Вызовите акушерку. Прощание с Ист-Эндом Уорф Дженнифер

Пропавшие дети

Кажется невероятным, что новорождённые дети могут пропадать бесследно, но на деле это было распространено – всё зависело от того, кто знал о беременности, о родах, и от того, были ли эти роды зарегистрированы.

Испокон веков новорождённых записывали в приходской книге, но это не было обязательной практикой. С 1837 года родителей принудили регистрировать рождение ребёнка, но на то, чтобы ввести этот закон повсеместно, ушло почти сто лет. Из-за того, что врачей не хватало, а медицинские услуги стоили недёшево, тысячи детей рождались и умирали незарегистрированными. Если младенец умирал вскоре после рождения, семьям было проще объявить их мертворождёнными, и так было до 1929 года.

В 1870-е подсчитали, что в год в Великобритании рождается приблизительно миллион двести пятьдесят тысяч детей, и только десять процентов рожениц получают медицинскую помощь (в другом исследовании цифра была ещё ниже – три процента). Таким образом, около миллиона женщин в год рожали без какой-либо помощи врачей. Показатели смертности в те годы впечатляли: было подсчитано, что в бедных районах материнская смертность составляла примерно двадцать пять – тридцать процентов, а детская – пятьдесят – шестьдесят. Эти данные были собраны теми, кто пропагандировал необходимость обучения акушерскому делу.

Первый Закон об акушерках был принят в 1902 году. До этого момента никто, как правило, не получал специальное образование – любая могла назваться акушеркой и принимать роды за деньги. Иногда таких женщин также называли «мастерицами», поскольку к ним обращались по самым разным вопросам. С точки зрения закона и общественных приличий их деятельность осуществлялась в теневой зоне и являлась сугубо частной практикой: акушерки ни перед кем не несли ответственности за свои действия. На рубеже веков в Великобритании практиковали около сорока тысяч таких «мастериц» – многие из них называли себя акушерками. Некоторые происходили из семей, где знания об акушерстве передавались из поколения в поколение, и это были грамотные и добросовестные специалистки. Другие же работали кое-как и зачастую были совершенно безграмотны. Многие роженицы, впрочем, не могли позволить себе услуги даже такой помощницы и рожали сами, в присутствии подруги или матери. Дородовый уход отсутствовал даже в состоятельных семьях, и сам факт беременности нигде не регистрировался.

Подобный недостаток внимания со стороны врачей приводил к тому, что порой никто, кроме ближайшего семейного круга, не знал о рождении или смерти ребёнка, а у этих родственников могло быть множество причин, чтобы хранить молчание.

Чаще всего появление малыша скрывали потому, что он был незаконнорождённым. Нынешняя молодёжь и вообразить себе не может, каким позором раньше считалось появление внебрачного младенца – это было такой катастрофой, что девушки иногда предпочитали покончить с собой, чтобы утаить беременность. Множество несчастных женщин прятали живот под юбками, трудились до самых схваток, рожали без чьей-либо помощи, а на следующий день снова отправлялись на работу. Если сама мать не регистрировала рождение ребёнка – кто ещё мог это сделать? Если младенец умирал, что происходило нередко, – кто бы об этом узнал? Обеспеченные семьи более элегантно скрывали, что их дочери сбились пути, – их могли объявить «умалишёнными» и отправить до скончания дней в сумасшедший дом. Ребёнка же отдавали на усыновление или помещали в сиротский приют, и честь семьи таким образом оставалась незапятнанной.

Смерть младенца скрывали ещё и потому, что похороны считались дорогим мероприятием. Погребение стоило немалых денег, и представительницы рабочего класса каждую неделю откладывали по несколько пенни. Общая могила для нищих считалась позором, и всякая уважающая себя женщина опасалась, что соседи, узнав о подобном, не сдержат своего презрения. Но у многих просто не было денег, и несчастной, угодившей в подобную ситуацию, зачастую было проще притвориться, что ничего не произошло, и украдкой сбросить маленькое тельце в реку. В 1950-х мне довелось ухаживать за женщиной, которая поступила так тридцатью годами ранее.

Если стоимость похорон или регистрации ребёнка была непомерной для бедных людей, что говорить о настоящих нищих?

В 1880 году на ступенях похоронного бюро на Лонг-Лейн в районе Бермондси в восточной части Лондона нашли коробку с девятью трупами младенцев. Об этом сообщили во всех газетах. Присутствовали ли при рождении этих детей врач или акушерка? Были ли младенцы зарегистрированы? Удалось ли найти родителей или хотя бы матерей? Нет, нет и нет. Эти девять малышей пополнили ряды безымянных ребятишек, оказавшихся в общей могиле для отпрысков отчаявшихся, голодных людей – тех, кого не учитывают в переписях. Чарльз Бут (1844–1916), первый специалист по социальной статистике, подсчитал, что в Лондоне было около двухсот пятидесяти пяти тысяч бедняков, а во всей Великобритании – миллион девятьсот пятьдесят тысяч. Дальнейшие исследования показали, что эта цифра была очень приблизительной: в реальности же количество нищих приближалось к трём миллионам.

Другая причина, почему скрывали рождение ребёнка, – его очевидная физическая или умственная неполноценность. В данном случае бедняков охватывал страх – они боялись, что им придётся содержать больного, который так никогда и не начнёт вносить свой вклад в семейный бюджет. Кроме того, они опасались общественного осуждения – принято было думать, что врождённые дефекты появляются из-за того, что у всего рода «в крови» что-то дурное, а значит, от такой семьи нередко отворачивались все соседи. Ребёнка могли просто бросить умирать (возможно, с молчаливого согласия матери или женщины, помогавшей при родах), а потом заявить, что он был мертворождённым. Отец мог ничего и не знать о произошедшем, поскольку в те дни мужчины редко вникали в эти процессы. «Женские дела» были табуированной темой, и сами женщины замалчивали её так же, как и мужчины.

В высших классах – аристократических и королевских семьях – особенно опасались клейма, возникавшего из-за появления на свет больного ребёнка. Это могло привести к слухам о так называемой «порченой крови», и потому в высших классах тоже порой душили новорождённых.

