Взлеты и падения государств. Силы перемен в посткризисном мире Шарма Ручир

Произошедшие в мире после кризиса 2008 года коренные изменения позволяют предположить, что теперь еще сложнее добиться процветания с помощью девальвации. Международная торговля перестала расти, и развивающиеся страны сражаются друг с другом за конечные доли фиксированного торгового пирога. В этом мире маловероятно, что дешевизна валюты может сама по себе породить звезду экономики. Игры с девальвацией в такой ситуации легко могут привезти к нежелательным последствиям. Это еще может сработать для относительно небольших экономик вроде Вьетнама, где торговля составляет 170 % ВВП и, соответственно, даже небольшое увеличение доли страны в международной торговле может внести существенный вклад в ее экономический рост. Однако в больших экономиках внешняя торговля играет меньшую роль, чем внутренний рынок.

Несмотря на растущие затруднения, правительства вряд ли откажутся от попыток достичь успеха с помощью девальвации, но в то время как мировая экономика ослабла, глобализация приостановилась, а конкуренция становится все более жесткой, девальвация, скорее всего, не принесет пользы. Даже в Китае девальвация вряд ли могла бы сейчас привести к тому же результату, какой был получен в 1993 году. С тех пор доля Китая в глобальном экспорте увеличилась до 12 % – за последние десятилетия ни одна другая страна не смогла достичь такого результата, – и эта доля так велика, что просто не может существенно увеличиться. А поскольку Китай так огромен, снижение стоимости его валюты провоцирует падение валют по всему развивающемуся миру. В конце 2015 года, когда Китай девальвировал юань на 3 % в надежде поддержать сокращающийся экспорт, валюты многих других развивающихся стран почти сразу же подешевели еще резче, сведя на нет (а то и хуже того) всю выгоду, которую могла бы принести Пекину девальвация.

Стоимость валюты лучше всего определяется рынком и нагляднее всего в реальном режиме времени показывает, насколько эффективно страна может конкурировать по цене со своими основными соперниками в сфере международной торговли и инвестиций. Если валюта становится слишком дорогой, это может привести к значительному и долгому росту дефицита счета текущих операций, и деньги начнут уходить из страны. Вероятность замедления экономики и наступления финансового кризиса исключительно высока, если дефицит счета текущих операций рос со средней скоростью 5 % ВВП в течение пяти лет. Но в мире, все более пораженном деглобализацией, критическим может стать уровень и в 3 %. И даже если дефицит счета текущих операций ниже 3 %, важно понимать, уходят ли деньги из страны на финансирование производительных приобретений типа заводского оборудования или на несерьезные покупки вроде предметов роскоши.

Чтобы не пропустить начало или конец валютных проблем, следите за местными игроками. Они первыми узнают, когда в стране начинается кризис или восстановление, и первыми приводят свои капиталы в движение. Крупные глобальные игроки в основном следуют их примеру. Когда счет текущих операций снова оказывается в плюсе и страна начинает получать из-за границы достаточно денег для покрытия своих внешних долгов, можно ожидать поворота к лучшему. Обычно для ускорения этого процесса валюта должна стать очень дешевой.

Разумеется, свободное падение валюты – это плохой знак, особенно если у страны есть существенный внешний долг и нет промышленной базы для создания товаров, экспорт которых мог бы принести выгоду при низком обменном курсе. Идеальное сочетание – это недорогая валюта (стоимость которой устанавливается рынком) в стабильной финансовой среде с низкими инфляционными ожиданиями. Такая комбинация даст ощущение надежности, которое позволит местным компаниям вести строительство, банкам – выдавать кредиты под умеренные проценты, а инвесторам – заключать долгосрочные соглашения, направленные на подъем страны.

Глава 9

Поцелуй долга[37]

Что растет быстрее: долговая нагрузка или экономика?

В разгар азиатского финансового кризиса 1997 года я попросил о встрече в Гонконге с банковским аналитиком, который предвидел наступление этого кризиса, человеком с непростым характером – Робертом Зелински. Еще в 1995 году в небольшой статье он предупреждал, что многие финансовые кризисы в развивающеся мире происходили после того, как долговая нагрузка в течение пяти лет подряд росла со скоростью свыше 20 % в год, и что Таиланд находится как раз в условиях такого кредитного “запоя”. Мало кто прислушался тогда к Зелински – даже многие его коллеги из Jardine Fleming, на тот момент самого амбициозного азиатского банка, его проигнорировали.

Сам Зелински, будучи человеком резким и сложным в общении, не приложил особых усилий для распространения своего предупреждения. В октябре 1997 года, когда тайский бат уже рушился, он повторил свои пророчества в одном из самых оригинальных меморандумов, которые я когда-либо читал у банковских аналитиков. Вместо сухого повторения информации меморандум представлял собой короткую пьесу под названием “Поцелуй долга”, в которой на трех страницах излагалась суть кредитомании. Действие происходит в неназванной стране Юго-Восточной Азии. В пьесе рассказывается о том, как всё улучшающиеся времена и низкие ставки кредитования ослепляют людей, усыпляя всеобщую бдительность. Банкир уговаривает простого фермера по имени Ах Хой создать компанию “Ах Хой Проперти Ко. Лтд”, обещая, что такая компания будет иметь большой успех. Домохозяйка плачет: “Купи мне четыре миллиона чего-нибудь! Я не хочу упустить свой шанс”. Премьер-министр советует озабоченному министру финансов не беспокоиться о фондах, потому что всегда можно взять дополнительные кредиты в банках, которые тоже потеряли рассудок. При каждом очередном все более иррациональном поступке хор поет: “Поцелуй долга, поцелуй долга, поцелуй долга”.

Зелински первым обратил мое внимание на этот предвестник экономического несчастья – период, когда заемщиков и кредиторов охватывает кредитомания и общий объем частных кредитов растет значительно быстрее экономики. Связь кредитных кризисов с долгами очевидна, но многотриллионные рынки долговых обязательств можно рассматривать с разных точек зрения, исходя из того, кто дает кредиты (местный или иностранный источник), кто берет кредиты (государство, частные компании или физические лица), а также насколько велико долговое бремя, как быстро и в течение какого периода времени оно растет. Существует бесчисленное множество различных сочетаний. Зелински же сосредоточился на том, как часто финансовому кризису предшествует продолжительный подъем в заимствованиях со стороны частного сектора (компаний и физических лиц). Десять лет спустя я пожалел, что не усвоил его предостережение. Тогда в США и Европе стал стремительно расти объем частных кредитов в рамках своего рода разбега перед глобальным финансовым кризисом, масштабы которого многократно превзошли азиатский. Я не внял пению хора: “Поцелуй долга, поцелуй долга…”

За последние тридцать лет финансовые кризисы стали разражаться все чаще, и каждый из них заново заставляет искать признаки грядущего взрыва финансовой мины. Каждый новый кризис как будто бы дает новое объяснение кризисов в целом. После мексиканского “кризиса текилы” середины 1990-х основное внимание было сосредоточено на опасностях краткосрочных долгов, потому что в тот раз обвал был инициирован краткосрочными облигациями. После азиатского финансового кризиса 1997–1998 годов все озаботились опасностью крупных заимствований у иностранцев, потому что иностранцы внезапно отозвали кредиты у Таиланда и Малайзии, когда там возникли явные проблемы. Это разнообразие объяснений вызвало большую путаницу и привело тому, что большинство крупных финансовых организаций до 2008 года не разглядели маячивший впереди кредитный кризис.

Расстроенные своей близорукостью, Банк международных расчетов, Европейский Центробанк, МВФ и другие организации взглянули на проблему заново и к 2011 году разными путями пришли к сходным выводам. Их исследования выявили одну особенность, характерную для всех крупных кредитных кризисов начиная со времен Великой депрессии 1930-х, а в некоторых случаях и ранее – вплоть до “тюльпанной лихорадки”, поразившей Голландию в XVII веке. Предвестником всех этих кризисов – а, стало быть, самым надежным индикатором кризиса грядущего – было то, что закредитованность частного сектора в течение продолжительного времени росла быстрее экономики. Это очень важная закономерность.

Исследователи пришли еще к одному удивительному заключению. Хотя объем долговой нагрузки страны – сумма долгов государственного и частного сектора – имеет значение для перспектив экономики, наиболее явным сигналом грядущих финансовых проблем служат темпы роста долговой нагрузки. Да, объем важен, но скорость роста важнее. Для Таиланда было плохим знаком, что к 1997 году частные кредиты составляли 165 % ВВП, но долговые обязательства такого объема не обязательно предвещали бы кризис, если бы этот долг в течение продолжительного времени не рос быстрее экономики. Долг Таиланда стабильно шел вверх еще в конце 1980-х, но после 1990-го он просто взлетел. В течение пяти лет, предшествовавших 1997-му, тайская экономика росла со скоростью около 10 % в год, а частные долги – со скоростью около 25 %. Такая стремительная динамика отражала сверхоптимистический настрой и всё более неудачные решения кредиторов и заемщиков – совсем как в пьесе Зелински – и сигнализировала о том, что практика заимствований Таиланда со всё большей вероятностью могла привести к кризису. Так что самым убедительным сигналом грядущего кризиса было не то, что частный долг достиг 165 % ВВП в 1997 году, а то, что он резко вырос с 98 % в 1992 году – на шестьдесят семь процентных пунктов. Вот магическое число для предвидения грядущей беды: пятилетнее повышение частного долга как доли ВВП[38].

Мое исследование (тоже привлекшее общий интерес запоздало, после потрясений 2008 года) уточняет эти открытия в двух важных направлениях. Во-первых, в нем определяется точка невозврата: такая скорость роста частных кредитов в течение пяти лет, при которой финансовый кризис весьма вероятен. Во-вторых, в нем рассмотрен вопрос, который ведомственные исследования не поднимали, потому что в них в первую очередь изучались предвестники финансового кризиса, например крах фондового рынка или валюты. Но может ли кредитный запой сам по себе, без настоящего кризиса, повредить экономике? Мое исследование показывает, что если точка невозврата пройдена, то экономику, скорее всего, ждет не только финансовый кризис, но и почти наверняка резкий спад[39].

Рассматривая имеющиеся данные о ста пятидесяти странах начиная с 1960 года, мы с моими сотрудниками выделили тридцать самых серьезных пятилетних кредитных запоев. То, что выявилось в результате исследования, знатоки кредитных светопреставлений опознали бы как набор классических кредитных кризисов. Отдельно, во главе списка, стоит Ирландия, где за пять лет, с 2004-го по 2009-й, частные кредиты выросли до немыслимого значения в 160 % ВВП. Из других развитых стран в список вошла еще Япония конца 1980-х и пять стран, в которых произошел скачок долгов перед глобальным финансовым кризисом, включая Грецию, Австралию, Швецию и Норвегию. Из развивающихся стран от серьезных запоев пострадали Уругвай и Чили 1980-х, Таиланд и Малайзия конца 1990-х и современный Китай. В этих тридцати экстремальных случаях частный долг на протяжении пяти лет рос значительно быстрее экономики, причем размер частных кредитов как доли ВВП вырос по крайней мере на сорок процентных пунктов[40].

Во всех этих случаях твердый поворот к худшему произошел после пятого года цикла, когда прирост частных кредитов достиг сорока процентных пунктов. После достижения этого критического значения в большинстве из этих стран (в восемнадцати из тридцати) в следующие пять лет разразился финансовый кризис[41]. Эти кризисы поразили самые разные страны: от Греции, где проблемы начались почти сразу после пересечения в 2008 году критического порога в сорок процентных пунктов, до Таиланда, который впервые пересек этот порог в 1993 году, а финансовый кризис произошел там четыре года спустя.

Отрицательное воздействие серьезных кредитных запоев на экономический рост страны было еще более разительным. Во всех тридцати случаях, включая те, которые не привели к финансовому кризису, в экономике в некоторый момент времени после повышения частных кредитов более чем на сорок процентных пунктов произошел резкий спад[42]. В среднем в этих тридцати случаях темп роста ВВП в течение следующих пяти лет упал больше чем вдвое. Например, в Греции частный долг вырос с 69 % ВВП в 2003 году до 114 % в 2008 году – сорок пять процентных пунктов роста за пять лет. В следующие пять лет среднегодовой рост ВВП Греции упал до отрицательных 5 %, притом что до 2008 года он составлял 3 %. Такие падения происходили, когда период безудержного оптимизма сменялся осознанием того, что заемщики и кредиторы в разгар бума “перебрали” и теперь для них наступил болезненный период строгой экономии для погашения всех этих долгов и ссуд.

Этот результат (тридцать из тридцати), необычно однозначный и убедительный, указывает, похоже, на своего рода закон экономического тяготения – по крайней мере, судя по ходу событий в глобальной экономике за последние пятьдесят лет. Мои исследования показывают также, что темпы роста частных долгов являются важным индикатором и на противоположном конце экономического цикла – в то время, когда кредитомания спадает. Если частные кредиты в течение пяти лет растут существенно медленнее, чем ВВП, это может создать хорошие условия для надежного восстановления экономики. Банки накопят новый запас депозитов и смогут без напряжения снова давать кредиты. Заемщики, снизив бремя своей задолженности, смогут без опаски снова брать кредиты.

Фундаментальный вопрос относительно долгов: растет ли частный долг быстрее или медленнее экономики в течение продолжительного периода? Страну, в которой долги частного сектора росли намного быстрее экономики в течение пяти лет, с большой вероятностью ожидает резкий спад и, возможно, финансовый кризис, поскольку заимствование выходит из-под контроля. И наоборот, если частные кредиты росли намного медленнее экономики в течение пяти лет, в стране следует ожидать восстановления, поскольку кредиторы, скорее всего, привели свои дела в порядок и готовы снова выдавать ссуды.

Таиланд иллюстрирует обе стороны этого правила. После того как в 1993 году пятилетнее увеличение отношения кредитов к ВВП превысило сорок процентных пунктов, среднегодовой рост ВВП в Таиланде рухнул с 11 % (в течение пяти лет до 1993 года) до 2,3 % (в последующие пять лет). Тем не менее рост кредитов продолжился до самого кризиса 1997 года. После этого банкиры и заемщики пошли на попятный, и пока они зализывали раны, кредит как доля ВВП уменьшался в течение пяти лет, кончая 2001-м. Только после такого наведения порядка восстановление в Таиланде пошло полным ходом.

Лидирует частный сектор, государственный следует за ним

Исследования, проведенные задним числом после глобального финансового кризиса 2008 года, помогли лучше понять, как происходят финансовые кризисы и почему они так тесно связаны с долгами частных компаний и физических лиц. Ответ, по сути, сводится к тому, что исходно кредитомания возникает именно в частном секторе. Неожиданный поворот – часто это изобретение или какое-то новшество – заставляет людей думать, что экономика вступает в долгий период быстрого роста, что у их доходов радужные перспективы и что они справятся с дополнительной долговой нагрузкой. В США такими толчками для кредитных бумов служили изобретение водолазного колокола, строительство каналов и железных дорог, появление телевидения, внедрение мощных оптоволоконных сетей и создание новых кредитных инструментов, позволяющих людям брать ссуды под залог своих домов.

Поначалу инновация действительно стимулирует рост экономики и доходов и служит основой для благоприятных прогнозов, которые приводят к еще большему росту заимствований. Этот оптимистичный период может продолжаться еще долго после того, как практическое влияние новшества сойдет на нет, – а экономисты видят, что оно сходит на нет, когда замедляется рост производительности. Однако многие компании будут так увлечены, что продолжат строить железные дороги или оптоволоконные сети даже после того, как текущий спрос на эти объекты перестанет оправдывать инвестиции в них. Другие начнут брать кредиты на строительство домов и офисов, также исходя из предположения, что ажиотажный спрос продолжится. Третьи же будут упорно предлагать все новые и новые виды кредитов, чтобы праздник продолжался.

Когда долги значительно обгоняют экономику, даже компетентные банки не могут избежать серьезных промахов при выдаче такого множества кредитов в столь сжатые сроки. Чем дольше продолжается запой, тем значительнее ошибки, как только в игру вступают мошенники, выдающие кредиты неподходящим частным заемщикам и инвесторам-любителям, подобным описанной Зелински богатой домохозяйке, которая готова инвестировать в “четыре миллиона чего-нибудь”. Когда ускорение экономического роста подпитывается избыточными кредитами, оно весьма уязвимо.

Типичным примером падения качества частных заимствований перед кризисом 2008 года в США стали, как мы теперь знаем, появившиеся в изобилии “субстандартные” кредиторы, некоторые из которых навязывали неподготовленным заемщикам кредиты на обманчиво легких условиях. Хотя доля субстандартного сегмента ипотечного рынка США была невелика, на нем было повышенное количество предложений, характерных для поздней стадии кредитомании, когда ссуды предоставляются без первоначального взноса, без доказательства трудоустройства и без предъявления кредитной истории. Такие ссуды хрупки, как опавшие листья, и именно они стали искрой, которая подожгла в 2008 году груды долговых обязательств.

Обычно власти вмешиваются в процесс только после того, как в него вовлекаются частные кредиторы и заемщики. По мере развития кредитомании власти часто пытаются проконтролировать наиболее сомнительных новых кредиторов и новые схемы кредитования, но это превращается в бесконечные кошки-мышки. Каждый раз, когда власти пытаются прищучить очередного ловчилу, на смену ему выскакивает другой. Если власти запрещают субстандартные ссуды под залог недвижимости, кредиторы-жулики начинают предлагать сверхдешевые кредиты под заклад сборно-разборных, легко перемещаемых домов, без первого взноса и справки с работы.

В итоге веселью приходит конец: после того как Центробанк вынужден резко повысить стоимость денег, чтобы положить конец излишествам, финансовая ситуация серьезно осложняется. Тогда экономика резко затормаживает, и власти начинают пытаться облегчить надвигающийся кредитный кризис, перекладывая бремя долгов обанкротившихся частных заемщиков на плечи государства. Государственный долг тоже растет, поскольку власти часто стремятся смягчить влияние экономического спада и берут кредиты для повышения госрасходов. В опубликованном в 2014 году подробном исследовании финансовых кризисов начиная с 1870 года экономист Алан Тейлор и его коллеги приходят к заключению: “Гипотеза, что финансовые кризисы обычно уходят корнями в фискальные проблемы [связанные с государственными займами], не подтверждается историей”. Корни проблемы обычно кроются в частном секторе, хотя страны, вступающие в кризис с большим госдолгом, испытают более длительную и глубокую рецессию – просто потому что правительству будет сложно брать кредиты для спасения обанкротившихся предприятий и стимулирования экономики.

Эта модель – долговой кризис, начинающийся в частном секторе, и государство, оказывающее поддержку, – теперь хорошо изучена. Из более чем четыреста тридцати серьезных финансовых кризисов, произошедших после 1970 года, МВФ считает в первую очередь государственными или кризисами суверенного долга менее семидесяти (то есть менее одного из шести). Сюда относятся долговые бедствия, разразившиеся в Латинской Америке в начале 1980-х, и их масштабы помогают объяснить, почему многие аналитики в каждом долговом кризисе по-прежнему первым делом ищут вину государства. Другая причина заключается в том, что, беря слишком большие кредиты для искусственного продления бума, правительства могут еще больше усугубить кризис.

