Вызовите акушерку. Прощание с Ист-Эндом Уорф Дженнифер
Всю следующую неделю я неизменно заставала миссис Лейси за бурной деятельностью. На смену обычной вялости пришла бодрость. Она привела в порядок комнату сына – стены, обои, новые занавески, навес от солнца – всё должно было быть идеально. Не знаю, где она находила время на ремонт параллельно с работой в пабе, но она всё успевала и была счастлива.
Как-то утром я зашла за стойку и увидела, как миссис Лейси поднимается из подвала с ящиком бутылок в руках. Она явно тащила их из последних сил и поставила ношу на пол со вздохом облегчения. Я возмутилась.
– Нельзя так тяжело работать!
– Это лучше, чем безработица.
Она обливалась потом и вытерла лицо грязным посудным полотенцем, после чего на секунду присела на высокий стул.
– Это лучше, чем таскаться по улицам, когда некуда пойти, негде голову пристроить, некуда деть ребёнка.
Я молча смотрела на неё, гадая, что она пережила во времена Великой депрессии, когда не было работы даже для трудолюбивых мужчин, не то что для Лейси. Она подняла взгляд, и её усталое лицо осветила редкая улыбка.
– А ребёночек мой – это Бобби. Он уже на следующей неделе приезжает. Домой, к мамочке. Порядочный он мальчик. Хорошо живёт, говорят. Очень хорошо. Его письма для меня всегда радость, так уж он чудно пишет. Я им горжусь!
К началу третьей недели комната была готова, и миссис Лейси показала мне результат. Её смущал цвет занавесок. Понравится ли ему? Подходят ли они к интерьеру?
По сравнению с унылым пабом, комната была светлой и уютной, и я ахнула от удивления, когда увидела, чего ей удалось добиться за две недели. Заметив выражение моего лица, она захихикала от удовольствия.
– А занавески как? Хорошие?
– Прекрасные занавески. Он будет в восторге.
– Я их целыми днями шила за стойкой.
Два дня спустя женщина застенчиво сообщила:
– Я купила себе новую блузку. Надо хорошо выглядеть к его приезду. Но вот принесла её домой и не знаю. Если я надену её, скажете, как вам?
Когда я спустилась вниз после укола, миссис Лейси была в розовой блузке. Это был не тот оттенок, что принято называть «кричащим», но в такой унылой обстановке любой цвет громко бы заявил о себе. Она стояла, нервно кусая губы беззубыми деснами.
– Слишком ярко?
Ну не могла же я сказать «да»?
– Прелестно. Боб будет вами гордиться. Вы прекрасно выглядите.
Её лицо засияло. Говорил ли ей кто-нибудь комплименты?
– Утром нам пришло письмо из Саутгемптона. Корабль прибыл вчера, а сынок приедет завтра или послезавтра и пробудет здесь три недели. Три недели! Мой Бобби…
Голос её дрогнул.
– Надо переодеться. Не хочу испортить блузку до его приезда. Вам точно нравится? – Она с надеждой посмотрела на меня. – Правда?
Два дня миссис Лейси провела в розовой блузке – вытирала столы, обслуживала покупателей. Мистер Лейси спустился вниз в новой рубахе и штанах и уселся за стол, потягивая пиво и дымя папиросой. Оба нервничали. То и дело она выбегала за порог и шла на угол, чтобы оглядеться. Но Боба не было.
– Задержался, видать, вот-вот приедет, – повторяла женщина.
На второй вечер в одиннадцать часов она вяло объявила, что заведение закрывается и заперла дверь.
– Хорошего сына ты мне родила! – гаркнул мистер Лейси и отправился в постель.
Она села за стул, уронила голову на руки и горько заплакала.
Вечером третьего дня в паб вошёл молодой человек – симпатичный и одетый хотя и элегантно, но непривычно для Поплара. В заведении было пусто.
– Эй, есть здесь кто? – крикнул он. Произношение выдавало в нём образованного человека, говорящего с лёгким американским акцентом.
– Ничего себе возвращение в родные пенаты… есть здесь кто? Божечки, ну и дыра! Ты уж прости, – сказал он своей спутнице, высокой белокурой девушке с каре.
Её облегающая одежда сидела строго по фигуре. Вырез жакета был достаточно низким, чтобы продемонстрировать соблазнительное декольте. Тонкие нейлоновые чулки обтягивали мускулистые ноги, а туфельки на высоких каблуках были остроносыми. Губы она накрасила ярко-алым, глаза густо подвела чёрным, от неё едва уловимо пахло экзотическими духами. Девушка курила через длинный мундштук.