Нищета приводила к тому, что детей просто-напросто бросали. Мы то и дело слышали подобные истории – хотя я и не знаю, насколько они все реальны. В Попларе говорили, что в Лаймхаусе (на его месте мог быть Боу, Миллуолл или любой другой район) живут жуткие люди, и там то и дело находят брошенных младенцев. В Лаймхаусе, впрочем, то же самое говорили про Поплар. Создавалось впечатление, что детей было принято подкидывать на чужие пороги буквально во всех частях города. Однако мы сами никогда с подобным не сталкивались, и в 1950-е на ступенях монастыря ни разу не оставляли младенцев. Я знакома с женщиной, которая родилась в 1940 году в Манчестере, и она была именно таким ребёнком – её нашли как-то утром на крыльце рядом с бутылками с молоком. Девочка была больна, но подобравшие её супруги оплатили её лечение, хотя сами были бедны, и содержали, пока она не выросла.

Есть множество достоверных свидетельств того, что в прошлом младенцев регулярно оставляли у дверей работных домов или сиротских приютов. Работные дома давали этим младенцам имена и регистрировали их как детей «неизвестных родителей».

Уильям Бут в своей работе «Тёмная сторона Англии»[10] пишет, что отчаявшиеся молодые матери иногда буквально силком впихивали новорождённых младенцев девушкам из Армии спасения, говоря при этом, что сами ничего не могут им дать. Мол, так у детей будет хотя бы шанс на лучшую жизнь. Такие женщины растворялись в толпе, не оставляя ни своего имени, ни адреса.

Детоубийство – это ужасно. Действительно ли оно было привычным делом, пока беременность и роды не стали контролировать профессиональные акушерки? За подобные преступления полагалась смертная казнь, поэтому такие секреты скрывали изо всех сил. Сомневаюсь, что женщина способна была хладнокровно убить своего новорождённого младенца, но отчаяние и нищета могли вынудить поступить так, например, бабушку ребёнка. История полна мрачных примеров. Помню, как несколько лет назад я прочла историю шотландки, которая жила в горах и скончалась в девяносто три года. После её смерти выяснилось, что она утопила семерых детей своей слабоумной незамужней дочери. В ходе расследования обнаружились захоронения на их участке. Это осталось незамеченным в далёком шотландском районе – значит, могло сойти с рук и в столичных трущобах, особенно в прошлом. Такие вещи, должно быть, случались повсеместно, и никто о них не знал.

Убивали ли детей отцы? Неизвестно. Одна из наших старших сестёр была в этом уверена.

Я не считаю, что мужчины являются воплощением мирового зла, но, возможно, нищета подтолкнула на такой шаг и кого-то из них. На мой взгляд, несчастный случай гораздо вероятнее убийства. Организм новорождённого – очень хрупкий. В тесноте легко случайно уронить ребёнка или уронить что-нибудь на него, и это может стать причиной гибели. Кроме того, иногда детей нечаянно давили во сне. Не следует также забывать, что домашнее насилие было неотъемлемой частью жизни в некоторых семьях. Женщин и детей регулярно били, и случайный удар мог легко погубить малыша. В этом случае мать предпринимала все возможные усилия, чтобы скрыть происшествие, и если ребёнок не был зарегистрирован, ей это удавалось. Если отца, добытчика, обвинили бы в убийстве, его ждала бы виселица или же, если судья проявил бы снисходительность, ссылка. В любом случае, семья лишилась бы финансовой поддержки.

Впрочем, не все исчезавшие дети погибали. Чем богаче была семья, тем больше у них могло быть причин скрыть рождение нежелательного ребёнка. Мать могла запереть дома беременную дочь, принять роды с помощью «мастерицы», избавиться от младенца, и никто ничего бы не узнал. Благородная дама, конечно, не могла бы просто принести новорождённого в работный дом или приют – его бы никто не взял, а соседи мигом бы всё пронюхали. В этих случаях малыша втайне отдавали опекунам. Многие «мастерицы» работали по договорённости с такими людьми, служили посредниками и принимали деньги от обеих сторон.

Я знала женщину, чья дочь в двадцать четыре года родила внебрачного ребёнка. На дворе был 1949 год, то есть всё произошло не так давно. Женщина самодовольно сообщила, что, естественно, сразу забрала новорождённого:

– Я не разрешила дочери и взглянуть на него. Ребёнка отдали в приют.

Видимо, это был частный коммерческий приют, поскольку на самом деле мальчик не являлся сиротой – его родители были известны и пребывали в добром здравии.

Десять лет спустя я присутствовала на родах у юной девушки в Попларе. Её мать безостановочно повторяла, что отдаст его «куда следует». В какой-то момент она приказала мне выметаться и заявила, что сама примет младенца и избавится от него. Не знаю, что она планировала, но, видимо, у неё была возможность отделаться от нежеланного ребёнка в рамках закона.

Уровень жизни в таких частных приютах полностью зависел от опекунов. Моя знакомая семидесяти пяти лет была таким незаконнорождённым ребёнком – её передавали из одной приёмной семьи в другую, пока, наконец, она не поселилась у одинокой дамы, которая полюбила её и стала ей другом на всю жизнь. И наоборот, в Клэпхеме в 1920-е годы осудили женщину, содержавшую в подвале дома восьмерых детей (за каждого из них ей заплатили) в пяти кроватках. Там были и новорождённые, и трёхлетки: старшие не умели ходить, поскольку всю жизнь провели лёжа, и разговаривать – они почти не слышали человеческой речи.

Древность истории торговли детьми сравнима с историей грехов человеческих. Джозефин Батлер[11] пишет в своих воспоминаниях, памфлетах и дневниках второй половины XIX века, что встречала тысячи (да, тысячи) девочек в лондонских борделях – некоторым из них было всего 5–6 лет. Это было душераздирающее зрелище. Такие дети жили не дольше двух лет, но хозяйки борделей поставляли всё новых и новых для своих богатых клиентов. «Чистые» дети, то есть не страдающие венерическими заболеваниями, стоили дорого. Эти случаи подробно описаны, но, как ни странно, миссис Батлер не сообщает о мальчиках, хотя торговля ими также наверняка процветала.

Откуда же поступали все эти ребятишки? Явно не из Армии спасения, работных домов, государственных приютов или таких пансионов как Корам, Барнардо или Сперджен. Так откуда же?

