Физическая невозможность смерти в сознании живущего. Игры бессмертных (сборник) Алкин Юрий
– Ничего. За исключением того, что я ему искренне сочувствую.
– Неужели все эти крики «он обычный, а я нет», «и ты не будешь обычным» не вызывают у тебя никаких подозрений?
– Если бы крики психически ненормальных людей вызывали у меня подозрения, в Париже я бы тряслась от страха, прочитав любую бульварную газетку. Они все пророчили или конец света послезавтра в три часа, или повальное изнасилование инопланетянами.
– Но сейчас-то мы не в Париже.
– А ты уверен? – лукаво спросила она.
– Хорошо, – сказал я. – Оставим в покое Шинава. Хотя к нему мы еще вернемся. Помнишь, давным-давно мы все встречались со своими предшественниками? Еще до первого экзамена.
– Помню.
Ее лицо приняло несколько напряженное выражение. «Неужели в их беседе тоже было что-то странное?» – успело промелькнуть у меня в голове.
– На следующий день Поль был очень задумчивый и даже не приставал к Эмилю. Помнишь?
– Припоминаю.
– Так вот, он был таким задумчивым, потому что после короткой перепалки посетитель сказал ему буквально следующее: «Я обычный человек, который притворяется бессмертным. А тебе притворяться не придется».
– И это все? – Мари, кажется, испытала облегчение.
– Все, – подтвердил я.
– И что в этом страшного? – удивилась она. – Он просто намекал, что Полю надо лучше учиться.
Она почти слово в слово повторила то, что я сказал Полю в тот день. Но с того времени я на многое научился смотреть совсем по-другому.
– А о чем говорили вы? – поинтересовался я. Мари пожала плечами.
– Уже точно не помню. Обо всем понемногу. А что?
– Мне показалось, что мой вопрос вызвал у тебя неприятные воспоминания.
– Ничего неприятного там не было, – уверенно сказала Мари.
– А все-таки? Или ты боишься говорить об этом, потому что ваш разговор подтверждает мою теорию?
– Он ничего не подтверждает. Просто я просила ее после выхода наружу позвонить моим родителям и сказать, что у меня все нормально.
– А она отказалась, – понимающе кивнул я.
– Наоборот, согласилась.
– Тогда что же тебе не понравилось?
– Когда она ушла, я обнаружила в ее кресле бумажку, на которой записывала номер телефона.
– И ты думаешь, она забыла ее намеренно? Чтобы намекнуть тебе, что она отсюда не выйдет?
– Это ты так думаешь, – ответила Мари. – И именно поэтому я не хотела тебе об этом рассказывать. Конечно, она забыла ее случайно. А если и специально, то правильно сделала. По контракту она не имеет права говорить об этом ни с кем.
– Да, – мой тон был фальшивым донельзя, – конечно, она забыла ее случайно. И вообще все, о чем я тебе говорю уже целый час, – это полная ерунда.
– Я не говорила этого, – с улыбкой возразила Мари. – Твоя теория интересна, но, по-моему, беспочвенна.
– Беспочвенна?
– Конечно. Хорошо, предположим на минуту, что ты прав. Зрителя не существует. Эксперимент проводится над нами. Неизвестно, что они исследуют, но это и не важно. Важно другое: в чем опасность? Как они могут влиять на нас? Они ведь ничего с нами не делают. Ни психически, ни физически. Но если так – пусть исследуют. Нам-то какая разница? Анализы действительно выглядят подозрительно, но ведь они только берут кровь. Они ничего не вводят внутрь.
– А ты уверена, что тебе ничего не вводят внутрь? – тихо спросил я.
Что-то в моем тоне заставило Мари посерьезнеть.
– Во всяком случае, мне об этом ничего не известно, – сказала она после недолгих размышлений.
Я не торопился. Мне хотелось, чтобы она сама сделала этот вывод.
– А если задуматься?
