Физическая невозможность смерти в сознании живущего. Игры бессмертных (сборник) Алкин Юрий
Если что-то и изменилось в нем, то это цвет кожи. Теперь он был загорелый, словно пляжный спасатель. Все остальное осталось таким же: и спокойный изучающий взгляд, и уверенная небрежная манера сидеть, и это умение с первого слова завораживать собеседника.
Если бы не загар, я мог бы вообразить, что смотрю в зеркало. Но это не он. Двойников они создавать умеют. Хотя нет. Это может быть именно он. Ведь я не знаю, что они делают с актерами.
– Как тебя зовут?
– А ты стал неприветливым.
Он зевнул, прикрывая рот кулаком.
– Извини, перемена часового пояса. Так вот, раньше ты был гостеприимнее. Я бросаю все, лечу десять часов, не высыпаюсь – и все из-за того, что у кого-то разыгралась подозрительность. А в результате ты со мной даже не здороваешься.
– Ты тоже не поздоровался, – я уже полностью взял себя в руки.
Он улыбнулся.
– Ну что ж, привет, тезка. Давай выкладывай, что у тебя произошло.
– Как тебя зовут? – повторил я. Загоревшее отражение, сидевшее напротив, стало серьезным.
– Меня зовут Пьер Шеналь. А теперь скажи мне, каким образом ты узнал мое имя и вообще, что все это значит.
Я усмехнулся.
– Тесье решил, что таким образом он добьется большего успеха? Можешь передать, что ему надо направить свои усилия в другом направлении.
– Ты не веришь, что я Пьер Шеналь? – задумчиво спросил он.
– Нет, – ответил я. – Ты либо не он, либо человек, который когда-то был им. В любом случае ты не тот Шеналь, который пришел сюда четыре года назад.
– Теперь я понимаю, о чем говорил Тесье, – произнес он, качая головой. – Хорошо, давай по порядку. Веришь ты мне или нет, но я действительно тот самый человек, за которого себя выдаю. Я пробыл здесь три года, изображая Пятого. Когда мой контракт истек, меня сменил ты. Мы встречались с тобой за несколько месяцев до этого. Потом я получил свои деньги и через месяц уехал из Франции. А два дня назад со мной связался злющий Тесье и попросил срочно прилететь сюда. Вначале я отказался, так как дела эксперимента меня сейчас не волнуют. Однако он продолжал настаивать. Пока ты мне веришь?
– Продолжай, – сухо сказал я.
Он снова зевнул.
– М-да. Похоже, ты основательно погряз в своих теориях. Словом, я не соглашался до тех пор, пока он не сказал, что мой последователь близок к сумасшествию и только мой приезд может спасти его, а заодно и весь институт. Этот последователь, оказывается, вбил себе в голову, что его кругом обманули и экспериментируют над ним самим и всеми актерами. Я бы махнул рукой и на это, но когда он сказал, что ты утверждаешь, что был послан чуть ли не разведкой, чтобы занять мое место… тут я уж не смог удержаться. В общем, не знаю, зачем ты наплел старику Леону такие страсти, но все это полная чушь. Понимаешь?
Его уверенный голос вселял в меня больше сомнений, чем все заверения Тесье. Но ведь Зрителя действительно не существует. Даже если предположить, что все его слова правда, Зрителя здесь все равно нет.
А раз его не существует, значит, опыт ставят над актерами. Больше ставить не над кем. Он, может быть, сам не знает, во что они его превратили.
– Как ты можешь доказать, что ты действительно Пьер Шеналь?
– А как ты можешь доказать, что я не Шеналь? – поинтересовался он. – Не знаю. Могу показать паспорт, но думаю, для тебя это не доказательство. Могу продолжать уговаривать тебя. Могу… – он задумался, – нет, больше ничего не могу.
– Где ты сидел во время нашей встречи? – спросил я.
– Спроси что-нибудь полегче, – фыркнул он. – По-моему, в кресле. А ты на кровати.
– О чем мы говорили?
– Ты зачем-то пытался узнать, что здесь творится. Прямо сгорал от любопытства. Так же как сейчас, – добавил он.
– А что я должен был, по-твоему, делать?
– Узнавать повадки Пятого. Ну, как еще ты меня проверишь?
Да, похоже, что это Шеналь. Те же мысли, что и в дневнике. Значит, по крайней мере, их не убивают. И даже через год они еще остаются людьми. Я почувствовал облегчение: как минимум год Мари ничего не угрожает.
– А почему ты так уверен, что я не оттуда? – я сделал неопределенный жест.
Он усмехнулся.
– Потому что я-то жив и здоров. А ты утверждаешь, что тебя послали после того, как я исчез. Кроме того, Тесье убежден, что ты врешь, а я ему верю. Он обычно не ошибается.