Основной закон экономики гласит, что спрос создает предложение. Если борделям требовались «чистые» дети, беспринципные женщины, содержавшие частные приюты, поставляли таких детей за деньги. Никто не задавал вопросов. У многих малышей не было имён, регистрации, а для остальных выписывали фальшивые свидетельства о рождении. Родители и родственники не знали, что произошло с их ребёнком, – он просто исчезал, будто никогда и не появлялся на свет.

Во время демографического взрыва XIX века оголодавшие матери периодически продавали детей. Это приводило к ужасным последствиям – покупатели оформляли опеку, страховали жизнь таких ребятишек, а потом морили их голодом и после смерти подопечного получали страховку. Есть много записей о подобных случаях. Доктор Барнардо, например, как-то раскусил безжалостную старуху, которая приобрела троих детей, застраховала их, продала их одежду и бросила умирать от голода и холода.

Подобные вещи тяжело читать – особенно если вы всерьёз интересуетесь семейной историей. Однако жизнь в равных пропорциях состоит из счастья и горя, и мы бессильны это изменить.

Сажа

Как-то раз мы обнаружили, что несколько младенцев наших рожениц одновременно заболели – у них гноились глаза, текло из ушей, началась диарея, пупки воспалились, а кожа покрылась прыщиками. Пострадали не все, но те, что заболели, тяжело переносили недуг. У детей взяли анализы, и в лаборатории сообщили, что все инфекции были вызваны одним и тем же штаммом золотистого стафилококка. Откуда же он взялся?

Сёстры и монахини сдали анализы, и выяснилось, что переносчиком золотистого стафилококка, от которого и пострадали дети, стала Синтия. Бедняжка была в ужасе от того, что заразила младенцев, тем более что сама она не чувствовала недомогания. Но результаты были неумолимы. Её тут же отстранили от работы, она прошла курс лечения антибиотиками, и инфекция пропала бесследно.

Медики использовали пенициллин, и дети также выздоровели. Ещё недавно некоторые из них могли бы умереть, а у некоторых наверняка бы развилось хроническое воспаление среднего уха, конъюнктивит или же инфекция лёгких, что могло бы привести к дальнейшим ухудшениям. Но антибиотики тогда были внове и действовали крайне эффективно.

Синтия две недели не работала и вернулась к делу совершенно уверенно. Больше вспышек инфекции не случалось.

Первым местом, куда Синтия отправилась по возвращении, был уютный домик в районе Боу. В таких условиях приятно работать, и всё шло как по маслу. У молодой матери, для которой это был пятый ребёнок, прогрессировали схватки, её мать приглядывала за остальными детьми, а бабушка, бывалая дама, для которой роды были куда менее пугающим событием, чем поход к дантисту, во всём помогала Синтии и приглядывала за огнём в камине.

– Еле-еле горит, я смотрю, надо б его раздуть, пока младенчика ещё нет. Надо ж, чтобы ребёночек родился в тёплой комнате, да, сестра?

Она взяла кочергу, поворошила тлеющие угли и открыла заслонку. Пламя вспыхнуло, но в этот момент под крышей что-то загрохотало, и в дымовой трубе обрушилась гора сажи, полностью загасив огонь. Женщина с криком бросилась к камину с газетой, пытаясь прикрыть очаг, чтобы сажа не попала в комнату, но тут опять раздался грохот, упала ещё одна порция сажи и разлетелась по всей комнате. Сажей было покрыто всё: стерильные инструменты, аккуратно разложенные на комоде; белое постельное бельё; любовно приготовленная колыбелька, вся в ленточках и кружевах; сама Синтия, в чистом белом халате, маске и перчатках; и то же самое произошло с женщиной на кровати – хотя ей было уже всё равно, поскольку началась вторая стадия родов, а вместе с ней мощная схватка, предшествующая полному раскрытию шейки матки. Синтия в ужасе воздела чёрные руки. Сначала она решила вымыться и резво бросилась к тазу, но на воде и мыле красовалась плёнка сажи. Акушерка сорвала перчатки и с облегчением отметила, что пальцы остались чистыми.

– Господи, – простонала пожилая дама. – В жизни такого не видела. Что ж теперь делать, сестра?

– Тут уже ничего не попишешь. Если роды начались, мы их не остановим. Придётся продолжать как есть. Принесите ещё воды и вымойте этот таз. Спросите ещё, есть ли чистое бельё. Нам вряд ли хватит времени принести чистые инструменты из Ноннатус-Хауса, но можно попытаться.

С последней схваткой у роженицы отошли воды. Жидкость хлынула на впитывающие простыни, и к ним тут же начала прилипать кружащаяся в воздухе сажа.

Маску Синтии тоже покрывала сажа, так что она содрала её – всё равно от неё не было толка. Верхняя половина лица оставалась чёрной, а ниже носа всё было белым – акушерка напоминала клоуна.

Бедная Джанет, пыхтящая от боли и потуг, оказалась полностью испачкана сажей, которая каким-то образом попала даже под сорочку. Женщина попыталась стереть сажу с бёдер, но добилась только того, что на коже появились жирные следы.

– Господи, какая грязь, – простонала она и часто задышала. – Ещё одна схватка начинается… А-а-а!

Она скривилась от боли.

Вагинальный осмотр уже не требовался – Синтия видела макушку головы младенца.

– Не тужься, Джанет, постарайся не тужиться, просто мелко дыши, как собачка, часто-часто, вдох-выдох, вдох-выдох. Всё правильно, дыши. Я сейчас переверну тебя, чтобы принять ребёнка.

(В те годы нас учили, что роженица должна лежать на боку.)

Тем временем бабушка унесла таз и принесла горячую воду, чистые полотенца и простыни.

– Можно перенести её в другую комнату, сестра.

– Было бы неплохо, но мы не успеем, малыш может выпасть. Смотрите, я держу его головку. Ещё одна схватка, и он родится.

– Господи, какой кошмар. Джим побежал к телефону, чтобы вызвать сестёр, но он не успеет, так?

– Да. Давай, Джанет, дыши, всё в порядке, немножко сажи вреда не сделает.

Тёплый, нежный голос Синтии подействовал успокаивающе. Схватка прошла, Джанет расслабилась, взглянула на бабушку и акушерку и захихикала, а потом захохотала в полный голос.

– Вы бы себя видели… Опять пошло… А-а-а!