Оглядев мрачную безлюдную пивную, мух, жужжащих вокруг лампочки, пожелтевший потолок и грязные окна, она сказала:
– Божечки, ну и грязь! Ты здесь вырос?
Молодой человек покраснел.
– Нет, что ты, они здесь живут всего восемь лет. Перебрались сюда, когда я уехал. К сожалению, они потеряли состояние. Я вырос в загородном доме, тогда у нас были и горничные, и садовник. Слушай, нам необязательно тут оставаться. Можем тихо смотаться, никто и не узнает.
Девушка собиралась что-то сказать, но в этот момент распахнулась дверь, ведущая в подвал. Миссис Лейси втащила в зал огромный ящик бутылок. Её внимание было полностью сконцентрировано на необходимости донести их, не уронив. Поставив ящик на пол, она привалилась к стойке, вся дрожа.
Её волосы растрепались, а следы от слёз прорезали борозды на грязном лице.
– Кто это? – прошептала потрясённая девушка.
– Тихо, пойдём отсюда, – прошептал Боб и шагнул к двери.
Но каблук его спутницы цокнул по полу, и миссис Лейси обернулась и хрипло вскрикнула.
– Боб, милый мой. Ты приехал! Я знала, что ты приедешь. Иди к мамочке, мальчик мой.
Она подбежала к нему и уткнулась грязной седой головой в его чистую белую рубашку.
– Тише, старушка, не шуми так. Я ж сказал, что приеду.
Молодой человек отцепил от себя её руки и сделал пару шагов назад. Она рухнула на стул и утёрла грязной рукой текущие по лицу слёзы.
– Бобби мой, милый мой мальчик, вернулся.
Девушку она не заметила.
– Вернулся, вернулся. Соберись, мать. Я писал, что у меня для вас сюрприз. Познакомьтесь с Труди. Мы собираемся пожениться, и она хотела вас увидеть.
Женщины уставились друг на друга так, словно прибыли с разных планет. Сложно сказать, кто был потрясён больше. Обе молчали.
– Где отец? – спросил Боб.
Миссис Лейси взяла себя в руки.
– Ох, папаша твой, конечно… Сейчас приведу.
И она убежала наверх.
– Это действительно твоя мать? – уточнила девушка.
– Боюсь, что так.
Боб пнул ножку стола.
– Не надо было приезжать. Зря мы это.
На лестнице раздались шаги, и в зал вошёл мистер Лейси. Он не брился уже два дня, а новые штаны с рубахой покрывали пятна от пива и сигаретного пепла. Он проковылял к молодому человеку и протянул руку.
– Сын, добро пожаловать домой.
Боб моргнул и сделал ещё один шаг назад.
– Рад тебя видеть, папа. Это Труди, моя невеста. Хотел вас познакомить.
Мистер Лейси смерил девушку похотливым взглядом и осклабился:
– Недурно! Экая конфетка.
Он попытался чмокнуть Труди, но та увернулась. Впрочем, мистер Лейси ничего не заметил – зато заметил Боб.
– Садитесь, садитесь! – Джон указал на стулья жестом гостеприимного хозяина. – Выпьем сейчас по пиву с виски, поболтаем, послушаем твои новости, сынок. Садитесь. Надо отметить.
Он плюхнулся на стул и завопил:
– Энни! Да куда эта ленивая тварь запропастилась! Когда понадобится, так её и нет. Иди сюда живо, мы выпить хотим.
Миссис Лейси вошла в зал – в розовой блузке, умытая, трепещущая.
– Давай, шевелись, хоть какая-то от тебя польза будет, коза! Выпить нам принеси да чипсов.
Он повернулся к Труди.
– У меня диабет, и мне грозит инсультин, так они сказали. Долго не протяну. Каждый день иголками колют. Агония, одно слово. Помираю.
Мужчина облокотился на стол и заглянул девушке в декольте. Она отшатнулась. Боб едва не ударил отца.
Миссис Лейси принесла им виски и пива.
– У нас тут больше ничего и нет, но я могу достать ром, ежели хотите.
Она уселась рядом с Бобом и застенчиво тронула его за рукав.
– Мальчик мой, милый, – прошептала она, глядя на него с обожанием.
– Ну что, Боб, что делал, кроме как девок тискал? – поинтересовался мистер Лейси и во все глаза уставился на Труди.
– Я занимаюсь страховкой, – холодно ответил Боб. – Дела идут неплохо. Есть перспективы.