– Ты имеешь в виду, что нам что-то вводят во сне?
– Нет. Хотя сон – это особая статья.
– Тогда как? Внутрь можно вводить что-то через кровь или…
Она подняла голову.
– Ты считаешь, что они дают нам какие-то вещества через пищу?
Я невесело кивнул. Игры заканчивались. В ход пошла тяжелая артиллерия.
– Я не говорю, что они так делают. Но допускаю такую возможность. Буду очень признателен, если ты убедишь меня в обратном.
Мари напряженно думала.
– Нет, – сказала она наконец. – Это я опровергнуть не могу. Но одних подозрений недостаточно. У тебя, наверное, есть что-то еще?
– Есть, – согласился я.
– Ты что-то говорил про сон…
– Да. Знаешь, что такое гипнопедия?
– Ты хочешь сказать, что нам что-то внушают во сне? – теперь она растеряла остатки веселости.
– Могут. По крайней мере, все средства для этого у них есть. Ничто не мешает им по ночам нашептывать нам все что угодно. А больше им ничего и не нужно. В наши организмы можно вводить любые вещества через еду. В наши головы можно вбивать все что угодно через эти устройства, – я ткнул себя за ухо. – Всего этого более чем достаточно для каких угодно воздействий. Психологических, химических, генетических – любых! Делая регулярные анализы, они могут следить за результатами. А с помощью мифического Зрителя могут заставлять нас не говорить друг с другом ни о чем, кроме того, что необходимо для их эксперимента. Я не знаю, что они исследуют, не знаю, как они исследуют, но я знаю, что это здание, – я повел рукой, – превосходный полигон для любого эксперимента над людьми. Причем добровольно находящимися здесь людьми.
Теперь Мари была совсем серьезной.
– И ты считаешь, что они так и делают?
Я понимал, что мои слова звучат пугающе, но мне было необходимо, чтобы она воспринимала мои речи всерьез.
– Я считаю, что для этого у них есть все возможности. Я считаю очень вероятным то, что они такими возможноетями пользуются. И я считаю, что нам действительно грозит серьезная, если не смертельная, опасность.
– Но что нам грозит? Что они могут с нами делать?
– Все что угодно. В этом-то все и дело. Все что угодно. Но если они что-то делают, это должно быть как-то связано со смертью. Какое-то комплексное исследование. Способы замедления старения, способы воздействия на психику, что-нибудь в этом роде.
– А что происходит с теми, кто пробыл здесь три года?
– Не знаю, – честно признался я. – Может быть, их переводят в другое помещение. Туда, где проходит следующая фаза эксперимента, в чем бы она ни заключалась. Может, их действительно выпускают на свободу, хотя это маловероятно. А может, просто убирают как ненужный шлак.
Мари сидела в глубокой задумчивости.
– Нет, – твердо сказала она наконец, – все равно я тебе не верю. Подожди, не возражай. Все, что ты сказал, звучит очень убедительно, но это ничего не значит. Ты ведь просто говоришь, что вот так, посреди Франции, в конце двадцатого века на нас ставят опыты, как на крысах. Я не могу в это поверить. Это абсурд. Мы же не в фильме. Нет, дай мне закончить. То, в чем ты пытаешься меня убедить, – это какое-то сумасшествие. Мы граждане цивилизованной страны. Нас нельзя просто посадить в клетку и пичкать препаратами без нашего согласия. Этого тут никто не допустит. Ни один человек в здравом уме на такое не решится. А тем более целая организация. Понимаешь? Этого просто не может быть!
Она замолчала.
– Значит, не может быть? – уточнил я.
– Не может.
– Никто не допустит?
– Никто, – упрямо повторила она.
– А что будет, если завтра, нет, не завтра, сегодня – нас перевезут на другой конец света? Или просто убьют? Что будет тогда? Кто не допустит этого? Кто пошевелит пальцем, чтобы это предотвратить? Или хотя бы чтобы наказать виновных? Кто вообще об этом узнает?!