Следующая схватка началась всего через несколько секунд после предыдущей.

– Вот оно, – ахнула Джанет.

– Да, теперь надо повернуться. Подайте мне полотенца, – скомандовала Синтия бабушке. – Давайте уберём грязную простыню и положим полотенце, чтобы ребёнок лёг на чистую ткань.

Они поменяли подстилку, но сажа была повсюду. Руки были грязными, и всё, чего они касались, тут же пачкалось. Синтия перевернула подушку, чтобы Джанет положила голову на чистую сторону, но нечаянно испачкала её. Пожилая женщина попыталась омыть Джанет лоб холодной водой, что несколько улучшило ситуацию.

Ребёнок легко появился на свет, но роды – зачастую неприятная процедура: кровь и околоплодная жидкость были повсюду, а в сочетании с сажей всё выглядело особенно чудовищно. Новорождённая девочка, вся мокренькая, была покрыта чёрной слизью и хлопьями сажи. Синтия омыла её и перевернула, чтобы прочистить ей горло (в те дни это считалось полезной процедурой). Девочка завопила во весь голос. Синтия в отчаянии посмотрела на некогда стерильные инструменты. В этот момент полагалось перерезать пуповину, но ножницы, щипцы, вата и вода были покрыты сажей.

В этот момент на лестнице раздались тяжёлые шаги и ворчание сестры Евангелины:

– С чего это понадобилась ещё одна сумка, а? Мне пришлось проехать полмили![12] Возмутительно! Надо понимать, свою она испортила? Ох, уж эти молоденькие акушерки, ничего-то они не умеют!

Дверь распахнулась. Сестра Евангелина оглядела комнату, не веря своим глазам, и воскликнула:

– Что вы тут натворили!

После этого она расхохоталась. Она смеялась так громко, что дом трясся. Монахиня привалилась к косяку, схватившись за живот, а потом рухнула на стул и запрокинула голову, уронив чепец.

Сестра Евангелина была дородной и представительной дамой. Что касается её характера, таких людей часто называют «неотшлифованными алмазами». Она родилась с большой семье в редингских трущобах в конце XIX века и выросла в чудовищной бедности. Первая мировая война дала ей шанс вырваться из замкнутого круга нищеты: в двенадцать лет сестра Евангелина бросила школу и устроилась на фабрику по производству печенья, а в пятнадцать перешла на военный завод. Оттуда девочка попала в военный госпиталь, где выучилась на медсестру и пережила единственный роман в своей жизни – впрочем, нам она об этом никогда не рассказывала. Впоследствии Евангелина вступила в орден Святого Раймонда Нонната и стала одной из монахинь-акушерок. Она проработала в Попларе тридцать лет – в том числе и во время бомбардировок Лондона. Местные обожали её за грубоватую прямоту, деловой подход и острый язык – разумеется, в стенах монастыря её лексикон резко менялся. С нами она зачастую держалась неприветливо и отстранённо, и рассмешить её было нелегко, но если уж вам это удавалось, то сестру Евангелину было не остановить. Её лицо, и без того красное и рябое, буквально багровело, и нос сиял на нём, точно маяк. Теперь же она ухватилась за каминную полку, чтобы удержать равновесие, достала гигантский платок и утёрла глаза и нос.

– Это ж надо, я аж штаны обмочила. Видели б вы себя со стороны! – И она вновь расхохоталась.

Сестра Евангелина не чуралась вульгарности. Самые простые функции организма неизменно веселили её. Впрочем, предрасположенность к туалетному юмору она демонстрировала только в окружении своих пациентов-кокни, и вряд ли сёстры когда-либо видели её такой.

Шлёпнув себя по пышным бёдрам, она согнулась, задыхаясь от хохота. Синтия, встревожившись, постучала ей по спине. Вновь обретя дар речи, сестра Евангелина пропыхтела:

– Вы прямо как «Чёрно-белые менестрели»![13]

Юмор её не отличался тонкостью, и шутки, как правило, получались довольно грубыми, но эта мысль привела её в восторг, и она несколько раз повторила:

– Чёрно-белые акушерки!.. Что ж такое у меня опять! Надо будет одолжить у вас полотенце перед уходом.

К этому моменту дети уже сбежались в комнату, заслышав шум. Они перепугались, когда бабушка вдруг прибежала к ним, вся чёрная от сажи, и потребовала принести воду, мыло и полотенце. Вслед за этим последовал торопливый разговор, из которого они ничего не поняли, после чего отец побежал к телефонному автомату. Когда в дом ворвалась огромная рассерженная медсестра и с ворчанием затопала на второй этаж, они спрятались за диваном – всё это было очень пугающе. Но вскоре раздались раскаты хохота, и дети поспешили узнать, что происходит.

Ввалившись в комнату, они застыли, пытаясь понять, что к чему, и явно не веря, что взрослые могут натворить подобное. Всё вокруг было чёрным. Все хохотали. Толстая монахиня, перемазанная сажей, раскачивалась на стуле, а лицо у неё было таким красным, что казалось, будто она вот-вот взорвётся. Посреди этого бедлама кричал младенец. Дети потеряли голову от восторга. Они принялись скакать и залезать на кровать к матери – к ужасу Синтии, поскольку новорождённый всё ещё был соединён с женщиной пуповиной. Они катались по полу, чтобы посильнее выпачкаться, и мазали друг другу лица. Бабушка попыталась призвать их к порядку, но всё было без толку.

Сестра Евангелина так хохотала, что раскашлялась и приговаривала:

– Всё, не могу больше, не могу, я сейчас помру. Передайте-ка полотенце, сил моих больше нет.

Она сунула полотенце под юбку и вытерла между ног. Дети, не веря своему счастью, сгрудились вокруг, пытаясь заприметить, какие панталоны носят монахини.

Видимо, смех благотворно подействовал на роженицу, поскольку третий этап родов продвигался благополучно. Извлечь плаценту целиком – непростая задача для акушерки, ей требуется призвать на помощь все свои умения и знания. Но Синтии практически не пришлось ничего делать – Джанет так смеялась, что плацента сама выскользнула из неё. Это было омерзительное зрелище – окровавленная слизистая масса, покрытая сажей, – но главное, что всё было позади. Впрочем, ребёнок был по-прежнему соединён с плацентой!