Я улыбнулся. Разговор начинал мне нравиться.
– Ты жив, с этим спорить нельзя. И я допускаю, что год назад я говорил именно с тобой. Но на твоем месте я бы не стал утверждать, что здоров.
Мой гость озадаченно посмотрел на меня.
– О чем ты?
– Что тебе известно об эксперименте? – спросил я, игнорируя его вопрос.
Он медленно покачал головой.
– Извини, об этом тебе надо говорить с Тесье. Я здесь только для того, чтобы убедить тебя, что тебе ничего не грозит.
– Жаль, но пока ты не очень в этом преуспел, – я пристально смотрел на него. – Но если ты не хочешь говорить о том, что здесь творится, то хотя бы послушай.
Он взглянул на меня как взрослый на забавного в своей серьезности ребенка. Я терпеливо выдержал этот взгляд. Мы еще посмотрим, кто кого убедит.
– Ты уверен в том, что опыт ведется над одним человеком, не так ли?
Он кивнул.
– И этот человек тебе неизвестен. Правильно? Тебе не сообщили его имя, так же как и другим актерам.
Человек, называвший себя Шеналем, промолчал.
– Можешь не отвечать, – сказал я. – Риторический вопрос. Я знаю не только это, но и то, что ваше поколение актеров было якобы первым. Тебе сказали, что те, кто был до вас, знали его имя.
Это был удар наугад, но я был уверен, что прав. Задумчивое выражение его лица только подтвердило мой вывод.
– А знаешь ли ты, что и мне рассказали точно такую же сказку? О том, что мы первые. О том, что мой предшественник, то есть ты, знал имя подопытного. Странный обман, не правда ли?
Озабоченность скользнула по его лицу.
– Они обманули нас, – продолжал я. – Тебя, меня, всех. Этот несчастный ребенок, выращенный в незнании смерти, – его нет и никогда не было! Мне достоверно известно, что он не существует. Вообще не существует. Именно поэтому нас и обманывают. Теперь ты веришь?
– Не понимаю, – озадаченно протянул он. – Каким образом…
– Неважно, – оборвал я его. – Это так. Поверь мне. Этот человек выдуман специально, чтобы удерживать каждого актера в рамках его роли. А сам эксперимент велся и ведется над актерами. Над нами. Сначала над тобой, теперь надо мной.
Шеналь недоверчиво смотрел на меня и о чем-то напряженно думал. Я понял, что попал в точку. Теперь надо было заставить его поверить до конца.
– Сомневаешься? Тебе страшно признать, что ты был Зрителем? Кроликом?
И вдруг его лицо просветлело.
– Разумеется! – воскликнул он и звонко хлопнул себя по лбу. – Мой дневник! Ты прочитал мой дневник!
Я опешил. Он вовсе не был напуган. Он ликовал. Он радовался, как ребенок.
– Вот откуда ты взял мое имя. Правда?
Он перегнулся через стол, глаза блестели на загорелом лице.
– Ты ведь просто прочитал мой дневник. Ну скажи, так или нет? Ну?
Я не был готов к этому. Я растерялся. Я просто молчал, хотя надо было говорить. А когда я заговорил, уже было поздно. Он понял, что я читал дневник.
– Разумеется, все пошло оттуда, – говорил он, улыбаясь и не обращая внимания на мои возражения. – Ты нашел мой дневник. Прочел его, сложил два и два и понял, что тебя обманули. Как ты смог его вытащить? Я-то думал, что он будет лежать в этой щели вечно.
Я чувствовал себя полным идиотом.
– Но почему ты решил, что кролика не существует? – спросил он вдруг. – Я бы сделал совсем другой вывод.
Я пытался собраться с мыслями. Что, если я ошибся? Что, если актерам действительно ничего не грозит? Продолжая упираться, я упущу неповторимый шанс узнать, что произошло в действительности. При этом не обязательно отказываться от своей легенды. Даже будучи послан на его место, я мог найти эту тетрадь. Но тогда мои вопросы будут звучать смешно…
– Почему ты отказался писать? – спросил я наконец, прерывая его восторженную тираду.
– Отказался писать? О чем ты?
– После того как ты вышел отсюда, тебе предлагали писать книги для Пятого. Ты отказался. Почему?
Он улыбнулся.
– Ты поймешь, когда закончится твой контракт.
– Но ведь ты хотел написать эти книги. У тебя были идеи.
– Идеи… Понимаешь, после трехлетнего перерыва начинаешь ценить многие вещи, на которые раньше не обращал внимания. И тогда оказывается, что писать книги для кролика не самое интересное дело. Особенно если можешь писать о чем хочешь и не заботиться о деньгах.
Он вдруг снова оживился.