Мари хмуро молчала.
– Ты хотела передать своим родителям, что у тебя все в порядке? А что они знают о том, где ты и что с тобой происходит? Что им известно о тебе? В лучшем случае то, что ты завербовалась на работу в какой-то институт. Еще, может быть, номер телефона, по которому ты звонила, чтобы дать согласие. Хотя ты его наверняка им не давала. Но даже если и давала, можешь не сомневаться, что по этому номеру до Тесье дозвониться нельзя. Ну и что можно сделать с такой ценной информацией? Или им известно о тебе что-то еще? Или кому-то другому? Или хотя бы тебе самой? Кто-нибудь в целом свете, хоть один живой человек, кроме этих экспериментаторов, знает, где ты находишься? Где я нахожусь? Где все мы находимся?!
Я уже больше не следил за своими словами, не пытался приуменьшить, смягчить подозрения, которые терзали меня.
– Да с нами в любой момент можно сделать все что угодно, и никто в цивилизованной Европе никогда не узнает об этом. В крайнем случае через пять лет в той самой бульварной газетке напишут об исчезающих молодых людях. И никто, понятное дело, в это не поверит. Мы все попались на жирную приманку и радостно согласились на эту полнейшую секретность. А знаешь, что в результате? Мы потеряли ту самую неприкосновенность, в которую ты так веришь. Почему ты так упорно отказываешься даже предположить, что я могу быть прав? Ты, обладающая таким богатым воображением?
Мари удивленно взглянула на меня.
– Не догадываешься, что я имею в виду? Да ту легкость, с которой ты поверила в мою первую теорию. Разве это не странно? Конечно, Шеналь не знал о Зрителе потому, что тот перестал взрослеть, а вовсе не потому, что его вообще не существует. Ты с готовностью допускаешь, что эксперимент в том виде, в котором нам его описали, удался. Ты без колебаний, без сомнений, вопреки всем своим знаниям, веришь, что человеческое бессмертие реально. И при этом наотрез отказываешься даже предположить, что группа исследователей что-то хладнокровно делает с нами, ничего не подозревающими людьми. Это, по-твоему, слишком страшно для реальной жизни. В двадцатом-то веке? Да в двадцатом веке люди делали и делают гораздо более страшные вещи и в гораздо более страшных масштабах. И, по-моему, гораздо проще поверить во что угодно, в любую подлость, чем допустить, что не знающий о смерти человек не будет стареть.
Моей веселой Мари больше не было. Вместо нее в кресле сидела серьезная, нахмурившаяся девушка. Теперь было ясно, что мне удалось хотя бы частично передать ей ту тяжесть, которая давила на меня все последние дни. И мне стало жаль ее и даже стыдно за то упорство, с которым я пытался разрушить ее спокойный мир.
– Мари…
– Только не надо сочувствовать, – быстро сказала она. – Ты хотел, чтобы меня проняло, и ты этого добился. Не порти впечатление.
– Подожди, я не договорил.
– Ты договорил. Теперь я верю.
– Нет, я все-таки не закончил. Я хочу, чтобы ты понимала, что я на самом деле хотел сказать. Я не пытался напугать тебя. И не думаю, что нам надо впадать в панику и бояться каждого шороха. Я только пытаюсь убедить тебя, что нам нельзя продолжать бездумно верить во все, что нам говорят. Надо попробовать узнать, что с нами происходит. И может быть, окажется, что нам ничего не грозит.
Пока я произносил эти слова, Мари сидела, задумчиво глядя перед собой. «Ты не можешь, не должна паниковать, – думал я. – Ты не такая». И она оправдала мои ожидания. Когда я умолк, Мари не ныла и не причитала: «Что же с нами будет?» Она спокойно посмотрела мне в глаза и произнесла:
– Ты прав. Слепо верить нельзя.