Прогрессирующая долговая болезнь

Упадок, порожденный долгом, – прогрессирующее заболевание. Его симптомы постепенно усиливаются в зависимости от того, с какой скоростью и на протяжении какого времени растет долговая нагрузка. Мои исследования показывают, что рост частных кредитов не обязательно должен превышать характерное для серьезных запоев значение в сорок процентных пунктов, чтобы пагубно сказаться на экономическом росте. Если доля частных кредитов в ВВП за пять лет увеличится всего на пятнадцать процентных пунктов, рост ВВП в следующие пять лет замедлится, снижаясь в этот период в среднем на один процентный пункт в год.

По мере роста частных заимствований растет масштаб и вероятность экономического спада. Когда частные кредиты как доля ВВП увеличивались за пять лет на двадцать пять процентных пунктов, спад был весьма значительным. В среднем годовой рост ВВП замедлялся при этом на треть, но иногда дело обстояло намного хуже. Например, в США между 2002 и 2007 годами частная долговая нагрузка увеличилась на двадцать пять процентных пунктов – со 143 % ВВП до 168 %, – и среднегодовой рост ВВП замедлился с 2,9 % перед 2007 годом до менее 1 % в следующие пять лет.

Когда спад экономики перекинулся с США на остальные страны, их правительства стали брать кредиты для повышения госрасходов и борьбы с растущей рецессией. Все развивалось по стандартной модели: частные компании и физические лица лидировали в кредитном цикле, а правительство к ним присоединялось. К 2014 году, несмотря на общее впечатление, что болезненный процесс “делевереджинга”, то есть затягивания поясов и выплаты кредитов, в мире уже завершился, реально это произошло лишь в нескольких странах и отраслях. Некоторые частные заемщики, в особенности домохозяйства и финансовые корпорации в США, вернули часть кредитов. Но эти возвраты были компенсированы новыми кредитами, взятыми нефинансовыми корпорациями и американским правительством, поэтому общий объем американской долговой нагрузки как доли в экономике остался неизменным. А в развивающемся мире многие государства и корпорации с пугающей скоростью брали все новые кредиты.

В результате в мировом масштабе долговая нагрузка многих стран после глобального мирового кризиса росла быстрее, чем в предшествовавшие ему годы якобы бездумного заимствования. Согласно проведенному в 2015 году исследованию McKinsey Global Institute, с 2007 года общая сумма глобального долгового бремени, включающая долги домохозяйств, корпораций и государств, выросла со 142 трлн долларов до 199 трлн долларов и с 269 % глобального ВВП до 286 %. Мир в целом теперь больше обременен долгами, чем в начале кризиса 2008 года. Совокупная долговая нагрузка стабилизировалась в США, осталась без изменений в Европе, но значительно выросла на основных развивающихся рынках. Американский Федрезерв сохранял кредитные ставки на таком низком уровне, что правительствам развивающихся стран было легко продолжать брать кредиты для борьбы с мировым экономическим спадом, а частные компании не могли удержаться от новых долгов. За пять лет, прошедших после кризиса 2008 года, частные заимствования быстро росли на большинстве развивающихся рынков. В Малайзии, Таиланде, Турции и Китае их общий прирост составил более двадцати пяти процентных пунктов как доли ВВП. Иначе говоря, эти страны достигли такой стадии, когда кредитное правило сигнализировало о высокой вероятности грядущего замедления роста.

Рекордный запой в Китае

Однако Китай не подчиняется общим правилам. По данным McKinsey, из пятидесяти семи триллионов долларов увеличения глобальной долговой нагрузки с 2007 года двадцать один триллион, то есть более трети, приходится на долю Китая. Одним из результатов кризиса 2008 года стало то, что, хотя Китай не обошел США в борьбе за звание самой крупной экономики мира, он вышел на первое место по вкладу в рост глобального ВВП. В первой половине 2010-х Китай обеспечил треть увеличения мировой экономики, а США – всего 17 % – зеркальное отражение ситуации 1990-х.

Проблема в том, что значительная часть экономического роста Китая в 2010-е была обусловлена мощными налоговыми и монетарными стимулами, которые повлекли за собой существенный рост долговой нагрузки. Таким образом, китайская долговая бомба стала одной из важнейших угроз мировой экономике. Идет множество споров о том, чем все это кончится, однако большинство аналитиков сходятся во мнении, что нет опасности серьезного спада, отчасти потому что у китайских лидеров выдающийся послужной список. Китайское руководство обеспечило более тридцати лет практически непрерывного роста, даже когда другие развивающиеся страны переживали кризисы; так что они, несомненно, путем переговоров сумеют справиться с долговыми проблемами без серьезных осложнений.

Однако история подсказывает менее радужные перспективы.

Все тридцать наиболее серьезных кредитных бумов послевоенного времени, предшествовавшие нынешнему китайскому запою, привели к серьезным спадам. В список входят две наиболее известные азиатские чудо-экономики – Япония и Тайвань, которые тоже были знамениты своими мудрыми экономическими руководителями. В обеих странах долгий период устойчивого роста прервался в ходе кредитного запоя. И в Японии и в Тайване доля частных кредитов в ВВП выросла не менее чем на сорок процентных пунктов. Япония перешла роковой уровень в 1990 году, Тайвань последовал за ней в 1992-м. Отсюда не очень-то следует, что Китаю удастся избежать “поцелуя долга”.

После глобального финансового кризиса появились признаки того, что – впервые за долгое время – китайские лидеры не совсем понимают, что нужно делать. В 2007 году китайский премьер Вэнь Цзябао публично объявил, что экономика Китая стала “нестабильной” и “несбалансированной”, потому что страна инвестировала слишком большую долю своих доходов, строя слишком много заводов и домов и производя слишком много бетона. Для многих наблюдателей признание Вэня подтвердило репутацию Пекина как экономического эксперта и послужило признаком того, что Китай стоит на пороге открытия новой экономической модели, в которой акцент будет перенесен с крупных инвестиций в экспортно ориентированные производства на развитие общества потребления. В предыдущих азиатских чудо-экономиках, таких как Япония, Южная Корея и Тайвань, рост по мере их возмужания замедлялся, и теперь, когда Китай вступал в категорию стран со средним уровнем доходов, этой стране тоже пора было затормозить.

Когда я был в Пекине в начале сентября 2008 года, вскоре после закрытия летних Олимпийских игр, экономика действительно замедлялась, но ни у руководства страны, ни далее до самого низу это не вызывало тревоги. Хотя цены на недвижимость выказывали признаки ослабления и на шанхайской фондовой бирже только что лопнул пузырь, китайское руководство утверждало, что такой поворот событий нормален для зрелой экономики. Они говорили о сокращении инвестиций, уменьшении размеров крупных госкомпаний и предоставлении рынку большей роли в распределении кредитов по экономике. В ожидании зарубежных гостей Олимпиады в Китае даже ослабили цензуру в интернете и приказали – временно – закрыть загрязняющие окружающую среду заводы в окрестностях столицы, чтобы улучшить качество воздуха для спортсменов. К моему приезду небо над Китаем было непривычно чистым, а страна, казалось, совершенно освоилась со своим новым статусом среднего класса и связанным с ним естественным замедлением роста.

Через две недели после моего отъезда обанкротилась компания Lehman Brothers в США, и глобальные рынки вошли в штопор. В США и Европе рухнул спрос, обвалив тем самым рост экспорта из Китая, где руководство внезапно запаниковало. К октябрю того года Китай развернул масштабную кампанию по сохранению роста экономики с помощью значительных государственных расходов и новых кредитов в триллионы долларов. Изменив курс, правительство Вэня с удвоенным рвением принялось следовать старой капиталоемкой модели роста, на этот раз используя в качестве двигателя кредиты. Изменения произошли почти мгновенно. В 2003–2008 годах кредиты не росли быстрее экономики, стабильно составляя около 150 % ВВП. Затем Пекин стал вынуждать государственные банки закачивать кредиты в госкомпании и запустил классическую кредитоманию.

Когда я вернулся в Пекин в августе 2009 года, общий настрой полностью изменился: всюду царило победное самодовольство. В том году активная государственная кампания по наращиванию расходов и кредитов привела к росту ВВП Китая выше целевого уровня в 8 %, в то время как США и Европа пребывали в рецессии. В Пекине таксисты и владельцы магазинов хвастались мне, что их так и подмывает предложить западным туристам скидку – чисто из жалости. Люди, казалось, были уверены, что правительство способно добиться любого темпа роста, какой пожелает, независимо от происходящего в окружающем мире. Снова гремел инвестиционный бум, питаемый потоком новых кредитов, который лишь за последний год составил триллион долларов. Значительная часть инвестиций направлялась в фондовый рынок и рынок недвижимости, где цены снова резко пошли вверх. В Макао процветали казино. Беспокойство выражали только банковские регуляторы в Пекине – их пугал размах новых долгов. Они говорили мне, что пытались ввести растущие потоки безрассудных заимствований в разумное русло. В разгаре была борьба с мошенническими схемами.

В ответ на ослабление ограничений и явное желание Пекина достичь экономического роста любой ценой кредиторы стали предлагать новые виды ссуд, а также облигации и кредитные гарантии, рассчитанные на то, чтобы максимально воспользоваться преимуществами новых правил игры. Стали появляться новые игроки – “теневые банки”. Многие из них продавали кредитные продукты, обещавшие неправдоподобно высокую прибыль. Крупные государственные банки в ответ предложили “продукты управления благосостоянием”, которые представляли собой пакеты замысловатых высокорискованных кредитов.

Многим китайцам эти продукты управления благосостоянием казались надежными, потому что выпускались известными банками, за спиной которых стояло всемогущее государство, и выглядели привлекательно, обещая прибыль, иной раз превышавшую прибыль от банковских депозитов в четыре раза. Однако некоторым наблюдателям эти китайские финансовые инструменты вскоре напомнили экзотические американские кредитные продукты, в которых субстандартные и иные ипотечные кредиты объединялись в сомнительный и взрывоопасный комплект. Уоррен Баффетт назвал эти продукты “финансовым оружием массового поражения” за шесть лет до того, как их обвал вызвал в 2007–2008 годах крах на американских рынках недвижимости и акций.

Когда Пекин приказал государственным банкам ужесточить условия выдачи кредитов, еще больше их заемщиков и вкладчиков обратилось к теневым банкам, на долю которых к 2013 году приходилась половина триллионов долларов новых кредитов. Когда центральное правительство наложило ограничения на размеры кредитов, доступных региональным властям, те начали создавать фиктивные компании или “инструменты финансирования местных администраций” для получения кредитов от теневых банков. Вскоре эти служащие прикрытием местных администраций компании стали самыми крупными должниками в теневой банковской системе. Рынок корпоративных облигаций рос с бешеной скоростью, и большинство продававших их “корпораций” были на самом деле все теми же ширмами региональных властей.

Китай попал и в другую классическую ловушку кредитомании, когда все большая часть заемных средств непрерывно подпитывает цены на недвижимость. В последние десятилетия рецессии с большей вероятностью порождались бумами на рынке недвижимости, приобретаемой в кредит, – просто по причине бурного развития ипотечного кредитования. В упоминавшемся выше исследовании Тейлора рассматривались семнадцать развитых экономик начиная с 1870 года. Оказалось, что современный бум в глобальной финансовой сфере был вызван резким ростом ипотечного кредитования домохозяйств. За прошедшие сто сорок лет объем ипотечного кредитования вырос в восемь раз, при том что объем неипотечных банковских кредитов домохозяйств и частных компаний вырос в три раза. У современного среднестатистического банка на ипотеку приходится более половины кредитного портфеля. Это, по словам Тейлора, объясняет, почему экономические подъемы и спады “кажутся все более обусловленными динамикой ипотечного кредитования”, а другие виды ссуд играют лишь незначительную роль.

Растущая связь между ипотечными кредитами и финансовыми невзгодами в равной степени просматривается и в развивающемся мире. В исследовании Международного центра монетарных и банковских исследований показано, что многие послевоенные чудо-экономики, от Италии и Японии 1950-х до Латинской Америки и Юго-Восточной Азии в более позднее время, сначала стартовали благодаря сильной основе (например, сочетанию мощного инвестирования с низкой инфляцией), но потом укрепились за счет быстро растущей долговой нагрузки, а в финале обернулись порожденным кредитами пузырем на рынке недвижимости. Эта схема хорошо известна и, вероятно, служит одной из причин обеспокоенности китайских банковских регуляторов, которая возникла, едва Пекин начал накачивать экономику кредитами.

Значительная часть новых займов шла прямиком в недвижимость, и когда я снова приехал в Китай в середине 2010 года, повсюду бросались в глаза строительные площадки. Пекин казался мировой столицей подъемных кранов, хотя обычно строительная деятельность в городе замедляется после того, как там пройдет такое масштабное мероприятие, как Олимпиада. По дороге из Ханчжоу в Шанхай на ежегодную Всемирную выставку ЭКСПО было удивительно видеть вдоль всего почти двухсоткилометрового шоссе жилые дома в несколько рядов. Направленные в китайскую недвижимость кредиты под невысокие проценты привели к продаже в тот год около 800 млн квадратных футов площадей – больше, чем на всех остальных рынках мира, вместе взятых. В больших городах цены росли со скоростью 20–30 % в год, так что стоимость стандартной квартиры более чем в десять раз превышала средний годовой доход. Лишенные особого выбора в стране со все еще недоразвитым фондовым рынком, немногочисленные китайские богачи покупали по тридцать – сорок домов в инвестиционных целях.

Когда кредиты растут быстрее экономики, накачивая пузырь на рынке недвижимости, банки часто перестают видеть за деревьями лес – и китайские банки не стали исключением. Завороженные растущими ценами, они стали обращать меньше внимания на то, имеют ли заемщики достаточный доход, чтобы возвратить кредиты, чем на стоимость залога по кредиту – часто в этом качестве выступала недвижимость. Такое “залоговое кредитование” работает до тех пор, пока заемщики с недостаточным доходом могут брать новые кредиты для покрытия старых – за счет растущей цены недвижимости или других активов, используемых в качестве обеспечения. К 2013 году треть новых кредитов в Китае шла на уплату по старым кредитам – карусель, которой предстояло остановиться, как только цены на недвижимость начнут падать. В октябре того года бывший руководитель Банка Китая Сяо Ган предупредил, что система теневых банков начинает напоминать “схему Понци”: кредиты выдаются под “пустую недвижимость”, доходы от которой никогда не позволят заплатить инвесторам.

На съезде партии в марте 2013 года Вэнь Цзябао ушел с поста премьера и после ухода выступил с новыми предостережениями о серьезном дисбалансе, отметив “растущий конфликт между факторами, оказывающими давление на экономический рост в сторону его понижения, и излишними производственными мощностями”. Однако вместо того чтобы реформировать китайскую модель роста, базировавшуюся на инвестициях, правительство Вэня закачало в нее дополнительно триллионы долларов новых кредитов. Оптимисты смотрели на его преемника с надеждой, ожидая перемен. Новый премьер Ли Кэцян, молодой энергичный экономист, говорил о высвобождении рыночных сил, борьбе с загрязнением окружающей среды и сокращении неравенства. Все это, казалось, означало (снова), что Китай готов позволить экономике расти темпами, соответствовавшими ее зрелому статусу, – что в свою очередь позволило бы обуздать кредитный бум.

Однако возврата к реальным практическим целям не произошло. Вместо этого в июле 2013 года стали видны истинные приоритеты властей: один из ведущих руководителей объявил, что рост ВВП ниже официального целевого уровня в 7,5 % “неприемлем”. Не желая соглашаться с тем, что экономикам среднего класса свойственно расти более медленными темпами, Пекин, по-видимому, пошел на поводу у населения, верившего, что своими директивами правительство может добиться любых темпов роста. Сосредоточившись на достижении официального целевого уровня или, по крайней мере, делая вид, что это так, правительство начало отчитываться о том, что рост ВВП ежеквартально находится в нескольких десятичных знаках от 7,5 %. И не могло заставить себя перекрыть поток свежих кредитов.

В течение 2013 года новое руководство пыталось сократить объемы кредитования, например лимитируя размер банковских ссуд на строительство новых домов, ограничивая покупку вторых домов и принимая другие меры для контроля над взрывным ростом цен на недвижимость в крупных городах. Но при первых же признаках замедления роста экономики кредитная заслонка открывалась снова. Вступавшие в кредитную игру новые игроки оказывались все менее вменяемыми. Например, угольные и сталелитейные компании, которые не занимались финансовой деятельностью, тем не менее стали гарантировать миллиарды долларов в долговых расписках, выпускавшихся их клиентами и партнерами. Страдающие от нехватки денежных средств компании стали использовать эти долговые расписки в качестве “страховых векселей” как разновидность виртуальной валюты. В 2014 году Центробанк Китая определил, что общая стоимость таких векселей, находившихся в обращении, достигла эквивалента в три триллиона долларов.

Кредитный ажиотаж устремился к новым высотам. К 2014 году бум в сфере недвижимости, казалось, достиг пика, потому что цены в больших городах снизились; однако кредиты все равно лились рекой – этому способствовало появление сотен новых сайтов с названиями типа SouFun, которые позволяли инвесторам-любителям купить кусочек новой ипотеки на элитные апартаменты всего за несколько юаней; один юань стоил в то время шестнадцать центов. На этих сайтах обещали в считанные недели выплатить двузначный доход. Профессиональные аналитики отметали подобные предложения как нереальные, сомневаясь, что кредиторы вообще имели какое бы то ни было отношение к роскошным апартаментам, изображенным на их рекламных фотографиях.

К этому моменту кредитные дельцы устремили взоры к новым целям – типичная ситуация на поздних стадиях кредитомании. Кредиты, направлявшиеся на рынок недвижимости, развернулись в сторону фондового рынка, на этот раз при шумной поддержке со стороны государственных СМИ, которые рекламировали покупку акций как акт патриотизма и демонстрацию здравого подхода к финансам. Китайские граждане хранили в загашниках около 20 трлн долларов, и китайские власти хотели направить часть этих накоплений на покупку акций в отчаянной попытке предоставить обремененным долгами компаниям новый источник финансирования. Ясно, что задача была дать толчок медленной и устойчивой игре на повышение. Однако фондовая биржа, на которой долгие годы царило затишье, взорвалась одним из самых больших пузырей в истории.

Есть четыре основных признака пузыря на фондовой бирже: цены растут с такой скоростью, которую нельзя оправдать ростом экономики; высокий уровень заемного финансирования для покупки акций; большое количество покупок инвестиционных активов с целью перепродажи в краткосрочной перспективе и астрономические цены. В апреле 2015 года, когда шанхайская биржа за предыдущие шесть месяцев уже поднялась на 70 %, правительственная газета “Жэньминь жибао” хвасталась, что хорошие времена “только начинаются”. Но рынок по-прежнему рос, несмотря на то, что были достигнуты крайне высокие значения по всем четырем признакам пузыря, что является редкостью. Стоимость акций продолжала расти, хотя экономический рост замедлялся и доходы компаний снижались. Сумма кредитов, взятых китайскими инвесторами для покупки акций, равнялась 9 % общей стоимости торгуемых акций – самый высокий уровень использования привлеченного финансирования для покупки акций за всю историю фондовых бирж. В отдельные дни в Китае больше акций переходило из рук в руки, чем во всем остальном мире, вместе взятом. Миллионы простых китайцев, соблазненные статьями в государственных СМИ о преимуществах покупки акций, еженедельно регистрировались как инвесторы на фондовом рынке. У двух третей свежеиспеченных инвесторов не было даже школьного образования. В сельской местности фермеры организовывали миниатюрные фондовые рынки. Некоторые сообщали, что больше времени тратят на фондовые торги, чем на полевые работы.