– Сестра, мне понадобятся чистые ножницы, зажимы и тампоны, – тихо сказала Синтия.

Сестра Евангелина была не просто забавным персонажем – она являлась профессиональной медсестрой и акушеркой, и среагировала на просьбу моментально:

– Надо вынести ребёнка в другую комнату и тщательно вымыть. В таких условиях перерезать пуповину нельзя. Сажа не повредит, но если она попадёт в кровь, последствия могут быть непредсказуемы.

Разочарованных детей прогнали и увели на первый этаж. Младенца вместе с плацентой унесли в соседнюю комнату и перерезали пуповину стерильными инструментами.

Уборкой пришлось заниматься бабушке. У неё ушло четыре дня, чтобы всё вымыть, и ещё несколько – чтобы прийти в себя.

Нэнси

Крик проститутки в час ночной

Висит проклятьем над страной.

Прорицания невинного.Уильям Блейк[14]

Сестра Моника Джоан поразила меня при первой же нашей встрече, которая состоялась холодным ноябрьским вечером в Ноннатус-Хаусе, – тогда мы съели целый пирог на двоих, и она вещала о расходящихся полюсах, пришельцах, эфирных эфирах и бог знает о чём ещё. Она всегда восхищала меня, и мне так и не удалось до конца понять её. Что заставило умную, талантливую, образованную и богатую девушку в конце XIX века отказаться от привилегий, которые давало место в высшем обществе викторианской эпохи, ради работы на самом дне, среди нищих? Как можно было отказаться от любви, семьи и детей ради монашеской жизни? На эти вопросы я так и не нашла ответов. Можно было бы понять глубоко религиозную женщину, которая к тому же ничего не теряет, уходя из мира в монастырь. Но сестре Монике Джоан было что терять – и однако же, она всё это оставила. По сути, она отказалась от своего положения в обществе за десять лет до того, как ушла в монастырь, – она стала медсестрой, а в 1890-е годы это была грязная и чуть ли не презренная работа. При этом её нельзя было назвать святой! Она была своенравной, высокомерной, язвительной, могла быть жестокой и бесчувственной, надменной и придирчивой. Я знала об этих недостатках, но всё равно любила её.

Больше всего на свете мне нравилось приходить к ней в свободные минуты и слушать её рассказы. Порой её мысли вертелись вокруг религии – она говорила о христианстве, язычестве, восточных философиях, оккультизме, теософии, астрологии; она интересовалась всем, и вместе с тем строго соблюдала монашеский устав. Как-то раз я спросила её, почему она оставила всё ради скромной жизни монахини, акушерки и медсестры.

Она подмигнула.

– Так вы полагаете, что мы живём скромно? Чушь. Ерунда. Наша жизнь полна приключений, риска, романтики.

– Тут я не спорю, – сказала я. – Каждый день у нас что-то происходит. Но я стала медсестрой в восемнадцать, потому что у меня не было выбора. А вы? У вас же была масса возможностей.

– Ошибаешься, милая. Возможность выбирать платья? Ха! Возможность тратить дни на визиты и никчёмные разговоры? Ха! Возможность часами вышивать или плести кружева? Это было невыносимо – и это в то время, когда девять десятых британских женщин из последних сил пытались прокормить полуживых от голода детей. До тридцати лет я не могла покинуть отцовский дом и стать медсестрой – или заняться хоть чем-нибудь полезным.

Она явно была в хорошей форме. С сестрой Моникой Джоан никогда нельзя было угадать, что произойдёт дальше. В любой момент она могла умолкнуть, и я внимательно слушала.

– Когда Нэнси умерла, я страшно поругалась с отцом – он всегда стремился контролировать меня. Я ненавидела пустую жизнь, которую вела, и желала отдаться борьбе. Я ушла из дома и стала медсестрой – это было самое меньшее из того, что я могла сделать в память о ней.

– А кто такая Нэнси?

– Моя горничная. Её хирургически изнасиловали.

– Что?! Хирургически изнасиловали? Что это значит?

– Именно это и значит. Джозефин Батлер спасла девочку и спросила, соглашусь ли я взять её себе в служанки. Тогда мне было восемнадцать, и мать позволила мне нанять горничную. Нэнси было тринадцать.

– А кто это – Джозефин Батлер?

– Безвестная святая. Что за безграмотность, дитя моё! Я не могу тратить время на подобное невежество. Принеси мне чаю, если уж твой разум не в состоянии воспарить.

Сестра Моника Джоан закрыла свои прекрасные глаза и высокомерно отвернулась, сигнализируя тем самым, что ей нанесли оскорбление, и разговор окончен.

Мучимая гневом из-за её уколов и одновременно стыдом (меня не в первый и не в последний раз обуревали подобные чувства), я побрела на кухню. Но в тот же вечер я спросила сестру Джулианну, кто такая Джозефин Батлер.

Джозефин Батлер родилась в 1828 году в семье состоятельного землевладельца в Нортумберленде. Все семеро детей в семье получили хорошее образование и с малых лет привыкли размышлять о неравенстве классов и условиях жизни бедняков. В те дни подобный образ мыслей считался неординарным, радикальным и даже опасным. Дед девочки вместе с Уилберфорсом сражался за отмену работорговли, и маленькая Джозефин то и дело слышала разговоры взрослых о рабстве, эксплуатации детей, труде рабочих и подобных вещах. Однажды она сказала: «Я с детства оплакивала жизнь угнетённых». Особенно её волновали судьбы женщин, которых нищета толкнула на проституцию, – в результате эти женщины часто беременели и оказывались с детьми на улице.

В 1852 году, когда ей было двадцать четыре, Джозефин вышла замуж за Джорджа Батлера, учёного и оксфордского профессора, который был старше её на десять лет. Как и её отец, он был сторонником радикальных реформ. Их брак оказался идеальным союзом душ. После свадьбы Джозефин с супругом переехали в Ливерпуль. В середине XIX века найти в Ливерпуле бедняков не составляло никакого труда. В одном только работном доме содержалось пять тысяч человек. Джозефин помогала женщинам, которые щипали паклю: «Целыми днями они сидели в сырых, заплесневелых подвалах, где не было никакой мебели. Однако они приходили туда добровольно, движимые голодом и отчаянием, умоляя о куске хлеба и приюте хотя бы на несколько ночей».

