепещущим ничтожеством, откликнулась Олимпиада.

Дошептав молитву, она в последний раз, не вставая с колен, заглянула в спокойное, снисходительно-внимательное лицо мраморного Зевса.

Словно прощаясь.

Резко дунув, погасила лампадки.

И величественно, одним плавным движением, поднялась на ноги, оказавшись ростом почти что вровень с долговязым гетайром.

– Следуй за мною, раб!

И воин, отступив на шаг, поклонился и пропустил Царицу Цариц вперед, нарушив строжайшие указания, данные ему накануне архиграмматиком наместника…

Не подсудимая, трепетно бредущая к пристрастному судилищу, нет – повелительница, надменно вскинув голову, покрытую вдовьим платком, гордо прошла по главному портику, и гетайры Кассандра шагали на почтительном расстоянии, словно не тюремщики, а соматофилаки почетной стражи.

Улыбаясь, вышла она на мраморную площадку перед храмом, шагнула вперед…

И замерла.

Изумрудные глаза на миг заискрились нехорошим, пугающим пламенем, которого так опасался давно уже мертвый Филипп Македонский.

Замерцали.

Угасли.

Этого следовало ожидать.

Почти полный год провела она в заточении, оторванная от всего мира. Не было, правда, ни голода, ни издевательств, ни даже каких-либо ущемлений, оскорбительных для ее сана. Ей оставили даже прислужниц, троих на выбор. Отняли лишь свободу. А взамен подарили долгие, тягостные ночи без сна и тлеющий под сердцем, ненавистный и непреодолимый страх: что же сделает с нею Кассандр?

Однажды, устав от ожидания, Олимпиада спросила себя: а я? что бы сделала с ним я, сложись судьба иначе, не окажись Полисперхонт пустышкой? Поразмыслила. И содрогнулась, в подробностях представив кару, которой был бы подвергнут ненавистный враг…

А Кассандр ждал. Не приходил позлорадствовать. Играл с пленницей, словно большой, сытый котяра с загнанной, утратившей силы крысой.

Томил неизвестностью.

Мучил неизбежностью.

Вот уже год, как Олимпиада разлучена с внуком. И с дочерью. И с тем, вторым, взрослым уже внучонком, неудачным, но все равно любимым. И никаких вестей о брате, Эакиде. И никаких надежд. Если бы он был жив, она была бы на свободе. Или – давно уже мертва. В живых Кассандр ее не оставил бы в любом случае…

Дни летели один за другим, складывались в месяцы, похожие один на другой, незаметные, словно стрелы в полете. Лишь однажды ее вывели из узилища. Чтобы показать бредущих понуро вереницей бородатых мужей, повесивших на шеи, в знак смирения, пояса с пустыми ножнами. Она узнала их всех, князьков-династов горной Македонии, некогда клявшихся умереть во имя ее торжества. Смерти они предпочли покаяние перед Кассандром. Правда, среди скорбной процессии не оказалось Полисперхонта, но что удивляться? Этот, даже если жив, не мог бы рассчитывать на пощаду. Ему остается только отсиживаться, выжидая случая вернуться в свой горный замок. Или не вернуться, если боги сулят сыну Антипатра долгую жизнь.

Заметив ее, династы отводили глаза, а кто-то, она не разобрала, кто именно, даже выкрикнул грязное бранное слово, выслуживаясь перед наместником, которому, конечно же, не могли не сообщить об этом сопровождающие…

Олимпиада не сочла возможным обратить внимание на жалкую слабость несчастного. Она подняла руку, приветствуя тех, кто, как умел, пытался помочь ей и внуку.

А вчера ее привезли из узилища сюда, в маленький храм Эриний, покровительниц мести и гнева. Заперли у алтаря Отца Богов. И сообщили: пришло время ответить за все по законам Македонии.

Глупцы! Могли ли они знать, что Царица Цариц не боится Эриний? Напротив: мщение и гнев так давно стали смыслом и сутью ее жизни, что змеевласые богини сделались для матери Божественного едва ли не сестрами…

Олимпиада не доставила презренным радости насладиться своим замешательством. Просто кивнула и указала стражникам на дверь. И они ушли, почтительно поклонившись на прощание. Ушли, не оглядываясь. Лишь безвозрастный евнух, архиграмматик Кассандра, обернулся на миг, уже шагнув за прочную, окованную медью дверь, сморщил в усмешке лицо, похожее на печеное яблоко, и, прежде чем исчезнуть, едва заметно пожал плечами.

Словно сомневаясь: живой человек перед ним или же и впрямь – упыриха…

Ночь она провела перед алтарем Зевса, не оглядываясь на жуткие гримасы замерших в углах Эриний. Это была нелегкая ночь. Грозный Диос-Зевс молчал, не желая откликаться на исступленную мольбу женщины, что когда-то подарила ему себя и родила великого сына.