Мать погладила его по руке и повторила:
– Страховкой… Мальчик мой, какой же ты взрослый. Страховка. Хорошо всё, значит. Как же я тобой горжусь.
Она так и светилась от счастья.
В бар вошли двое потрёпанных и чумазых мужчин, источавших крепкий аромат немытого тела. Недоумевающе оглядев четверых за столом, они уселись в дальнем конце зала. Миссис Лейси принесла им выпить и вернулась к сыну. Она взяла его за руку и принялась гладить его запястье.
– Так давно тебя не было. Восемь лет, как в энти штаты уехал. И так хорошо устроился. Страховка… Господи, сын мой – да страховкой занимается. Как тебе это, отец?
– Хватит, мать, ну что ты как ослица. Бобу ни к чему, чтоб ты его тут слюнями поливала, да, сынок?
Молодой человек ничего не смог ответить, поэтому высвободил руку и взглянул на свою спутницу.
– Ну что, нам пора, думаю. Хочу показать Труди окрестности, и у нас много планов.
– Я приготовлю ужин. Комната твоя готова, к твоему приезду я там всё привела в порядок, – с гордостью сообщила мать.
– Нет-нет, мы не будем оставаться, мы заказали комнату в гостинице, а на вечер у нас забронирован стол в ресторане.
– Не будете?
Миссис Лейси побелела от горя.
– Нет. Мне нужно всё показать Труди. Она раньше не была в Англии, и хочет всё посмотреть.
– Конечно. Я понимаю, – едва слышно произнесла миссис Лейси и повернулась к девушке. – Вам повезло. Он порядочный человек. Мой Боб будет хорошим мужем. Я вам тут кое-что приготовила, подождите, пожалуйста.
Она скрылась наверху. Трое за столом явно тяготились происходящим. Молодые люди поглядывали друг на друга, держась за руки. Отец наклонился вперёд.
– Я говорил уже, что у меня диабет, и мне грозит инсультин? Помру я от этого. Инекции каждый день. Агония как она есть, и никуда мне от этого не деться.
Он тыкнул пальцем в сторону двери, за которой скрылась его супруга, и брюзгливо фыркнул.
– Никчёмная баба, что и говорить.
Мужчина откашлялся и срыгнул, пододвинул к себе плевательницу и смачно харкнул. Казалось, Труди вот-вот стошнит.
Миссис Лейси вернулась, сжимая в руках конвертик из шелковистой бумаги. Она присела рядом с Труди и открыла конверт.
– Это тебе, милая. Боб его носил во младенчестве. Я хранила его все эти годы. Теперь забирай.
Это был пожелтевший от времени детский чепчик – дешёвое кружево оторвалось, а ленточки разлохматились.
– Возьми, милая. Теперь он твой.
– Спасибо, – неловко пробормотала Труди.
Молодые люди встали.
– Ну что, нам пора, – деланно бодро сообщил Боб. – Рад был видеть. Не забывайте, что в Америке вам всегда рады. Это большая страна. Там много людей. И все рады гостям.
На этом они ушли.
Час спустя миссис Лейси выставила на улицу пустые ящики и обнаружила в канаве свой драгоценный чепчик. Она поднялась на второй этаж, сняла розовую блузку и больше никогда её не надевала.
Драка
В 1950-е годы окружные акушерки в Попларе нередко попадали в довольно странные ситуации. Как-то раз в холодный и сырой вечер, проходя по кварталу многоквартирных домов, я услышала какие-то пугающие звуки. Оказалось, что это дерутся две женщины. Я никогда раньше не видела ничего подобного и подошла поближе, прислушиваясь к комментариям прохожих.
Судя по всему, они подрались из-за мужчины. «Конечно, – подумала я, – из-за чего ещё драться женщинам?»
Было темно, но благодаря свету из окон хоть что-то было видно, и я разглядела, что женщины уже содрали блузы и теперь яростно царапали, били, кусали и пинали друг друга. У одной из них были длинные волосы, что ставило её в крайне невыгодное положение – её противница то и дело хваталась за локоны. Вокруг столпилось несколько сотен человек – мужчин, женщин, детей. Все они кричали и подначивали дерущихся. Длинноволосая упала, а её соперница взобралась сверху и принялась колотить её головой о брусчатку.
«Господи, их надо остановить!» – подумала я, и в этот момент услышала свистки полицейских.