Она замолчала на секунду, затем продолжила таким же спокойным и уверенным тоном:
– Если мы узнаем, что опыт ведется над нами, мы можем попытаться нарушить условия контракта. Показать им, что держать нас здесь невыгодно. Мы здесь относительно недолго, им, может быть, спокойнее просто выставить нас, чем возиться.
– Шинав, – сказал я одно слово.
– Что Шинав? – спросила Мари. – Ты думаешь… Ты думаешь, он именно так и сделал? Притворился сумасшедшим и сбежал?
– Допускаю, – лаконично ответил я. – Но как раз поэтому я бы не строил серьезных теорий.
Мари молчала.
– Что ты думаешь теперь? – спросил я.
– Думаю, как нам быть, – она сосредоточенно покусывала губу. – Проблема в том, что мы не можем быть уверены. С одной стороны, этот жуткий вариант. А с другой – то, о чем нам рассказали, по-прежнему может быть правдой. И что тогда? Мы просто потеряем все, для чего пришли сюда. И у нас нет никакого способа проверить, так ли это. Это невозможно.
Я знал, что рано или поздно она произнесет что-то подобное.
– Способ есть.
Мари взглянула на меня.
– Как?
– Это займет некоторое время. Но это реально. Единственный способ узнать, экспериментируют ли над нами, – это убедиться, что среди нас нет Зрителя.
Я медленно провел жирную черту. Еще одно имя вычеркнуто. С сегодняшнего дня Четырнадцатый вне подозрений. Разговор в Зеленой Секции Искусств исключил его из числа потенциальных Зрителей и поставил на одну доску с другими актерами. Чрезмерное знание раннего импрессионизма иногда бывает сложно скрыть. Особенно если ты им гордишься и тебя незаметно подталкивают к демонстрации твоих способностей.
Список сокращался медленно, но верно. Хотя порой казалось, что процесс этот идет слишком неторопливо. Я встал и прошелся по комнате, разминая затекшие ноги. Да, слишком неторопливо. Но другого выхода нет. Надо набраться терпения, быть настойчивым, не терять спокойствия. Все это было понятно еще несколько месяцев назад, когда в первый раз позвучало слово «список»…
Если с самой идеей Мари согласилась сразу, то о деталях мы спорили не один час. Детали, детали. Все дело в них. Легко сказать: «Надо удостовериться в том, что Зрителя не существует». А вот попробуй это сделать. Нельзя же подходить к человеку и спрашивать: «Простите, вы, случайно, не актер?»
Нужна была стратегия. «Во-первых, мы можем отмести большую группу людей за счет одной только логики», – говорил я, шагая по комнате. Мари соглашалась. «А во-вторых, никто не играет идеально. Это почти невозможно. Следовательно, наблюдая за оставшимися людьми, мы рано или поздно сможем понять, все ли они актеры». Здесь пришлось немного поспорить.
– Как ты можешь быть настолько самоуверен? Почему ты решил, что ты наблюдательнее самих наблюдателей? – сердито спрашивала Мари.
– Я не наблюдательнее. Просто то, что достаточно хорошо для них, недостаточно для нас. И они не вездесущи.
– А ты вездесущ.
– Нет, – терпеливо объяснял я, – разумеется, не вездесущ. Но если Зрителя вообще нет, они должны закрывать глаза на многие проступки актеров. А если он существует, то их наблюдения все равно не идеальны. С какой стати они будут наблюдать двадцать четыре часа в сутки за каким-то актером? Если бы они так поступали, то наши встречи были бы просто невозможны. По идее они должны следить за теми, кто находится в непосредственной близости от Зрителя, и за новичками. А все остальные актеры предоставлены сами себе. Тут-то мы их и подловим.
– Как?
– Внимательно следить за их поведением, словами, жестами. Надо составить список потенциальных зрителей и методично проверять одного за другим. Следить, искать проколы, не упускать ничего.