– Слушай, а ты, случайно, не из-за этого вообразил, что со мной что-то случилось?
На этот раз в точку попал он. Но я все еще не был убежден в том, что ошибся. Хорошо, пусть мои поиски были основаны на неверной предпосылке. Но ведь Зрителя действительно не существует!
– А как же обман? Зачем они внушают каждому актеру, что он первый?
– Наверное, у них есть на то причины, – сказал он с едва уловимой насмешкой.
– Так ты знаешь, что здесь происходит?!
– Здесь происходит именно то, о чем тебе рассказали, – уникальный опыт. И ставят его над одним человеком. И этот человек не ты.
Я уже почти забыл об образе бесстрашного агента.
– Но я знаю, что его нет!
– Ты ошибся, – мягко сказал он. – Наверное, ты его каким-то образом искал и не нашел. Ты в чем-то ошибся. Он существует.
– Ты знаешь, кто он такой? – спросил я в упор. – Я не прошу называть его имя. Только скажи, знаешь ли ты его. Да или нет?
Он отрицательно покачал головой.
– Его имя мне не известно.
– Тогда почему ты убежден в том, что он существует?
– Потому что у меня нет оснований считать иначе.
Он встал.
– Надеюсь, я смог убедить тебя, что со мной ничего не произошло. Забудь об этой ерунде, продержись еще два года, а потом иди и радуйся жизни. Тебе ничего не грозит. Понимаешь? Ничего не грозит. Я могу ответить еще на какие-то вопросы?
О чем я мог его спрашивать? За десять минут он разрушил башню, которую я воздвигал много дней подряд. Он был жив и здоров и уже одним своим появлением выбивал из-под моей теории опору. Он не знал, кто такой Зритель, и не стремился это узнать. Он даже не задумывался, почему меня обманули в этом вопросе. А почему, кстати, он не задумывался?
– Ты сказал, что у них есть причины внушать всем актерам, что подопытному – двадцать пять. Допустим, ты прав. Тогда это может означать только одно. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Он сосредоточенно кивнул.
– Это означает, что он действительно не стареет, – я старался внимательно смотреть ему в глаза. – Это так?
– Извини, – Шеналь развел руками. – Чего не знаю, того не знаю.
Он задержался с ответом на какую-то долю секунды. Но даже этого мне хватило, чтобы понять, что он врет. Несомненно, однозначно врет – первый раз за все время нашего разговора.
Через минуту после его ухода в комнату вошел Тесье, держа в руке какие-то белые листки.
– У меня нет времени, – сухо начал он без всякого приветствия. – У меня нет времени разбираться с вашими капризами и детскими кошмарами. Ваша нелепая подозрительность уже обошлась мне очень дорого и продолжает высасывать деньги и усилия из моего проекта и моих людей. Срочные билеты из Таиланда обходятся, между прочим, весьма недешево.
Он сел на стул и угрюмо уставился на меня из-под сросшихся бровей.
– Я не буду разбираться в ваших подозрениях. Только что вы получили доказательства, которые я нахожу неопровержимыми. И не воображайте, что я делаю это из страха перед этой мифической организацией. Вашим фантазиям я не верю ни на грош.
Я открыл было рот, но Тесье не дал мне сказать ни слова и четко угадал мой вопрос.
– Не верю, потому что это полнейшая ерунда. Если бы вы были посланы полицией, вы не бегали бы по девочкам вместо того, чтобы заниматься делом. Кроме того, мы проводим доскональную проверку всех кандидатов и узнаем о них больше, чем они сами знают о себе. По поводу баек об исчезающей молодежи я вообще не говорю. Надо быть параноиком, чтобы сделать такие выводы из какой-то тетради. Что он там понаписал? Да, разумеется, ваш разговор прослушивался, – брюзгливо сказал он, заметив мое движение. – Только не делайте обиженное лицо. Одним словом, доказательства вы получили. А чтобы вы совсем перестали сомневаться – вот, ознакомьтесь.
И он небрежно бросил на стол свои листки. По гладкой кремовой поверхности стола веером разлетелись черно-белые фотографии. Я осторожно взял ближайшую.
Секция Встреч. Снято из угла, недалеко от длинного прохода. На переднем плане чья-то мощная спина. Справа от нее вполоборота стоит Ева. А между ними, чуть поодаль, да, это не ошибка… Ребенок. Мальчик. Ему года три, не больше. Сияющий карапуз радостно бежит навстречу камере. То есть несется он, конечно, к человеку, стоящему спиной к камере. Маленькие ручки с растопыренными пальцами протянуты вперед. Все лицо – одна сплошная радость. Хоть бери и используй для плаката о счастливом детстве.