Во двор ворвались двое мужчин, размахивая дубинками, чтобы показать серьёзность своих намерений. Если бы они не появились в этот момент, длинноволосая могла бы получить сотрясение мозга, а то и вовсе погибнуть. В те дни Ист-Энд так и кишел полицейскими – разумеется, они патрулировали окрестности пешком, поскольку машин тогда было очень мало. Несколько минут спустя прибыли ещё десять стражей порядка, привлечённых пронзительным свистом. В то время в полиции не было раций, и вызвать подкрепление можно было только с помощью свиста. Заслышав его, полицейские бежали на звук. При виде них толпа разбежалась.
Пару минут спустя я была единственной, кто остался во дворе вместе с полицейскими и женщинами, которых уже успели разнять. Одна из них вся дрожала и стонала от боли. Вторую удерживал молодой офицер, но это не мешало ей сыпать проклятиями и плевать в лежащую на земле соперницу.
– Вас накажут, – предупредил её полицейский.
– Да пошёл ты, мне начхать! – выкрикнула она и попыталась пнуть его.
– Если вы нападёте на полицейского, будет только хуже, – сообщил его напарник. – А если эта женщина умрёт, вас повесят.
Это привело драчунью в чувство. Прошло не так много лет с тех пор, как Рут Эллис[27] повесили за то, что она убила своего любовника. Этот случай потряс всю страну, и воспоминания о нём были ещё живы. Несмотря на дождь, темноту и грязь на лице женщины, было заметно, как она побледнела.
Я присела на мокрую брусчатку, чтобы осмотреть пострадавшую, которая уже не шевелилась. Она вся вымокла, а длинные влажные волосы закрывали ей лицо. Я бегло оценила её состояние и сказала:
– Для начала нам надо принести одеяла. Она пребывает в шоке, и холод вредит ей не хуже травмы головы. Потом надо отвезти её в больницу и сделать рентген.
– Нет, только не в больницу, – простонала женщина. – Я в порядке.
Наступившая после ужасного шума тишина казалась пугающей. Вокруг не было ни души.
– Эй, есть здесь кто, притащите что-нибудь тёплое! – крикнул полицейский в темноту. Голос его отозвался эхом.
Несколько минут спустя в дверях домов начали появляться женщины с одеялами, они молча отдали их нам и скрылись. Свет в квартирах уже погас, и мы могли только догадываться – но не видеть, – что за окнами толпятся наблюдатели.
Я укутала руки и ноги пострадавшей, чтобы хоть как-то согреть её, и мы накрыли её ещё одним одеялом. Наконец она села.
Обидчица не унималась:
– Да жива она, эта корова, ей ещё мало досталось! Гореть бы ей в аду!
– Мы заберём вас в участок, – сказал молодой полицейский.
– Она сама начала, сучка!
Вдруг обидчица словно что-то осознала. Возможно, в пылу битвы она не сразу поняла, что оказалась полуголой в окружении мужчин, – или же полицейский участок вдруг показался ей хорошей идеей. Она прижалась к офицеру, потёрлась голой грудью о его рукав и похотливо подмигнула.
– Это приглашение, красавчик? – неожиданно хриплым и низким голосом спросила она.
Я и большинство полицейских рассмеялись. Мокрая, грязная баба в роли обольстительницы Далилы выглядела необыкновенно комично. Но смешнее всего была реакция молодого полицейского. На вид ему было не больше девятнадцати, и он годился ей в сыновья – чистый, розовощёкий и явно очень благоразумный. Увидев, как о его рукав трётся грудь впечатляющих размеров, он отпрянул. Мы расхохотались. Видимо, притаившиеся за окнами тоже покатились со смеху. Молодой человек побагровел от стыда.
– Где ваша одежда? – рявкнул он с сильным шотландским акцентом. Вряд ли он хотел выглядеть напыщенным хлыщом, но именно так он и выглядел.
Вопрос, впрочем, был совершенно логичным. Куда делись её вещи? Предметы женского гардероба были разбросаны по всему двору, и толпа втоптала их в лужи. Нарушительница подхватила свои тяжёлые груди и потрясла ими прямо перед лицом полицейского.
– Да я и сама не знаю, красавчик.
Молодой человек отшатнулся. Коллеги не спешили ему на помощь – уж больно хороша была сцена. Он понимал, что проигрывает, поэтому поднял с земли лишнее одеяло и сунул его своей мучительнице.
– Во имя всего святого, женщина, прикройтесь! – отчаянно потребовал он. Остальные рассмеялись. Ситуация выходила из-под контроля – важно было не запятнать честь полиции.
– Мы не будем вас арестовывать, – сказал офицер постарше. – Идите домой, только сначала назовите своё имя и номер квартиры.
Женщина снова поникла. Момент ликования прошёл, и она с неохотой назвала свои данные.