Китайский экономист У Цзинлянь однажды сказал, что китайские фондовые биржи “хуже казино, потому что в казино есть правила”{78}. В июне 2015-го рынок стал рушиться, и на этот раз, в отличие от 2008 года, правительство активно вмешалось. Например, инвесторам было строго запрещено продавать акции, а тем, кто нарушит этот запрет, грозило судебное преследование. Но Пекин был неспособен остановить обвал рынка, и когда Шанхайский рынок за пару месяцев потерял более трети своей стоимости, всеобщая вера в то, что пекинские авторитарные власти могут добиваться любого экономического результата по своему желанию, неожиданно пошатнулась. Международные авторитеты засомневались в способности Пекина мудро управлять экономикой, после того как его лидеры надули пузыри на рынках акций, облигаций и недвижимости. Все эти пузыри представляли серьезную опасность для развития Китая.

Этот кредитный ажиотаж имел специфические китайские особенности, включая получение региональными властями кредитов через подставные компании и использование коммунистической пропаганды для одобрения капиталистического пузыря, но лежавшая в его основе уязвимость была типичной для большинства маний. На рынке явно существовал риск недобросовестности, поскольку большинство кредиторов рассчитывало, что в случае неудачи правительство возместит их потери; а также очевидный потенциальный конфликт интересов и возможность кредитования по знакомству, так как государству принадлежали и крупнейшие банки, и их крупнейшие клиенты, и наблюдалась знакомая картина, когда новые кредитные аферисты выпрыгивают на поверхность быстрее, чем рука государства успевает их прихлопнуть. Все это важные тревожные сигналы.

Кредитный запой в Китае вот-вот должен был стать самым большим за всю историю развивающегося мира. Вспомним, что в течение 2008 года рост кредитов оставался стабильным как доля ВВП Китая, но после того как партийные лидеры в конце того года открыли кредитную заслонку, долговая нагрузка резко выросла. К 2013 году пятилетний прирост частного долга как доли ВВП составил рекордные восемьдесят процентных пунктов. Следующий по величине зарегистрированный кредитный запой в развивающемся мире произошел в 1990-е в Малайзии и Таиланде. В Таиланде в 1997 году пятилетний прирост частного долга как доли ВВП достиг шестидесяти семи процентных пунктов, и последовавший спад был чудовищным. Ни одна страна не может пережить долговой запой такого масштаба без серьезного экономического спада. Было маловероятно, что Китай избежит подобной участи.

От непомерных кредитных пузырей нет защиты

В США и Европе уверенность в пекинском руководстве оставалась, по крайней мере до конца 2014 года, настолько высокой, что консенсусный прогноз экономистов из частного сектора относительно экономического роста Китая был близок к официальному целевому значению, по-прежнему равнявшемуся 7,5 %. Составители прогнозов ожидали повышения, утверждая, что Китай – особый случай и сможет справиться со своей долговой нагрузкой благодаря определенным преимуществам. Получая устойчивый доход от мощной экспортной промышленности и поддерживая в течение многих лет огромный положительный торговый баланс, страна накопила колоссальный резерв долларов и другой иностранной валюты, доходивший до четырех триллионов долларов. Эти валютные резервы могли быть использованы для погашения кредитов и для поддержки местных банков, у которых кончались средства.

Оптимистично настроенные аналитики также утверждали, что если многие развивающиеся страны попали в кризисную ситуацию в результате получения больших займов от иностранных кредиторов, то китайские заемщики были должны в основном китайским кредиторам. В подобной ситуации правительство могло передавать безнадежные кредиты внутри страны из рук в руки, как горячие картофелины. А официальные китайские банки – в отличие от теневых – казались довольно стабильными. Они опирались на огромные запасы депозитов благодаря солидным внутренним сбережениям, которые составляли 50 % ВВП, при среднемировом значении в 22 %. Короче говоря, утверждали авторы мажорных прогнозов, Китай находился в таком положении, что мог выплатить или списать свои долги.

Исторические данные заставляют сомневаться в справедливости таких аргументов не только в отношении Китая, но и в отношении любой другой страны. Многие страны из списка тридцати, испытавших самые серьезные кредитные запои, обладали теми же преимуществами, но это им не помогло. Тайвань пережил в 1995 году банковский кризис, несмотря на то, что обладал резервами иностранной валюты в размере 45 % ВВП – чуть выше уровня, достигнутого Китаем к 2014 году. В тайваньских банках тоже хранилось множество депозитов в качестве гарантии их кредитов, но это не предотвратило краха. Банковский кризис поразил Японию в 1970-х, а Малайзию в 1990-х, хотя в этих странах уровень внутренних сбережений достигал 40 % ВВП – тоже намного выше среднего по миру.

Наконец, одно из главных ложных умозаключений, выдвинутых в защиту Китая, сводилось к тому, что, хотя совокупные долги (частные и государственные) казались большими, это не представляло серьезной угрозы. К 2015 году китайская долговая нагрузка, включая финансовый сектор, взвилась почти до 250 % ВВП, но при этом была на одном уровне с долговой нагрузкой в США и намного ниже, чем в Японии, где общий объем долгов достиг почти 400 %. Ошибка здесь в том, что богатые страны способны справляться с бльшими долгами по той очевидной причине, что в их банках больше денег. Долговая нагрузка в 250 % ВВП была совершенно нормальной для такой страны, как США, с их подушевым доходом в 50 тысяч долларов, но в классе таких развивающихся стран, как Китай с подушевым доходом в десять тысяч долларов, эта нагрузка резко выделялась своими размерами. Она была больше, чем даже у стран с вдвое большим подушевым доходом, включая Южную Корею и Тайвань.

Даже если бы какие-то смягчающие факторы и могли предотвратить полный финансовый кризис, поскольку сроки погашения долгов постоянно продлевались государственными кредиторами своим заемщикам, тоже государственным, долгосрочный и резкий спад казался неизбежным, учитывая, что значительная часть новых кредитов предназначалась для выплаты процентов по старым, а не для финансирования новых проектов. Невозможно точно предсказать, что именно ведет к падению или подъему экономики. Но в прошлом каждый серьезный кредитный запой приводил к замедлению экономического роста, часто сопровождавшемуся финансовым кризисом.

Разновидности замедления

Когда разражается кредитный кризис, умонастроения, приведшие к буму, меняются на противоположные. Люди теряют веру в перспективы роста экономики, свои будущие доходы и свою способность расплатиться с долгами. Такая неуверенность ведет к затягиванию поясов и дальнейшему замедлению экономики.

Замедление экономики после кредитного ажиотажа может происходить по разным сценариям, включающим некоторое сочетание краткосрочного отката назад и долговременного падения темпов роста. Стандартный сценарий – это резкое сокращение, а затем восстановление прежних темпов роста, как было в Швеции после финансового кризиса начала 1990-х. В худшем случае происходит сжатие экономики, а потом переход к новым, меньшим, темпам роста, в результате чего экономика в итоге окажется гораздо меньше, чем была бы в ином случае. К сожалению, похоже, что именно этот сценарий разыгрывается в еврозоне после долгового кризиса 2010 года. Этим же путем следовала Япония после того, как ее долговая нагрузка достигла пика в 1990-м, и Тайвань, испытавший то же самое в 1992-м.

Путь, по которому пойдет страна, в значительной степени зависит от того, насколько быстро ее власти смогут изменить базовое отношение долговой нагрузки к ВВП за счет замедления ее роста, восстановления роста ВВП или того и другого вместе. В таких зрелых экономиках, как китайская, где замедление роста происходит естественным путем, ключевым является вопрос, насколько быстро и энергично власти смогут решить проблему долговой нагрузки.

Если сравнить Китай с другими странами из числа испытавших серьезные кредитные запои, становится видно, что он мог бы пойти по пути других азиатских чудо-экономик, в частности Тайваня, где рост долговой нагрузки привел в 1995 году к умеренному кризису, а в 1997-м – к серьезному. Тайвань отреагировал резким сокращением кредитования. В то время Тайвань избавлялся от диктаторской версии кумовского капитализма, установленной Чан Кайши, и на рынок выходили новые частные игроки, включая банки. Они конкурировали с государственными банками, предлагая кредиты на основании экономических перспектив заемщика, а не его политических связей. Кроме того, правительство отменило крупный шестилетний инвестиционный план, вместо того чтобы делать займы для реализации своих проектов. В результате рост совокупной долговой нагрузки Тайваня замедлился, и сейчас она находится на уровне 175 % ВВП – примерно на том же, что и во время кризисов середины 1990-х. Темпы роста экономики снизились с почти 9 %, державшихся в течение пяти лет до того, как в 1992 году кредиты пересекли пороговое значение в сорок процентных пунктов, до 7 % в течение пяти последующих лет. Однако это был по-прежнему быстрый рост для развивающейся экономики, в которой подушевой доход составлял тогда около пятнадцати тысяч долларов.

Но для Китая вероятен сценарий и похуже. Он может повторить путь, пройденный в 1990 годы Японией, которая пыталась любой ценой избежать болезненных последствий, когда выросшая долговая нагрузка привела к схлопыванию пузырей на рынке недвижимости и фондовом рынке. Вместо того чтобы предпринять шаги по снижению закредитованности или вынудить банки выявить безнадежные долги и избавиться от них, Япония выручила попавших в беду заемщиков, покрыв безнадежные кредиты новыми кредитами. Вся эта цепочка спасения от банкротств держалась на “системе кейрецу”, больших холдингах типа Mitsubishi или Mitsui, построенных вокруг одного банка, чьи сотрудники часто чувствовали персональную ответственность за сохранение жизни всех многочисленных подразделений холдинга. Государство не менее активно поддерживало операцию по выводу несостоятельных должников из кризиса. Хотя рост частной долговой нагрузки и замедлился, государственная стала быстро и неостановимо расти. Опасаясь, что банкротства повлекут за собой безработицу и повредят правящей партии, правительство вынуждало банки активизировать предоставление ссуд корпоративным заемщикам, находившимся на грани банкротства, и участвовать во все менее продуктивных инвестициях – вспомнить хотя бы знаменитые японские “мосты в никуда”. К концу 1990-х анализ всех открыто торгующихся японских фирм из сферы строительства, производства, недвижимости, оптовой и розничной торговли показал, что 30 % из них входили в категорию “зомби-компаний”, то есть существовали за счет субсидируемых кредитов. Эта система поддержания жизни разорившихся компаний блокировала финансирование новых, снижая продуктивность Японии.

Результатом такой кредитной политики по принципу “продлевай и надейся” стало сочетание двух худших вариантов: стагнации экономического роста и разгона долговой нагрузки. Непрекращающиеся попытки избежать болезненных последствий кредитного запоя увеличили совокупную долговую нагрузку Японии с 250 % ВВП в 1990-м до сегодняшних 390 %. Над Японией продолжает нависать угроза кредитных кризисов, при этом ее темпы роста остаются сниженными. В 1990-е и начале 2000-х она пережила целый ряд анковских кризисов, а рост ее ВВП, который до 1990 года составлял почти 5 %, в следующую четверть века был ниже 1 % – наихудший результат для крупной развивающейся экономики за этот период. К 2015 году Япония со своим объемом экономики в 4 трлн долларов была на 80 % меньше, чем предполагалось, исходя из темпов ее роста в 1980-е, когда ей прочили роль сверхдержавы.

Так может произойти и с Китаем, если он продолжит использовать кредиты в политизированной кампании по искусственной поддержке роста и уклонению от краткосрочной болезненной расплаты. По некоторым оценкам, 10 % фирм, торгующихся на фондовых рынках континентального Китая, – это “зомби”, которые существуют лишь благодаря поддержке государства. Китаю еще только предстоит начать процесс “делевереджинга”, или сокращения долговой нагрузки, которая продолжает расти со скоростью 15 % в год – в два с лишним раза быстрее экономики. История показывает, что после спада крупного кредитного ажиотажа рост долговой нагрузки становится меньше экономического роста, в результате чего часто происходит немедленная рецессия. Но это неизбежный очистительный шаг, без которого не может начаться новый период здорового роста кредитов.

Положительная сторона кредитных бумов

Не всякий рост задолженности ухудшает положение. Капитализм не может существовать без кредитной системы, которая позволяет мелким предпринимателям финансировать свои мечты. В ходе множества хороших кредитных бумов долговая нагрузка как доля ВВП росла, но не так стремительно, и шла на финансирование проектов, которые могли внести свой вклад в рост экономики. Устойчивые кредитные бумы могут принести банкам дополнительные капиталы, потому что ссуды дают хороший доход, а отлаженная система кредитования позволяет предлагать изобретательные, но не выходящие за рамки закона кредитные продукты.

Так что у правила есть и обратная сторона: если в течение пяти лет долговая нагрузка росла медленнее экономики, значит, банковская система выздоравливает, кредиторы готовы снова выдавать ссуды и период здорового роста кредитов не за горами. На самом деле, чем медленнее растет долговая нагрузка как доля ВВП в течение пятилетнего периода, тем вероятнее, что в последующие годы экономику ждет подъем, подстегнутый здоровыми кредитами. Такой поворот к лучшему в росте долговой нагрузки и ВВП произошел в последние десятилетия во многих странах – включая Чили, где кризис достиг низшей точки в 1991 году, Венгрию, где это было в 1995-м, и Чехию, где на “дне” кризиса в 2002 году частная долговая нагрузка доходила до 30 % ВВП. Но одно из самых драматичных “погружений на дно” произошло в Индонезии после азиатского кризиса 1997–1998 годов.

В 1997 году, когда в соседнем Таиланде появились первые признаки долговых проблем, правители Индонезии, пребывавшей тогда под властью диктатуры Сухарто, не понимали, насколько уязвима их страна. В рамках программы реформирования, проведенной в предшествовавшее десятилетие, режим Сухарто открыл банковскую систему страны для новых игроков, но неумелые реформы позволили многим промышленным конгломератам учредить собственные банки, чтобы с их помощью финансировать сомнительные операции. Последовавшие волны расследований вскрыли, что в некоторых банках более 90 % кредитов были выданы, прямо или косвенно, материнской компании, ее подразделениям или менеджменту. Поскольку смысл системы был в выдаче кредитов партнерам и коллегам, совершенно неудивительно, что банки не особенно проверяли заемщиков. Расследования также показали, что до 90 % кредитов на балансе банков были просроченными: заемщик не обслуживал их по меньшей мере в течение девяти месяцев.

Часто в разгар кредитного кризиса руководство банков, доведшее их до банкротства, отказывается признать этот факт и живет в иллюзии, что кредиты на балансе все еще чего-то стоят. Классический пример – Япония; в Индонезии произошла аналогичная история, только гораздо более быстротечная. Комиссия по реструктуризации банковской системы, созданная для избавления от безнадежных кредитов и национализации или закрытия разоряющихся банков, начала с составления списка из тринадцати банков, которыми владели друзья или сыновья Сухарто. Казалось, в Индонезии начались серьезные реформы, и рынки вздохнули с облегчением. Затем один из сыновей Сухарто вместе со своими сотрудниками объявился во главе другого банка. Доверие общества к банковской системе рухнуло, и индонезийские бизнесмены стали перемещать свои средства в другие страны.

К началу 1998 года из Индонезии был выведен такой объем капиталов, что валюта потеряла 80 % своей стоимости, и все меньше компаний, получивших в прошлом кредиты благодаря своим политическим связям, могли по ним расплачиваться. Неделя шла за неделей, и каждая плохая новость о банковских расследованиях – некоторые из них становились известны вопреки попыткам Сухарто сохранить процесс в секрете – вызывала новую волну отзыва депозитов. Комиссия обнаружила, что многие из государственных банков, на которые приходилось около половины всех банковских активов, были несостоятельны. Объема их депозитов было недостаточно для обеспечения выданных клиентам займов, а многие клиенты перестали свои долги обслуживать. Когда масштабы бедствия стали известны, стоимость акций всех индонезийских банков на бирже упала в 1998 году почти до нуля. С точки зрения мира, индонезийская банковская система практически перестала существовать.

Довольно быстро разразились кровавые уличные протесты, вынудившие Сухарто уйти в отставку и сдвинувшие баланс сил в сторону реформаторов. Некоторые очаги сопротивления еще сохранялись, но комиссия по реструктуризации действовала быстро, изменив всю структуру владения банками. Семья Сухарто и его друзья были вытеснены, многие – на всю жизнь отстранены от банковской отрасли. Произошла не просто банковская реформа, а настоящая политическая революция. В стране, которая издавна была изолирована, иностранцам дали право выкупать до 99 % долей участия в банке и заменять старых руководителей компетентными профессионалами. Во время азиатского финансового кризиса в соседних странах – Таиланде и Южной Корее – тоже провели банковские реформы, но это было сделано в рамках существовавшей демократической системы, а в Индонезии произошла демократическая реформа диктаторского режима, в ходе которой вместе с диктатором была сметена старая банковская система и ее старый менеджмент.

В каждой развивающейся стране, где на долю банков приходится 80 % всех кредитов (в отличие, например, от США, где эта доля составляет всего 50 %) переворот в банковской системе означает переворот в обществе. Для запуска банковской системы с нуля – как это произошло в Индонезии – важны два этапа. Безнадежные кредиты нужно признать и освободить от них балансы, иначе долговая нагрузка будет висеть мертвым грузом на кредитной системе долгие годы, и банки должны быть “рекапитализированы”, то есть снабжены новым капиталом для выдачи новых кредитов, что может быть осуществлено либо властями, либо новыми владельцами.

Избавление от безнадежных долгов всегда связано с решением политической проблемы – кто за все ответит? Власти могут направить удар в сторону заемщиков, вынудив их объявить о дефолте или банкротстве или позволив банку забрать их дома или автомобили. Или же могут заставить кредиторов либо полностью списать долги заемщиков, либо облегчить их участь, предложив более выгодные условия погашения кредита или снизив общую сумму долга. Одна из причин, по которой США быстрее Европы восстановились после кризиса 2008 года: в большинстве штатов законодательство позволяет домовладельцам относительно легко объявить дефолт по ипотеке. Это позволило удалить проблемные долги из системы. Так или иначе, начало конца кредитного кризиса часто происходит не тогда, когда задолженности начинают выплачиваться, а когда они начинают урегулироваться – путем списания и рефинансирования или взыскания и дефолта.