Я отложил фотографию и взял следующую. Тот же ребенок на диване в окружении моих хохочущих «родителей». Указывает пальцем на Третьего и что-то говорит с непосредственной детской улыбкой. Рядом стоят Адад, снова Ева, Шинав. Сзади еще несколько фигур, но кто это, понять невозможно – слишком далеко. Видимо, мальчонка только что выдал что-то забавное, поскольку все присутствующие заливаются смехом. Актеры первого поколения (если это действительно они) поразительно похожи на моих современников. Их практически нельзя отличить от людей, с которыми я разговариваю каждый день.
Еще фотография. Те же действующие лица, только мальчик уже стоит на диване, опираясь на плечо Второй. Секция Поэзии. Тринадцатая что-то с выражением декламирует. Мальчик спит в кресле у нее за спиной… Секция Искусств. Шинав с мальчиком. Указывая на картину, что-то объясняет, ребенок слушает с неожиданным для его возраста вниманием. Игры, беседы, веселые минуты странного детства.
Последняя фотография. Снова Секция Встреч. Ребенок сидит на диване и, склонив голову, слушает, как ему читают книгу. А читает ее… Пятый. Я.
Я поднял глаза на Тесье. Он хмуро и выжидающе смотрел на меня.
– Ну? – осведомился он. – Это достаточно убедительно?
– Интересные фотографии, – уклончиво ответил я.
С того момента, как он кинул снимки на стол, я гадал, каким образом мне выгоднее всего отреагировать. Кадры были, бесспорно, убедительные. И мой первый гость блистал здоровьем. Доказательства и в самом деле выглядели неопровержимыми. Почти неопровержимыми. Как ни соблазнительно было поверить им и забыть об этом кошмаре, я не мог сделать этого, не покривив душой.
Ведь мы проверили всех актеров. Всех до единого. А создать живую копию не так уж сложно, особенно при их многолетнем опыте. Не говоря уж о фотографиях. Так что ни одно из этих доказательств не опровергало мои выводы окончательно. Но, с другой стороны, что дало бы мне сейчас запирательство? Несмотря на то что Тесье мог избавиться от меня одним движением пальца, он этого не делал. Взамен он предпочел пойти на очевидные издержки, убеждая меня, что мои подозрения беспочвенны.
Значит, каковы бы ни были бы его побуждения, у него есть причины оставлять меня в живых. Он ведет себя так, будто не собирается причинять нам вред. Предположим, он врет и эксперимент все же ведется над нами. Чего я добьюсь, заявив ему сейчас о своем недоверии? Только того, что он махнет рукой на все уговоры и решит, что хороший свидетель – мертвый свидетель?
А уж если допустить, что мы все-таки ошиблись… Тогда выходит совсем глупо. Продолжая упорствовать, я просто отказываюсь от тех денег, которые он еще может мне заплатить.
Нужно сделать вид, что я верю. Но не признаваться, что все выдумал про полицию. Потому что, если Тесье лжет, это единственная причина, по которой мы все еще живы. Пусть думает что угодно. Пока надо согласиться, а там посмотрим.
Но ведь это несовместимо. Если я верю, значит, я выдумал свою полицейскую версию. Если настаиваю на ней – значит, по-прежнему не доверяю ему. Кроме того, Тесье прав: если бы меня заслали сюда, я не стал бы рисковать всем, встречаясь с Мари. Просматривая снимки, я метался от одной идеи к другой, пока последняя карточка не легла на стол. Так и не придя ни к какому выводу, я произнес: «Интересные фотографии» – и стал ждать его реакции.
Реакция последовала незамедлительно и только лишний раз подтвердила, с каким проницательным противником я столкнулся.
– Колеблетесь, – уверенно произнес Тесье.
Тон его был не вопросительным, а утверждающим. Затем он стал участливым.
– Перед вами такая сложная дилемма. Признаться этому людоеду в своей глупости или цепляться за свою версию? А вдруг он прав? А вдруг нет? Вопрос жизни и смерти… Хватит! – вдруг рявкнул он. – За все время существования проекта я ни разу не сталкивался с подобной глупостью! Да если бы мы экспериментировали над актерами, неужели бы я стал с вами разговаривать? Прихлопнул бы как муху – и дело с концом!
И странно: хотя этот взрыв негодования мог быть притворством, он вдруг разом уничтожил все мои сомнения. Если бы Тесье уговаривал меня, взывал к совести и рассудку, сетовал, что я не даю им нормально работать, я бы проигнорировал его увещевания. Но он сам открыто признал, что при других обстоятельствах уничтожил бы меня. Конечно, он мог разыграть этот гнев, мог сейчас спокойно продумывать следующую реплику, мог снова обманывать…
– Вы меня убедили, – я поднял на него глаза. – Меня никто не посылал. Я нашел в комнате дневник Шеналя и сам пришел к выводу, что подопытного не существует. А теперь можете прихлопывать меня как муху.