В 1864 году пятилетняя дочь Батлеров, Ева, упала с лестницы и погибла. Джозефин парализовало горем. Она всегда была глубоко религиозна, но теперь замкнулась в себе, отвергая всякую поддержку и утешение.

Джозефин, как и большинство жителей Великобритании, не знала о том, что в том же году в парламенте рассмотрели закон «О заразных болезнях». Когда два года спустя она услышала об этом, потрясение помогло ей выбраться из депрессии.

Акт 1864 года «О заразных болезнях» был направлен на «предотвращение распространения заразных заболеваний в военных лагерях и на военно-морских базах». В армии наблюдался рост венерических инфекций, и возникали опасения, что военная сила может оказаться под ударом. В те дни подразумевалось, что болезни переносят именно женщины, и чтобы остановить распространение инфекции, надо контролировать проституцию. В теории идея была верной, но в Англии никогда не было легальных публичных домов. Женщины находили клиентов на улицах, а Акт уполномочил полицейских искать своих жертв там же.

В Лондоне появился добровольческий отряд полиции, который действовал под именем «полицейских-разведчиков». У этих мужчин было право арестовать любую женщину на улице по одному только подозрению в проституции, бросить её за решётку и вызвать врача, который подвергал её вагинальному осмотру в поисках следов венерических заболеваний (Джозефин Батлер называла этот осмотр «хирургическим изнасилованием»). В те дни женщин среди медиков или полицейских не было, поэтому всё это проделывали мужчины, которые вызвались на эту работу сами, – и никаких свидетелей не требовалось. Если у женщины находили признаки венерического заболевания, её помещали в больницу для лечения. Если диагноз не ставили, ей выдавали справку о том, что она «чиста», но её имя сохраняли в полицейском архиве, и в любой момент её могли арестовать и повторить процедуру. В теории женщина давала письменное согласие перед первым осмотром, но на деле это было не более чем циничный фарс, поскольку в Акте говорилось, что женщин, отказавшихся от осмотра, следует держать в заключении, пока они на него не согласятся.

Этой чудовищной экзекуции могла подвергнуться любая женщина. В то время возраст согласия наступал в тринадцать лет, поэтому девочку-подростка могли счесть взрослой женщиной. Всё это касалось только представительниц рабочего класса, потому что женщины из высших слоёв общества никогда не появлялись на улицах в одиночку – они передвигались в экипажах или в сопровождении. Мужчин же не арестовывали и не досматривали, вне зависимости от класса, даже если заставали их с проституткой, – борьба разворачивалась только в отношении женщин.

Несправедливость и аморальность этого закона потрясла и возмутила Джозефин. Теперь у полицейских появилась возможность безнаказанно преследовать женщин, и она поклялась Господу и своему мужу, что бросит все силы на отмену этого Акта. Джордж был для неё идеальным супругом. В те дни мужья полностью контролировали своих жён. Предполагалось, что благодетельная женщина ничего не знает о проституции, сифилисе и тому подобных вещах, и уж тем более не говорит о них на публике. Джордж мог запретить Джозефин вести подобную деятельность – вместо этого он поддержал её.

Джозефин посещала собрания по всей стране, писала статьи и памфлеты, пыталась повлиять на членов парламента. Викторианское общество было поражено её резкими речами и откровенными описаниями «хирургического насилия над женщинами». Она заявляла, что осмотр с помощью влагалищного зеркала – это своего рода изнасилование, и прямо обвиняла полицейских, врачей, членов магистрата и парламента: «Такое безобразное обращение с женщинами – это медицинское проявление похоти и стремления держать нас в кулаке, чтобы мужчины могли удовлетворять свои постыдные наклонности».

Подобные слова из уст образованной представительницы среднего класса шокировали общество, но одновременно и устыдили его, и в 1883 году Акт «О заразных болезнях» был исключён из законодательства Великобритании.

Нэнси не повезло родиться в семье бедной женщины из портового городка Саутгемптона. Девочка была старшей из пятерых детей, их отец умер, мать обстирывала гарнизон, а Нэнси таскала на спине бельё. Когда её арестовали, ей было тринадцать.

За ней начал волочиться один из соцработников. Его власть была безгранична, и как-то вечером он пристал к девочке.

– Зачем это ты таскаешься в порт?

– Я ношу стирку, сэр.

– А ещё зачем?

– И беру у них оплату, сэр.

– За что это?

– За стирку, сэр.

– И всё?

– Да, сэр, – Нэнси встревожилась.

– Дрянная девчонка, ты врёшь.

– Нет, сэр, неправда, – прошептала она.

– Маленькая дрянь, а ну пошли со мной!

Он потащил её по тёмной улице. Нэнси всхлипывала.

– Меня ждёт мама, мне надо домой…

– Знала бы твоя мать, чем ты занимаешься, она б тебя на порог не пустила!

– Я хорошая девочка, сэр, я ничем таким не занимаюсь! Вот мои три пенса за стирку, мама ждёт, когда я принесу деньги.

– Твоя мать постыдилась бы прикасаться к деньгам, если б знала, как ты их заработала!

В участке полицейский сунул перепуганную девочку за решётку.

– Жди здесь! – приказал он и удалился.

Согласно Акту о заразных болезнях, осмотр должен был проводить врач, поэтому его немедленно вызвали. Когда доктор пришёл, оба мужчины натянули перчатки: они были распалены и полны готовности выполнить всё, что требовал от них закон, и даже более того, если им этого захочется. Свидетелей не было, их присутствие не требовалось.

– Умеешь писать? – рявкнул врач. Нэнси кивнула, слишком напуганная, чтобы говорить. – Тогда укажи тут своё имя.

Ей сунули бумагу с ручкой, и, сама не зная того, она подписала согласие на осмотр.

Полицейский схватил её и бросил на стол, задрал юбку и привязал подол к ножкам стола, закрыв девочке лицо, чтобы приглушить её крики и лишить её возможности видеть происходящее. Врач раздвинул ей колени и прижал их к груди, а после связал ноги девочки. Панталоны с неё сорвали. Нэнси в ужасе заметалась – хотя ноги её были скованы, ей всё же удалось оттолкнуться.

Она упала и повредила спину о край стола – от удара нижний позвонок сломался. Нэнси так и не восстановилась от этой травмы. Врач и полицейский с проклятиями затащили её обратно и привязали кожаным ремнём так, что она больше не могла двигаться.

