Вызовите акушерку. Тени Ист-Энда Уорф Дженнифер

Мистер

Джозеф Коллетт

Мы с сестрой Джулианной покинули Ноннатус-Хаус и отправились в квартал многоквартирных домов под названием Альберта-билдингс. Там нас ждал незнакомый мне пациент – мужчина с язвами на ногах, требовавшими ежедневных перевязок. Сестра предупредила меня, что язвы очень серьёзные, а уход за ними на дому отличается от обработки ран в стерильной больнице со всем необходимым оборудованием под рукой. Пациента звали Джозеф Коллетт, ему было больше восьмидесяти лет, и он жил в одиночестве в одной из квартир на первом этаже.

Мы постучали в дверь. Раздались чьи-то шаги. Нам открыл дверь очень старый и довольно неопрятный мужчина. Он глядел на нас сквозь толстые стёкла очков, и по тому, как он пытался сфокусировать взгляд, становилось ясно, что видит он очень плохо. Однако он, вероятно, узнал нас, поскольку распахнул дверь, выпрямился и слегка поклонился.

– Доброе утро, сестра. Я вас ждал. Благодарю, что пришли. Кто сегодня с вами? Новенькая?

– Это сестра Ли. Я покажу ей, что нужно делать, и она будет навещать вас.

Он повернулся ко мне и коснулся моего рукава, как часто делают слабовидящие. Мужчина не был в состоянии меня разглядеть, но, очевидно, пытался оценить рост и общие очертания, по которым мог бы меня идентифицировать.

– Рад знакомству. Уверен, мы с вами отлично поладим. Позвольте, сестра.

Он галантно взял у неё сумку и медленно прошествовал к столу, чтобы поставить её.

– Я вскипятил воду, приготовил флавин и вату. Всё готово.

Сестра Джулианна начала распаковывать сумку, а я огляделась. Пахло неприятно, но я привыкла к этому в подобных жилищах. С грязно-бежевых стен кусками отходили обои, обнажая тёмно-коричневую потрескавшуюся краску. В углу стояли маленькая газовая плита и каменная раковина. Рядом с раковиной находился унитаз – явно позднейшее добавление, не входившее в оригинальный проект. Окна были такие грязные, что в комнату почти не проникал свет. Занавесок не было. В дверном проёме виднелась спальня и кровать с медной спинкой. Общая площадь квартиры была примерно пятнадцать на восемнадцать футов[13], и отдельной ванной комнаты здесь не имелось. Для одинокого старика такое жильё подходило, но я знала, что зачастую в подобных квартирах теснятся целыми семьями. Как им удавалось не сойти с ума?

В камине пылал огонь, рядом стояло ведёрко с углём. Я заметила под раковиной медный ящик, полный угля. У противоположной стены высились великолепные напольные часы, а рядом с ними – огромный деревянный сундук, забитый палками и старыми газетами. В центре комнаты стоял тяжёлый деревянный стол (в наши дни торговцы антиквариатом передрались бы за такой), покрытый газетой и уставленный грязными тарелками и кружками. Повсюду валялись старые военные фотографии, карты и репродукции, пожелтевшие от возраста и грязи. Я сделала вывод, что мистер Коллетт был военным.

Наш пациент сел на высокий деревянный стул у камина, снял тапочки и поставил правую ступню на табуретку. Он закатал штанину, обнажив чудовищного вида бинты, пропитанные кровью и гноем. Сестра Джулианна велела мне сделать перевязку под её наблюдением. Я знала, что все отходы придётся оставить в доме у пациента, так что постелила газеты на пол, опустилась на колени и стала разматывать бинты с помощью щипцов. Всё это отвратительно пахло, и я с трудом боролась с тошнотой, снимая слипшуюся ткань и складывая её на газету, чтобы потом сжечь. Это была худшая язва из всех, что мне доводилось видеть: обширная и загноившаяся, она начиналась от лодыжки и тянулась вверх на шесть-восемь дюймов[14]. Я промыла её физраствором, наложила марлю, пропитанную фламином, и перебинтовала. Теперь мне предстояло проделать то же самое со второй ногой.

Мистер Коллетт не выказывал признаков недовольства – он сидел, посасывая пустую старую трубку, и периодически заговаривал с сестрой Джулианной. Громко тикали напольные часы, в камине потрескивал огонь. Пока я возилась со второй ногой, раздалось гудение грузового парохода. Мне было радостно осознавать, что мои действия приносят облегчение старому солдату.

Я сожгла мусор, упаковала сумку, и мы собрались уходить.

– Не желаете чашечку чая, сестра? – спросил мистер Коллетт. – Я мигом.

– Благодарю, но нам надо спешить.

Мне показалось, что он расстроился, но торопливо ответил:

– Тогда не буду вас задерживать, мэм.

Это «мэм» прозвучало старомодно, но, как ни странно, вполне уместно.

– Теперь к вам каждое утро будет приходить сестра Ли.

Он положил трубку на каминную полку и встал – очень высокий, больше шести футов[15], и с необычайно ровной осанкой. Он медленно подошёл к двери, открыл её и поклонился нам на прощание.