– Не буду, – сухо ответил он. – А надо бы.
Глава четырнадцатая
Угадай, что они сказали? – Не буду.
– Почему?
– У меня нет никаких оснований, чтобы делать выводы.
– А ты попробуй.
– Не буду пробовать. Если я просто скажу наугад, ты подумаешь, что я так хочу.
– Не подумаю.
– Подумаешь. Я тебя знаю.
– Ну хорошо. Они сказали, что это девочка. Они уверены только на девяносто пять процентов, но я думаю, так и есть.
– Девочка? Здорово!
– Не притворяйся. Ты хотел мальчика.
– Неправда! Мне все равно. Я очень рад девочке.
– Обманщик.
– Но я действительно рад.
– Я знаю. Но ты больше хотел мальчика.
– Все, пора, – вмешался другой женский голос, – вы уже говорите на десять минут дольше, чем полагается.
– Николь, дай нам еще пять минут, – взмолился я. – Целый месяц этого ждали!
– Пять минут, и ни секундой больше, – строго сказала она.
Пять минут пролетели мгновенно. Прозвучали последние слова прощания, и родной голос пропал. Снова на месяц. До следующего визита к врачу.
Я выключил микрофон и бесцельно взял в руки карандаш. Желтая шестигранная палочка напоминала о настоящем мире, несмотря на то что попала ко мне напрямую от Господа. Я вспомнил, как, теребя отца за большую руку, настойчиво спрашивал его, каким образом графит попадает в дерево. Отец был явно незнаком с этим технологическим процессом и пытался придумать его на ходу. Впрочем, то, что он не знал правильного ответа, я понял значительно позже…
А в третьем классе белобрысый Жером Лекер на спор перебивал карандаш мизинцем. Одноклассницы восторженно охали, а я сказал, что он бьет не пальцем, а тем местом, где начинается ребро ладони, и мы подрались. А мой дядя, мамин брат, показывал мне, как, воткнув в карандаш полусогнутый перочинный нож, можно поставить его на стол под абсолютно неестественным углом…
Как давно все это было! Дядя еще был жив, у мамы еще не пробивались седые волосы, жизнь казалась бесконечной. Сколько воспоминаний из-за какого-то карандаша… В последнее время все напоминало мне о том мире. Хотя сам по себе он меня мало интересовал. Но там была Мари, носившая в себе нашего будущего ребенка. Мою еще не родившуюся дочку. Если бы не эти беседы, я бы совсем затосковал.
Спасибо Тесье – он ведь мог свести наше общение к тому короткому разговору когда Мари сообщила мне, что она у себя дома, что ей выплатили деньги и что она чувствует себя хорошо. В тот вечер я полностью распрощался со страхом за ее жизнь. Она действительно была снаружи – в этом сомневаться не приходилось. Ее голос я не спутал бы ни с каким другим, она отвечала на мои вопросы, следовательно, это не была запись, и я готов был поклясться, что говорила она не под угрозой. Слишком естественна была ее речь. Она рассказывала, что пока будет жить у родителей, как непривычны ей стали сотни вещей (здесь вмешался Тесье и очень вежливо попросил не обсуждать эту тему), говорила, как она скучает по мне и что будет ждать. В тот вечер я поверил, что, какие бы цели ни преследовал эксперимент, Мари теперь вне опасности.
Потом была еще одна беседа с Тесье. Он известил меня, что для моего спокойствия разрешает получасовые телефонные разговоры раз в месяц. Я был приятно удивлен – совсем не ожидал от него подобных поблажек. Под конец он выразил надежду, что я больше не буду создавать проблем, пожелал приятного времяпрепровождения и исчез. И потекли бессмертные дни. Я снова был не сыщиком, а актером и усердно старался показать наблюдателям, что мой Пятый ничуть не изменился. Порой на меня нападала хандра, когда я думал о том, как долго еще ждать встречи с Мари. Полтора года представлялись невероятно длинным сроком. Но потом я вспоминал о деньгах и брал себя в руки.
Лишь один вопрос терзал меня: в чем мы допустили ошибку? Чье естественное поведение мы сочли игрой?
Их было всего пятеро – тех, кто мог быть им. Всего пятеро молодых мужчин, один из которых никогда не видел солнца. Никогда не бывал за пределами этого здания. И никогда не слышал слова «смерть». Кто этот человек, было не так уж важно. Важно было найти неопровержимое доказательство его существования. Найти и окончательно успокоиться.