После этого начался осмотр. Акт требовал, чтобы врач сперва проверил наличие характерных для гонореи выделений или бородавок, а также сифилитических язв на половых губах. При необходимости он мог ощупать вагину изнутри в поисках язв или других признаков венерических заболеваний. Мог использовать вагинальное зеркало и щипцы для осмотра шейки матки. Мужчины выполнили всё в полном объёме. У них ушло сорок пять минут на осмотр, который должен был занять не более двух-трёх минут.

В наши дни для такой процедуры по-прежнему используется стерильное вагинальное зеркало. В те дни оно представляло собой тяжёлый металлический инструмент длиной в пять-шесть дюймов[15], состоящий из двух частей. В сложенном состоянии это был круг около полутора дюймов[16] в диаметре, который вставляли в вагину, открывали на два-три дюйма[17] и укрепляли распоркой, чтобы осмотреть шейку матки. Гинекологическое зеркало XIX века было сделано из грубого, необработанного металла, и вряд ли кто-то трудился смазывать его перед осмотром.

Врач и полицейский несколько раз вставляли зеркало в бедняжку, поворачивая и вращая его. Они совали в неё пальцы. Потом пришёл черед других инструментов – например, длинных щипцов, которые они помещали ей во влагалище, якобы в поисках венерических заболеваний. Можете вообразить боль, которую чувствовала при этом тринадцатилетняя девочка? Неизвестно, изнасиловали ли они её после осмотра. Удовлетворившись, они развязали Нэнси.

– Она чистая, признаков болезни нет. Можно выдать ей справку. Давай, подымайся, мы оформим тебе подтверждение, твоя родня будет довольна.

Бедная мать Нэнси оказалась бессильна. Жаловаться было некому. Если бы ей хватило храбрости обратиться в полицию, она пострадала бы сама. Мужчины действовали в рамках закона. Если бы они изнасиловали девочку, последствий бы не было, поскольку во влагалище уже побывало зеркало. Джозефин Батлер называла эту процедуру «хирургическим изнасилованием», и ей подверглись тысячи невинных женщин.

Мать Нэнси написала в Ассоциацию по борьбе с Актом «О заразных болезнях», и Джозефин Батлер лично приехала в Саутгемптон. Она посоветовала Нэнси немедленно покинуть город, потому что в противном случае её в любой момент могли схватить и подвергнуть повторному осмотру. Миссис Батлер пообещала найти для неё место – так Нэнси стала горничной юной Моники Джоан, мятежной дочери баронета.

– Её спина была повреждена, и несчастная с трудом ходила и всего боялась. Она прожила со мной одиннадцать лет и умерла от туберкулёза позвоночника.

Больше сестра Моника Джоан не говорила о Нэнси. Видимо, это воспоминание было слишком тяжёлым и болезненным для неё, даже спустя все прошедшие годы.

Меган-Мэйв

Меган-Мэйв были близняшками и достигли невиданных высот в мастерстве ворчания. Видимо, они коротали время в материнской утробе, жалуясь друг другу на тесноту, сырость, темноту и дурные запахи. Когда они вылезли на свет божий, крича и брыкаясь, то тут же начали критиковать яркий свет, шум и суматоху. Колыбелька их была то слишком жёсткой, то слишком мягкой, одежда – чересчур тесной или просторной, а еда то чрезмерно холодной, то чрезмерно горячей. Во время кормления (если их когда-либо кормили грудью) каждая из девочек наверняка хватала грудь сильными ручонками и яростно присасывалась, не отрывая чёрных немигающих глаз от своего двойника у другой груди, в мягких и нежных материнских руках. После еды они принимались жаловаться друг другу на колики и газы. Скорее всего, их не устраивало количество молока и общая скудость рациона, что не могло не сказаться на их состоянии в будущем. На протяжении жизни они отшлифовали своё мастерство и стали настоящими виртуозами своего дела – им удавалось найти изъян во всём вокруг.

Меган-Мэйв держали лавку овощей и фруктов на рынке на Крисп-стрит. Каждую неделю со среды по субботу они оглашали округу своими воплями – куда более звучными и агрессивными, чем у прочих продавцов. У них была пугающая привычка вперять взгляд в потенциального покупателя и вопрошать: «Ну?» Если не подозревающий об опасности человек медлил или терялся, они угрожающе перегибались через прилавок, сверкая чёрными цыганскими глазами, и ещё громче повторяли: «Ну? Чего изволите?» Если доверчивый потребитель полагал, что клиент всегда прав, его быстренько разубеждали. Меган-Мэйв никогда не уступали.

Удивительно, что они вообще что-то продавали, но, как ни странно, их лавка пользовалась огромной популярностью. К ним приходили самые разные женщины: с бигуди в волосах, в платках и домашних туфлях, с папиросами в зубах и детьми у подола, они толпились у прилавка, выслушивали бесконечные оскорбления и всё равно скупали всё подряд. Возможно, секрет успеха Меган-Мэйв заключался в том, что у них всё было на пенни-другой дешевле, чем у других. Впрочем, я видела их за работой, и мне казалось, что дело было не в этом. Обе женщины двигались с невероятной скоростью. Они могли взвесить фунт[18] моркови или репы, бросить овощи в бумажный мешок, завязать его, посчитать, сколько будет стоить покупка с упаковкой, смерить покупателя взглядом и объявить: «С вас три шиллинга и семь с половиной пенсов», – прежде чем обычный человек успел бы набрать воздуха в лёгкие. Они виртуозно считали в уме и отличались сверхъестественной памятью, могли отбарабанить список в полтора десятков разных товаров вместе с ценами, посчитать сумму в шиллингах и пенсах (в шиллинге было двенадцать пенсов, а не десять), и никто не осмеливался им противоречить. Как-то раз я видела, как одна отважная дама пересчитала сдачу и сказала:

– Я дала вам десять шиллингов, вы должны мне три шиллинга и четыре пенса, а не два и одиннадцать.

Женщины выхватили у неё корзину, высыпали всё на прилавок, взвесили заново, выкрикивая цены и перебрасываясь цифрами, и в итоге заявили, что с покупательницы причитается семь шиллингов и один пенс, после чего сунули корзину ей в руки:

– Забирайте продукты, забирайте сдачу, два шиллинга одиннадцать пенсов, и больше здесь не появляйтесь! Нам такие покупатели не нужны.