– Теперь идите и ведите себя тихо, иначе у вас будут проблемы. Это предупреждение.
Затем он повернулся к своим подчинённым.
– Возвращайтесь к работе. Вы двое останетесь здесь с медсестрой и потерпевшей. Сообщите, если понадобится помощь.
Полицейские разошлись, едва сдерживая смех, и я услышала, как кто-то передразнивает своего коллегу:
– Женщина, прикройтесь!
Молодой шотландец прикусил губу. Казалось, что он сейчас заплачет – но поделать ничего было нельзя, и он отлично это понимал.
Всё это время пострадавшая продолжала сидеть на земле. Когда её обидчица двинулась прочь, она закричала:
– Поглядите только на эту шлюху! Да она вечно на мужиков вешается, словно проститутка! Тварь! Дрянь! Дешёвка!
Она выкрикивала ругательства вслед своей противнице, и та попыталась было вернуться, но второй полицейский преградил ей путь.
– Идите отсюда! – велел он. – Если вы снова начнёте, мы вас арестуем.
Наконец она ушла. К пострадавшей очевидно вернулись силы, но меня тревожила её голова – я видела и слышала, как она несколько раз с силой ударилась о брусчатку. Кость могла треснуть, и женщине требовался осмотр врача.
– Надо отвезти её в больницу и сделать снимок, – сказала я.
– Нет! – запротестовала она. – Не поеду я никуда. Вы меня не заставите. Я в порядке.
Уходите.
Мы, разумеется, не могли оставить женщину под дождём, поэтому решили хотя бы довести её до квартиры. Она была слаба, вся дрожала и куталась в одеяло.
– Облокотитесь на меня, – любезно сказал молодой шотландец. – Покажите, куда идти, мы проводим вас домой.
Нам пришлось преодолеть четыре лестничных пролёта, женщина шла с большим трудом. Однако же она справилась – её вела вперёд мрачная решимость. Она всё бормотала под нос: «Только не в больницу!» Мне кажется, что ей придавал сил страх перед госпитализацией и мысль о том, что если она упадёт, её отвезут к врачу насильно.
Дорога по длинному балкону, опоясывавшему здание, казалась бесконечной. Лица за стёклами исчезали при нашем приближении. Какой-то ребёнок остался у окна, но, когда мы проходили мимо, чья-то рука оттолкнула его, и мы услышали гневное проклятие и последовавший за ним шлепок.
Я поёжилась. Мальчику просто было интересно, что происходит.
Женщина отказалась пускать нас в квартиру.
– Идите себе, – сказала она. – Валите.
Я в порядке.
Мы ушли, и больше я никогда её не видела. В те дни женщины были очень крепкими. Наверняка насилие являлось привычной частью её жизни. Возможно, добросердечные соседи помогли ей встать на ноги. Если у неё действительно была трещина в черепе, всё заросло само, без участия врачей. Ни одной из дравшихся не предъявили обвинения. Во-первых, пострадавшая не подала заявление. Во-вторых, свары в то время были обычным делом. Обычно полицейские просто разнимали нарушителей, и если дело было не связано с какими-либо другими преступлениями, никаких карательных мер не следовало. На следующий день я, раздуваясь от важности, пересказала эту историю за обедом, но выяснилось, что сёстры давно привыкли к таким сценам. Монахини не раз видели подобное, а то и гораздо хуже. Это был суровый район. Однако все мы согласились, что в общем-то мы гораздо чаще встречались с людской добротой и щедростью.
Теперь кажется странным, что такие случаи в многоквартирных домах не происходили регулярно. Люди жили в тесноте – у них не было никакого личного пространства и ни малейшего шанса на уединение. Тишина была редкостью. Жильцы пребывали в таком напряжении, что порой срывались на родственников или соседей. Домашнее насилие считалось частью жизни. В 1950-х никого не удивляло, когда мужья били жён. Мы часто встречали женщин с синяками или хромотой. Они никогда не жаловались в полицию, потому что «от копов надо держаться подальше». Возможно, они обсуждали такие случаи между собой, но относились к этому смиренно. Времена, однако, менялись, и девушки послевоенного поколения постепенно обретали независимость. Но женщины постарше не роптали. Принято было считать, что «бьёт – значит любит», и несмотря на явную ущербность подобной логики, это убеждение было широко распространено.