Я просматривал свои записи. Все эти «за» и «против» были такими надежными, такими бесспорными. Они так четко указывали, что каждый из этих пятерых актер. Это были факты – сухие однозначные факты. И все же среди них таилась ошибка. Ошибка, которая едва не стоила мне всего, ради чего я сюда пришел.
Правда, существовала еще одна возможность. Очень страшная. Что, если ошибки все-таки не было? А была только жуткая игра, которую вели со мной. И она была настолько сложна, что я даже приблизительно не понимал ее цели. Встреча с Шеналем, фотографии, разговор с Тесье, благополучный уход Мари, наконец, мое собственное безмятежное существование – все эти детали сходились, не оставляя ни малейшего повода для подозрений. И все же за каждым из пятерых подозреваемых числились поступки, которые мог совершить только актер.
Что-то хрустнуло. Я с удивлением обнаружил, что держу в руках две половинки сломанного карандаша. Спокойнее, спокойнее…
Разволновался? Или силу девать некуда? Так пойди отожмись. А может, просто трусишь? Боишься за себя? Именно за себя, ведь Мари уже в безопасности. Да, пока я не избавлюсь от этой ложки дегтя, даже бочка меда не будет в радость. Надо отвлечься. Где я вчера кинул «Два дня»?
В последнее время мне очень не хватало книг. Настоящих книг, а не тех, которыми была заполнена наша библиотека. И совершенно неожиданно моим любым автором стал несостоявшийся физик Пьер Шеналь. Только теперь я понял, каким ударом для окружающих была публикация моего первого опуса. В отличие от меня, попеременно игравшего то в агента 007, то в донжуана, их ничто не отвлекало от окружающей фальшивой действительности. Шеналь заменил им всю мировую литературу вместе с кино, театром и телевидением. Пять книг, написанные им за три года, стали единственной настоящей, живой литературой, когда-либо существовавшей в этих стенах. Это был подарок, который они получили с приходом Шеналя и потеряли в тот момент, когда Пятым стал я.
Впрочем, лично я был еще и обладателем полного собрания сочинений – черновиков шестого романа, десятка стихотворений и трех коротких рассказов. Нетерпеливо пролистанные во времена поисков Зрителя, они теперь были единственными страницами дневника, которые я иногда перечитывал.
Я протянул руку за растрепанной серой тетрадью. Перелистал страницы. Вот. Это, собственно, даже и не рассказ. По форме скорее притча. Излишне прямолинейная. С претензиями. Написана Шеналем в самом начале его литературной карьеры и отнюдь не блещет художественными достоинствами. Отчего же меня так тянет ее перечитывать?
28 сентября
О человеке, который достиг всего, чего он мог достичь
Жил некогда человек, который хотел достичь всего, что было в его силах. Желание это было его наваждением. Он ел, спал и жил с одной-единственной мечтой: умереть, добившись всего, чего он был в состоянии добиться.
Так много возможностей лежало перед ним, что он затруднялся определить свои цели. Он чувствовал, что стоит ему по-настоящему захотеть – и весь мир будет принадлежать ему. Порой его самого пугали силы, таящиеся в нем. Он был не просто уверен, он знал, что его потенциал безграничен. Он знал, что может добиться власти, которая затмит мощь древних владык. Знал, что может написать книги, которые потрясут грядущие поколения. Или подарить миру изобретения, которые навсегда изменят жизни миллионов людей. Он ощущал в себе силу, и сила эта была беспредельна.
Лишь одна преграда стояла на его пути. Обладая таким потенциалом и лишь одной жизнью, он должен был решить, как именно применить все свои способности. И с этой проблемой он воистину не мог справиться. Принять решение было невероятно сложно, потому что любой выбор означал безвозвратно упущенные возможности.
Размышляя над этой проблемой, он поступил в университет, получил образование, начал работать, женился и обзавелся детьми.
И каждую минуту своего свободного времени проводил в раздумьях, куда он должен направить всю свою мощь. Его сила не могла остаться незамеченной. Он преуспевал во всем, за что бы ни брался, и каждый, кто работал с ним, уважал его. И он думал: даже сложно представить себе, чего я смогу добиться, как только сфокусируюсь на том, что выберу.
Шло время, и он старел. Некоторые дороги, о которых он мечтал, были теперь недоступны. Но он по-прежнему мог достичь очень многого. И он продолжал напряженно размышлять, работать, растить детей, разбираться с повседневными заботами и жить, зная, что его потенциал безграничен. И многие окружающие считали так же, потому что его возможности невозможно было не заметить.
Однажды он вернулся домой рано, потому что почувствовал резкую боль в сердце. Кое-как переставляя ноги, он зашел в ванную, чувствуя, что идти становится все труднее и труднее. Он посмотрел в зеркало. Оттуда на него глядел седой старик. Он всмотрелся в его черты и внезапно осознал одну простую истину. И в этот момент боль снова пронзила его сердце. И оно перестало биться навсегда.