Индонезия урегулировала проблемные кредиты и рекапитализировала банки с неожиданной решительностью и скоростью. Учитывая заработанную банками дурную репутацию, политически проще оказалось применить болезненные меры именно к ним. Правительство взяло под контроль около тридцати двух миллиардов долларов “плохих” кредитов, которые в итоге были проданы по цене нескольких центов за доллар, и внесла новый капитал в наиболее устойчивые банки – чаще всего в форме государственных облигаций. Многие из оставшихся вынудили к слиянию или ликвидации, и через два года количество банков в Индонезии сократилось с двухсот сорока до ста шестидесяти четырех. Четыре самых плохих государственных банка присоединили к одному из сильнейших – Bank Mandiri. Девять разорившихся частных банков присоединили к трансформированному Bank Danamon, исходно принадлежавшему одному из ближайших соратников Сухарто, который в итоге сбежал из страны, преследуемый властями. Он остался должен более миллиарда долларов, полученных в качестве кредитов на неотложные нужды от “дружественных” банков.

Еще один важный сигнал достижения дна долгового кризиса можно заметить внутри банков. Обычно, если банк выдает кредиты на сумму, превышающую сумму его депозитов, рассчитывая покрыть разницу за счет внешнего финансирования, он может столкнуться с неприятностями. Если сумма кредитов превышает 100 % суммы депозитов, банк находится в рискованной зоне, если она больше 120 % – это предупреждение о возможном кризисе. После наступления кризиса отношение кредитов к депозитам начнет падать по мере того, как банк будет сокращать кредитование, списывать безнадежные долги и наконец начнет снова привлекать депозиты. Когда сумма кредитов банковской системы в целом станет примерно ниже 80 % суммы депозитов, банки смогут снова выдавать кредиты.

Такое восстановление равновесия банковской системы – со здоровым соотношением депозитов и кредитов – свидетельствовало об оживлении кредитного и экономического роста во многих посткризисных странах, включая Индонезию. При приближении в 1997 году кризиса среднее соотношение кредитов к депозитам в национальной банковской системе достигло 110 %. После кризиса была проведена решительная чистка (ликвидированы безнадежные долги и начато новое кредитование), и в течение года это соотношение упало до 35 %.

Это подготовило условия для трансформации. Индонезийские банки настолько сильно пострадали от азиатского финансового кризиса, что им стала присуща осторожность, сохраняющаяся и поныне. Danamon и Mandiri – банки, созданные из обломков десятков банков, погибших во время кризиса, – сделались одними из самых успешных и уважаемых в Азии. А вот Jardine Fleming, инвестиционный банк, проигнорировавший предупреждения Зелински о поцелуе долга, давно исчез. Это был один из первых азиатских банков, разорившихся в кризис.

Долгобоязнь

После унижения, перенесенного в ходе долгового кризиса, многие заемщики и банки часто страдают от долгобоязни – опасения взять или выдать кредит. Потребители и компании хотят только погасить свои долги, а не пускаться в новые предприятия, банки же боятся выдавать кредиты напуганным клиентам. Разговоры с банкирами Таиланда и Малайзии в 1998 году напоминали разговоры с жертвами посттравматического синдрома. Многие из них предпочитали вести себя тихо, покупать более надежные государственные облигации и держать их до самого погашения, а не рисковать, выдавая новые кредиты. В течение следующих пяти лет кредиты росли медленно, что задерживало развитие в значительной части Юго-Восточной Азии, где экономика снова пошла в гору, но темпы ее роста составляли лишь от половины до трети от докризисных.

После глобального кризиса 2008 года широко распространились опасения, что капитализм будет тормозить до полной остановки, поскольку кредиторы и заемщики по всему миру снова поддались долгобоязни. Чтобы разобраться в масштабах этой угрозы, аналитики изучили историю вопроса и обнаружили множество случаев “бескредитного восстановления” – когда экономика начинала расти, а кредиты нет. Одно объемное исследование МВФ показало, что 20–25 % из почти четырехсот послевоенных восстановлений экономики произошли без существенного оживления долгового рынка. Кое-кому возможность возрождения экономики без роста кредитов представляется чем-то мистическим, и некоторые экономисты назвали это “возрождением Феникса”. Выяснилось, однако, что без кредитов восстановление оказывается слабым – с ростом ВВП примерно на треть ниже, чем в случае обычного восстановления, поддержанного кредитами.

Мексика пережила один из самых продолжительных периодов долгобоязни в развивающемся мире. После цепочки финансовых кризисов, кульминация которых привела к падению песо в 1994 году, страна пыталась расти с небольшим объемом кредитования. Кризис 1994 года разрушил мексиканские банки полностью (так же, как четыре года спустя разрушились индонезийские), но мексиканских владельцев банков не вытеснили, и они умудрились отложить списание проблемных долгов. В то же время они не обрели уверенности для выдачи новых ссуд, отчасти потому что у них было мало депозитов. Мексиканское население настолько потеряло доверие к банкам, что до нынешнего дня у многих вообще нет банковских счетов. В начале 2000-х частное кредитование ненадолго пошло было на подъем, после того как правительство настояло на продаже трех крупнейших мексиканских банков международным группам вроде Citibank и HSBC, – однако простимулировать кредитный рынок так и не удалось.

После кризиса 2008 года международные финансовые конгломераты стали бояться выдавать кредиты где бы то ни было, включая Мексику, несмотря на то что в Мексике проблема была как раз в их недостатке. К 2014 году история долгобоязни в Мексике насчитывала рекордные двадцать лет, в течение которых доля частных кредитов в ВВП сократилась с 38 % в 1994 году до 25 %, став одной из самых низких в мире. Не случайно этот долгий период вялой динамики кредитования сопровождался долгим периодом слабого роста ВВП, во время которого такие соседи Мексики, как Чили и Бразилия, обогнали ее по размеру подушевого дохода.

Долгобоязнь Мексики длится уже почти столько же, сколько страдали от нее США после Великой депрессии. Как отметил в 1989 году британский экономист Тим Конгдон, в течение четверти века до кризиса 1929 года в Америке рос оптимизм в отношении экономического будущего страны, а четверть века после кризиса характеризовалась постоянными сомнениями в отношении вероятности и продолжительности восстановления, и главным симптомом этих сомнений была “исключительная осторожность” в сфере кредитования{79}.

Нормальная продолжительность долгобоязни, конечно, гораздо меньше двадцати пяти лет. Проведенное независимой нью-йоркской консалтинговой фирмой Empirical Research исследование крупнейших финансовых кризисов начиная с Великой депрессии показало, что после долгового кризиса обычно следует период медленного роста экономики и кредитов, который продолжается в среднем четыре-пять лет, после чего рост и заемного финансирования, и ВВП начинает ускоряться{80}. Это подтверждает обратную сторону кредитного правила, гласящую, что пятилетний период слабого роста кредитов часто ведет к более устойчивому экономическому росту.

Страны, пострадавшие от азиатского кризиса, хорошо иллюстрируют этот процесс. В течение пятилетнего периода после 1997 года объем кредитования по отношению к ВВП упал по меньшей мере на сорок процентных пунктов в Индонезии, Таиланде и Малайзии. Но в районе 2001 года мрачное заклятье долгобоязни начало спадать[43]. Для запуска нового кредитного бума нужен какой-нибудь триггер – инновация или изменение в экономике, – который заставит людей поверить, что в будущем их доходы вырастут, поэтому они могут рискнуть взять кредит или заняться бизнесом. В Юго-Восточной Азии в роли такого триггера выступили растущие признаки финансовой стабильности – снижение долговой нагрузки и бюджетного дефицита – в сочетании с резко растущими мировыми ценами на сырьевые товары – важнейший предмет экспорта для многих региональных экономик. Когда в начале 2000-х объем кредитования стал расти, начали увеличиваться и темпы роста ВВП в этих трех странах Юго-Восточной Азии: в 1999–2002 годах он составлял около 4 %, а в 2003–2006 – около 6 %.

Как окупается выплата долгов

Трудно переоценить благотворное влияние здорового роста кредитов на экономический рост многих стран. Значительную часть 2000-х в развивающемся мире кредитование росло, но не слишком быстро по отношению к росту экономики. Вспомним, что даже в Китае в 2003–2008 годах кредитование держалось устойчиво на уровне 150 % ВВП, а экономический рост в этот период составлял в среднем 10 % в год. Благодаря сочетанию здорового роста кредитования и низкой инфляции многие страны развивающегося мира вошли в первый в своей истории период настоящей финансовой стабильности.

Эта стабильность трансформировала общества в России, Бразилии, Турции и Индонезии, в основном потому что высокая инфляция, как правило, непредсказуема. Если кредиторы не могут даже предположить, какой будет цена дорогостоящих товаров в будущем, они не захотят давать долгосрочные кредиты на покупку домов, автомобилей, компаний или чего бы то ни было. Это до сих пор верно для некоторых нетипичных случаев вроде Аргентины, где инфляция остается постоянной проблемой и банки обычно ограничивают срок действия даже своих долгосрочных кредитов несколькими месяцами. Многие краеугольные камни существования среднего класса в Америке, такие как пятилетняя ссуда на покупку автомобиля или тридцатилетняя ипотека, остаются здесь недоступной роскошью.

Для большей части остального развивающегося мира, включая Юго-Восточную Азию, возрождение в 2000-х роста кредитования в новой безынфляционной среде революционизировало эту сферу бизнеса. Базовые компоненты общества потребления, такие как кредитные карты, ипотека и корпоративные облигации, в большинстве развивающихся стран до 1990-х отсутствовали. Ипотеки в этих странах до 2000 года встречались редко, но с тех пор стали отраслью с оборотом в несколько миллиардов долларов. К 2013 году она выросла с 0 % ВВП до 7 % в Бразилии и Турции, 4 % в России и 3 % в Индонезии. Эта растущая роль кредитов для развивающейся экономики носит название “усложнение финансового рынка”. Для стран, где люди не могут купить автомобиль или дом, пока не накопят нужную сумму, введение таких простейших кредитных продуктов – такой же важный шаг в современный мир, как строительство водопровода.

Настрой и психология общества в период здорового роста кредитов не идут ни в какое сравнение с атмосферой вседозволенности во время кредитомании. На смену теневым кредиторам, охмуряющим неопытных заемщиков, приходят ответственные кредиторы с расширенным ассортиментом надежных кредитных вариантов, доступных среднестатистическому гражданину или небольшой компании. Это дает старт периоду экономического роста – достаточного, но не чрезмерно быстрого, что позволяет ему длиться долго. Когда в 2008 году разразился глобальный финансовый кризис, все взоры немедленно обратились на проблемы, порожденные быстрым ростом кредитования в США и Европе. Тем временем страны, которые прежде называли “экономическими тиграми” Юго-Восточной Азии, исчезли из поля зрения мирового сообщества, и лишь немногие обратили внимание, что они сократили свою долговую нагрузку и теперь готовы противостоять долговому кризису.

Помимо Индонезии, это было верно в отношении Таиланда, Малайзии и Филиппин. В этих странах была контролируемая долговая нагрузка и готовые к выдаче кредитов крепкие банки, чей совокупный объем кредитов был намного меньше 80 % совокупного объема депозитов. В течение следующих пяти лет здоровье кредитной системы сыграет решающую роль в восстановлении экономики. В таких странах, как Испания и Греция, где произошел самый резкий всплеск долговой нагрузки в период расцвета мировой экономики между 2003 и 2007 годами, посткризисный рост был самым низким, а такие страны, как Филиппины и Таиланд, где рост долговой нагрузки в указанный промежуток времени был самым небольшим, восстанавливались лучше всех.

К 2015 году явно просматривалась перспектива новой смены ролей. К этому времени частный сектор развитых стран, таких как США и Испания, сократил свою долговую нагрузку, а многие развивающиеся страны активно брали кредиты, стремясь поддержать рост. Когда после Великой рецессии 2008 года правительства развивающихся стран открыли кредитные заслонки, уровень долговой нагрузки взметнулся ввысь, но экономический рост этого не сделал.

Это – оборотная сторона плохих инвестиционных запоев, которые в своей финальной стадии часто подпитываются тем, что слишком много кредиторов вкладывают слишком много денег во все менее производительные инвестиции вроде строительства ненужных заводов или лишних домов. Как мы видели, до 2007 года один доллар нового кредита порождал один доллар роста ВВП в развивающемся мире, включая Китай. Через пять лет после глобального кризиса два доллара нового кредита порождали один доллар роста ВВП в развивающемся мире, а в Китае на это требовалось четыре доллара, поскольку все больше и больше кредитов шло на непродуктивные цели. К 2015 году многие развивающиеся страны, от Бразилии до Турции и Таиланда, расплачивались за то, что набрали слишком много кредитов за короткий период времени, и чрезмерные долги были одним из основных ограничений для их экономического развития.

Повышение уровня долговой нагрузки может быть признаком здорового роста, если только объем кредитов не растет слишком долго намного быстрее экономики. Уровень долговой нагрузки может сыграть свою роль в какой-то момент времени, однако важнейшим и наиболее явным признаком изменения к лучшему или худшему является скорость ее увеличения, и первые признаки беды часто появляются в частном секторе, где кредитомании, как правило, берут начало. Психология кредитного запоя не только провоцирует ошибки кредиторов и переизбыток заимствований, которые задержат рост и могут привести к финансовому кризису, но и оставляют шрам, который может сохраняться долго после окончания кризиса. После того как симптомы долгобоязни сойдут на нет и банки будут готовы снова выдавать кредиты, экономика почувствует освобождение от долгового бремени и будет готова снова расти.

Глава 10

Шумовое сопровождение

В каком свете выставляют страну властители дум?

Я начал вести газетную колонку в 1991 году, в начале десятилетия, научившего меня настороженно относиться к заголовкам и историям с обложек журналов. В то время мировые СМИ были восхищены подъемом Японии в качестве лидирующей экономической державы мира. Японские товары – от автомобилей до электроники – даже на территории США продавались лучше американских, и, казалось, японские компании были готовы одержать победу и в других отраслях. На самом пике японского пузыря в 1989 году капитализация компаний, торговавшихся в Токио, составляла половину совокупной стоимости акций всех фондовых рынков, и земля в Японии тоже была очень дорогой. Пресса любила тогда смаковать тот факт, что участок, на котором размещался императорский дворец в Токио, стоил больше, чем вся земля в Калифорнии. Японский пузырь начал сдуваться в 1990 году, после крушения токийской фондовой биржи и падения цен на недвижимость, но значительная часть мировых СМИ и политики продолжали нестись на волнах шумихи.

В феврале 1992 года, через два года после начала спада на японских рынках, журнал Time опубликовал статью о Японии, анонсированную на обложке. В статье делались предсказания о том, что эта вторая по величине экономика мира может обойти США к 2000 году. Приводилось высказывание Ёсио Сакураути, спикера нижней палаты японского парламента, о том, что американские рабочие ленивы и неграмотны и что США становятся субподрядчиком Японии. Цитировалось также открытие проводившего опрос общественного мнения Уильяма Уоттса, что американцы оценивали экономическую угрозу со стороны Японии выше, чем военную угрозу со стороны России. В ходе американской президентской кампании того года кандидат Пол Цонгас заявил: “Холодная война завершилась победой Японии”{81}.

На примере Японии я на практике постиг существенную разницу между Уолл-стрит и Флит-стрит: их временню ориентацию. Инвесторов интересует будущее, а журналистов – настоящее. Их подходы различны, потому что различны стимулы. Рыночные игроки делают деньги, предвосхитив новый тренд, а журналисты создают себе репутацию, достоверно интерпретируя текущие события. СМИ часто увлекаются трендом только спустя несколько лет, а потом еще какое-то время с трудом расстаются с полюбившейся “новой” темой. Волны ажиотажа захватывают, конечно, и рынки, просто СМИ специально заточены на то, чтобы улавливать дух времени, отражающий наиболее распространенные взгляды.

Через три года после того, как я стал колумнистом, я начал карьеру инвестора. С тех самых пор я разрываюсь между двумя различными подходами, характерными для двух моих увлечений: журналистики и игры на бирже. К тому времени – к 1994 году – инвесторы переключили внимание на новые цели в Азии, в особенности на Таиланд, Индонезию и Малайзию, которые, казалось, были готовы присоединиться к Японии в качестве мощных производителей. В СМИ тоже следили за историей “подъема Азии”. Тема освещалась ярко, на обложках журналов Махатхира Мохамада превозносили как главного архитектора очередного азиатского “чуда”, в бесчисленном множестве статей воспевали азиатские ценности: бережливость, трудолюбие, уважение к начальству и верность семье. Вся эта шумиха продолжалась до тех пор, пока рынки и валюты Юго-Восточной Азии не рухнули в ходе финансового кризиса 1997 года, и любовь, как это часто бывает, в одночасье не обернулась ненавистью. На смену восторженным рассказам о новых “азиатских тиграх” пришли едкие разоблачающие тексты о многомиллиардных долларовых накоплениях индонезийского лидера Сухарто и его семьи, о коррупционных кредитных схемах малазийских компаний и инвестиционных излишествах азиатских “игроков в гольф” – намек на сомнительные сделки, заключаемые бизнесменами и политиками во время партий в гольф.

Теперь объектом восхищения СМИ стали США, которые выглядели сильными до невозможности. В разгар азиатского финансового кризиса 1998 года американская экономика росла с потрясающей скоростью в 5 %, а потребительский спрос в США спас мир от воцарения рецессии. Стало практически невозможно заинтересовать кого-либо развивающейся экономикой. У Малайзии были Башни Петронас – в то время самые высокие здания мира, – но американские международные бренды вроде McDonalds с его золотыми арками на логотипе казались более реальным и менее рискованным средством глобальной экономической экспансии. Этот период – с 1998-го по 2003 годы – был отмечен ненавистью или в лучшем случае равнодушием ко многим развивающимся рынкам.

В 2003 году в журнале Time была опубликована пренебрежительная статья об Индонезии и других странах Юго-Восточной Азии под вынесенным на обложку заголовком “Бывшие тигры”. Написанная в духе осмотра мест стихийных бедствий пять лет спустя после события, статья фактически сбрасывала бывших тигров со счетов. Однако в течение следующих пяти лет пострадавшие от кризиса страны Юго-Восточной Азии стали участниками бума, в ходе которого их средние темпы роста превысили 7 %. Произошедшее в это время в таких развивающихся странах, как Турция, экономическое оздоровление было проигнорировано международной прессой и теми, кто формирует общественное мнение. Хотя правившая в Турции умеренно исламистская партия проводила жесткие реформы, рассчитывая стать членом Европейского союза, глобальные СМИ уделяли основное внимание ее консервативной социальной политике. Каждый раз, когда Турция вступала в конфликт с ЕС по вопросу социальной политики – наказание за супружескую измену, запрет публичных поцелуев, – в прессе поднимался вопрос о том, сможет ли Турция вписаться в политический союз более либеральных стран. Тем временем подушевой доход в Турции за десять лет утроился: в 2000-е страна заняла десятое место в мире по темпам роста экономики.

Эли Визель, писатель, переживший Холокост, сказал, что противоположность любви – не ненависть, а равнодушие. Это наблюдение применимо и к циклам шумихи. В отношении каждой страны следует задаться вопросом: как ее представляют в мировых СМИ? Чем дольше длится экономический бум, тем надежней кажется СМИ история ее развития и тем с большим энтузиазмом ее объявляют экономикой будущего. Чем глубже становится эта одержимость, тем мне тревожнее. Как мы видели, устойчивый рост редко продолжается долго. И чем быстрее растет экономика, тем, скорее всего, короче будет период подъема.