И я рассказывал Мари о тех мелочах, случайным свидетелем которых мне приходилось быть. Об этих излишне эмоциональных взглядах, о резкой смене настроения, о Двенадцатом и его доске. В конце концов я смог убедить ее, что такой путь реален и что, работая вдвоем, мы справимся со всеми актерами достаточно быстро. А потом наши мнения вновь разошлись, и на этот раз серьезно. Что считать достаточным доказательством актерства? Взгляд? Слово? Жест? Мари была категорически против того, чтобы делать окончательное заключение на основе фактов, которые могут быть истолкованы двояко.
– Если человек косится на стены, это еще не значит, что он ищет камеры. Это может быть самый настоящий Зритель, которому просто стало скучно.
– Ты бы видела этот взгляд.
– Даже если бы я видела его, я все равно не считала бы это достаточным доказательством.
– И ты бы просто проигнорировала такую деталь?
– Нет. Я бы запомнила ее, записала бы, подшила бы к делу, если угодно. Но только накопив десяток таких деталей, я пришла бы к выводу, что этот человек – актер.
Мы спорили, крутились на одном месте, обсуждали каждую деталь, словно адвокаты, работающие над сложным договором. Наконец условия были сформулированы. Держа в руке исчерканный лист, Мари монотонно читала:
– Правило первое. Человек является актером, если он употребляет слова или выражения, которые абсолютно не могут быть знакомы Зрителю, и в таком контексте, который показывает, что он понимает смысл этих слов или выражений…
Правило второе. Человек является актером, если он неоднократно (больше десяти раз) продемонстрировал один или несколько из следующих симптомов: резкое изменение поведения в момент перехода к общению с другими людьми; осведомленность о существовании камер…
– Правило девятое. Человек является актером, если он не является Зрителем, – хмуро подытожил я, прослушав этот странный документ.
Но Мари не была расположена к шуткам.
– Если хочешь, можешь это записать. Я не возражаю, – сказала она. – Что дальше?
Дальше было самое главное. Предстояло составить список подозреваемых. Совершенно очевидно, что некоторые люди просто не могли быть Зрителем. Стоило нам это сказать, как мы тут же вспомнили несколько фактов, удивлявших нас еще в пору учебы.
Во-первых, «Книга Творения» не описывала появление людей в хронологическом порядке. Из нее можно было узнать, кто кого родил, но кто из детей появился раньше на свет – это оставалось загадкой. Согласитесь, довольно странное упущение для такого монументального труда.
Во-вторых, математические имена бессмертных не были последовательны. Восемнадцатая была заботливой матерью Десятого. Двадцатый гордо носил звание отца Одиннадцатой. Помнится, когда мы просили Катру объяснить нам причину этой путаницы, он предпочитал отмалчиваться. Единственное, что удавалось выдавить из него, было звучащее как издевательство «Пути Господни неисповедимы». Поль в те дни изощрялся в остроумии, выводя формулу, по которой будет вычисляться имя следующего бессмертного.
– Бедный Поль, он так и не сдал экзамен… – вздохнула Мари, когда я вспомнил о выкладках нашего незадачливого друга, отправленного восвояси через неделю после моей успешной сдачи.
– Еще неизвестно, кому из нас больше повезло, – проворчал я, и мы вернулись к рассуждениям.
Теперь эта беспорядочная система нумерации представала в новом свете. Ее просто невозможно было использовать, чтобы вычислить Зрителя. Правда, оставалось неясно, зачем вообще понадобилось использовать номера вместо нормальных имен. Но эта загадка была отнюдь не самой главной, и мы не собирались ломать над ней головы. Было ясно, что, несмотря на эти препятствия, многих людей можно без колебаний отбросить. Надо было лишь сесть и все четко записать. И мы сели и записали.