Мужчинам тоже жилось непросто. Они убивали себя работой и терпели жестокое обращение со стороны нанимателей – это считалось нормой. Большинство обитателей Поплара трудились в порту, а к портовым рабочим принято было относиться как к тягловому скоту, расходному материалу. Подобное ожесточило бы любого. Но большинство из них всё же были не чудовищами, а достойными и трудолюбивыми людьми, которые отдавали почти весь свой заработок жёнам и пытались быть хорошими мужьями и отцами. Но после тяжёлого трудового дня их не ждал ни покой, ни уют дома – виной тому были теснота и обилие детей. Кто после десяти-двенадцатичасовой рабочей смены будет с нетерпением ждать возвращения в две-три комнатушки, по которым бегает полдюжины ребятишек? Это было матриархальное общество, и дом принадлежал женщинам и детям. Мужчины зачастую чувствовали себя в нём чужаками.
Из-за этого мужчины проводили больше времени в компании друг друга – после работы они встречались с товарищами в рабочих клубах, в клубах моряков, на собачьих бегах, футбольных матчах, гонках или в пабах. Оживлённая атмосфера баров была куда гостеприимнее домашней. Кроме того, там наливали, и это помогало расслабить усталые мышцы, успокоить нервы и заглушить тоску по давно оставленным мечтам и надеждам.
«Руки мастера»
La Belle Dame sans Merci.Джон Китс[28]
- Зачем здесь, рыцарь, бродишь ты
- Один, угрюм и бледнолиц?
- Осока в озере мертва,
- Не слышно птиц.
- Бледно, как лилии, чело,
- Морщины – след горячих слёз.
- Cогнала скорбь со впалых щёк
- Цвет блёклых роз.
За сто лет своего существования паб «Руки мастера» в Попларе повидал множество исторических событий. Основал его старый Бен Мастертон в 1850 году – паб принадлежал ему по праву собственности и в течение четырёх поколений переходил от отца к сыну. Множество крупных пивоварен пытались выкупить его, но Мастертоны были упрямой семейкой, и несмотря на то, что владеть пабом – занятие не из лёгких, они неизменно отказывались от всех предложений, предпочитая зыбкую независимость надёжной зарплате. Говорили, что старый Бен с деревянной ногой спьяну выпал с торгового судна и остался на берегу. Делать было нечего, и он решил посвятить жизнь своему любимому занятию и открыл питейный дом. Заведение быстро стало популярным среди моряков. Бен женился на девушке из местных, любившей шум и веселье, и у них родилось четырнадцать детей – шестеро дожили до взрослых лет. Со временем старый Бен, как все и предсказывали, окончательно спился, и пабом занялись двое старших сыновей. На дворе были 1880-е, пора экономической депрессии – найти работу в порту было почти невозможно, и в результате тысячи трудяг стали голодать. В тяжёлые времена пабы неизменно процветают, а люди всегда будут пить – как бы ни страдали их семьи.
Когда в 1888 году началось дело Джека-потрошителя и в этот район стали стекаться жадные до сенсаций гуляки, братья решили расширить заведение, обновили обветшалые интерьеры и повесили на стены несколько жутковатых картинок и плакатов: «Это случилось здесь». Посетители потекли рекой, и один из братьев начал водить экскурсии по местам убийств, излагая кровавые подробности произошедшего, приукрашенные для пущего удовольствия толпы, которая вслед за этим валила в паб, чтобы пощекотать нервы. Дело пошло на лад.
После этого паб зажил собственной жизнью и прославился радушием хозяев, уютом и непринуждённой атмосферой. В те дни весело было в каждом кабаке, но веселье должно было иметь свои пределы, и братья сами установили эти границы. В пабе были запрещены драки, детская проституция, незаконные азартные игры, денежные сделки и курение опиума. Братьям Мастертон вновь сопутствовал успех, и заведение процветало.
В год смерти королевы Виктории скончался и один из братьев. Его хоронили не так пышно, как королеву, но по меркам Поплара это было роскошное мероприятие, и все вволю повеселились. Ничто так не поднимает настроение, как хорошие похороны в Ист-Энде, и после церковной службы двери паба гостеприимно распахнулись навстречу скорбящим. Второй брат решил отойти от дел и передал право собственности сыну, который успешно управлял заведением в течение двадцати пяти лет – во время правления короля Эдуарда, ужасов Первой мировой войны и хаоса последующих годов. Именно он купил пианино, нашёл тапёра и ввёл в обычай пение хором. Он надеялся, что песни развеселят людей – или же дадут им повод отвести душу в слезах. Песни и танцы стали особой традицией «Рук мастера», и несмотря на все усилия, окрестные пабы не могли превзойти их на ниве субботних развлечений.