Все рыдали, даже те, кто был с ним едва знаком. Боль утраты была сильнее оттого, что они знали, какой огромный потенциал умер вместе с ним. Да, он никак не мог принять решение, но что было бы, если бы он его принял? Его ощущение безграничных возможностей не могло быть беспочвенным. Выбери он одну область – и он достиг бы в ней всего. Его жизнь могла бы стать сияющим монументом, вдохновляющим многие поколения.
Они не знали, что он понял за мгновение до смерти. Открывшаяся ему истина была проста. Люди лишь льстят себе, считая, что не достигли цели из-за того, что им помешали обстоятельства. Это не более чем иллюзия. В любой момент твоей жизни, пока ты здоров, пока тебя не испытывают на прочность войной или природными катаклизмами, ты всегда достигаешь всего, чего можешь достичь. У тебя просто отсутствует то, что необходимо для достижения той самой цели. Не хватает таланта, умения, силы воли. Нравится тебе это или нет, осознаешь ты это или нет, но это самое необходимое у тебя просто отсутствует. Ты думаешь, что был способен на большее и лишь обстоятельства помешали тебе вознестись к вершинам. Но на самом деле то, чего ты не достигаешь, – это то, чего ты не можешь достичь.
В свое время, когда я в первый раз прочел эти страницы, ничего кроме раздражения они не вызвали. Значит, знай свое место и не высовывайся? Так, что ли? Что значит «не можешь достичь»? Захочу – и достигну. А не достиг – значит, не захотел. Захотел бы я стать знаменитым журналистом – стал бы. Может, еще и стану. Кто дал ему право судить? Тоже мне, гуру выискался.
Потом в какой-то момент пришло снисходительное пренебрежение. А, фатализм. Неумолимый рок, предназначение, что на роду написано… Замечательное самооправдание. Вот мог бы, вот хотел ведь, вот старался ведь изо всех сил, но против судьбы не попрешь. Проходили. Чушь, меланхолия.
А затем, уже после ухода Мари, пришло понимание. Несостоявшийся физик не судил. Не осуждал. Не предписывал. Не притча это была – вызов. Вызов самому себе. Напоминание о том, кто в ответе за свое прошлое. И за свое будущее. Поэтому и не вырвал он эту страницу вместе с другими, теми, что унес с собой. Писались эти строчки не для публикации, не для других. Писались они для себя – и о себе. И то, что у них появился еще один читатель, не более чем случайность.
Только вот не дают они этому случайному читателю покоя. Не дают.
Вечер прошел интереснее, чем обычно. После ужина в Секции Встреч возник Седьмой и сообщил, что в Секции Поэзии Четвертый и Шестая устроили публичное буриме. Из его рассказа выходило, что оба они в ударе и пропустить такое зрелище никак нельзя. Общество тут же переместилось в Секцию Поэзии – слушать изящные экспромты.
Сложно было сказать, сочиняют ли они сами или у их невидимых попечителей вдруг проснулся поэтический дар, но строфы были веселыми, хотя и не всегда качественными. Тут было и обычное буриме с заранее определенными рифмами, и более рискованная, непонятно как допущенная начальством разновидность «строчка за строчкой».
– Соперник рифму не нашел, – нападала Шестая.
– Но тут Двенадцатый пришел, – бойко парировал Четвертый, простирая руку в сторону Двенадцатого, который на самом деле показался в этот момент из прохода. Бессмертная публика веселилась.
Возвращался я обратно с группой восторженных слушателей. Общественное мнение склонялось к тому что такие конкурсы надо устраивать почаще. Все-таки поэзия хорошо развлекает и при этом настраивает на высокий лад. Как и вся литература в целом.
– И вообще, – сказал Адам, поглядывая в мою сторону, – у нас давно не было новых книг.
– Действительно, – немедленно оживилась Восьмая, – что же ты, Пятый? Давно пора.
– А я и пишу, – покивал я, думая, что на Восьмую она похожа, а вот на Мари – ни капельки. Хотя, если вдуматься, звучит такое утверждение очень странно.
– Да он просто ленится, – сказала Восьмая.
– Вовсе я не ленюсь, – запротестовал я. – Пишу каждый день. Только вчера немного застрял с сюжетом. Надо там подумать над одним моментом.
– Ты уж подумай, – попросил Адам, – мы ждем.
– Ждем, ждем, – подтвердил Третий.
– А вот прямо сейчас и подумаю, – решительно сказал я.
Мы как раз проходили мимо очередной Комнаты Размышлений. Той самой, через которую Двенадцатый посылал передачи наружу. Красной таблички «Не мешать» на двери не было, и приступ вдохновения напрашивался сам собой.
– Прямо сейчас, – повторил я и, отстав от собеседников, распахнул дверь в тамбур. И остолбенел.
Комнаты Размышлений были всегда пусты. Словно идеальные гостиничные номера, они в любой момент были готовы к новым посетителям. Стол, стул, бумага и карандаши на тумбочке в углу. И ничего больше. А тут прямо посреди стола красовалась шахматная доска с неоконченной партией. Справа от нее лежали два листа с какими-то пометками. С другой стороны, аккуратно расставленные в два ряда, возвышались сбитые фигуры.
– Ты сюда? – раздался сзади голос Двенадцатого.
Я повернулся. Шахматист проскользнул мимо меня в комнату и, подойдя к столу, несколько мгновений смотрел на доску.
– А-а, ерунда, – пробормотал он наконец и одним движением сгреб фигуры. – Сюда обычно, кроме меня, никто не ходит, вот я и стал иногда оставлять здесь доску. Мне эта комната больше всех нравится. Цвет тут, знаешь, такой приятный. Раньше здесь появлялся Каин, но он уже давно это место разлюбил, – бодро рассказывал он, с грохотом бросая фигуры в ящик.
Я смотрел на него, остолбенев.
– Все, комната твоя, – сказал он, с треском захлопывая доску. – В следующий раз буду аккуратней.
Я автоматически улыбнулся ему. Потом закрыл дверь и присел на стул. Вот так, со случайности все началось, случайностью и закончится. Надо же – выставил человека из Комнаты Размышлений. Мыслитель. Вот и размышляй. Обычных детей приучают с детства: есть надо в одном помещении, играть в другом, мыться – в третьем. А как должен вести себя мальчик, которого научили, что и для размышлений существуют специальные комнаты? Правильно – удаляться в них, чтобы поразмышлять. Или чтобы без помех сразиться в шахматы с самым сильным в мире противником. С самим собой.
А как же эпизод с Тесье? Этот четко исполненный приказ «поменьше эмоций»? Это не могло быть совпадением.
Ведь их беседа действительно стала спокойнее. Уж это никак нельзя объяснить. Двенадцатый обязан был услышать команду. А раз так, не мог он быть Зрителем…
Но комната действительно каким-то магическим образом помогала размышлять. Или теперь мне не мешала предвзятость, с которой я раньше подходил к этому вопросу? С каким-то безразличием я вспомнил, как несколько дней назад Николь шепнула мне за обедом: «Новый Двадцатый немного волнуется. Не говори с ним так быстро. Дай ему возможность обдумывать слова». Думай, мыслитель, размышляй… Чтобы изменить темп беседы, достаточно отдать указание одному человеку. Одному, а не двум! Я видел своими глазами, как Вторая и Двенадцатый стали говорить спокойнее, но ведь этого можно было добиться только с помощью Второй. А она уже мягко перевела разговор в другое русло. И именно поэтому Тесье так встревожился. Это не два актера обсуждали картину. Актер там был всего один. Вернее, одна.
Вот и все. Загадки больше нет. Только что я выгнал отсюда самого Зрителя. Теперь можно было вздохнуть и с легким сердцем притворяться Пятым еще полтора года.
Но у Тесье были другие планы. Недели через три он связался со мной, как всегда поздно вечером, когда я находился в своей комнате. К этому времени я уже прошел стадию усиленного самобичевания и пребывал в относительном душевном спокойствии. Эпитеты, которыми я награждал себя, стали мягче. Ошибки еще не были забыты, но уже были прощены и даже частично оправданы. Тем неожиданней прозвучало для меня сообщение Тесье. Точнее, это можно было назвать приговором.
В изысканных выражениях руководитель проекта поведал о том, что, заботясь о ходе эксперимента, вынужден заменить меня другим актером. Это будет лучше как для исследования, так и для меня. Мне самому должно быть очевидно, что я слишком озабочен посторонними вещами, чтобы продолжать оставаться идеальным Пятым. С каждым днем вероятность ошибки возрастает, и замена – единственно верное решение в сложившейся ситуации. Часть денег мне выплатят, хотя я этого не заслужил своим возмутительным поведением.
Я слушал его с двойственным чувством. С одной стороны, это было ужасно. Меня просто выгоняли за ворота. Это было позорно и стыдно. А с другой, я и сам понимал, что после ухода Мари слишком много думаю о ней и о том мире. Хотя я был уверен, что это не так уж бросается в глаза. Похоже, я ошибся и в этом. «В любом случае, – думал я, слушая Тесье, – замена – это дело далекого будущего. Сначала им надо найти кандидатов, потом их три месяца учить, затем ждать, пока они сдадут экзамены, потом еще минимум недели четыре…»