Зритель не имел детей. Зритель не мог быть врачом. Зритель не мог быть изобретателем. Зритель не мог быть вообще никем, кто в какой-либо форме вносил в наш мир предметы или знания большого мира. Зритель не был одним из наших соучеников. Зритель не имел вживленного микрофона и, соответственно, шрама за правым ухом. Тут мы поняли, что исчерпали все возможные варианты. Теперь оставалось лишь отобрать людей, которые подходили под эти параметры.
– Покажи ухо, – потребовала вдруг Мари.
Я продемонстрировал шрам.
– Хорошо, тебя вычеркиваем, – сказала она без тени иронии и записала на чистом листе: «Пятый». А затем провела поперек имени ровную черту.
– Заработалась? – поинтересовался я.
– Надо же с кого-то начинать, – ответила она. – А ты бездетный литератор. Если бы не шрам, ты вполне мог бы быть им.
– Раз так, вписывай себя тоже, – потребовал я.
После того как под моим именем появилось перечеркнутое слово «Восьмая», Мари склонила голову и сказала:
– Осталось двадцать восемь. А потом…
О том, что будет потом, думать не хотелось.
– Давай, записывай, – я старался говорить уверенно и четко, потому что пауза слишком затянулась. – Адам, Ева…
– Ты уверена, что мы не ошиблись? – спросил я спустя полчаса, с удивлением пересчитывая не зачеркнутые имена. – Очень странно получается…
– Уверена, – сказала Мари. – Разве что Творения врут.
– Любопытно, любопытно, – бормотал я, гадая, почему мне не пришло в голову составить подобный список раньше.
Выводы были действительно любопытные. Или, скорее, пугающие. С одной стороны, все врачи, изобретатели, инженеры и прочие подозрительные личности имели детей. Все без исключения. У художников, поэтов, философов, лиц без определенных занятий и остальных бездельников потомства не было. Что же, значит, Зритель все-таки существует и его личность действительно пытаются скрыть? Загадочное переплетение номеров тоже подталкивало к подобному выводу.
А с другой стороны, от нашего списка веяло безнадежностью.
– Ничего не понимаю, – устало сказал я. – Если они хотели скрывать Зрителя, то зачем им понадобилось вводить так много пар? Поручили бы Адаму и Еве нарожать всех людей, и дело с концом. В крайнем случае добавили бы еще одно поколение. Так нет же, из тридцати человек им понадобилось иметь шестнадцать родителей. Шестнадцать! Какой смысл в таком развесистом генеалогическом древе? Если Зритель существует, оно вдвое увеличивает шансы его найти.
– Вот именно, – невесело отозвалась Мари. – Если он существует…
Я хмуро рассматривал наше произведение. Все наша затея представилась теперь в ином свете. Снова передо мной встал образ огромной, равномерно работающей машины. Годами этот гигантский механизм крутился без помех, управляемый уверенными хозяевами. Что бы ни происходило в этих стенах, это был четко отлаженный, продуманный процесс. Мелкие неполадки, вроде нервного срыва Шинава, легко корректировались, и, не сбившись ни на секунду, машина продолжала свою работу.
Борьба с этим бездушным комплексом оставляла не больше шансов на успех, чем попытка остановить несущийся тепловоз, став перед ним на рельсы. И снова я ощутил себя винтиком, легко заменяемой деталью этого механизма. Если Зрителя не существует, если опыт проводят над актерами, нас просто сомнут. Не моргнув глазом уничтожат, как только обнаружат нашу деятельность. Но именно поэтому мы не можем позволить себе ждать…
Мари с сосредоточенным выражением лица рисовала какую-то диаграмму. Я с нежностью посмотрел на нее. Делиться своими опасениями я не рискнул. Я и так уже сомневался, не совершил ли ошибку, когда вовлек ее в это предприятие.
– Нет худа без добра, – сказал я ей.
Она отвлеклась от своего занятия и вопросительно взглянула на меня.
– Теперь нам надо проверить только девятерых, – пояснил я.
– Десятерых, – поправила Мари.