В 1926-й, в год Всеобщей стачки, когда большинство британских предприятий вынуждены были закрыться, отец Билла Мастертона умер, и он, представитель четвёртого поколения, взял управление пабом на себя. Это был крепко сбитый мужчина ростом чуть выше среднего, невероятно сильный и энергичный. Он с лёгкостью работал за двоих, отличался сметливостью, необходимой для дельцов, и все называли его Мастером. Он женился на девушке из Эссекса – выходя замуж за извозчика, она и не подозревала, что окажется в пабе. Ей так и не удалось прижиться в Попларе. Как-то раз Билл уговорил её встать за стойку, но это занятие было ей настолько не по душе, что он решил, что своей кислой миной она распугает всех посетителей. Она с облегчением вернулась к детям.
Оливер, старший сын, был её отрадой – такой же привлекательный, как и отец, но куда более мягкий. Джулия, вторая по старшинству, оставалась для окружающих загадкой: это была мрачная и неразговорчивая девочка, а молчаливые дети ставят взрослых в тупик. Однако миссис Мастертон было чем заняться с тремя младшими сорванцами. Затем она снова забеременела, и на свет появилась прелестная крошечная девочка. Её назвали Джиллиан. Отец, казалось, полюбил младшую дочку, чем немало удивил мать. Остальных детей он словнобы и не замечал и вечно повторял: «Воспитание ребятишек – твоя задача, ты позаботься о них, а я уж позабочусь о деньгах, ясно?»
Яснее и не скажешь. Он много работал, и паб приносил хороший доход. В отличие от большинства женщин Поплара, миссис Мастертон никогда не знала бедности. Ей не хотелось, чтобы дети росли как кокни и говорили на жаргоне, поэтому, когда пришло время, их отправили в маленькую частную школу в другом районе. Супруг ворчал, но исправно платил за обучение.
– Тебе лучше знать, что нужно детям, – говорил он. – Надеюсь, оно того стоит.
Муж и жена притёрлись друг к другу, каждый выполнял свою роль, но они почти не разговаривали и не стремились стать ближе.
– Твой паб тебе интереснее, чем родные дети, – жаловалась иногда миссис Мастертон.
На что её муж отвечал:
– Не говори ерунды! Что мне, пелёнки менять? Тоже мне придумала! С ними же всё в порядке, так? Хорошо растут. Так чего тебе ещё надо?
Когда Джулии было девять, её старший брат начал кашлять.
– Это простуда, – сказала мать и растёрла ему грудь мазью с камфорой. Но кашель продолжался.
– Весной всё будет нормально, – рассудила она и заставила мальчика надеть фланелевую рубашку под школьную форму. Но кашель не проходил.
Оливер мечтал играть в школьной футбольной команде. Он трудолюбиво учился пинать и передавать мяч, и кашель был всего лишь досадной помехой. Больным он себя не чувствовал и не думал, что это помешает его увлечению. Когда он начал отхаркивать густую, желтоватую слизь, то просто сплёвывал её в бумажку и выбрасывал. Дома он ничего не сказал. Матери вечно суетятся, а он не хотел чтобы с ним возились. Нет уж, он будет капитаном футбольной команды.
Обнаружив как-то утром кровь на подушке сына, миссис Мастертон встревожилась. На все вопросы Оливер отвечал, что прекрасно себя чувствует, но она всё же вызвала доктора, который заподозрил туберкулёз и порекомендовал сделать рентген и отдать мокроту на анализ. Врач также посоветовал остальным членам семьи на всякий случай сделать снимки, но все они оказались здоровы. Кроме того, Оливера тут же забрали из школы, поскольку, по словам врача, он мог заразить других детей. Его определили в специальную школу при санатории Колиндейл к северу от Лондона. Ему предстояло жить там и получать лучшее лечение.
Оливер был в панике. А как же спорт, как же футбольная команда? Врач пытался объяснить, что в новой школе тоже играют в футбол, но мальчик казался безутешным. Мать тревожило другое.
Её обожаемого старшего сына, её гордость и радость, увозили из дома, и хотя она могла навещать его, это было слабым утешением.
Оливер прожил в Колиндейле полгода. Он прижился и полюбил новую жизнь. Сельский воздух шёл ему на пользу, и всё лето он играл на свежем воздухе и вроде бы окреп. Миссис Мастертон была в восторге, и врачи разрешили ей увезти сына на лето к морю – все хором твердили, что это ему поможет. Надежда – очень важная составляющая лечения. Однако до моря он не добрался. Он так и не покинул санаторий. Прекрасная безжалостная дама[29] взяла его в рабство.