Эту твердо установленную закономерность подъема и падения стран подтверждают целые горы исследований. Одно из самых убедительных свидетельств – база данных банка Credit Suisse, включающая в себя данные с 1900 года, охватывая период почти на полвека больше, чем другие базы. Эти данные подтверждают тот факт, что – по Гоббсу – большинство рывков развития трудно поддерживать долго. Достигнув ежегодного роста в 6 %, экономики – как развитые, так и развивающиеся, – чаще всего могут поддерживать такой рост в течение четырех лет подряд; те, что растут со скоростью 8 %, – в течение трех лет; а подъем со скоростью 10 % обычно длится два года.

Основной итог этого и аналогичных исследований все тот же: если период быстрого роста достигает продолжительности в пять лет, по умолчанию следует полагать, что этот рывок близок к завершению. Тем не менее многие наблюдатели считают, что сила рождает силу. Славословия, которые они возносят экономикам в разгар бума, только сеют семена коллапса: под их влиянием национальные лидеры обретают самоуверенность, которая мешает им продолжать реформирование, а страну захлестывает переизбыток иностранного капитала, который она не может эффективно применить. Когда наступает кризис, любовь СМИ сначала превращается в ненависть. Для критики, вызванной кризисом, обычно есть веские основания: проблемы кумовского капитализма, обнаженные азиатским финансовым кризисом, были вполне реальными, – но до полного поворота еще далеко. Чтобы разгрести завалы, нужно время.

Новыми звездами часто становятся страны, пропавшие с радаров СМИ или никогда там и не бывшие. Они расцветают или восстанавливают силы после того, как, будучи предоставлены сами себе, наведут порядок в своей экономике, и только после нескольких лет быстрого роста СМИ их обнаруживают. К тому времени рывок может быть близок к завершению. Основное правило: любовь глобальных СМИ – плохой знак для экономики, а равнодушие – хороший.

Краткая история шумихи вокруг развивающихся стран

Шумные прогнозы о радужных перспективах той или иной страны постоянно оказываются ложными. В начале XX столетия людей, интересовавшихся глобальной экономической конкуренцией, было меньше, чем сегодня, но они сосредоточили свое внимание на блестящем будущем Латинской Америки – и в особенности Аргентины, которая уже достигла подушевого дохода на уровне ведущих держав мира, взяв на вооружение новейшее британское изобретение – пароходы с холодильными установками – для экспорта говядины и зерновых. В 1950-е Аргентина продолжала быть одной из богатейших стран мира, но популистское правительство Хуана Перона не справилось с модернизацией, и центр внимания стал смещаться к Венесуэле, которая в следующие десятилетия воспользуется своими богатыми запасами нефти и совместно с Саудовской Аравией станет организатором картеля ОПЕК. Когда в 1970-х цены на нефть взлетят, уровень подушевого дохода в Венесуэле приблизится к американскому и страну объявят восходящей звездой Латинской Америки: растущая капиталистическая демократия на континенте, где диктатуры воцарились в Аргентине и Бразилии, а позже – в Чили.

В 1950-е и 1960-е аналитики не обращали особого внимания на Азию, а когда обращали, то воспевали перспективы Филиппин и Бирмы – стран, богатых металлами, драгоценными камнями и другими природными ресурсами. Принято было жалеть Китай и Индию, и до середины 1960-х многие экономисты пренебрегали Тайванем, считая его полным ничтожеством – без природных ресурсов и капиталов, с коррумпированным и дискредитировавшим себя првительством, управляющим в значительной степени неграмотным населением{82}. Так же пренебрежительно мир воспринимал Южную Корею, которую американские комментаторы называли “бездонной и бесполезной ямой”, прифронтовым государством холодной войны, в которое Вашингтон в качестве иностранной помощи закачивал доллары без всякой надежды на экономическую отдачу. Доноры говорили о заливке денег в корейскую “крысиную нору”{83}.

Все эти оценки были ошибочными: будущее континентов и стран оказалось иным. С 1970-х азиатский средний подушевой доход догонял западный, а Латинская Америка отставала. Аргентина топталась на месте, а Венесуэла “сдулась”, когда в 1980-х рухнули цены на нефть. В Азии Бирма зачахла еще до падения правительства в результате переворота 1962 года, создавшего неудачное военное государство, позднее переименованное военными в Мьянму. Три года спустя, вслед за Бирмой, крах постиг Филиппины, где к власти пришел клептократ Фердинанд Маркос и его не менее коррумпированная жена. В то же время у их менее известных азиатских соседей во главе с Тайванем (“ничтожеством”) и Южной Кореей (“крысиной норой”) начался подъем. Двадцать лет спустя начались реформы и в Китае, а позже – в Индии.

Проклятие обложки

Трезвая оценка шумихи – еще одна разновидность искусства прогнозирования, где такие данные, как упоминания в Гугле, широкое освещение в СМИ, обзоры ведущих экономистов и настроения инвесторов, помогают вынести суждение, но не определяют его. В эпоху интернета нет однозначных, канонических признаков, по которым можно выделить общепринятое мнение. Раньше господствующими считались взгляды, которые выносили на обложки ведущих новостных журналов. Но многие американские журналисты давно уже отметили ретроспективный характер своей деятельности меткой фразой: если история добралась до обложки Time или Newsweek, она уже мертва.

Даже с поправкой на зависть со стороны тех журналистов, которые работают в менее престижных изданиях, я полагаю, что в этой шутке есть доля правды, в особенности применительно к экономическим историям. Она объясняет, как Newsweek мог вынести на обложку октябрьского номера 1989 года – за несколько месяцев до вступления страны в двадцатилетний период упадка – анонс истории о “захвате” Голливуда компанией Sony в качестве свежего доказательства победного шествия Японии. И именно поэтому Time задаст вопрос: “Это век Китая или Индии?” в ноябре 2011-го – года, в котором все крупные развивающиеся экономики резко притормозили.

Для проверки справедливости общего утверждения мы с сотрудниками просмотрели все обложки журнала Time за 1980–2010 годы и нашли сто двадцать два номера, в которых обложка отражала экономический взгляд на какую-то страну или регион. (Newsweek исследовать не удалось из-за отсутствия доступа к его архивам.) Затем мы определяли, был ли настрой публикации оптимистическим или пессимистическим и насколько это соответствовало действительности. Результаты подтвердили наличие в старой шутке большой доли правды. Если обложка Time была, что называется, “за упокой”, то в 55 % случаев в следующие пять лет начинался экономический рост. В марте 1982 года обложка Time корчилась от “Мки процентной ставки” по поводу решения главы Федрезерва США Пола Волкера увеличить процентные ставки – шага, который ныне считается решительным ударом по охватившей США стагфляции. В августе 1999 года заголовок на обложке Time возвещал: “Япония возвращается к национализму” – речь шла о том, что страна после финансового кризиса повернулась внутрь, – однако Япония вскоре начала проводить реформы, пусть даже это длилось недолго, и несколько ускорила развитие при премьер-министре Дзюнъитиро Коидзуми. А в 2010-м обложка Time гласила: “Разбитые штаты Америки”, но в следующие пять лет американская экономика набрала темп и обогнала все остальные развитые экономики.

И наоборот: если обложка Time была “за здравие”, то в 66 % случаев в следующие пять лет соответствующая экономика замедлялась. В 1980–2010 годах так произошло в общей сложности тридцать семь раз. После анонсированной на обложке февральского номера 1992 года статьи о Японии, темпы роста экономики упали с более чем 5 % в 1987–1991 годах до чуть более 1 % в следующие пять лет. В майском номере 2006 года на обложке значилось: “Реформы по-французски”, и в статье утверждалось, что Франция меняется быстрее, чем принято считать, – но в ближайшие пять лет скорость роста страны упала вдвое, опустившись ниже 1 %. “Германия рванула вперед”, – отмечалось на обложке ноябрьского номера 2007 года, а за этим последовало замедление – и так далее.

Я не пытаюсь тут принизить журналистов из Time или новостных журналов – просто хочу подчеркнуть проблемы-близнецы: экстраполяцию и линейное мышление. Эти поведенческие стереотипы порой ослепляют даже профессионалов, не позволяя им замечать перемены в жизни стран, особенно в благодатные времена. В конце концов, репортеры обычно следуют по стопам ведущих исследователей рынка, серьезных ученых и авторитетных организаций, таких как МВФ. Прогнозы МВФ благодаря их статусу доминируют настолько, что часто кажутся результатом глобального консенсуса. Но и в этих прогнозах, как и во всех остальных, наблюдается тенденция к преувеличению перспектив “горячих” экономик.

В 2013 году бывший министр финансов США Ларри Саммерс и его коллега Лант Притчетт в статье “Азиафория: возвращение к среднему”[44] решительно возразили против эйфории по поводу роста экономик Китая и Индии и подвергли сомнению прогнозы, согласно которым эти экономики в ближайшие десятилетия вырастут в несколько раз. Саммерс и Притчетт чуть ли не умоляли МВФ и других аналитиков не исходить из предположения, что бурно растущие экономики продолжат бурно расти, и отдать себе отчет в том, что послевоенные исследования экономического роста привели лишь к одному надежному выводу: все экономики имеют тенденцию “возвращения к среднему”, то есть снижаться до исторического значения среднего роста ВВП по всем странам. (Это означает рост экономики в районе 3,5 %, а для подушевого дохода – 1,8 %.) В прогнозах МВФ предполагается, что в Индии и Китае спада не будет, а продолжится рост с чуть более низкой скоростью. В результате к 2030 году эти экономики вырастут вчетверо, увеличившись совместно на 53 трлн долларов. Однако, по мнению Саммерса и Притчетта, исторические данные говорят о том, что рост Китая и Индии будет, скорее всего, снижаться к среднему, а следовательно, к 2030 году они всего лишь удвоятся и совокупно вырастут на 11 трлн долларов. То есть разница между результатом экстраполяции (53 трлн долл.) и возвращением к среднему в соответствии с надежно подтвержденной закономерностью (11 трлн долл.) составляет 42 трлн долларов{84}. Именно такие преувеличенные прогнозы и заставляют репортеров устраивать шум вокруг подъема Китая и Индии.

К чести МВФ, некоторые аналитики к этому прислушались. Цзян Хо и Паоло Мауро опубликовали в 2014 году статью “Рост – отныне и навсегда?”[45], в которой анализировались прогнозы МВФ и Всемирного банка начиная с 1990 года{85}. Они выяснили, что критика со стороны Саммерса и Притчетта была в основном справедлива. Составители прогнозов, по-видимому, игнорировали тенденцию возврата к среднему, и Хо и Мауро обнаружили, что “у нас имеется довольно последовательная история прогнозов, оказавшихся чрезмерно оптимистичными”. Такие организации, как МВФ и Всемирный банк, регулярно составляли прогнозы, порождавшие в СМИ радостную шумиху в отношении растущих экономик, как “горячих”, так и обычных, и “в особенности плохо предсказывали поворотные моменты”.

Мой собственный анализ недавних прогнозов МВФ показал, что в отношении Китая это утверждение более чем справедливо. В апреле 2010 года, когда рост ВВП Китая достиг свего пика, МВФ предсказал, что темпы роста останутся практически неизменными, снизившись за пять лет всего примерно на половину процентного пункта, и в 2015 году составят все равно блистательные 9,5 %. Реальный же рост в Китае в середине 2015 года оказался процентов на сорок ниже: по официальным данным, около 7 %, а по независимым оценкам, не достиг и 5 %.

Прогнозы в отношении Китая, составленные МВФ после 2010 года, были столь же оптимистичными. В течение следующих пяти лет МВФ ежегодно предсказывал незначительное падение роста, намного ошибаясь в масштабах падения. В апреле 2015 года МВФ прогнозировал, что в 2020 году рост Китая будет выше 6 %, в то время как Китай уже сейчас, вероятно, опустился ниже этого значения. В эпоху, когда слово “Китай” было чуть ли не синонимом чудо-подъема, даже самым солидным аналитикам было трудно представить мир, где рост этой экономики снизится до обычных темпов, несмотря на то, что этот процесс был уже в разгаре.

Хотя историк XIX века Томас Карлейль и заклеймил экономику как “унылую науку”, на самом деле она склонна приукрашать действительность. Этот врожденный оптимизм явно проявляется в давнем нежелании МВФ предсказывать рецессии. Изучая историю ежегодных экономических прогнозов МВФ в отношении ста восьмидесяти девяти стран в 1999–2014 годы, аналитики журнала The Economist обнаружили двести двадцать случаев, когда экономика в течение одного года росла, а в течение следующего сокращалась. Однако в своих апрельских прогнозах на текущий год МВФ ни разу не указал на грядущее сокращение. В журнале отмечалось, что даже случайный выбор из чисел от –2 до 10 привел бы к более точным прогнозам{86}. И эта тенденциозность свойственна не одному лишь МВФ: большинство экономистов очень плавно меняют свои прогнозы, упуская из виду серьезные сдвиги. Например, филадельфийское отделение Федрезерва проводит ежеквартальный опрос пятидесяти ведущих аналитиков, и в начале 2008 года в связи с многочисленными признаками начавшейся Великой рецессии, включая падение фондового рынка, эти аналитики начали пересматривать свои прогнозы, как обычно, снижая их на небольшие величины. Их средний прогноз роста для США в 2008 году составил 1,8 %; только два эксперта предсказали рост меньше 1 %, и ни один не предсказал отрицательного роста. Как нам теперь известно, Великая рецессия началась в 2007 году.

Я подозреваю, что у МВФ и Всемирного банка есть особые причины для чрезмерного оптимизма: многие страны, для которых они делают свои прогнозы, являются, по сути, их клиентами. Политические элиты обидятся на честные прогнозы безрадостных экономических перспектив своих стран. Я вижу, что и многие независимые экономисты испытывают то же давление, особенно учитывая, что в последние годы развивающиеся страны расширяют сферу и силу своего влияния. Недавно один расстроенный экономист из крупного инвестиционного банка приходил ко мне обсудить Китай. Он пожаловался, что чувствует себя, как между молотом и наковальней. Ведь если он поставит под сомнение декларированный китайским правительством 7 %-й рост, то получит нахлобучку от Пекина, а если согласится с их заявлением – от инвесторов.

В центре шумихи – группа стран

Как мы убедились, для любой страны, а тем более для группы стран, длительные периоды интенсивного роста крайне маловероятны. Однако этот фундаментальный факт никак не сказался на шумихе последнего десятилетия. После 2002 года целый ряд факторов способствовал буму развивающихся стран, темпы роста которых за следующие пять лет удвоились и превысили 7 % для более чем ста пятидесяти стран, отслеживаемых МВФ. Вскоре аналитики стали прогнозировать для крупнейших растущих экономик – Бразилии, России, Индии и Китая – продолжение бурного роста, который в итоге приведет к тому, что их подушевой доход сравняется с подушевым доходом в развитых странах.

Так родился миф о всеобщей “конвергенции” – общемировом выравнивании доходов. Этот сценарий обладал неотразимой притягательностью для многих, включая неправительственные организации, ратующие за бедных; международных инвесторов, рассчитывающих поживиться на развивающихся рынках; экспертов, обрадованных перспективой предсказать серьезную перемену в глобальном раскладе сил. Немалое число наблюдателей утверждали, что подъем развивающихся стран ускорит конец американского доминирования, и после финансового кризиса 2008 года это звучало достаточно убедительно. Два года спустя экономика США росла черепашьими темпами; развивающиеся страны во главе с Китаем росли в три раза быстрее.

Преимущество развивающихся стран в темпах роста становилось все весомее, и это поддерживало миф о всеобщей конвергенции – по крайней мере, в течение некоторого времени. Мало кто при этом замечал, насколько необычным был расцвет развивающегося мира в 2000–2010 годах. В каждое предыдущее десятилетие начиная с 1960 года в большинстве развивающихся стран подушевой доход снижался относительно подушевого дохода в США. Из ста десяти развивающихся стран, включенных в авторитетные сравнительные таблицы национальной экономической статистики Penn World Table (PWT), в которых содержатся данные о росте каждой страны, не более 45 % догоняли США в какое-либо десятилетие до 2000 года, даже в период скачка цен на сырьевые товары в 1970-е. Все изменилось после 2000-го, когда легкие деньги, всплеск цен на сырьевые товары и рост торговых потоков захлестнули развивающийся мир: в следующие десять лет 80 % развивающихся стран росли настолько быстро, что их подушевой доход стал увеличиваться относительно дохода в США.

Неудивительно, что славословия в адрес развивающихся стран хлынули с небывалой силой. В пятилетний период с 2005-го по 2010-й темпы роста были просто немыслимыми. Среди ста десяти развивающихся стран, включенных в таблицы PWT, только в трех подушевой доход стал снижаться относительно США, а в ста семи странах (97 %) он рос. Такого раньше не было. Отставали от США только Нигер, Эритрея и Ямайка – небольшие страны. Казалось, практически весь развивающийся мир был на подъеме.

Однако предполагать, что такой повсеместный бурный рост может продолжаться десятилетиями, не было совершенно никаких оснований. Конвергенции достаточно трудно достичь даже в одной стране. Согласно проведенному в 2012 году исследованию Всемирного банка, за последние полвека только тринадцать развивающихся стран сумели перейти из категории малоимущих или стран со средними доходами в категорию стран с высокими доходами. По некоторым параметрам Южная Корея стоит на пороге мира развитых стран, а Чехия и Польша – на подходе к нему. В сценарии всеобщей конвергенции предполагалось, что за несколько десятилетий этот переход смогут совершить столько экономик, что различия в доходах между странами начнут стираться. Представление о мире, где большинство составляют страны со средним доходом, было такой же утопией, как мечта о мире без бедных людей, и почти так же маловероятно.

Как оказалось впоследствии, 2010 год ознаменовал конец короткого периода сверхбыстрого роста для многих, а не начало всеобщего процветания. К концу этого года рост развивающегося мира замедлился, когда уменьшились глобальные потоки капитала и товаров, а цены на сырьевые товары стали снижаться. К середине десятилетия средние темпы роста развивающихся стран снизились с пикового значения в 7,5 % в 2010 году до долгосрочного среднего в 4 %, а если исключить Китай, то среднее значение составляло около 2 %. США развивались более быстрыми темпами и намного быстрее, чем захромавшие экономики России, Бразилии и ЮАР. Речь уже вовсе не шла о конвергенции – многие из наиболее высоко превозносимых в прошедшее десятилетие развивающихся экономик теперь сокращались относительно США. А поскольку рост народонаселения в них обычно был выше, то подушевой доход в этих странах падал еще стремительнее.

На рынке все “китайские игры” – инвестирование в расчете на прямолинейный бум в экономическом росте страны – с 2011 года начали сворачиваться. Но все это никак не отразилось на общественном мнении, включая прогнозы экспертов. Участвуя в начале 2014 года в Brookings Institution в круглом столе с несколькими известными учеными, я изумился их разговорам о неуклонном подъеме Китая, как будто переломный момент еще не наступил. Я возражал, но основные мировые СМИ стали воспринимать замедление в Китае как часть новой реальности только после того, как в середине 2015 года рухнула шанхайская фондовая биржа и был девальвирован юань.