– Почему? – удивился я. – Шестнадцать родителей, четверо нас да Двенадцатый. Получается двадцать один.
– Двенадцатый еще не отброшен, – сказала она, качая головой.
– Так давай его отбросим.
– Нельзя. У нас нет достаточных доказательств.
– А тамбур? Разве этого не достаточно? Он зашел туда с доской, а вышел без нее.
Мари вздохнула.
– А что, если он Зритель и просто забыл там доску?
– Забыл доску… Маловероятно. Во-первых, он ничего не забывает. А во-вторых, что угодно, но не свою главную ценность.
– Хорошо, – согласилась Мари и отложила в сторону карандаш. – Давай проведем обсуждение первого кандидата. Что мы знаем о Двенадцатом?
– Отличный шахматист, – быстро сказал я.
– Это еще не повод, чтобы считать его актером.
– Или Зрителем.
– Это вообще не фактор для нас, – подвела итоги Мари. – Что еще?
– Весь перекривился, когда Девятая обратилась к нему. А потом повернулся к ней и стал само радушие.
– Подозрительно, – согласилась Мари. – Но Зрителю тоже могла надоесть материнская забота. Есть что-то еще? Я, например, больше ничего о нем не знаю.
Я вспоминал все, что мне было известно о Двенадцатом. Давным-давно я решил для себя, что он актер. Значит, были какие-то основания. Почему я чуть ли не с первого дня понял, что он не Зритель? Слишком умен? А кто сказал, что Зритель должен быть недалеким? И все же умное лицо Двенадцатого, его спокойный проницательный взгляд не вязались с образом инкубаторного человека. Хотя было что-то еще, что-то определенное, какая-то ситуация, не оставляющая сомнений…
– Все? – спросила Мари. – Если у тебя больше ничего нет, мы оставляем вопрос открытым. Привыкай к тому, что быстрых ответов у нас не будет. Разве что ты пойдешь за помощью к Тесье.
Я облегченно вздохнул. Так вот что это было. Не одна, а целых две ситуации. Правда, испытание временем выдержала только одна.
– Тесье говорил, что он сам играл Двенадцатого, – безразличным тоном сообщил я.
– Кому это он такое говорил? – недоверчиво поинтересовалась Мари.
– Мне.
– А по какому поводу?
Я описал свою беседу с Тесье и Луазо.
– Очень убедительно, – насмешливо сказала Мари, выслушав мои воспоминания. – Он ведь тебе именно тогда и сказал, что я не прошла экзамен. Правильно?
– Одно другому не мешает, – упорствовал я.
– Мешает. Если это его заявление о чем-то и говорит, то только о том, что он хотел скрыть от тебя настоящего Зрителя. После такого разговора мы должны скорее подозревать Двенадцатого, чем сбрасывать его со счетов.
– Тогда он говорил бы об этом всем новичкам, – возразил я. – А ведь тебе никто не пытался доказать, что Двенадцатый – актер.
– Ладно, не будем спорить об этом, – миролюбиво кивнула Мари. – Это все голословные рассуждения. Но неужели ты всерьез считаешь это доказательством?
– Это – нет, – ответил я. – А вот то, что Тесье воздействовал на поведение Двенадцатого…
Я сделал драматическую паузу.
– О чем ты говоришь? – нетерпеливо воскликнула она.
– О том, что в тот же день он при мне смотрел на экран и говорил кому-то в микрофон – передать Двенадцатому, чтобы тот вел себя не так эмоционально.
Мари укоризненно улыбнулась.
– Ну и что? Мало ли что он говорил.
– Да, но через минуту Двенадцатый у меня на глазах стал говорить спокойнее.
На этот раз мои доводы оказались убедительными.
– Ты уверен, что это был Двенадцатый? – озадаченно спросила Мари.
– Да. На все сто.
– И он действительно стал вести себя иначе?
– Он сделал именно то, что ему сказали: стал вести себя сдержаннее.