Изменив себе самой, она умоляла: помоги!

Но Отец Богов безмолвствовал, и мраморный лик его был благодушно-непроницаем.

Возможно, он, тонкий ценитель девичьей красы, просто не желал узнавать в иссушенной ненавистью и горем старой женщине ту зеленоглазую дикарку, чьего юного, упругого тела некогда возжаждал в ущерб достоинству хромого македонского царя?

А может, Громовержцу попросту было недосуг.

А может статься…

К чему гадать? Он бросил ее! Предал!

Диос-Зевс, Олимпиец, Молниедержатель Зевс, отец ее Александра… В трудный час оказался ничем не лучше обычного мужчины. Трусливее незадачливого увальня Полисперхонта. Мельче гречишки Эвмена. Он даже не подал знака, не ободрил раскатом грома.

И когда Олимпиада поняла, что рассчитывать не на кого, кроме себя самой, ей стало невыразимо легко…

Стоя на пороге храма, она глядела во двор.

Там, на широких скамьях с удобными спинками, застеленных недорогими коврами, восседали, по десять человек на каждой, судьи.

Двадцать скамей, стоящих полукругом.

Двести вершителей ее, Царицы Цариц и богини Олимпиады, земной судьбы. В простых воинских одеяниях, в тускло мерцающих под багрянцем плащей панцирях. Шлемы удобно уложены на сдвинутые колени. Лица строги и сумрачны.

Чуть впереди, развернутые к скамьям – два глубоких кресла с угловатыми поручнями. Одно, пустующее, ожидает подсудимую. В другом, развалившись с притворной беззаботностью – и все же напряженный, как натянутый лук! – восседает человек, чье одеяние ничем, ни цветом, ни узором, не отличается от одежд всех прочих, присутствующих здесь.

Лица пока не видно, лишь затылок с едва заметной проплешиной. Но Олимпиада словно чутьем узнает Кассандра. И наместник Македонии, укравший у нее царство, спиной почувствовав ненавидящий взгляд колючих глаз, едва заметно вздрагивает.

Нет, не так уж он спокоен, как хочет казаться, Кассандр, сын Антипатра.

Год без малого выдерживал он упыриху, вымачивал в страхе и неизвестности, как толковый кожевник вымачивает бычью шкуру, добиваясь податливости. Он – что уж теперь скрывать? – не раз подумывал о чаше с тихо действующей отравой, о быстром кинжале, о шелестящей петле. Смаковал, представляя, как это произойдет. И раз за разом утверждался в понимании: нельзя!

Умри упыриха втайне, пусть даже своей смертью – молва неизбежно назовет его убийцей.

Цареубийца.

А по всем законам, и греческим, и македонским, и по уложению Кира Персидского, убийца не может наследовать своей жертве. И убивший царя не может быть царем, во всяком случае, не будет царствовать долго и счастливо…

Пришлось вспомнить старый обычай: суд войска.

Удобный обычай. Осужденный представителями армии, которая и есть Македония, не подлежит оправданию. Это хорошо. Тем более что в войсках Кассандра почти нет ветеранов, вернувшихся из Азии и, непонятно отчего, по сей день молящихся у алтарей, посвященных сыну упырихи.

Опасный обычай. Ибо обвинитель и обвиняемый равны перед лицом судей в воинских гиматиях. И не раз в истории случалось так, что истец сам становился ответчиком, не сумев неопровержимо доказать вину того, кого призвал к ответу…

Медленно, вполприщура, Кассандр провел глазами по сосредоточенным, на удивление похожим одно на другое лицам тех, кому войско доверило судить.

Нет, лица, конечно, разные.

Туповатые и смышленые, старые и молодые, заинтересованные и почти безразличные, спокойные и взволнованные, хмурые, веселые, бесшабашные, серьезные.

Объединенные и породненные только одним – пониманием свалившейся на них ответственности и недопустимости неправильного решения.

Их можно понять.

Не каждый день судятся наместники с царями.

Не каждый день судят мать Божественного.

Конечно, сделано все, что возможно. Выборные подобраны на совесть. Тщательнее некуда. Умница-евнух, архиграмматик, хранитель всех тайн незабвенного батюшки, не один десяток ночей корпел над воинскими списками, лично изучал свитки солдатских биографий, сравнивал, сопоставлял, прикидывал, опрашивал под присягой командиров, не имеющих права занять судейские скамьи. Это право издревле принадлежит лишь рядовым, которые есть становой хребет македонской армии, а значит, и народа Македонии…

Не один и не два месяца шатались по излюбленным солдатами харчевням и веселым домам люди евнуха, тихие, незаметные и въедливые. Болтали с воинами, удивительно легко сводя знакомства, поили новых друзей не какой-нибудь дешевой бурдой, а наилучшими винами, знакомили с покладистыми, на диво бескорыстными плясуньями… и нашептывали, подсказывали, сулили.