Воздух казался необычайно чистым и свежим. Во двор въехала телега с углём, с неё спрыгнул огромный дядька и стащил за собой крошечного мальчика, на вид не старше двух-трёх лет. Мужчина стал расхаживать по двору, выкликая: «У-голь! У-голь!» (второй слог составлял превосходную квинту с первым), а ребёнок неуклюже засеменил за ним следом, но тут же споткнулся и упал. Поднимаясь на ноги, он задрал белокурую головку и пропищал: «У-голь!» И снова – превосходная квинта!

Из дверей высыпали женщины и принялись звать мужчину, который разносил им небольшие мешки угля. Ни у кого не было места для хранения, поэтому приходилось то и дело покупать по двадцать пять килограммов. В 1960-е годы, после принятия Закона о чистом воздухе, угольное отопление запретили, но в середине 1950-х для многих это было единственное доступное средство обогрева.

Если вы несколько месяцев подряд навещаете человека, он неизбежно перестаёт быть для вас только пациентом – вы начинаете видеть в нём личность. На процедуру уходило около получаса, и всё это время мы беседовали. Старики зачастую помнят далёкое прошлое лучше недавних событий, и мистер Коллетт много рассказывал мне о своей молодости.

Ни внешним видом, ни манерой разговора, ни повадками он не напоминал обычного кокни. Он был куда выше большинства окружающих и двигался медленно и вдумчиво. Его внутреннее достоинство и чуть церемонные манеры вызывали уважение, и я никогда не пыталась обратиться к нему просто по имени. Он был лондонцем в первом поколении и говорил с характерным акцентом, но в речи его отсутствовали специфический лексикон и грамматика кокни. Его родители работали на наёмной ферме в Сассексе. После принятия Законов об огораживании они были вынуждены отправиться в город на поиски работы. Семья обосновалась в Кройдоне, где в 1870-х годах и родился мистер Коллетт, старший из восьмерых детей. Отец его был художником и оформителем и подрабатывал на стройках. Он частенько оказывался без дела, поскольку в XIX веке ремесло художника целиком зависело от погоды. В краски ещё не добавляли ингредиенты для быстрого высыхания, и для того чтобы просохнуть, им требовалось около четырёх дней. В дождливую погоду любые уличные работы сходили на нет. То же происходило и на стройках – цемент полностью высыхал только за три дня.

– Отец был хорошим человеком, – рассказывал мистер Коллетт. – Он не допустил бы, чтоб его семья голодала. Всегда можно было подработать на строительстве дорог и путей, и он целыми днями дробил камни. Возвращался домой ночью, мокрый как мышь, еле живой, в кармане – несколько пенни, и мать растирала ему спину и грудь мазью и прикладывала вымоченную в горчице тряпку, чтобы он не простудился. Хороший был человек. Не пропивал выручку в пабах, как теперь часто бывает.

Мистер Коллетт неодобрительно потряс головой, отделил себе порцию табака, измельчил её прямо на заскорузлой ладони и ссыпал в кожаный мешочек, где всегда хранилась яблочная долька: «Чтобы табачок не пересыхал». Меня его табак приводил в восторг – он продавался в виде скрученных листьев. Такой табак курил мой дедушка, и запах пробуждал во мне множество счастливых воспоминаний.

Продавцы хранили его длинными вязанками по два-три фута[16] (наподобие скрученных чёрных сосисок) и отрезали каждому покупателю по несколько дюймов. Мне нравился аромат (хотя, возможно, он был хорош лишь по сравнению с обычной вонью в комнате), и я радовалась, когда мистер Коллетт закуривал, выпуская густые клубы серого дыма. Многие предпочитали жевать табак и часто беззубые старики высасывали из листьев последние капли сока и сплёвывали.

Мистер Коллетт неизменно предлагал мне чашечку чаю, а я всякий раз отказывалась по двум причинам: во-первых, я совершенно не могла пить крепкий чай, который предпочитали в Ист-Энде, а во-вторых, при одной мысли, что придётся пить из грязных кружек, меня тошнило. Произнести это вслух было невозможно, и я всегда ссылалась на занятость. Он не настаивал, но, очевидно, расстраивался, а как-то раз просто молча кивнул и сглотнул, словно у него застрял ком в горле. Зрение у меня, конечно, было лучше, и знай он, что я за ним наблюдаю, то немедленно бы выпрямился и отвернулся, но я собирала сумку и подглядывала за ним исподтишка. На лице его читались печаль и привычная уже усталость – я вдруг поняла, что он одинок и ждёт моих визитов. Мне захотелось остаться – даже несмотря на то, что я всегда с облегчением покидала эту дурно пахнущую квартиру.

И тут меня осенило. Если налить в грязные чашки кипяток, грязь и жир всплывут на поверхность. Но если налить туда чего-нибудь холодного, то грязь останется на стенках кружки. Отличный план! Я сказала мистеру Коллетту, что не люблю горячие напитки, но с удовольствием выпила бы чего-нибудь холодного – имея в виду что-то вроде апельсинового сока.

Он расплылся в улыбке – словно солнце выглянуло из-за туч в пасмурный день.

– Нет ничего проще, дорогуша.

Порывшись в шкафчике у раковины, он извлёк на свет два изящных хрустальных бокала и бутылку хереса.

– Нет-нет, мне нельзя выпивать во время дежурства. Я имела в виду оранжад или нечто подобное.

Мистер Коллетт поник. Солнце зашло за тучи. Для меня это было мелочью, а для него, очевидно, значило очень много. Я поняла, что мы в неравных позициях, и сказала:

– Ну ладно, ладно, совсем чуть-чуть! Только ничего не говорите сёстрам, а то мне попадёт. Нам запрещено пить в рабочее время.

Я присела за большой стол, и мы выпили на двоих бокал хереса. Теперь нас связывала тайна моего проступка. В комнате было полутемно из-за грязных окон, но в камине пылал огонь, и его алый свет делал обстановку уютной. Глаза мистера Коллетта так и сверкали от удовольствия, и мне казалось, что от радости он даже не может говорить. Несколько раз он промокнул глаза грязным носовым платком, бормоча что-то о насморке.

Для меня это был важный момент. Я поняла, что мистер Коллетт хочет чем-то со мной поделиться, но не знает как. Чашка чая была единственным для него выходом. Разделив с ним секретный бокал хереса, мы стали сообщниками, и для него это было невероятно важно. Вся моя юношеская гордыня утихла при виде того, как искренне счастлив этот человек быть со мной рядом.

В тот день завязалась дружба, которая продлилась до самой его смерти.

Уходя, я столкнулась с соседкой мистера Коллетта, энергичной старухой с корзиной в руках.

– Опять припёрлись к этому неряхе? – выпалила она вызывающе. – Мерзкий грязный старикашка! Неужто у вас нет других дел, кроме как возиться с ним? Тьфу!

Она сплюнула.

– Да кто он такой вообще? Не из наших, это уж точно. Непонятно откуда взялся. И посмотрите только, как он живёт! Сплошная грязь! Омерзительно. Да кто ему вообще разрешил поселиться среди приличных людей?

Она тряхнула головой. Кудри выбивались из-под платка во все стороны, придавая ей крайне воинственный вид. Она пожевала беззубым ртом и повторила: «Омерзительно!», словно чтобы окончательно заклеймить безнравственность, и исчезла за дверью, прежде чем я успела хоть что-то ответить.

Я так и кипела от злости. Да какое право она имеет так говорить про своего соседа? Мне хотелось встать на защиту мистера Коллетта, поскольку эта старуха, очевидно, могла изливать свой яд перед любым, кто готов был её слушать. Безобразие. Конечно, он нечистоплотен, но ничуть ни хуже многих, да к тому же он почти не видит. После хереса по телу разливалось приятное тепло, а это внезапное нападение на уважаемого мной человека заставило мою кровь забурлить. Неудивительно, что ему одиноко, с такими-то соседями!

За обедом в Ноннатус-Хаусе я возмущённо рассказала об этом случае. Сестра Джулианна попыталась меня успокоить:

– Мы часто видим такое среди местных стариков. Они не доверяют посторонним – ни из Докленда, ни даже с соседней улицы. Если верить всему, что они говорят, придётся считать всех злодеями и убийцами, втайне избивающими жён и старушек. Не уверена, но, кажется, оба сына мистера Коллетта погибли в Первую мировую войну. Если это так, то мы обязаны ему сочувствовать.

Она мягко улыбнулась и больше ничего не сказала.

На следующий день на столе мистера Коллетта стояла бутыль апельсинового сока. «Надо же, – подумала я, – он, вероятно, специально для меня ходил за покупками». Мне хотелось разузнать про его сыновей, но я сдержалась. Расскажет сам, если захочет. Вместо этого я спросила его про детство в Кройдоне.

– Это было хорошее место для ребятишек. Тогда Кройдон был сельским уголком – повсюду поля, фермы и ручьи, где играли дети. У нас не водилось денег, но всё же мы жили лучше многих, а мать превосходно вела хозяйство. Она могла приготовить обед буквально из ничего, а у отца имелся огород, так что мы всегда ели свежие овощи. Но всё это закончилось трагично.

Он умолк, отщипнул себе ещё табака и набил трубку. Я забинтовала первую ногу и занялась второй.

– Что случилось?

– Отец умер. Рухнули леса на стройке, где он работал. Пятеро человек погибли. Все из-за того, что эти леса небрежно сколотили. Вдовам и детям погибших ничего не выплатили. Мать не могла позволить себе арендную плату, и нам пришлось съехать. А дом был хороший, – добавил он задумчиво и пососал трубку.

Комнату наполнили клубы дыма.

– Не помню уже, куда мы переехали, в какое-то жильё поменьше да подешевле. Мы всё время мотались с места на место, и каждый новый дом был теснее предыдущего. Мне исполнилось тринадцать, я был старшим. Я сразу же ушёл из школы и попытался устроиться, но тогда работы нигде не было.

Джо прошёл множество миль в поисках вакансий – на ферме, на стройке, с лошадьми, на железной дороге. Но тщетно.

– Единственное место, которое мне удалось найти, – там, где отец дробил камни в плохую погоду. Но работа была сдельной, а я был для неё и маловат, и слабоват. За целый день тяжкого труда мне почти ничего не платили. Помню, как мать разрыдалась, когда увидела меня вечером. Она сказала: «Больше ты туда не пойдёшь, сынок. Не хочу, чтобы ещё и ты умер». Мужики там горбатились крепкие, зачастую пьющие, а орудовали они пятнадцатифунтовыми молотами[17]. Можно себе представить, что было бы, если бы попали в меня, а не по камню.

Я сняла вторую повязку.

– И что было дальше?

– Мы переехали в Лондон. Не знаю почему: может, матери сказали, что здесь найдётся работа для неё или меня. Поселились тут, в Альберта-билдингс. Отсюда видно нашу старую квартиру – на пятом этаже, вторая справа, у лестницы. Там была всего одна комната, наподобие этой, но без водопровода и туалета, конечно. Кажется, там имелось газовое освещение – когда нам хватало средств за него заплатить. Стоило это недорого, но даже ради этих денег матери приходилось вкалывать день и ночь, чтобы у нас была крыша над головой. С момента смерти отца она ни на день не переставала трудиться.

Мать Джо убиралась, таскала тяжести, стирала и гладила. В те дни, по его словам, в Альберта-билдингс были неплохие прачечные. Кроме того, она штопала одежду для торговцев подержанными вещами, ремонтировала зонтики и изготавливала тенты от солнца.

Она обратилась за помощью в комитет призрения, но ей отказали на том основании, что она не местная. В качестве уступки председатель комитета предложил ей забрать троих детей и отдать их в работный дом – с оставшимися пятью будет гораздо легче. Когда она отказалась, её упрекнули в неблагодарности и недальновидности. Ей велели больше не приходить, мол, ещё раз предлагать не будут, после чего её выставили с пожеланием справляться самой.

– И она справилась, хотя я и не знаю как.

У нас была крыша над головой и достаточно еды, чтобы не умереть с голода. Но огонь мы разводили редко, даже в холод. Обуви у нас не имелось, и одевались мы в тряпьё. Вокруг нас жили такие же бедняки, да к тому же и пьющие. Большинство мужчин закладывали за воротник, и насилие в семьях было обычным делом. Зачастую отчаявшиеся женщины топились в реке. Каждую неделю сообщали, что выловили очередное тело, и это всегда были женщины. Вообразите, как жили дети – в постоянном страхе, что это произойдёт с их матерью…

Он помолчал, задумчиво посасывая трубку, а потом хмыкнул:

– Удивительно, конечно, как малыши готовы мириться с чем угодно, если чувствуют, что их любят и оберегают. Хотя мы вечно мёрзли и голодали, мои братья и сестры постоянно смеялись, играли во дворе, выдумывали что-то. Я никогда не слышал их жалоб. Но я был другим. Когда умер отец, мне было тринадцать: я ещё помнил прошлую жизнь и ненавидел нынешнюю. Я страдал, когда видел, что бедная мама за копейки горбатится по восемнадцать-двадцать часов в день. По ночам она штопала рубашки при свечах, в стылой комнате, на голодный желудок, и всё это – за шестипенсовик. Подобная несправедливость меня убивала. Разумеется, я каждый день искал вакансии, но времена были тяжёлые, и мне доставались только случайные приработки: подержать лошадь, сбегать за чем-нибудь, подмести двор. Я всё пытался получить место в порту. Казалось бы, в лондонском порту должно быть много работы, да вот только претендентов на неё было ещё больше. На каждое место приходилось с десяток желающих; у паренька вроде меня не было шансов.

В те дни подобная работа доставалась в основном тем, чьи отцы и деды трудились в порту, объяснил мистер Коллетт. У портовых ворот разворачивались страшные сцены: сотни обезумевших от отчаяния голодных оборванцев сражались за то, чтобы подработать где-то несколько часов. Каждый день выбирали полусотню человек, а ещё пять сотен оставались праздно шататься по улицам. Не удивительно, что здесь так легко вспыхивали драки.

– Во время отлива мы копались в иле. Некоторые находили что-то ценное, я – никогда, разве что куски угля, выпавшие с баржи, и коряги. Этим хотя бы можно было растопить камин. Больше всего меня расстраивало презрение окружающих. Я искал честный заработок, а меня называли оборванцем, паразитом, деревенщиной, проходимцем, жуликом. Они видели, что я худой, голодный и дурно одет, и только поэтому считали меня вором!

Мистер Коллетт сжал губы. Лицо его так и застыло при воспоминании об этих оскорблениях.

Я закончила перевязку второй ноги, но продолжала сидеть на коленях, глядя на него и размышляя, что опыт стариков, конечно, гораздо интереснее бессмысленной болтовни юношей.

Он выпил чаю, я – стакан апельсинового сока. Это был удачный компромисс, поскольку мне достался пыльный, но не грязный стакан.

Я наслаждалась его обществом, мне не хотелось уходить, а он казался таким счастливым. Повинуясь импульсу, я вдруг сказала:

– Мне пора, но у меня сегодня свободный вечер. Можно заглянуть к вам на бокальчик хереса, и вы расскажете, что было дальше?

Ответом мне послужила неприкрытая радость у него на лице.

– Можно ли? Вы спрашиваете? А я отвечу, что можно и нужно, девочка моя!

Юный Джо

Возвращаясь в Ноннатус-Хаус, я задумалась, не было ли ошибкой моё обещание вернуться. Медицинских работников предостерегают, что дружба с пациентами иногда оборачивается сложностями. Это не запрещается, но и не поощряется – и не зря. После обеда я поделилась сомнениями с сестрой Джулианной. Она, впрочем, ничуть не удивилась.

– Ну, раз уж вы сказали, что придёте вечером, отказываться нехорошо. Это уже будет неоправданной жестокостью. Ему, очевидно, одиноко, и ваш визит его порадует. Вы хорошо проведёте время. Мне кажется, это очень интересный человек.

Получив благословение сестры Джулианны, я успокоилась и с лёгким сердцем вернулась в Альберта-билдингс к восьми часам вечера.

Мистер Коллетт так обрадовался, увидев меня, что никак не мог успокоиться. Он постарался и надел чистую рубашку, жилет и до блеска начистил ботинки. Как и все бывшие военные, он не оставил привычку полировать обувь, и в комнате сильно пахло воском. Со стола исчезли грязные тарелки, кружки и газеты – на их месте стояли два изящных хрустальных бокала и полбутылки хереса. В камине пылал огонь, и по замызганным стенам плясали тени.

– Я так боялся, что вы не придёте, но всё же вы тут.

Он медленно и осторожно направился к креслу.

– Здорово, что вы навестили меня. Присаживайтесь. Счастлив вас видеть.

Я была тронута и чуть смущена таким приёмом и неловко присела, не зная, что сказать.

– Вы пришли. Вы здесь, – повторил он. – Как хорошо.

Очевидно, следовало что-то ответить.

– Конечно, пришла. И никуда не сбегу, поэтому давайте выпьем хереса и поговорим о старых добрых временах.

Он рассмеялся от удовольствия, направился к столу, взял бутылку и принялся шарить в поисках бокалов. Я поднялась, чтобы помочь, но он запротестовал:

– Нет-нет, я справлюсь. Обычно мне приходится управляться самому.

Он разлил по бокалам херес. Руки у него тряслись, и изрядное количество жидкости выплеснулось на стол, но он ничего не заметил. Я вдруг поняла, что в комнате так пахло во многом из-за того, что здесь постоянно роняли еду и разливали напитки. Кроме того, тут воняло грязным туалетом, нестираной одеждой и насекомыми, заполонившими Альберта-билдингс. Интересно, помогает ли ему кто-нибудь по хозяйству?

Об этом, впрочем, думать не стоило. Если он не замечает грязь и всем доволен, к чему такие замечания? Сестра Джулианна велела мне хорошо провести время – на этом и следовало сосредоточиться.

Я сделала глоток хереса.

– Замечательно. У вас очень уютно, и вы развели чудесный огонь. Вы мне рассказывали о своём детстве. Была бы рада услышать продолжение.

Он поудобнее устроился в кресле и положил ноги на табурет (при язвенной болезни следует как можно чаще держать ноги поднятыми), вытащил табак и перочинный нож и принялся готовить трубку. До меня донесся аромат крепкого табака. Он отхлебнул хереса.

– Великолепно. В юности я и не мечтал о подобной роскоши. Огонь каждый день! Тёплая постель по ночам! Еда в достатке… Государство платит за квартиру, потому что я слишком стар для работы, и даёт мне десять шиллингов и шесть пенсов в неделю, чтобы я покупал себе всё, что нужно, включая и бутылку хереса. Бедная моя милая мама и не рассчитывала на такую щедрость.

Он медленно и осторожно нарезал табак, разложив его на ладони. Выглядело это пугающе – казалось, что он сейчас поранится, поскольку плотные листья приходилось отделять с усилием. Но опыт подсказывал ему, когда нажать посильнее, а когда отпустить, и он ни разу не порезался. Он действовал на ощупь – глаза здесь были не нужны. Он медленно взял табак и засыпал его в трубку, после чего достал длинную щепку из стоящего рядом горшка и сунул её в огонь. Щепка вспыхнула, он поднес её к трубке и втянул воздух. Пламя охватило табак. Мистер Коллетт с довольным видом запыхтел, и в воздух поднялись клубы дыма. Он задул огонь и бросил обожжённую щепку обратно в горшок. Точно так же делал и мой дед.

– Настоящая роскошь, – сказал он с довольной улыбкой. – Я вам уже рассказал, как мы поначалу жили в Попларе после смерти отца, как бедной маме приходилось трудиться днём и ночью и как мне всё не удавалось найти нормальную работу, чтобы помочь ей. Была, впрочем, у меня одна работка, самое то для паренька, который ищет приключений.

Я как раз был в Блэкуолл-Степс, ждал, пока наступит отлив, чтобы пойти собирать ракушки. И тут ко мне подходит какой-то человек и спрашивает: «Эй, парень, рагу готовить умеешь?» – «Да, сэр», – я в ту пору на всё соглашался.

«А освежевать кролика можешь?» – «Да». – «А рыбу разделать?» – «Да». – «А готовить чай и какао?» – «Да, сэр». – «А почистить фитиль и заправить лампу?» – «Да, сэр». – «Ты-то мне и нужен. Мой юнга дал дёру. Поплывёшь с нами сегодня?» – «Куда скажете, сэр». – «Приходи, когда начнётся прилив. Ищи баржу “Британский лев”. Плачу флорин в неделю, жить будешь на всём готовом».

Всё произошло так быстро, что я и дух перевести не успел. Я побежал обратно в Альберта-билдингс, в прачечную, где горбатилась мать, и сказал ей, что нанялся юнгой на баржу. Она, впрочем, не обрадовалась. Выступила против. Мы поссорились, и я крикнул, мол, погоди ещё, вернусь богачом, тогда увидишь.

Обратно я побежал как был – ни смены белья не взял, ничего. В прилив к берегу подошёл «Британский лев», и я взобрался на борт. Это было лучшее время в моей жизни, все мальчишки о таком только и мечтали. Я провёл там полгода. Баржа перевозила всё подряд – кремень, уголь, дерево, кирпичи, песок, шифер. Мы доставляли уголь в Кент, забирали оттуда кирпичи и везли их обратно в Лаймхаус. В те дни на реке так и теснились торговые суда, от огромных океанских баржей до крохотных яликов. Баржу издалека получалось отличить по красным парусам, и зачастую со стороны было видно только парус да рубку. Баржи были такими низкими, что при полной загрузке палуба целиком уходила под воду. Да-да, так и было.

Услышав мой недоверчивый возглас, он расхохотался и затянулся.

– Люди глазели на нас с берегов, поскольку видели только красный парус да людей по колено в воде, будто у них под ногами ничего нет.

Я был настолько счастлив, насколько это возможно. Готовил рагу, заправлял лампы, учился управлять шлюпкой и не горевал, когда не платили. Шкипер вечно твердил, что рассчитается со мной после следующего рейса. Наконец его помощник сказал мне, что этот ублюдок никогда не заплатит, что он вечно так делает и все юнги в конце концов сбегают. Для меня это стало шоком. Я мысленно уже сложил заработанные флорины и после первых десяти недель рассчитывал на фунт, а после двадцати – на два. Я мнил себя богачом, только денег у меня так и не было. На мой вопрос шкипер ответил, что расплатится после следующего рейса, когда заработает.

Следующий рейс закончился, но денег так и не было. Еще несколько – и всё по-прежнему. Я разозлился и сказал, что, если он не рассчитается со мной, я уйду. А он только улыбнулся и ответил: после следующего, мол, Джо, ты мне поверь. Ну, тут я уже понял, что денег мне не видать, и, когда мы вернулись в Лаймхаус, я сбежал.

Он умолк и затянулся, но трубка погасла, поэтому он отрезал щепку перочинным ножом и поджёг её. Пламя едва не обожгло ему брови, и я с тревогой подумала, что однажды он может устроить пожар. Он плохо видел, и руки у него тряслись. Сколько же таких стариков играет с огнём в этих квартирах?

– Понимай я, что происходит – не ушёл бы с баржи, пусть там и не платили. Я был там счастлив и занят делом, а что ещё нужно мальчишке? Шкипер с помощником были неплохими людьми. Мы хорошо ладили. У меня была еда и койка. Чего ещё нужно в жизни? Зачем нужны деньги? Беда в том, что шкипер пообещал мне флорин в неделю, и я на это рассчитывал. Если б он с самого начала предложил мне учиться навигации и обращению с лодкой за бесплатно, я бы согласился, и мать бы мной гордилась. Но он соврал мне, и это было его ошибкой – и моей бедой.

Джо ушёл, думая, что легко устроится на другую баржу. Но работы не было. На прочих баржах шкиперы с помощниками работали по двое, поскольку никто не мог себе позволить платить юнге. Только на «Британском льве» имелись юнги – поскольку им не платили. Джо целыми днями слонялся по берегу и причалам, умоляя взять его на борт, но всё впустую.

За полгода на реке он загорел и окреп от работы на свежем воздухе. Он ловил кроликов и рыбу или воровал морковь и репу на прибрежных полях и благодаря хорошему питанию изрядно подрос. Густонаселённый Поплар, душные дома и тесные улицы давили на него, а недостаток солнца и свежего воздуха чуть не свёл с ума. Еды не хватало, и он снова побледнел и исхудал. На барже он держался прямо, и глаза его сверкали от гордости за свою должность юнги. На улицах он сутулился и волочил ноги, а взгляд его потух. Но хуже всего были мысли: он понимал, что стал одним из тысяч выброшенных на берег в Докленде, немытых, голодных, оборванных, неграмотных, без каких-либо перспектив в жизни. Ему было пятнадцать лет.

Из всех доступных для мальчика вариантов самой тяжёлой и унылой была работа в порту. Джо мог бы продолжать поиски, и ему, конечно, стоило так и поступить, но, попробовав на вкус речную жизнь и работу с грузами, он не желал признавать себя сухопутной крысой. Большую часть времени он слонялся у затвора дока в толпе голодных оборванцев, мечтающих получить место. Здесь в любой момент могла завязаться драка.

Естественно, мать переживала за него. Ей радостно было видеть сына окрепшим и выросшим после полугода на барже. Узнав, что его обманули, она, конечно, пришла в ярость. Но сделать ничего было нельзя, и она мудро решила промолчать и просто радовалась, что сын вернулся и так хорошо выглядит. Но, заметив, как на него давят долгие месяцы бедности и безработицы, она стала волноваться. Кроме того, теперь ей приходилось его содержать. Она зарабатывала на жизнь преимущественно стиркой. Старшие дочери ушли из школы и вкалывали на фабрике по производству рбашек. Джо знал, что его кормит тяжкий женский труд, и всё в нём восставало против. В тринадцать он мечтал занять место отца и содержать семью. Теперь же, два года спустя, пришлось признать, что он не просто не зарабатывает, но ещё и сидит на шее у женщин.

– Опустившись на самое дно, я встретил рекрута… – продолжал он. – Подождите, а который час? Я сижу здесь, болтаю, а вы, душечка, так слушаете, словно вам интересны все эти стариковские россказни. Простите, мне не так часто выдается случай поговорить. Надеюсь, я вас не утомил.

В этот момент напольные часы торжественно отбили четверть часа.

– Сколько сейчас? Четверть одиннадцатого?

– Нет. Четверть двенадцатого.

– Быть того не может! Как же летит время, когда я счастлив. Я разговорился, а вам нужно идти, девочка моя. Вам завтра работать и надо хорошенько выспаться.

Мне пришлось уверить его, что он совершенно не утомил меня, что мне необычайно интересно его слушать, и я прекрасно провела время. Конечно, мне было пора, но я пообещала ещё заглянуть к нему на херес, чтобы провести вечер в хорошей компании и услышать продолжение.

Поднявшись на ноги, я взглянула на камин и с удивлением увидела на дымовой трубе большое чёрное пятно неровной формы, которое к тому же словно шевелилось или мерцало, как масло или что-то мокрое. Раньше я этого не замечала и из любопытства подошла поближе, чтобы разглядеть.

Когда я поняла, что передо мной, то мне пришлось зажать себе рот, чтобы не закричать от ужаса. Чёрное пятно состояло из тысяч жуков. Я уже слышала, что эти квартиры кишат насекомыми, но никогда их раньше не видела. Они жили в щелях стен и потолков на всех этажах и в каждой квартире, выползали по вечерам, влекомые теплом, и избавиться от них было невозможно. Они исчезли только через несколько лет, когда эти здания снесли.

Я стояла не двигаясь, словно приросла к месту, и в ужасе оглядывалась, понимая, что на самом деле насекомые повсюду. Стало казаться, что у меня начался зуд. Мне вспомнился ужасный случай из учебной поры, когда к нам в больницу поступила старая цыганка, сгорбленная, с обветренной кожей и грязными всклокоченными патлами. На третье утро мы обнаружили, что белая подушка под ней почернела – от вшей. Волосы её были покрыты тысячами яиц, которые раскрылись в тепле больничной палаты. Мне вместе с другими молодыми медсестрами пришлось отмывать её. Она сопротивлялась, и вши скакали повсюду – у нас ушёл не один день, чтобы избавиться от них. Неудивительно, что меня охватил зуд при виде жуков!

Мистер Коллетт, к счастью, не разглядел ни насекомых, ни моего лица. Он с улыбкой протянул мне руку. Я кое-как собралась с силами, попрощалась и снова поблагодарила его за чудесный вечер.

Выйдя на улицу, я поёжилась – и от холода, и от омерзения – после чего оседлала велосипед и направилась в Ноннатус-Хаус, мечтая о горячей ванне.

Рекрут

У меня перед глазами стояли жуки, и я дурно спала. Мне снилось гигантское чешуйчатое чудовище, которое росло как на дрожжах и готовилось прыгнуть на меня. Распахнув ужасающие челюсти, оно хищно заревело, и я с криком проснулась. Это оказался будильник. Дрожа от ужаса, я огляделась, но никаких насекомых вокруг не было. Я раздвинула занавески и осмотрела комнату. Ничего. Я не могу туда вернуться. Это слишком ужасно.

К завтраку я спустилась бледная, с опухшими глазами, и вяло ковыряла свои хлопья за большим кухонным столом.

– Да что с тобой? – требовательно спросила Трикси. – Я-то думала, что ты восьмидесятилетнего старика навещаешь. Или это был восемнадцатилетний старик?

– Да замолчи ты! – огрызнулась я и рассказала девушкам о насекомых. Они в ужасе заахали, а Трикси, самая эмоциональная из всех, пригрозила придушить меня, если услышит ещё хоть слово. Синтия смотрела на меня с сочувствием, а Чамми воскликнула:

– Иосафат великий! Просто кошмар! И что ты сделала?

В этот момент откуда-то из-за котла раздался странный звук – бульканье, словно один из клапанов дал течь. Мы совсем забыли про Фреда, нашего истопника и разнорабочего, который как раз возился в золе. Бульканье стало громче и завершилось свистящим всхлипом. Мне показалось, что Фред разделяет мой страх и сочувствует мне. Или нет? Он набрал в грудь воздуха, запрокинул голову и расхохотался. Из глаз его потекли слёзы, он закашлялся и выронил окурок, который отлетел на несколько футов[18]. Согнувшись в три погибели, он так и затрясся от хохота, после чего вытащил из кармана замусоленный платок, промокнул глаза и высморкался.

– Вы меня когда-нибудь в гроб вгоните, ей-богу! Боже правый! Да я же не сдержусь, коли ещё что-то такое услышу. Старухе своей расскажу, вот она посмеётся, штаны небось намочит. Любит повеселиться старушка моя, только вот воду уже совсем не держит.

Я была оскорблена. Подобная реакция показалась мне совершенно неуместной.

Увидев моё лицо, Фред вновь принялся булькать и кашлять.

– Столько шума из-за пары жучков! – воскликнул он, когда снова обрёл дар речи.

– Не пары, а доброй тысячи! – возразила я возмущённо.

– Иосафат великий! Просто кошмар! И что ты сделала? – передразнил он Чамми. Та залилась краской. Большинство кокни посмеивались над акцентом Чамми, но раньше Фред такого себе не позволял. Она очевидно расстроилась, и мне стало за неё обидно.

– Ничего не сделала, – отрезала я. – В любом случае, это не ваше дело, и можете поверить, это действительно был кошмар.

Он вновь согнулся от хохота.

– Ладно-ладно, мисс Кошмар, не волнуйтесь так. Извините уж, что не напугался, а я видел слишком много жуков, чтобы их теперь бояться!

В этот момент в кухню вошли сёстры и спросили, что происходит. Я в подробностях описала происходящее, упирая на то, что из-за полчищ насекомых всю ночь не могла заснуть, и преувеличила разве что самую малость.

Впрочем, сочувствия я от них не дождалась. Сестра Евангелина хмыкнула:

– Естественно, многие дома так и кишат жуками. Странно, что вы их раньше не замечали. Не пугайтесь, они вас не тронут.

– Я как-то ночью принимала роды при свете газовой лампы, – добавила сестра Бернадетт. – На стене над кроватью висела калильная сетка, так вокруг неё был чёрный круг, в точности как вы описали. Прямо над головой у роженицы!

Сестра Джулианна меж тем зажимала себе рот – видимо, чтобы не рассмеяться, особенно когда Фред стал ей подмигивать.

– Мы все пугаемся, когда первый раз сталкиваемся с подобным, – сказала она. – Поймите, эти насекомые живут в зданиях, люди их не интересуют. Опасно то, что они переносят тиф, но поскольку здесь не было вспышек инфекции с 1930-х годов, думаю, вам нечего бояться. И вам, безусловно, придётся вернуться в ту квартиру сегодня же утром, чтобы перевязать язвы мистера Коллетта.

С этими словами она вышла из кухни и отправилась заниматься своими утренними обязанностями. Я впилась ногтями в ладони и сжала зубы. Честно говоря, я надеялась, что мне разрешат не возвращаться к мистеру Коллетту. Если бы ему сказали, что вместо меня теперь будет приходить другая медсестра, ему пришлось бы согласиться. Что же делать? Ничего. Твёрдости в сестре Джулианне было не меньше, чем праведности, и выбора у меня не оставалось. Следовало взять себя в руки.

– Пойдём, – шепнула мне Синтия. – Выйдем в приёмную, подальше от Фреда.

Её нежный голос действовал на меня успокаивающе, но вот к содержанию её речи я оказалась не готова.

– Хватит. Тебе же не свойственно так себя накручивать. Если насекомые живут во всех зданиях, значит, мы постоянно с ними сталкиваемся, просто не замечаем. Не видишь их, так и не думай о них. Давай, выброси это из головы. Может, ты их вообще больше не встретишь.

Я понимала, что Синтия права. Её мягкая улыбка чудесным образом расставила всё по своим местам. Мы со смехом вытащили велосипеды и принялись накачивать шины. Обходы всегда помогали нам проветриться.

Мистер Коллетт открыл мне дверь с радостной улыбкой.

– Добро пожаловать, дорогая моя, надеюсь, вы хорошо отдохнули. Я давно не был так счастлив, как вчера.Я не стала говорить, что полночи не могла заснуть, но задумалась: что было бы, если б я не пришла? Он бы наверняка что-то заподозрил и стал бы во всём винить себя. Больно было представить, как бы он страдал.

Снимая повязку, я заметила:

– Состояние улучшилось. Почему вы раньше не лечили свои язвы?

– Ну, мне не хотелось никого беспокоить. Они у меня уже много лет, и я сам неплохо справлялся. А потом пошёл как-то к врачу насчёт зрения, а он заметил, что я хромаю, и попросил показать ноги, ну и устроил так, чтобы сёстры меня навещали.

Я и не искал лечения. Не знал, что всё так плохо.

Это были худшие язвы, что мне доводилось видеть, а он считал, что они недостаточно плохи, чтобы их лечить! Я спросила, откуда они взялись.

– Ранило во время войны. Вроде бы всё зажило нормально, но слабость чувствовалась. А потом началось: сначала маленькие язвочки, потом побольше. Но грех жаловаться. Почти всю жизнь ноги служили мне верно. Такие мелочи всегда приходят с возрастом.

«Мелочи, – подумала я. – Сложно назвать такие язвы “мелочами”!»

Услышав про ранения, я вспомнила про рекрута, о котором совсем позабыла, увидев жуков.

– Вчера вечером вы обещали поведать мне, как встретили рекрута.

Он поудобнее устроился в кресле. Тем утром он начал рассказывать мне историю, продолжение которой я слушала в последующие визиты, зачастую за бокалом хереса по вечерам.