Я говорил, а сам вспоминал полутемный зал и уверенный голос Тесье: «Передайте Второй и Двенадцатому: поменьше эмоций». И двух марионеток на экране, послушно повинующихся указаниям этого голоса.
– Принимается, – наконец кивнула Мари. – Это, да еще и твоя доска… Значит, осталось девять. – И она зачеркнула Двенадцатого.
Но даже девятерых проверить оказалось не так-то просто. Хотя начало поисков обнадеживало. Уже через три дня после нашей встречи Пятнадцатая выдала себя. Усаживаясь спиной к Мари в полупустой Секции Трапез, она еле слышно вздохнула: «Опять куриные котлеты». Мари возликовала и едва не побежала рассказывать мне о своей удаче.
После этого эпизода мы уже было решили, что справимся с остальными подозреваемыми за пару недель. Но на этом наше везение закончилось. Прошел месяц, прежде чем мы смогли вычеркнуть Девятнадцатого. Шестая мучила нас день за днем, увеличивая подозрения, но ни за что не давала нам однозначного доказательства. Понадобилась не одна неделя, чтобы добыть стопроцентное доказательство ее актерства. Поэтесса Тринадцатая держалась еще крепче, пока, наконец, в ходе изощренного перекрестного допроса мы не убедились, что сама она не в состоянии срифмовать ни строчки. Со скрипом это можно было бы списать на отсутствие условий для творчества. Но при этом наша поэтесса не имела еще и никакого представления о размере.
Мы ловили каждое слово, каждый взгляд. Пользовались любым поводом, чтобы направить разговор в нужное русло. Мы подозревали, следили, проверяли гипотезы. И при этом сами оставались безукоризненными Пятым и Восьмой. По крайней мере, так нам хотелось думать.
Цель была поставлена, и каждый вычеркнутый человек приближал нас к ней. И мы просто стремились достичь этой цели, предпочитая не думать, что будет, когда все люди в списке будут вычеркнуты.
Я вернулся к столу и уныло взглянул на стопку испещренных пометками листов. Где главный список? Опять я его куда-то задевал… Итак, сколько у нас осталось? Разумеется, вечный Седьмой (ни одной галочки!). Четырнадцатый только что ушел. Одиннадцатая близка, но еще не совсем. Шестнадцатая была в прошлый раз. Неужели все? Значит, осталось только двое? И на одну из них есть тонны компромата? Можно сказать, еще полтора человека – и все? Когда мы встречались в прошлый раз, оставалось пятеро, и казалось, что их еще так много.
И тут мне дико захотелось увидеть Мари. Не Восьмую. Мари. Обнять ее. Зарыться лицом в мягкие волосы. Увидеть ее улыбку и эти милые ямочки на щеках… За это время мы виделись всего два раза. С каждым вычеркнутым кандидатом наша осторожность росла. И чем больше она становилась, тем чаще на меня нападали приступы тоски по девушке, которую я видел почти каждый день.
Но увидеться мы смогли только через неделю. Даже переписка шла теперь медленнее, чем прежде.
Невеселая была эта встреча. Опасность, которая несколько месяцев назад была хоть и пугающей, но все же абстрактной, подошла теперь совсем близко, дышала в лицо. Мы срывали маску за маской – и вплотную приблизились к той минуте, когда срывать их будет не с кого. И когда наступит эта минута, нам придется принимать гораздо более тяжелые решения.
– Одиннадцатую мы скоро добьем, – говорила Мари, сидя в своем любимом кресле. – Хотя торопиться не следует. А вот Седьмой… Либо он идеальный актер, либо…
– Слишком колоритный персонаж, – сказал я. – Нутром чую, что он играет.
Конечно, Седьмой мог еще оказаться Зрителем, но после разоблачения других актеров я в это не верил.
– Нутра здесь недостаточно, – хмыкнула Мари. – Ошибаться мы не имеем права. Не та ситуация.