О лютом безумии царицы говорили они, призывая в свидетели Олимпийцев, и о ласковой щедрости наместника, и о том, что кровь невинно убиенных молосской ведьмой взывает к небесам, вопия о мщении. И глаза пьяных воинов горели, воодушевляясь согласием с красноречивыми, бывалыми и совсем не скупыми собутыльниками.

Только глупцы начинают серьезные дела, не подготовившись должным образом, Кассандр же далеко не глуп…

И все же сейчас ему не по себе.

– Соратники!

По старинному закону, процесс начинает старейший из воинов, весь в морщинах, убеленный изжелта-пепельными сединами и несколько согбенный. Он абсолютно надежен, он не был в Азии ни дня, напротив, вся его жизнь прошла под стягами старого Антипатра, а родной брат служил телохранителем у Пармениона и погиб вместе со старым полководцем.

– Знайте, кому не известно! Ныне собрались мы здесь согласно обычаю, чтобы выслушать и взвесить обвинения, предъявленные македонцем Кассандром, сыном Антипатра, Олимпиаде-молосске родом из Эпира!

Кассандр перехватывает быстрый взгляд верного евнуха, примостившегося за низким столиком с гусиным пером в руке: на лице кастрата – удовлетворение. Все как надо. Уже в первых словах подчеркнуто: Кассандр – неотъемлемая частица Македонии; упыриха же – чужачка из враждебных краев. Мелочь, скажет кто-то. И ошибется. В таких делах, как это, не бывает мелочей.

– Готовы ли вы, соратники, выслушать обвинителя?

Двадцать десятков мужей безмолвно вскидывают сжатые кулаки, позволяя Кассандру начать речь: сто семьдесят представителей пехоты, двадцать выборных от конницы и еще десяток – от этерии.

Они готовы слушать.

Они ждут.

– Кассандр, сын Антипатра, здесь ли ты?

– Я здесь, почтенные судьи!

– Говори!

Наместник Македонии и гегемон-простат Эллады встает.

– Мужи-македонцы! – говорит он ясным и проникновенным голосом, исходящим из самых глубин души. – Соратники! Дорогие мои друзья…

Слово к слову, отобранные из тысяч, отточенные, отшлифованные.

Фраза за фразой. Довод к доводу.

Паузы, заставляющие слушателей замирать.

Продуманно. Взвешенно.

Неопровержимо.

– Именем Македонии обвиняю я тебя, Олимпиада!

Ровно. Спокойно. Без всякой личной заинтересованности, способной насторожить слушателей.

Так учил евнух. Так и говорит Кассандр, холодноватым, несколько отстраненным тоном, от которого у тех воинов, что помоложе, вдоль спин пробегает нежданная и противная дрожь.

Скорбно нахмурившись, Кассандр называет имена убитых упырихой.

И ни слова сверх того. Неразумно обвинять подсудимую в том, что по вине ее и ее сыночка Македония пришла в запустение, что кости македонских юношей, непохороненные и неоплаканные, белеют вдоль немереных азиатских дорог, что слезы стариков-родителей, лишившихся опоры на старости лет, выбелили синее небо над зелеными полями и мохнатыми холмами родной Отчизны.

Все это правда. Но что до нее тем, чей хлеб – на острие копья и лезвии меча? Молодые, не поспевшие под стяги Божественного, по ночам льют слезы, сетуя на то, что опоздали родиться и не повидали Азию. Старики, служившие Антипатру, втайне завидуют тем, кому выпало повидать и пограбить далекие сказочные земли. Да, для многих Александр, сын Филиппа, превратился в миф. Давний и красивый. А мифы нельзя обливать грязью, ибо такое не прощается.

Так говорил минувшим вечером архиграмматик.

И сейчас Кассандру очевидно: евнух был прав, как всегда. Всему есть предел…

– Я обвиняю тебя, Олимпиада-молосска, в том, что ты не была верна своему благородному супругу, повелителю македонцев Филиппу. Ничуть не стыдясь, неоднократно и принародно утверждала ты, что сын твой, благородный Александр, рожден не от супруга, но от связи твоей с божеством. Готова ли ты подтвердить это?

Страницы: «« 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

Настоящая книга, написанная выдающимся популяризатором науки Я.И.Перельманом, знакомит читателя с от...
Книга о новых приключениях жителей Дедморозовки. Если вы еще не знаете, то Дедморозовка – это невиди...
Ранней осенью 2004 года в Петербурге случайно встречаются двое. Вчерашняя студентка Катя мечтает отк...
Это роман о детстве и отрочестве, взрослении и становлении Ричарда Йорка, будущего герцога Глостера ...
Воспитание ребенка – это в первую очередь развитие его мозга, в том числе во внутриутробном периоде....
Для чего вы заходите в «Инстаграм»? Посмотреть, как дела у знакомых? Выложить фотографии со вчерашне...