Бедняжка удалилась, нервно пересчитывая монетки.

Возможно, большинство людей просто были заворожены энергией и самоуверенностью сестёр. Им не было равных. Язык каждой их них был острый, как бритва, но вместе они представляли собой опасное сочетание. Покупатели приходили, чтобы их оскорбляли, вынуждали покупать больше, чем они собирались, обсчитывали на пару пенсов и убеждали, что они отлично сэкономили.

Внешность у Меган-Мэйв была, мягко говоря, необычной. Казалось, что они попали сюда из другого века – и явно из другой страны. У них были тонкие черты лица, высокие скулы и чистая, хотя и смуглая кожа. Я уже упоминала, как устрашающе действовал на покупателей взгляд их чёрных сверкающих глаз. Обе были невероятно худыми, почти тощими, и при этом сильными и мускулистыми – крупные костлявые руки, длинные пальцы. Одевались они… Господи, как же описать их одежду? Стоит начать с того, что они выбирали совершенно одинаковые и довольно простые наряды, но всё равно выделялись в любой толпе. Меган-Мэйв носили старомодные бесформенные кофты, тёмно-коричневые или чёрные длинные юбки, подпоясанные широкими кожаными ремнями, на которых болталось по две-три связки ключей. Толстые фильдеперсовые чулки и старые бесформенные грязные ботинки. Особенно выделялись они своими головными уборами, без которых их никто и никогда не видел. Сёстры носили платки, так же, как и многие другие женщины, но так, что это привлекало внимание: они низко надвигали их на брови и затягивали так туго, чтобы наружу не выбился ни один волосок. Узел на затылке завязывался настолько крепко, что, казалось, ткань вот-вот треснет. Иногда я гадала, не облысели ли они из-за какой-нибудь редкой болезни, но это оказалось ошибочным предположением. Одеждой и платками они напоминали неулыбчивых буддистских монахинь. Глядя на них, я вспоминала работу Хогарта, изображавшую двух нищенок в лондонских трущобах XVIII века, – казалось, что они обрели плоть и кровь на рынке на Крисп-стрит.

Меган-Мэйв были замужем. Утверждали, что перед свадьбой три воскресенья подряд оглашали о предстоящем браке Маргарет, старой девы этого прихода, но в амбарной книге в итоге расписалась Мэйвис. Возможно, дело обстояло наоборот – стоит ли доверять слухам! Как бы то ни было, обе отзывались на имя миссис М. Картер. Кто именно встал перед алтарём и поклялся любить, почитать и повиноваться, никто не знал, а тем более Сид, их избранник. Если у него и были какие-то иллюзии о природе этих старинных свадебных клятв, Меган-Мэйв успешно их развеяли. Сёстры повелевали, а почитать и повиноваться приходилось ему. В дни наивной юности Сид, возможно, и думал, что хорошо устроился и заполучил двух женщин по цене одной. Но жизнь научила его, что все выгодные сделки доставались только Меган-Мэйв, а остальным приходилось платить сполна. Это был хилый мужичок, пяти с половиной футов ростом и весом в семь стоунов[19]. Он вечно торчал на рынке и таскал ящики с яблоками, грушами, капустой и брюквой к лавке, где голосили его жёны. В отличие от прочих кокни, он никогда не шутил и не смеялся, не выпивал с другими торговцами, не участвовал в розыгрышах и не способен был, казалось, увидеть позитивную сторону жизни. Он никогда не улыбался, а просто таскал свои ящики и сундуки, порой чуть не падая под их весом: кепка надвинута на глаза, губы сжаты в тонкую прямую линию. Сид ни с кем не разговаривал и не приглашал никого к беседе. Когда торговля заканчивалась, он исчезал. Если и был у него любимый паб, место для прогулок или злачный уголок в порту, об этом никто не знал.

Когда Мэйв забеременела, все трое удивились. Они были женаты уже несколько лет, и брак считался, если выражаться в библейских терминах, бесплодным. Без детей им жилось неплохо. Сёстрам было уже тридцать восемь, и, узнав о беременности, Мэйвис сразу избрала для себя роль великомученицы. Бедняге Сиду приходилось нелегко. Жёны ворчали и беспрестанно цеплялись к нему, и он похудел ещё на стоун и выглядел так, будто вот-вот исчезнет окончательно.

В Меган проснулся настоящий боец. Сама Мэйв стала тихой и мягкой, но энергия и агрессия Меган удвоились. Женщина обрела новый смысл существования. Не будет преувеличением сказать, что подготовка к родам стала целью её жизни. Она вдруг обнаружила, что Мэйвис уже много лет страдает от разнообразных немощей и недугов, причиной которых стали невыносимые жизненные условия, невнимание и невежество (остальных, разумеется, не самой Меган), но главное – врачебные ошибки. История болезней уходила корнями в самое детство, когда безграмотная акушерка («Которую стоило бы вздёрнуть», – возмущалась Мег), потянула за ручку Мэйв, младшую близняшку. Все видели, что у женщины, очевидно, не было никаких проблем с руками – она двадцать лет таскала по рынкам фрукты и овощи. Мег, однако, не смущало отсутствие доказательств.

– Да вы взгляните только на её констуцию! Всё ж дело в констуции! Ребёночком она недоедала, это ж кошмар был какой-то. Папаша наш пил, а от матери толку не было, она ему и слова поперёк молвить не смела. С недоедания всё и началось, и посмотрите на неё теперь – разве ж она перенесёт беременность? У неё ж никакой констуции нет!

Длинный перечень претензий к врачебному сословию воспроизводился при всяком удобном случае. Фраза «врачебная ошибка» была её любимой.

– Вены ж тугие! У неё тугие вены, видите? А они ещё всё испортили. Напортачили. Я про это читала, и всё надо было делать не так. Врачебная ошибка! Едва её хромой не оставили. Вы только посмотрите. Всё испортили. Вены теперь так и вздулись. Покажи-ка ноги, Мэйв.

Та послушно спускала чулки.

– Разве ж так должно быть? Если б ей вены тогда вылечили, они б теперь не надувались. Ох уж эти доктора! Я и то лучше разбираюсь! Ничего-то они не знают.