Шумиха вокруг сырьевых экономик

Одно из моих возражений против шума, поднятого в прошлом десятилетии вокруг БРИКС, – то, что при подходе “одним махом всех описахом” теряется разница между такими странами, как Китай, где экономика растет за счет производства товаров, и сырьевыми экономиками, которые растут за счет извлечения ресурсов из своих недр. Такие страны, как Россия, экспортирующая в основном нефть, или Бразилия, экспортирующая железную руду и зерно, зачастую резко взмывают вверх, но и вниз тоже устремляются круто, следуя за колебаниями цен мирового рынка на основные предметы их экспорта. Изучив историю этих процессов за пятьдесят лет, я увидел явную связь между всплесками цен на сырье и количеством стран, которые – хотя бы временно – преуспевают в “погоне” за лидерами.

В каждом десятилетии начиная с 1970 года число стран, быстро догонявших по доходам на душу населения страны Запада, резко колебалось вместе с ценами на сырье. В 1970-е, когда стандартный индекс цен на сырьевые товары вырос на 160 %, догоняющих стран, или стран – участниц быстрой конвергенции, было двадцать восемь[46]. Но когда в 1980-е и 1990-е произошла стагнация сырьевых цен, число таких стран упало до одиннадцати. Когда же после 2000 года сырьевые цены удвоились, первое десятилетие нового тысячелетия стало очередной золотой эрой конвергенции – тридцать семь стран сокращали разрыв.

Проблема сырьевых экономик в том, что разрыв перестает сокращаться, как только падают цены на их основной экспортный товар. В 2008 году Всемирный банк создал группу международных экспертов по экономике, от бывшего министра финансов США Роберта Рубина до министра финансов ЮАР Тревора Мануэля, под руководством нобелевского лауреата Майкла Спенса. Комиссия Спенса должна была разобраться в секретах тех долгих устойчивых периодов роста, которые происходили только в послевоенное время. Комиссия выявила тринадцать стран, в которых средние темпы роста составляли более 7 % на протяжении по меньшей мере четверти века. Однако оказалось, что кончались эти периоды очень по-разному{87}. Только шесть из этих тринадцати стран продолжали быстро расти, пока не достигли высокого уровня доходов, причем пять из шести были странами, производившими товары на экспорт, а странное исключение составляла Мальта. С другой стороны, из семи экономик, “заглохших” прежде, чем был достигнут высокий уровень доходов, шесть характеризовались богатством природных ресурсов: Ботсвана, Индонезия, Малайзия, Оман, Таиланд и Бразилия. С 1914 года подушевой доход в Бразилии поднимался и падал вслед за ценами на железную руду, сахар и соевые бобы; сегодня он составляет 16 % подушевого дохода в США, на один пункт больше, чем в 1914 году.

Сырьевое проклятие не всегда учитывают еще и потому, что сырьевые товары могут играть относительно маленькую роль в экономике страны, несмотря на значительное влияние на перспективы ее роста. По расчетам Всемирного банка, доход от природных ресурсов в странах с низким и средним уровнем доходов составляет в среднем 8 % ВВП, а в наиболее развитых странах – 1,4 %. Но эта 8 %-я доля может определять судьбу страны, если она вносит существенный вклад в экспорт или в государственные доходы. Снижение цен на сырьевые товары происходит, как правило, быстро и резко, внезапно снижая поток доходов от нефти, хлопка или сахара и погружая страну в кризис, особенно если она нуждается в иностранных доходах для выплаты иностранных долгов. Одна из причин множества “потерянных десятилетий” медленного роста в Латинской Америке – то, что в крупнейших тамошних странах более половины экспорта составляют сырьевые товары.

Во многих странах государство владеет нефтяными, газовыми и другими сырьевыми компаниями, и его деятельность в значительной мере финансируется за счет их доходов. Внезапное снижение цен на сырье может быстро вызвать у правительства экономические проблемы. Официально нефть вносит лишь 10 %-й вклад в ВВП России, но при этом дает половину экспорта и треть государственных доходов, поэтому произошедший в 2014 году обвал нефтяных цен вверг страну в глубокую рецессию. Как раз перед падением цен в том году президента Путина чествовали на обложках журналов как “самого влиятельного человека мира” после цепочки очевидных успехов его внешней политики, включая оккупацию Крыма{88}. Это был классический пример шумихи, достигшей апогея уже после окончания успешного периода. Россия уже отставала от Запада по подушевому доходу, а обусловленная падением цен на нефть рецессия только ускорила это отставание.

Радужные сценарии катастрофы

Хотя благосостояние сырьевых экономик тесно связано с изменением волатильных цен, шум вокруг них часто объясняется эмоциональной формой прямолинейного мышления, порожденного понятием о мальтузианской катастрофе. С тех пор как в начале XIX столетия английский ученый Томас Мальтус впервые предсказал, что рост народонаселения обгонит рост сельскохозяйственной продукции и приведет к массовому голоду, эксперты начали выдвигать пессимистические теории каждые несколько десятилетий, если не лет, хотя предсказания Мальтуса так и не сбылись. Сразу после произошедшего в 2011 году скачка цен на продовольствие Oxfam, международное объединение НКО, борющихся с бедностью во всем мире, предупредило, что замедление роста сельскохозяйственной продукции в условиях роста народонаселения приведет к нехватке продовольствия. Oxfam предсказало, что в ближайшие двадцать лет цены на зерно удвоятся и к 2030 году число голодающих увеличится на миллионы. Отсюда следовали и очевидные прогнозы в отношении подъема и падения государств: сельскохозяйственные страны вроде Бразилии должны были бурно процветать в условиях роста цен на зерно и соевые бобы.

Все эти сценарии ошибочны по той же причине, по которой ошибался Мальтус. В них недооценивается способность фермеров, нефтяных и стальных магнатов или производителей любого другого сырьевого товара модернизировать свою деятельность и увеличивать выпуск продукции. В послевоенное время глобальные цены на продовольствие с поправкой на инфляцию падали со средней скоростью 1,7 % в год в значительной степени потому, что когда цены росли, доход фермеров увеличивался, и они вкладывали средства в лучшие удобрения, более современные комбайны и тракторы, повышая таким образом производительность. В 2011 году снова возник страх перед скачком цен на продовольствие из-за опасений, что сельскохозяйственный прогресс достиг потолка и нет никакой возможности получить с имеющихся полей больше картофелин. Казалось, что в связи с этим рост объема сельскохозяйственной продукции замедляется и будет продолжать замедляться.

Как обычно, при этом игнорировались многочисленные способы, которыми можно увеличить объем поставок. Урожайность в Китае, Бразилии и бывших советских республиках почти в два раз ниже, чем в США, поэтому, взяв на вооружение заграничные методы, они могут резко повысить производительность. В развивающемся мире около 30 % всего продовольствия и 50 % всех фруктов и овощей теряется при перевозке, поэтому строительство хороших дорог в Бразилии и России могло бы значительно увеличить объем продовольствия, попадающего на рынок.

В традиционном представлении о фермере как о крестьянине не учитывается, что современные агропромышленные компании оперативно изменяют уровень инвестиций в ответ на ценовые сигналы. На самом деле исследования показывают, что фермеры быстрее реагируют на рыночные силы, чем другие крупные поставщики сырьевых товаров, например международные нефтяные компании. Самый опасный враг высоких цен – это высокие цены, потому что они заставляют производителей инвестировать в расширение поставок.

Именно это и происходило в 2011 году: пессимисты писали отчеты о растущих ценах на продовольствие и о голоде, а тем временем на борьбу с этой опасностью уже были брошены новые инвестиции. В 2000–2010 годы в расширение мирового производства сырьевых товаров, включая сланцевую нефть в США и бразильский сахар, был инвестирован триллион долларов, и увеличение поставок привело к снижению цен. Тенденция роста цен на продовольствие, которое с 2009 года до начала 2011-го подорожало на 66 %, сменилась падением, и в следующие два года цены упали на 30 %.

В текущем десятилетии резкое падение цен на продовольствие и другие сырьевые товары коренным образом изменило отношение мировых СМИ к таким странам, как Бразилия. В конце 2009 года, на пике экономического подъема в Бразилии, The Economist опубликовал анонсированную на обложке статью под заголовком “Бразилия стартует ввысь”, проиллюстрированную изображением знаменитой статуи Христа Спасителя, взмывающей в небо над Рио-де-Жанейро. В следующие четыре года темпы роста бразильской экономики упали больше чем вдвое, а ее фондовый рынок потерял 50 % в долларовом выражении. В конце 2013 года The Economist снова вынес на обложку анонс статьи о Бразилии. На иллюстрации была все та же статуя Христа, пикирующая вниз, а в заголовке сохранялось сомнение: “Бразилия выдохлась?”

Нельзя терять бдительность

Почему же любой экономике так трудно поддерживать быстрый рост? Одно из популярных объяснений сводит все к “ловушке среднего дохода”. Суть ее в том, что бедная страна может сокращать разрыв за счет простых улучшений вроде асфальтирования дорог, но, попав в категорию стран со средним уровнем дохода, для поддержания быстрых темпов роста она должна развивать более сложные отрасли промышленности. Однако правда в том, что “ловушки развития” могут сбить страну с пути при любом уровне дохода. Задачи создания эффективной промышленности – подкрепленной хорошими банками, школами, регуляторами и питаемой устойчивыми инвестиционными и кредитными потоками, – не накапливаются подспудно и не обрушиваются на страну одномоментно. Они преследуют экономику на всем пути ее развития.

Однако шум вокруг “ловушки среднего дохода” возник только после 2010 года. В статье 2013 года экономист из Беркли Барри Эйхенгрин с коллегами отметил, что поиск в Гугле по middle-income trap[47] дает четыреста тысяч ссылок. И приводят они к предостережениям в отношении самых разных стран: от бедных – вроде Вьетнама и Индии, до более богатых, таких как Малайзия, Турция и Тайвань. Утверждается, что всем им грозит опасность попасть в ловушку среднего дохода. Сама ловушка описывается столь нечетко и многообразно, что это понятие не помогает сузить список уязвимых стран.

Выражение “ловушка среднего дохода” было создано аналитиками Всемирного банка в 2007 году, но в сентябре 2013 года новый коллектив исследователей из того же банка пересмотрел эту концепцию и выразил свой скептицизм. По их мнению, данных в “поддержку существования [такой ловушки] получено очень мало”, и вряд ли вообще имеет смысл оценивать страны с доходами среднего уровня с точки зрения того, догоняют ли они по уровню доходов Запад{89}. Эти исследователи пришли к выводу, что страны могут застрять на любых уровнях доходов, а не только при переходе от среднего к высокому. Они утверждают, что идея “ловушки” неправильно характеризует страны, развитие которых замедляется до более типичного темпа, намного ниже той скорости, которая необходима для быстрой конвергенции. Некоторые страны, включая Бангладеш, Нигер, Сальвадор и Мозамбик, оказались застрявшими в ловушке бедности на протяжении значительной части послевоенного периода, с подушевым доходом менее 5 % американского.

У богатых стран тоже случаются откаты назад. Эйхенгрин с соавторами обнаружил, что вероятность замедления максимальна, когда ВВП на душу населения в стране достигает 75 % этого отношения в США – уровень намного выше среднего. Множество стран испытали продолжительные, семилетние, задержки, уже будучи достаточно богатыми. Япония резко замедлилась в 1992 году, когда ее подушевой доход достиг 28 тысяч долларов, Гонконг замедлился в 1994 году при подушевом доходе 27 тысяч долларов, Сингапур – в 1997-м при 35 тысячах, Норвегия – в 1998-м при 43 тысячах, Ирландия и Великобритания – в 2003-м при 38 и 32 тысячах долларов соответственно. Зачастую торможение бывает очень существенным. В Ирландии подушевой доход рос со скоростью 6,6 % в год в течение семи лет до 2003 года, а затем рост резко замедлился, и в течение следующих семи лет его средняя скорость составляла минус 1,3 %. Для произошедшего в Ирландии нет специального модного словечка, но это можно назвать “ловушкой благосостояния”.

Иногда спад бывает таким значительным, что едва разбогатевшая страна скатывается обратно в категорию стран со средним доходом. В прошлом столетии такое произошло как минимум трижды. Венесуэла прошла за последние сто лет цикл из категории стран со средним доходом в категорию богатых и обратно. А в Аргентине подушевой доход, составлявший в 1930 годы 65 % от дохода в США, к 2010 году упал ниже 20 %. Самый свежий пример – это Греция, которая вернулась в категорию развивающихся стран после 2010 года, когда ее финансовая система погрузилась в хаос, а подушевой доход упал с чуть выше двадцати пяти тысяч долларов до намного ниже – серьезное сокращение для развитого рынка. Спад в Греции был обусловлен продолжительным финансовым кризисом – частой причиной такого рода бедствий.

В любое десятилетие в категорию стран с более низкими доходами спускается в среднем больше стран, чем поднимается в категорию стран с более высокими. С конца 1940-х такое нисходящее движение коснулось многих, включая Филиппины в 1950-е, Россию, ЮАР и Иран в 1980–1990 годы. В 2012 году Всемирный банк провел исследование и выяснил, что в послевоенный период только тринадцати странам удалось подняться в категорию стран с высоким доходом, а тридцать одна спустилась из категории стран со средним доходом в категорию стран с низким. Сюда входят печально знаменитые неудачливые экономики, а также государства, пострадавшие от военных действий, такие как Ирак, Афганистан, Гаити.

Экономисты формулируют это так: значительному росту не свойственно постоянство. Экономист из Нью-Йоркского университета Уильям Истерли и его коллеги установили этот факт двадцать лет назад, и с тех пор он неоднократно подтверждался, но почти всегда в своей отрицательной части. Например, Саммерс и Притчетт проверили все двадцать восемь стран, испытывавших после 1950 года периоды “сверхбыстрого роста”, который определяется как ежегодный рост ВВП на душу населения в среднем на 6 % в течение по меньшей мере восьми лет. Они обнаружили, что эти бумы, как правило, “исключительно коротки” – медиана их продолжительности составляет девять лет – и “почти всегда” кончаются существенным замедлением. Обычно происходит возврат к среднему ежегодному росту на душу населения в размере чуть более двух процентов – скорости, которая “является почти полным возвратом к среднему” для всех стран.

Положительную же часть этого утверждения нередко не замечают. Экономики, которые медленно растут в течение одного десятилетия, совсем необязательно будут медленно расти и в следующем. Экономический ландшафт может измениться до неузнаваемости за любой пятилетний бизнес-цикл. Пока одни страны достигают пика кредитного запоя, другие расплачиваются со своими долгами и готовятся к быстрому росту. Новые технологии могут вывести на передний план новые отрасли. Новые выборы могут привести к власти новых лидеров – иногда на беду, но и иногда и на радость. В последние годы приход к власти президентов-реформаторов в целом ряде стран от Италии до Японии встряхнул стагнировавшие режимы и повысил вероятность… нет, не наступления века Италии или даже Японии, а всего лишь ускорения экономического роста в соответствующей стране лет на пять, а то и на все десять. Это распространяется даже на сырьевые экономики, для которых характерен автоматический подъем в случае подъема цен. В сентябре 1998 года журнал Time изобразил на обложке раздавленную кризисом экономику России под лаконичным заголовком “Помогите!”, но в следующие пять лет падение российской экономики прекратилось: ее рост составил семь процентов (вместо отрицательных пяти), когда нефтяные цены двинулись вверх.

Почему противоположность любви – равнодушие

Еще одна причина, по которой экономические звезды обычно выплывают из облаков равнодушия СМИ, заключается в том, что самые быстро растущие страны – это почти всегда бедные страны, а именно их чаще всего игнорируют. Достичь быстрого роста в бедной стране проще: подхлестнуть развитие такой страны можно всего лишь строительством дорог и другими элементарными шагами.

Чтобы подтвердить этот тезис, я изучил десять самых быстро растущих экономик в каждом десятилетии с 1950-го по 2010-й и обнаружил, что подушевой доход этих стран как группы в начале десятилетия их бурного роста обычно составлял менее трех тысяч пятисот долларов. В эту группу входят Нигерия и Турция в 1950-е, Тайвань и Сингапур в 1960-е, Малайзия и Румыния в 1970-е, а также Египет и Ботсвана в 1980-е. В тех редких случаях, когда период бурного роста начинался в богатых странах, это были, как правило, сырьевые экономики: Норвегия и другие маленькие богатые нефтью страны смогли подняться в ведущую десятку благодаря пиковым ценам на нефть. В остальных же случаях сверхбыстрый рост в любом десятилетии обычно происходил в относительно бедных и потому безвестных странах.

Список самых быстро растущих стран по десятилетиям характерен обилием невоспетых звезд и частой сменой участников. Редко какая экономика задерживалась в таком списке на два десятилетия подряд. Мало кто ожидал, что Бразилия выпадет из списка после 1980-го или что Китай в него войдет. Едва ли ждали исключения Японии из этого списка после 1990-го или вхождения в него России в 2000-х. И каждое десятилетие приносило новые имена – Ирак в 1950-х, Иран в 1960-х, Мальта в 1970-х, – которые исчезали из списка в следующем десятилетии. Обычно страны оказываются на грани выхода из списка в самый разгар любви к ним мировых СМИ; если же они только готовятся в него войти, то находятся, как правило, в тени. Новые лидеры постоянно вырываются из рядов недавних отстающих. В течение текущего десятилетия самой “горячей” экономикой развивающегося мира стали Филиппины, а у только что стагнировавшей Мексики больше шансов ускориться в следующем десятилетии, чем у латиноамериканских стран.

Равнодушие – тоже хороший знак, потому что когда подъем завершается провалом, объявляются СМИ и проводят вскрытие раздутого трупа экономики, выставляя напоказ все накопленные страной на последней стадии бума чрезмерные расходы и невыплаченные долги. Правительство создает комиссии для ликвидации банков и избавления от безнадежных кредитов, замены коррумпированных и некомпетентных сотрудников в ведущих государственных компаниях и проведения реформ, призванных защитить страну от повторения подобного кризиса.

Такая зачистка может растянуться на несколько лет, в зависимости от масштабов кризиса. Например, во время азиатского финансового кризиса первые признаки кредитных проблем проявились в Таиланде в 1996 году, а к следующему лету кризис был уже в полном разгаре. Некоторые крупные глобальные инвесторы летом 1997 года поспешили накупить тайских акций, следуя совету, впервые данному бароном Ротшильдом в 1870-е и впоследствии неоднократно повторенному другими: лучшее время для покупок – когда “на улицах кровь”, а цены предположительно достигли дна. Проблемы возникают, если окровавленная страна остается в таком состоянии в течение некоторого времени, как произошло с Азией после 1997 года, когда кризис распространился на другие развивающиеся страны и опустил фондовую биржу Таиланда еще на 70 %. Многие инвесторы, скупившие акции в Таиланде летом 1997 года, понесли серьезные убытки.

Поворот к лучшему наиболее вероятен не в тех экономиках, которые СМИ ненавидят, а в тех, к которым СМИ равнодушны. СМИ переключают внимание на нового фаворита, оставив раздавленную кризисом страну в одиночестве разгребать завалы. К началу нового тысячелетия глобальные СМИ давно забыли о странах, пострадавших от азиатского финансового кризиса, сосредоточившись на новых “горячих штучках”, таких, как участники бума высоких технологий. Тем временем в таких странах как Россия, Турция и Южная Корея к власти пришли новые лидеры, а во многих странах Юго-Восточной Азии началось возрождение за счет роста экспорта, вызванного дешевизной местных валют. Эти новые лидеры восстановили баланс счета текущих операций и взяли под контроль долговую нагрузку, но в течение еще многих лет после потрясений 1997-го и 1998-го годов СМИ не видели в пострадавших от кризиса странах ничего, кроме нарушенной функциональности. В 2000 году журнал Time жестоко высмеял президента Индонезии, засыпающего на заседаниях, – на обложку был вынесен заголовок “Вахидово горе”, после чего экономический рост Индонезии подпрыгнул с почти нулевого уровня до 5 %, когда страна привела в порядок свою банковскую систему, а ее дешевая валюта подхлестнула экспорт.

Экономический рост постоянством не отличается, а вот негативное отношение СМИ к определенным экономикам иногда сохраняет удивительное постоянство; именно поэтому от внимания СМИ иной раз ускользают истории успеха. В 2003 году мировые СМИ обрушились на Россию, когда правительство Владимира Путина арестовало нефтяного магната и борца за демократию Михаила Ходорковского по сфабрикованным – как многие считали – обвинениям в уклонении от налогов и мошенничестве. Заключение Ходорковского под стражу и связанные с этим подтасовки превратили Россию в притчу во языцех, в историю о том, как Путин, несмотря на то что на ключевых экономических позициях у него оставались реформаторы, вернулся к авторитаризму времен СССР. Экономический бум продолжался еще несколько лет после этого, но вы бы никогда не узнали об этом из международных публикаций о путинской России.

Я сам часто упускал из виду страны, которым СМИ не уделяли внимания. Я проглядел экономический поворот в Колумбии, после того как в 2002 году Альваро Урибе стал ее президентом и начал нести мир и порядок в измученную войной страну. У меня не хватило воображения, чтобы поверить, что страна, долго ассоциировавшаяся лишь с кокаином и убийствами, может измениться так быстро. Однако ярлык “несостоятельное государство” не вечен.

Трудно назвать другое причисленное к несостоятельным государство, чье экономическое возрождение было бы настолько проигнорировано международными СМИ, как это произошло с Филиппинами. Во время поездки в Манилу в январе 2010 года я ощутил поворот к лучшему, поскольку филиппинцы были уже по горло сыты своим отставанием от соседей. Им не терпелось дать широкие полномочия лидеру, которого называли Мистер Чистюля, чтобы он снизил рекордный уровень коррупции и привлек инвестиции в страну, где использовалось не больше цемента на душу населения, чем за восемьдесят лет до этого. Но Филиппины числились в отстающих столько десятилетий подряд, что мои друзья-журналисты, слыша от меня о радужных перспективах этой страны, считали, что я шучу. Многие и сейчас так думают.

С другой стороны, меня беспокоила шумиха, поднятая вокруг избрания в 2014 году премьер-министром Индии Нарендры Моди. В декабре того года Моди лидировал в голосовании читателей журнала Time в конкурсе на звание “Человек года”, но редакция отказала ему в этом звании. Индийские читатели, отдавшие свой голос за Моди, были, несомненно, разочарованы, но его появление на обложке Time говорило бы, на мой взгляд, о том, что эйфория по поводу Индии достигла пика – того самого, который обычно предшествует падению. Моди уже был любимцем международных СМИ, провозгласивших его реформатором, который начнет большой экономический подъем в Индии в то время, когда мировой экономике так отчаянно требовались хорошие примеры. Упования были так высоки, что в среде финансовых аналитиков от Манхэттена до Мумбаи трудно было услышать хотя бы один негативный комментарий по поводу экономики Индии. В моем понимании, когда Моди проиграл конкурс журнала Time на звание “Человека года”, Индия выиграла.

Чтобы не поддаться шумихе, надо применять правила

Журнал The Economist – это исключение из общего правила о том, что журнальные обложки, как правило, указывают ложное направление. Возможно, это объясняется сознательным стремлением его редакции к отказу от стереотипов. Просмотрев двести девять обложек номеров, вышедших в 1980–2010 годы, я выяснил, что когда этот британский журнал публикует оптимистичную статью о стране, в ближайшие пять лет ее экономика улучшается примерно в двух случаях из трех. А если публикация The Economist окрашена в мрачные тона, то более чем в половине случаев рост экономики замедляется.

В мае 1998 года в журнале появилась статья под заголовком “Европа отправляется в полет”. Она была анонсирована на обложке изображением континента в виде Супермена, устремляющегося ввысь с падающей телефонной будки. И действительно: региональная экономика резко ускорилась – с 1,7 % перед 1998 годом до 2,6 % в течение следующих пяти лет. Три месяца спустя, когда большинство СМИ все еще мусолили тему капитализма “игроков в гольф”, ставшего причиной азиатского финансового кризиса за два года до этого, The Economist заметил признаки “удивительного возрождения Азии”. В январе 1999 года журнал был в числе немногих скептиков, объяснявших, “почему акции интернет-компаний рухнут”. Акции, разумеется, рухнули, что привело к рецессии в США и других странах. Два года спустя журнал представил нового премьер-министра Дзюнъитиро Коидзуми как “великую надежду Японии”, и Коидзуми сумел с помощью короткого периода реформ поднять темпы роста с 0,4 % до более внушительных 1,4 %.

Однако не надо думать, что даже такое нешаблонное издание многократно не присоединялось к общепринятому мнению – например, в 2009 году на обложке журнала красовался заголовок “Бразилия на подъеме”, а сразу после этого бразильская экономика начала обваливаться. Подъем и падение Африки журнал тоже предсказывал с точностью до наоборот. После второго подряд неудачного для Африки десятилетия 1990-х The Economist в статье, анонсированной на обложке майского номера за 2000 год, назвал ее “Безнадежным континентом”. Но именно с того года началось десятилетие, в ходе которого число африканских экономик, развивавшихся со среднегодовой скоростью не менее 5 %, подскочило с четырнадцати до двадцати восьми. Экстраполируя быстрый рост континента в 2000–2010 годы, журнал в декабре 2011 года опубликовал статью с вынесенным на обложку заголовком: “Африка на подъеме”. Ни в одном из двух этих эффектных заголовков не было особого смысла, потому что Африка – это не одна экономика, а смесь из пятидесяти трех, многие из которых имеют мало общего. В основе шумихи вокруг подъема Африки лежала та же ошибка, которая породила идею о всеобщей конвергенции, – объединение совершенно различных экономик в единый комплект.

Мрачным финалом этой истории стала публикация журналом Time статьи с тем же заголовком, “Африка на подъеме”, вынесенным на обложку, год спустя после статьи в The Economist. К этому времени Африка уже определенно не была на подъеме. К 2013 году число африканских стран, где рост превышал 5 %, снизилось с двадцати восьми по состоянию на 2010 год до двадцати одной, росло число стран с высоким уровнем инфляции. Африканская история распадалась на отдельные более реалистичные фрагменты, где у разных стран были разные перспективы развития – хорошие, средние и ужасные.

Одним из оснований для оптимизма в отношении Африки после 2000 года стало видимое улучшение качества госуправления. Все больше стран свергали автократов и проводили демократические выборы. Однако к концу десятилетия стало ясно, что на этих выборах к власти едва ли пришли экономические реформаторы. Режим АНК в ЮАР начинал себя изживать; за двадцать лет ему не удалось снизить уровень безработицы, застрявший на 25 %. Его лидер, Джейкоб Зума, подвергался массированным нападкам за использование государственных средств в размере 23 млн долларов на перестройку собственного дома. В Нигерии Гудлак Джонатан, когда-то считавшийся первым незапятнанным президентом страны, стал вызывать вопросы в связи с исчезновением части доходов от продажи нефти и с его взаимоотношениями с мятежными северными штатами, где назревало восстание исламских экстремистов из “Боко харам”. С экономической точки зрения ЮАР и Нигерия служат примером для всей Африки – континента, где проблема с госуправлением везде очень остра. Четыре из пяти лет в 2009–2013 годах лондонская неправительственная организация “Фонд Мо Ибрагима” не могла найти кандидата, достойного вручения премии “Лидер Африки”. Лишь в 2011 году ее получил Педру Пиреш, уходивший в отставку президент маленького островного государства Кабо-Верде.

В условиях слабого руководства многие африканские страны и по другим критериям не блещут результатами. Еще одним кирпичиком в основании тезиса “Африка на подъеме” было представление о том, что вновь избранные лидеры поставят под контроль расточительные правительства. Однако когда разразился кризис 2008 года, обнаружилось, что это были напрасные мечты. Многие африканские государства решились на огромные траты, чтобы смягчить болезненные последствия экономического спада, повышая жалование госслужащим и используя другие способы проявления отеческой щедрости. Если в 2008 году африканских стран, где дефицит превысил 3 % ВВП (уровень, который многие эксперты признают опасным), было всего одиннадцать, то в 2013 году – уже двадцать.

В то же время мало кто из африканских лидеров пытался с помощью капиталовложений справиться с зависимостью своих стран от легких доходов от продажи нефти и других сырьевых товаров. В 2000–2010 годы совокупный экспорт из Африки и Азии вырос на 500 %, но в Азии около 400 % роста были обусловлены увеличением объема экспорта, то есть поставками большего количества автомобилей, оборудования и других промышленных товаров. Африка же процветала за счет мирового прилива цен на сырье: около 400 % роста ее доходов от экспорта были связаны в основном с ростом цен на такие сырьевые товары, как какао, кофе и нефть. В регионе было сделано мало новых инвестиций в предприятия обрабатывающей промышленности. В африканских странах, расположенных южнее Сахары, половину ВВП приносят сырьевые товары, а промпроизводство снижалось с 16 % ВВП в 1990 году до 11 % в 2014-м. Такая деиндустриализация – процесс прямо противоположный тому, что нужно развивающимся рынкам для стабильного роста и создания процветающего среднего класса.

“Подъем” таких экономик должен был прекратиться с падением цен на сырье, что и случилось в 2011 году. Когда цены на золото, железную руду и многие другие сырьевые товары начали падать, многим африканским странам становилось все труднее сбалансировать государственный бюджет и счет текущих операций. Как мы видели, если дефицит счета текущих операций держится на уровне 5 % ВВП в течение пяти лет подряд, это предвещает потенциальный валютный кризис. Все больше африканских стран оказываются в этой опасной зоне и начинают испытывать трудности с выплатой внешнего долга. В 2014 году несколько африканских стран, включая Мозамбик, Замбию и Гану, для сведения баланса были вынуждены обратиться в МВФ за получением новых кредитов или продлением срока выплат по старым.

Особое разочарование вызвали проблемы Ганы, потому что ранее эту страну превозносили как ярчайшую звезду Африки, а теперь – с высокой инфляцией и большим внешним долгом – ее показатели были хуже показателей таких аутсайдеров, как Замбия. Во время своего визита в Гану в 2012 году американский президент Барак Обама хвалил “замечательную” историю ее экономического успеха, достигнутого благодаря ее просвещенному руководству. Однако, как отметил в своей колонке в Bloomberg View Адам Минтер, в том же году регулярные отключения электроэнергии породили в экономике Ганы хаос. Жилые дома и офисы оставались без электричества на восемь часов в день, магазины закрывались, а бизнесмены были вынуждены искать гостиничные холлы с запасными генераторами. Подъем Ганы оказался гораздо менее стабильным, чем казалось сторонним наблюдателям, поскольку опирался на растущие цены на нефть, золото и какао. Когда в 2014 году эти цены рухнули, экономический рост замедлился до самого низкого уровня за двадцать лет, вынудив Гану идти с протянутой рукой в МВФ за экстренной ссудой в размере 900 млн долларов.

Но есть в Африке и светлые пятна. Ни один регион такого масштаба не может быть полностью “безнадежным”. На подъеме находится расположенная на берегу Индийского океана группа стран, включающая Уганду и Кению. Здесь с помощью Восточноафриканского сообщества, нового регионального общего рынка, начинает расцветать местная торговля. В отличие от многих других африканских стран, Кения и Уганда импортируют множество сырьевых товаров, и, соответственно, падение цен на нефть и другое сырье принесло им выгоду. Их счета текущих операций были в дефиците, но деньги, которые они тратили на импорт, не шли на покупку бесполезной роскоши, а вкладывались в покупку станков, оборудования и других средств производства, которые могли бы помочь будущему росту. Президент Кении Ухуру Кениата является одним из самых многообещающих лидеров континента. Он пришел к власти в 2013 году, и – несмотря на международное расследование в отношении его роли в прошлых межплеменных столкновениях – заслужил признание кенийцев умелым управлением экономикой. Хотя шумиха вокруг африканского континента за последнее десятилетие поменяла направление на сто восемьдесят градусов – от “безнадежности” до “подъема”, – правда всегда была сложнее: многоуровневый сюжет с пятьюдесятью тремя национальными историями, где часть стран на подъеме, а часть – почти безнадежна.

Преобладающий прогноз того, какие страны идут на подъем, а какие приходят в упадок, обычно оказывается неверным, потому что опирается на экстраполяцию последних трендов – чем дольше длится период роста, тем большее восхищение вызывает страна. Зачастую для этого восхищения находят убедительное, хотя и упрощенное обоснование. Лучшее средство от таких обманчивых привязанностей – проверка любимца СМИ относительно всех критериев, предусмотренных правилами. Самое главное – помнить: чем дольше длится рост, тем менее вероятно, что он продолжится. Если страну сильно хвалят, то вряд ли в ближайшие пять-десять лет ее ждут хорошие экономические перспективы. С другой стороны, наиболее ненавидимые страны обычно подвергаются всеобщей критике в связи со взрывом политического протеста или финансовым кризисом, вскрывшими серьезные проблемы, устранение которых займет некоторое время. А после того как пострадавшие от кризиса страны уйдут из сферы внимания СМИ и вольются в ряды стран забытых, у них появится шанс снова стать героями историй успеха. Для любой страны самый перспективный вид шумихи – полное ее отсутствие.

Глава 11

Хорошие, средние и ужасные

Лишь считанные страны посткризисной эпохи могли бы считаться восходящими звездами по меркам эпохи докризисной. В 2007 году, накануне глобального финансового кризиса, число стран с более чем семипроцентной скоростью роста было максимальным за всю послевоенную историю и превышало шестьдесят. В их число входили Китай, Индия и Россия. Сейчас только девять экономик растут с такой скоростью, и действительно большая среди них лишь одна – Индия. Следующая по величине – Эфиопия. Причем темпы роста Индии, скорее всего, преувеличены за счет хитроумных манипуляций статбюро страны.

Для новой эпохи характерно замедление экономического роста во всех регионах. Мировая экономика пострадала в результате депопуляции, деглобализации торговых и денежных потоков и настоятельной потребности в ограничении долговой нагрузки, то есть в уменьшении доли заемных средств. Однако все эти тенденции не должны служить основанием для пессимизма. Несмотря на то что линия отсчета повсеместно понизилась, мы по-прежнему можем оценить, какие экономики растут, а какие сокращаются по отношению к экономикам той же категории. Именно для этого и разработаны мои десять правил. Они не претендуют на абсолютную надежность прогноза – речь идет лишь о повышении его вероятности на ближайшие пять-десять лет. В основе прогноза лежат баллы от одного до десяти по каждому из десяти правил, и я использую суммарный счет для оценки экономических перспектив страны как хороших, средних или ужасных относительно других стран с тем же уровнем дохода.

В течение тридцати лет до кризиса 2008 года глобальная экономика росла со среднегодовой скоростью свыше 3 %, теперь же ее потенциальный рост оценивается чуть ниже 2,5 %. Быстрее всего, как правило, растут самые бедные экономики, поэтому новые критерии успешности страны по-прежнему зависят от ее подушевого дохода, однако в каждой категории эти критерии следует понизить. Для развивающихся стран с низким подушевым доходом (менее 5 тысяч долларов в год) порог хорошего, устойчивого роста следует снизить по меньшей мере на два процентных пункта, до любого уровня, превышающего 5 %. Для стран с доходами от низких до средних (пять – пятнадцать тысяч долларов) хорошим теперь можно считать рост в 3–4 %. А для стран со средним доходом (пятнадцать – двадцать пять тысяч долларов) даже 2–3 % уже хороший рост. Страны с высоким доходом (двадцать пять тысяч долларов и больше) – считаются развитыми, и в посткризисную эпоху для них относительно хорошим можно считать рост со скоростью выше 1,5 %.

Переход к новым критериям экономического успеха требует сдвига общественного сознания во многих странах, испорченных бумом, который предшествовал 2008 году. И чем скорее произойдет этот сдвиг, тем лучше для всего мира. К примеру, может пройти несколько лет, прежде чем мы увидим устойчивый рост какой-нибудь крупной экономики со скоростью 7 % или выше. Очень важно, чтобы лидеры и оценивающие их деятельность эксперты приняли на вооружение более реалистичное определение успеха, иначе они окажутся в положении Китая, тратящего деньги и берущего кредиты ради поддержания темпов роста, нереальных в посткризисную эпоху.

Что меня поражает на данный момент, в марте 2016 года, в общем настрое – это полное отсутствие оптимизма. Когда я спрашиваю своих друзей-журналистов, в какой стране стоит, по их мнению, ожидать экономического подъема, то часто встречаю ничего не выражающий взгляд. Им проще предсказывать экономические неудачи. Подозреваю, что они не видят вокруг ничего хорошего, потому что оценивают экономический потенциал по докризисным критериям. Ради объективности не следует забывать признание австрийского экономиста Йозефа Шумпетера: “Пессимистический взгляд на любой предмет всегда кажется общественности более компетентным, чем оптимистический”.

Нет страны, которая была бы экономической утопией. Ни у одной страны в любой отдельно взятый момент не будет высоких баллов по всем десяти правилам. У стран с наилучшими перспективами высокие баллы бывают в лучшем случае по шести-семи правилам. Священного Грааля, единого ключа к процветанию, не существует, хотя многие экономисты пытались его найти, а некоторые даже уверяли, что нашли. Единственный надежный индикатор, обнаруженный мною, – это отрицательный результат по правилу поцелуя долга: оказалось, что серьезному экономическому спаду всегда предшествует пятилетний период, когда национальный долг растет не менее чем на сорок процентных пунктов быстрее ВВП. Сейчас такой опасный период наблюдается только в Китае, поэтому даже это надежное правило применимо на данный момент только к одной стране. Трезвая, сбалансированная и своевременная оценка работает лучше любого отдельного критерия.

Соединенные Штаты Америки

Согласно текущим опросам общественного мнения, многие американцы полагают, что их страна идет в неправильном направлении. Частично такие настроения вызваны тем, что в США произошло самое медленное восстановление экономики за весь послевоенный период. Однако по сравнению со многими другими развитыми странами восстановление США после кризиса 2008 года прошло хорошими темпами, и это еще раз подкрепляет тезис о том, что в посткризисном мире понятие успеха следует пересмотреть.

Хотя доля активных американцев на рынке труда за последнее десятилетие резко упала, США остаются центром притяжения для множества экономических мигрантов, и прирост работающего населения здесь выше, чем в большинстве других развитых стран. Поэтому США набирают относительно много баллов по демографическому правилу, которое гласит: чем меньше рабочих, тем меньше экономический рост. И компенсировать слабый рост рабочей силы страна может только за счет привлечения женщин, пожилых людей и мигрантов.

Правительство США продвигает идею Транстихоокеанского партнерства, которое объединяет двенадцать стран в новый общий рынок. Для США такое партнерство могло бы стать шагом вперед согласно правилу о бизнес-оазисах, которые возникают, когда страна укрепляет свое положение в мировой и местной торговле с помощью заключения соглашений, строительства портов, аэропортов и развития других торговых каналов. Хотя в связи с возникшим в мире негативным отношением к свободной торговле будущее этого партнерства теряет определенность, оно могло бы еще больше укрепить преимущества США, где за последние пять лет доля торговли в ВВП выросла с 19 до 24 %[48]. Однако в ближайшее время эти преимущества будут ограничены ползучей деглобализацией торговли. Во второй половине 2015 года рост мировой торговли впервые после глобального финансового кризиса оказался отрицательным.

В целом перспективы США все еще выглядят неплохо относительно других развитых стран, хотя в последние месяцы они слегка ухудшились. Из правила о том, что первым делом нужны заводы, следует, что устойчивый поток инвестиций – большой плюс, особенно если они направляются в производительные отрасли, такие как высокие технологии и, в первую очередь, промышленность. В этом смысле миллиарды долларов, которые вливались в американские высокотехнологичные компании, были очень хорошим инвестиционным запоем, приведшим к разработке новых методов добычи нефти и газа из сланцевых пород и к превращению американских софтверных и интернет-компаний в ведущие мировые корпорации. К 2015 году все десять ведущих (с точки зрения их стоимости на фондовом рынке) компаний мира находились в США – впервые после 2002 года. Эту доминирующую группу американских компаний возглавляет Apple; кроме того, в нее входят Facebook, Amazon, Netflix и Google. Последняя четверка провоцирует на создание всяческих символических аббревиатур вроде пресловутого FANG[49].

Тут вступает в действие правило о шумихе: восхищение глобальных СМИ достигает апогея, когда бум в стране подходит к финалу, резко меняется на негативное отношение в момент начала кризиса, а когда страна готова к новому подъему, шумихи уже и след простыл. Международные бизнес-новости полны историй об американских высокотехнологичных компаниях, а рыночная стоимость акций четырех составляющих FANG компаний – около триллиона долларов – больше стоимости всех акций на фондовых биржах Бразилии и России и лишь чуть меньше, чем в Индии. Эти входящие в группу БРИК страны в прошлом десятилетии преподносились как будущие лидеры, но в это десятилетие их рынки в связи с замедлением экономического роста в основном упали. Шумиха вокруг четверки FANG может быть скорее сигналом приближения переломного момента, чем свидетельством усиления США.

Правила указывают на поворот к худшему еще по нескольким направлениям. Сланцевые технологии превратили США в крупнейшую нефтедобывающую страну мира с добычей в 12 млн баррелей в сутки, при том что в 2008 году добыча падала до 8 млн баррелей. Масштабы этого скачка потрясают. В 2014 году треть инвестиций, сделанных крупными американскими компаниями, шла в энергоносители. Примерно такую же долю составляли корпоративные инвестиции в высокие технологии, СМИ и телекоммуникации перед тем, как лопнул пузырь в 2000 году. Бурный поток инвестиций в стартапы Кремниевой долины в конце 1990-х тоже был хорошим инвестиционным запоем, потому что от него остались такие производительные компании, как Google, но вскоре после его окончания началась рецессия 2001 года.

Теперь, в связи с обвалом нефтяных цен, американские инвестиции в ТЭК резко снижаются, буровые установки от Техаса до Северной Дакоты замолчали, рабочие места в сланцевой отрасли ликвидируются, а выросшие попутно городки пустеют, превращаясь в города-призраки. Хотя эта нефтяная лихорадка оставляет за собой новую производительную отрасль, что хорошо в долгосрочной перспективе, поскольку позволит держать под контролем цены на энергоносители внутри страны, в ближайшее время она несет опасность, поскольку инвестиции в ТЭК были весьма важным фактором роста США в последние годы, а теперь подъем в этой области практически сошел на нет.

Кроме того, США растеряли свои преимущества по валютному правилу, гласящему, что дешево – это хорошо. До 2014 года США шли верным курсом: дешевый доллар обеспечивал конкурентоспособность их экспортным товарам и ограничивал траты на импорт, принуждая страну жить по средствам. Этот поворот к бережливости бывает заметен по счету текущих операций, который отражает торговлю и другие международные транзакции и показывает глубокий дефицит, когда страна берет за границей большие кредиты для финансирования своих потребительских привычек. В 2006 году дефицит счета текущих операций США достиг пика, намного превысив 5 % ВВП – предела, выход за который – согласно валютному правилу – часто предвещает проблемы. Затем, когда разразился кризис и экономика рухнула, доллар подешевел, и к 2014 году дефицит счета текущих операций опустился ниже 3 % ВВП, выйдя из опасной зоны.

Перемена к худшему произошла в 2015 году, когда доллар взлетел более чем на 20 % по отношению к корзине основных валют. Сейчас он кажется дорогим по отношению к йене, рублю, бразильскому реалу и южноафриканскому рэнду, помимо многих других валют развивающегося мира. Укрепление доллара начинает вредить американскому экспорту и промышленности, а также грозит вернуть дефицит счета текущих операций в опасную зону.

В то же время совокупная долговая нагрузка в США – как государственная, так и частная – в последние пять лет оставалась неизменной: примерно на уровне 250 % ВВП. Это положительная тенденция в соответствии с правилом о поцелуе долга, согласно которому опасность начинает грозить стране, когда долговая нагрузка растет намного быстрее экономики. Однако за благостной в целом картиной скрываются отдельные перекосы. Американские домохозяйства, а также банки и другие компании финансового сектора свою долговую нагрузку снижали – это плюс. А вот правительство свои долги увеличивало, и так же поступали некоторые частные компании, особенно – связанные со сланцевой отраслью. Корпоративный долг американских нефинансовых фирм как доля ВВП в течение последних пяти лет рос. Хотя сами по себе темпы этого роста не очень тревожат, беспокоит то, что значительная часть этих кредитов идет не на продуктивные инвестиции, а на всяческие финансовые махинации, вроде обратного выкупа акций для накачки их биржевой стоимости.

Серьезной неожиданностью для США является подъем агрессивного популизма – плохой признак согласно правилу круговорота жизни. Шансы на крупные реформы повышаются, когда к власти приходят новые лидеры, особенно если это происходит после экономического кризиса и лидеры имеют мандат на возрождение роста. Однако “часто” не значит “всегда”. В посткризисной ситуации электорат может потребовать не столько реформ, сколько возмездия, если их возмущает усиливающееся неравенство или пугает внешняя угроза. Такое настроение сейчас царит во многих странах, и США – не исключение. В американской президентской кампании 2016 года доминировали популисты – до невиданной уже несколько десятилетий степени. Справа их возглавлял миллиардер Дональд Трамп, заработавший состояние в сфере недвижимости, а слева – Берни Сандерс, призывавший к политической революции против “класса миллиардеров”.

Лозунги классовой борьбы редко сулят прогресс в экономике, особенно если заставляют умеренных кандидатов занимать более радикальные позиции. Многие республиканские кандидаты соревнуются с Трампом в отстаивании самых жестких позиций по таким вопросам, как иммиграция, что может уменьшить привлекательность США для заграничных специалистов. К счастью, как указывает правило круговорота жизни, подъем радикального популизма менее опасен в условиях зрелых демократий, рост которых, как правило, более устойчив, чем рост развивающихся стран, отчасти потому что у демократической системы больше сдержек и противовесов, позволяющих заблокировать всплеск радикализма.

Трудно представить себе, чтобы в Мексике, где недовольство неравенством выражено более явно и резко, миллиардер хотя бы выставил свою кандидатуру в борьбе за высший государственный пост. А вот американцы чаще восхищаются своими сверхбогачами, чем ненавидят их, отчасти потому что у США до сих пор довольно высокий балл по правилу плохих и хороших миллиардеров. Политические восстания с требованием перераспределения богатства более вероятны в странах, где миллиардеры не только доминируют в экономике, но и получили свое богатство в основном за счет политических и семейных связей. Хотя состояние американских миллиардеров составляет относительно большую долю ВВП –15 %, большинство из них входят в категорию “хороших”: они не получили свой капитал по наследству, а заработали самостоятельно своей деятельностью вне сферы коррупционноемких отраслей, таких как добыча природных ресурсов или строительство. Это несколько смягчает ужасную оценку США по одному из аспектов правила миллиардеров. Общая сумма баллов США по всем десяти правилам позволяет отнести США в категорию “хороших” развитых стран.

Другие Америки

Независимо от того, кто выиграет выборы в США, настроение американского электората отражает повсеместную посткризисную негативную реакцию на существующих лидеров – нормальный виток в круговороте политической жизни. В 2015 году в восьми из тридцати самых многонаселенных демократических стран прошли общенациональные выборы. Правящие партии потерпели поражение в пяти из них – в Нигерии, Аргентине, Польше, Канаде и Шри-Ланке, – а в других странах, включая Испанию, значительно сдали свои позиции. Это составляет резкий контраст с выборами во время бума 2003–2007 годов, когда переизбирались два из каждых трех находившихся у власти лидеров.

Самые серьезные политические сдвиги произошли в самых неожиданных местах. В Латинской Америке плохие времена толкают страны вправо. Взлет цен на основные продукты питания и резкое замедление экономики привели к уходу левого правительства Аргентины и левых законодателей в Венесуэле. Как предупреждает правило цены на лук, быстро растущие цены на базовые продукты, вроде лука, ухудшают экономические перспективы страны и часто приводят к отставке ее лидеров, особенно если высокой инфляции сопутствует замедление экономического роста и снижение жизненного уровня. Простейший признак опасности: рост инфляции намного выше среднего для развивающегося мира уровня, который недавно снизился примерно до 4 %. В Аргентине сочетание 25 %-й инфляции с нулевым ростом привело к свержению правительства президента Кристины Фернандес де Киршнер и ее популистской партии, бывшей у власти двенадцать лет. А в Венесуэле тяготы 100 %-й инфляции и 10 %-го отрицательного роста ВВП положили конец семнадцатилетнему доминированию в Национальной ассамблее Социалистической партии.

В этих случаях приход новых лидеров повышает вероятность прогресса в стране; прежде всего, улучшается ее положение в том, что касается правила об опасности государства. Шансы на рост экономики повышаются, когда государство перестает вмешиваться в дела частного сектора и концентрирует усилия на строительстве дорог, обеспечении безопасности и создании частным компаниям благоприятных условий для инвестирования в производительные отрасли. Солидные инвестиции в инфраструктуру – порты, телефонные сети, предприятия – позволяют экономике расти динамично и не вызывают инфляции. Идеальное сочетание.

В Венесуэле социалисты, похоже, не готовы отдать государственную власть без боя, поэтому перспективы страны пока что по-прежнему ужасны. А вот в Аргентине новый президент Маурисио Макри начал с серьезных и многообещающих шагов. Он отказался от контроля над движением капиталов, что немедленно сбросило стоимость переоцененного песо до более конкурентоспособного значения. Он снизил налоги на экспорт, отменил таможенные пошлины и квоты на экспорт сельскохозяйственной продукции и повысил цены на субсидируемые энергоносители и воду. Назначил нового главу Центробанка и после долгих лет политического вмешательства поклялся восстановить независимость ЦБ, что чрезвычайно важно для борьбы с инфляцией. Уволил группу статистиков, обвиненных МВФ и другими экспертами в искажении экономических данных страны. Когда перспективы его собственной страны быстро сменились с ужасных на хорошие, Макри даже призвал приостановить членство Венесуэлы в региональном общем рынке Меркосур – первый признак раскола в левом фронте, который так неудачно руководил крупными латиноамериканскими странами атлантического побережья более десяти лет.

Выживший участник этого фронта – Рабочая партия Бразилии. Президенту страны Дилме Русеф, переизбранной в конце 2014 года, сейчас грозит импичмент[50]. Уровень ее поддержки резко упал: с 60 % в 2013 году до 10 %. Русеф – единственный крупный международный лидер, рейтинг которого ниже уровня инфляции. Под гнетом падения цен на сырьевые товары экономика резко сокращается и движется к худшему провалу в своей истории с 1930-х.

У Бразилии долгая история вмешательства государства в экономику, но сейчас это вмешательство достигло пика. До прихода Русеф к власти у Бразилии был в основном профицит бюджета, а под ее руководством возник бюджетный дефицит в размере 10 % – самый большой среди крупных мировых экономик. Для контроля над ростом дефицита Русеф пришлось предложить чрезвычайные меры по его снижению. Однако, поскольку почти 70 % бюджета идет на социальные пособия и зарплаты, для сокращения расходов нет особых возможностей. Поэтому планы Русеф по снижению дефицита предусматривают в основном повышение налогов, а это, вероятнее всего, еще больше повредит экономике. Политический вес президента настолько мал, что она никаким образом не может предложить серьезно реформировать угрожающе расточительное государство, которое, например, до сих пор позволяет многим бразильцам уходить на пенсию в начале шестого десятка.

Такое сочетание неповоротливого государства с хронически высокой стоимостью кредитования на долгие годы подавило в Бразилии инвестиционные процессы – плохой знак согласно правилу “первым делом – заводы”. В развивающейся стране росту способствует уровень инвестиций в размере 25–35 % ВВП, особенно если средства направляются в производительные отрасли, например в промышленность или высокие технологии. В Бразилии же инвестиции как доля экономики на много лет застряли на уровне ниже 20 % ВВП. Страна далека от строительства новых заводов; сейчас она больше, чем когда-либо, зависит от продажи соевых бобов, сахара и других сырьевых товаров, доля которых в экспорте ныне составляет 67 % – существенный рост по сравнению с 2000 годом, когда на сырьевые товары приходилось 46 % экспорта. Хотя в Бразилии есть несколько известных и конкурентоспособных на мировом уровне промышленных компаний, они лишь ничтожное исключение на фоне непомерной зависимости страны от сырьевых товаров. В глазах международных СМИ и рынков Бразилия прошла путь от всеобщего восхищения до всеобщего презрения. Сейчас она – олицетворение всех тех бед, которые одолевают развивающиеся страны.

Согласно правилу о шумихе, когда глобальные СМИ перестают критиковать охваченную кризисом страну и просто ее игнорируют – это хороший знак. Хотя в настоящее время Бразилию в СМИ бранят, есть и позитивные признаки. В частности, бразильская валюта ощущается как дешевая. Правило “дешево – это хорошо” говорит о том, что местные первыми понимают, когда падающая валюта сигнализирует о грядущей нестабильности, и начинают выводить деньги из страны. Но богатые бразильцы сохраняют спокойствие: это хороший знак. В отличие от богатых россиян, которые использовали все возможности для вывода денег из своей столь же обескровленной сырьевой экономики, богатые бразильцы охотятся за выгодными возможностями инвестировать средства в местную экономику. Их примеру следуют американцы и китайцы. В Сан-Паулу обслуживающие иностранных бизнесменов гостиницы предоставляют номера по двести долларов за ночь – резкое падение по сравнению с ценой в тысячу долларов на пике сырьевого бума. На недавней встрече в Нью-Йорке миллиардер из Сан-Паулу сообщил, что активно инвестирует в своей стране, потому что “вся Бразилия – это гигантская распродажа”.

Понаблюдав за поведением бразильцев, можно увидеть и другие признаки возможного поворота к лучшему. В магазинах Сан-Паулу одежда бразильского производства стоит дешевле, чем одежда из Китая, у которого самая дорогая валюта во всем развивающемся мире. Это растущее конкурентное преимущество очень медленно влияло на дефицит бразильского счета текущих операций, отчасти потому что экономика этой страны одна из самых закрытых в мире. Но теперь – с большим опозданием – этот дефицит стал сокращаться. В начале 2015 года он составлял 5 % ВВП, а год спустя опустился ниже 3 %, то есть вышел из опасной зоны. По некоторым более оптимистичным оценкам, в 2017 году дефицит может смениться профицитом – переломный момент, который часто предвещает более устойчивый рост.

Хотя Бразилия далека от того, чтобы стать бизнес-оазисом, там, по крайней мере, начали пересматривать политику, отрзавшую страну от остального мира (торговля дает лишь исключительно малую долю ВВП – 20 %). В 2000–2015 годах конкуренты заключили десятки торговых соглашений, а Бразилия – всего два. Первый признак ослабления изоляции страны появился в ноябре 2015 года, когда во время поездки в Турцию на саммит большой двадцатки Русеф якобы изучала возможность заключения торговых соглашений с европейскими странами. Несмотря на все сказанное, курс Бразилии изменился не столь радикально, чтобы страна могла выйти из категории ужасных. Однако ей удалось подняться с самого дна, в основном благодаря быстрому ослаблению ее валюты, а также внезапному исчезновению шумихи вокруг страны, которую некоторые международные комментаторы начали было называть “благословенной”.

Падение цен на сырьевые товары по-разному повлияло на перспективы соседних стран в Андах. Среди самых ярких звезд прошлого десятилетия хорошие перспективы сохраняются теперь только у Перу; Колумбия перешла в разряд средних, а Чили – в разряд ужасных. А самый высокий балл по совокупности правил из всех латиноамериканских стран – у Мексики.

В последние годы, пока левый альянс Бразилии, Венесуэлы и Аргентины, отгородившись от глобальных рынков, выступал с нападками на США, Мексика спешила открыть двери миру и получить выгоду от близости к своему гигантскому соседу. Поступившие из США значительные инвестиции в производственные предприятия помогли Мексике снизить зависимость от нефти, на долю которой теперь приходится 10 % экспорта – намного меньше, чем в 1980-е, когда эта доля составляла 40 %. Таким образом, Мексика – это тот редкий случай, когда влияние нефти на экономику страны ослабляется, в то время как большинство других экономик продолжает следовать за дикими прыжками нефтяных цен.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Порой нам кажется абсурдным факт, что буддийская мудрость и практика способна помочь людям, выросшим...
Ты держишь в руках книгу, в основе которой лежит программа самого дорогого в истории тренинга по уда...
Весной 1907 года начальство послало Лыкова с проверкой в Ростов-на-Дону. Но едва сыщик приступил к р...
Далекое будущее, космические корабли, киборги, андроиды, таинственные враги, неизведанные миры, схва...
Поиск жизненного пути двух амбициозных друзей, вечно попадающих в переделки, выливающиеся в увлекате...
Сборник графических (в том числе эротических) работ о евражке - жизнерадостном, предприимчивом и сам...