Оливер умер, и его родные были потрясены. Бедная мать чуть не сошла с ума от горя, и казалось, что она уже никогда не будет прежней. Отец стал молчаливым и рассеянным, но паб продолжал исправно работать.
Когда Джулия вспоминала эту смерть и думала об обожаемом старшем брате, её охватывали гнев и отвращение. Семья жила над пабом, и ребёнка в открытом гробу выставили на всеобщее обозрение, чтобы родные и соседи могли проститься с ним. Дети, которым в ту пору было от двух до девяти лет, выглядели подавленными и грустными, мать, не переставая, рыдала, а отец молчал. Женщины приносили цветы и мелкие подарки – кого-то из них дети знали, а кого-то видели впервые. Они складывали свои дары на тело мальчика и всхлипывали.
– Держись, Эми, – говорили они. – Подумай об остальных.
Мать плакала и ничего им не отвечала. Женщины уходили, чтобы оставить семью наедине с их горем. Всё это время из паба доносилась весёлая музыка – на пианино бренчали популярные мелодии, а сиплые голоса выводили: «Забудь беду, оставь печаль и улыбнись!» От топота стол с гробом беспрерывно трясся. Пьяные выкрики не утихали до поздней ночи, и только тогда в доме воцарялся покой, которого так недоставало бедной матери. Как-то вечером Джулия пришла к ней и села рядом, наслаждаясь долгожданной тишиной. Они так и заснули в одном кресле.
– Ты моя отрада, – говорила мать и гладила её по голове.
День похорон обернулся кошмаром. Он выпал на Троицу. Мать Джулии молила отца закрыть в этот день паб, но он отказался. Последовал чудовищный скандал, и дети в ужасе забились на чердак. Мать, бабушка и тётки вместе напустились на Билла Мастертона, требуя, чтобы он проявил уважение к усопшему, но тот стоял на своём.
– Надо работать! – твёрдо сказал он. В праздники пабам разрешалось держать двери открытыми с десяти утра до рассвета, и в этот день всегда была хорошая выручка.
Катафалк подъехал к задней двери заведения, а весёлые посетители толпами шли через главный вход. Мать хотела, чтобы на похоронах её старшего сына был кортеж с лошадьми, но это обернулось катастрофой. Гроб торжественно спустили вниз и поставили в катафалк, но в этот момент из паба вывалилась компания разгорячённых юнцов и визжащих девушек и завернула за угол. Крики испугали лошадей, одна из них попятилась, и это послужило сигналом для остальных – они принялись метаться и брыкаться. Распорядители утратили торжественный вид и принялись с проклятиями тянуть за вожжи, пытаясь не дать катафалку перевернуться. Слышно было, как гроб колотится о стенки. Все гости были напуганы.
Наконец, лошади успокоились, и похороны прошли спокойно, но родители Джулии сохраняли ледяное молчание. Они не пытались утешить друг друга. Как только церемония закончилась, отец сказал, что ему пора в паб – день будет непростой.
– Ты идешь, Эми?
Она потрясла головой.
– Я не могу идти в этот шум, не сейчас.
– Как пожелаешь, – ответил он и удалился.
Семья допоздна не шла домой, но в какой-то момент им пришлось вернуться, потому что младшие дети устали и начали плакать. В пабе творился бедлам, и компания полупьяных посетителей попыталась втащить миссис Мастертон в круг танцующих. Она с трудом вырвалась, загнала детей на второй этаж и заперла за собой дверь. К одиннадцати часам уровень шума достиг критической отметки – все хором пели: «Руки, ноги, потанцуй-ка!» Мужчины и женщины аплодировали, хлопали себя по коленям и пихали друг друга бёдрами. Всё это сопровождалось взрывами хохота, улюлюканьем и свистом. Поскольку всё происходило в праздничный день, безутешной семье пришлось слушать это ещё несколько часов.
Это была лишь первая смерть. Хотя всех детей осмотрели и объявили здоровыми, младшие сыновья один за другим заболели туберкулёзом. Безутешная мать выхаживала их. Двое отправились в санаторий Колиндейл, но вернулись домой умирать, когда врачи сообщили, что больше ничем не могут им помочь. Джулия на всю жизнь запомнила время, когда на втором этаже царила тихая смерть, а внизу гремел пьяный разгул. Мать словно оцепенела от горя, а отец становился всё более угрюмым и молчаливым, но неизменно повторял: «Надо работать!» – и открывал паб. Между мужем и женой нарастало напряжение, и дома то и дело вспыхивали ужасные скандалы, в которых супруги давали волю гневу и досаде.
Читать бесплатно другие книги:
