Социопат по соседству. Люди без совести против нас. Как распознать и противостоять Стаут Марта

Глава 3

Когда нормальная совесть спит

Цена свободы – это вечная бдительность.

Томас Джефферсон

Совесть – создатель смысла. Как чувство ограничения, она коренится в наших эмоциональных связях друг с другом, и это она удерживает жизнь от превращения в ничто, кроме долгой и, по сути, скучной игры в господство над нашими собратьями.

Любое ограничение, которое совесть накладывает на нас, дает нам момент связи с чем-то другим, мост к кому-то или чему-то вне наших часто бессмысленных схем. Рассматривая холодящую альтернативу стать кем-то вроде Скипа, сразу хочется обрести совесть. Поэтому возникает вопрос: меняется ли совесть у тех 96 процентов из нас, которые не являются социопатами? Бывает ли так, что она колеблется, слабеет или умирает?

Правда в том, что совесть даже нормального человека не все время работает в одном режиме. Одна из самых простых причин такой изменчивости – это фундаментальные обстоятельства жизни нашего тела, несовершенного и движимого потребностями. Когда наши тела утомлены, больны или ранены, все наши эмоциональные функции, в том числе совесть, могут быть временно ослаблены.

Чтобы проиллюстрировать это, давайте представим, что у Джо, хозяина Рибока, когда он ехал в машине, был жар: 39 градусов. В этом случае мы можем смело сказать, что его здравый смысл колеблется, поскольку, будучи больным, он все еще пытается не опоздать на встречу. А что там относительно его нравственного чувства? Безжалостный вирус все больше овладевает телом Джо, и что он сделает, когда вспомнит, что у любимой собаки нет еды? Вероятно, у Джо еле-еле хватает энергии, чтобы придерживаться уже принятого плана, а о том, чтобы быстро мыслить, пытаясь расставить приоритеты, как это делает «здоровый Джо», и речи нет.

Теперь эмоциональная реакция Джо, связанная с Рибоком, находится в прямой зависимости от его собственных страданий, от жара и подступающей тошноты. Может быть, совесть по-прежнему окажется сильней. Но с другой стороны, не исключено, что Джо, ослабленный болезнью, не может в полную силу придерживаться своих убеждений. Следуя курсу наименьшего сопротивления, он, возможно, продолжит вести машину и попытается выполнить уже намеченное, а Рибок, хотя и не совсем забытый, на некоторое время отойдет на второй план.

Это не совсем то, как мы бы хотели думать о Джо (а точнее, о нас самих), но это правда: наше возвышенное чувство совести, несущее связь и смысл, иногда испытывает значительное влияние со стороны вещей, не имеющих отношение к добру или злу и никак не связанных с нашей моральной чувствительностью: например, внезапно свалившийся грипп, или недостаток сна, или автомобильная авария, или зубная боль. То есть совесть не исчезает, но когда тело ослаблено, она может стать очень сонной, расфокусированной.

Страдания тела – это то, что наряду с сильным страхом поднимает бодрствующую совесть на героический уровень в наших глазах. Если человек болен, или тяжело ранен, или боится, но все равно остается верным своим эмоциональным привязанностям, мы считаем этого человека мужественным. Классическим примером является солдат на передовой, который, будучи раненым, спасает своего товарища из-под огня противника. Сам факт, что мы настаиваем на концепции мужества для описания таких поступков, является нашим молчаливым признанием того, что голос совести обычно заглушается сильной болью или страхом. Если бы Джо с температурой под сорок вернулся домой, чтобы позаботиться о Рибоке, мы бы усмотрели некоторый героизм в его поведении. И нам бы захотелось сделать чуть больше, чем просто одобрительно улыбнуться ему. Может быть, мы бы даже похлопали его по плечу.

Другое физическое воздействие на совесть – это, как ни странно, гормоны. Чтобы кратко охарактеризовать это нарушение совести: согласно данным Национального информационного центра по усыновлению, 15–18 процентов новорожденных в Соединенных Штатах появились вследствие «нежелательной беременности». Справедливо предположить, что некоторые из этих беременностей стали результатом незнания или неприятной случайности, но можно с уверенностью утверждать, что сотни тысяч американских детей родились «нежеланными» просто потому, что физический аппетит затуманил сознание их родителей всего на несколько минут. Говоря о давлении сексуальности, мы признаем, насколько сложно спорить с нашей биологической природой, и мы возвышаем примеры устойчивой совести до высокого понятия «добродетели». Примечательно, что в силу такого определения мы часто более «добродетельны» в сорок лет, чем были в двадцать, и эта «добродетель» кое-как достигается через старение.

Существуют трагические биологические сбои совести. К ним относятся различные шизофренические расстройства, которые иногда заставляют людей действовать на основе психотических галлюцинаций. Когда функции мозга нарушены и человеком начинают управлять «голоса», это не шутка, а ужасающая реальность. Для истерзанной души, чей психоз ослабевает с течением времени, есть возможность «пробуждения» от безумия, и тогда обнаруживается, что человек действовал против свой собственной совести и воли под влиянием бредовой идеи.

К счастью, давление, которое наши тела оказывают на сознание, довольно ограничено. Случаи, в которых мы должны принимать важнейшие моральные решения, будучи, скажем, ранеными, происходят с нами не каждый день или даже не каждый год, а то и вовсе не происходят, и для большинства людей сексуальный экстаз в той степени, чтобы забыть обо всем, также редок. Сравнительно редко встречаются и вышедшие из-под контроля больные параноидной шизофренией.

Даже взятые вместе, биологические ограничения нашего нравственного чувства не могут объяснить бльшую часть чудовищного поведения, о котором мы можем прочитать в газетах или увидеть на экранах телевизоров в любой час любого дня. Организованные террористы вряд ли страдают шизофренией. Зубная боль не вызывает преступлений на почве ненависти. Незащищенный секс не начинает войн.

А в чем тогда причина?

В большинстве случаев наша тенденция низводить людей до нелюдей не осознается и не анализируется, и на протяжении всей истории наша склонность к дегуманизации слишком часто оборачивалась против невинных.

Каждый год четвертого июля[24] маленький приморский город в Новой Англии, где я живу, оживляется огнями праздничного костра на пляже. Костер размером с трехэтажный дом. Палеты из сухого дерева прибиты друг к другу и искусно уложены в форме башни, которую возводят над нашим своеобразным ландшафтом за несколько дней до праздника. Все продумано – и количество досок, и пространство между ними, чтобы огонь разгорался быстрее. Башню поджигают, когда становится темно, в присутствии добровольной пожарной дружины со шлангами наготове, эти ребята тут на всякий случай. Атмосфера праздничная. Музыкальный ансамбль играет патриотические песни. Есть и хот-доги, и Slurpees[25], и фейерверки. Когда костер догорает, дети идут на пляж, где пожарные весело обливают их водой из шлангов.

Все это было городской традицией в течение шестидесяти лет, но, будучи небольшим поклонником массовых костров, я посетила мероприятие только один раз, в 2002 году, когда меня пригласили друзья. Я была поражена количеством людей, которые каким-то образом уместились на нашем крошечном кусочке Атлантического побережья, а некоторые из них проехали для этого более пятидесяти миль. Я проталкивалась сквозь толпу в поисках места, достаточно близкого, чтобы увидеть огонь, но достаточно далекого, чтобы не сжечь брови. Меня предупредили, что, как только костер зажгут, станет жарковато, а днем и так было 32 градуса в тени.

Когда солнце начало садиться, послышались крики и вопли, народ призывал к сожжению башни, и наконец, когда костер подожгли, пронесся коллективный вздох. Огонь, сразу начал поглощать деревянную конструкцию, от песка вверх, к ночному небу, которое, казалось, тоже вспыхнуло. А потом пришел жар. Плотная стена невыносимого, пугающе перегретого воздуха расходилась волнами, наращивая интенсивность и заставляя толпу пятиться. Каждый раз, когда я думала, что стою достаточно далеко, мне приходилось отойти еще метров на пятьдесят, затем еще на пятьдесят, и еще раз. Мое лицо болело. Я бы никогда не подумала, что костер может дать так много тепла, даже если он высотой в три этажа.

Когда люди отступили на приемлемую дистанцию, увлеченность зрелищем вернулась, и после того как декоративную верхушку башни поглотил огонь, все зааплодировали. Украшение наверху напоминало маленький домик, и теперь в этом домике полыхал миниатюрный ад. И это, и смутное ощущение опасности, и жар от огня – всё как-то беспокоило меня, и я, признаться, не разделяла радости толпы. Вместо этого я начала думать о сожжении ведьм в XVI и XVII веках, что всегда казалось мне непостижимым, и меня вдруг кинуло в дрожь. Одно дело – читать о костре, достаточно большом, чтобы сжечь человека, другое дело – стоять перед таким костром в окружении возбужденно гудящей толпы. Зловещие исторические ассоциации не покидали меня, удерживая от наслаждения моментом. Я задалась вопросом: как получилось, что ведьм жгли на кострах? Как такие кошмары могли стать реальностью? Оставаясь психологом, я посмотрела на людей вокруг. Понятно, что это были вовсе не сбитые с толку беженцы-баски 1610 года, лихорадочно ищущие дьяволопоклонников, чтобы предать их сожжению. Нет, меня окружали миролюбивые, не склонные к истерикам граждане, не подвергавшиеся никаким лишениям и, конечно же, свободные от мрачных суеверий. Никакой жажды крови, никаких поводов для того, чтобы взыграла совесть, – был смех, были добрососедские чувства. Собравшиеся ели хот-доги, пили пиво и колу и праздновали День независимости. Мы не были бессердечной, аморальной толпой, и мы ни в коем случае не объединились бы вокруг убийства, не говоря уже об организации пыток. Если бы по какой-то странной прихоти реальности в костре появилась фигура, извивающаяся в безжалостных языках пламени, только анонимная горстка социопатов осталась бы равнодушной или, возможно, получила удовольствие от зрелища. Другие смотрели бы на это в остолбенелом неверии, несколько особенно смелых, думаю, попытались бы вмешаться, но большинство сбежали бы в ужасе, который вполне понятен. И веселый костер, развлечение, превратился бы в травмирующую картинку, которая до конца жизни отпечатается в сознании.

А что, если бы фигурой в костре был Усама бен Ладен? Как бы отреагировала толпа американских граждан в 2002 году, столкнувшись с публичной казнью человека, воспринимаемого ими как самый главный злодей мира? Смогли бы эти люди, обычно совестливые, посещающие церковь по воскресеньям, не приемлющие насилие, просто стоять и смотреть, позволяя этому произойти? Могли бы они испытать энтузиазм или по крайней мере молчаливое согласие, а не тошноту и ужас при виде человека, корчащегося в агонии?

Там, на берегу, среди всех этих хороших, добропорядочных людей, я вдруг поняла, что реакция, возможно, была бы чем-то меньшим, чем всепоглощающий ужас, просто потому, что Усама бен Ладен не является, на наш взгляд, человеком. Он это Усама, и, таким образом, заимствуя выражение из «Корней зла» Эрвина Штауба[26], он полностью «исключен из нашей нравственной вселенной». Законы совести больше не применимы к нему. Он не человек. Он – «это». И к сожалению, это преобразование человека в «это» делает его еще более страшным.

Иногда люди, кажется, заслуживают морального исключения из рода человеческого, как это происходит с террористами. Другими примерами превращения в «это» являются военные преступники, похитители детей и серийные убийцы, и в каждом из этих случаев решающим аргументом будет (или была), справедливо или ошибочно, утрата некоего права на сострадание. Но в большинстве случаев наша тенденция низводить людей до нелюдей не осознается и не анализируется, и на протяжении всей истории наша склонность к дегуманизации слишком часто оборачивалась против невинных. Список групп, статус которых некоторая часть человечества в разные времена понижала до «нелюдей», чрезвычайно длинен и, по иронии судьбы, включает категории почти для каждого из нас: чернокожие, коммунисты, капиталисты, геи, автохтонные американцы, евреи, иностранцы, «ведьмы», женщины, мусульмане, христиане, палестинцы, израильтяне, бедные, богатые, ирландцы, англичане, американцы, синегальцы, тамилы, албанцы, хорваты, сербы, хуту, тутси и иракцы, – и это только некоторые из списка.

Как только создается образ враждебной группы, группы «нелюдей», с ней можно делать все что угодно, особенно если кто-то облеченный властью отдаст приказ. Совесть больше не нужна, потому что совесть связывает нас с нормальными людьми, а не с нелюдями. Совесть все еще существует, может быть, даже очень и очень строгая, но она касается только моих соотечественников, только моих друзей и моих детей, но не ваших. Вы исключены из моей моральной вселенной, и безнаказанно – возможно, даже получая похвалы от других в своей группе, – я могу выкинуть вас из вашего дома, или расстрелять всю вашу семью, или сжечь вас живьем.

На этом июльском костре 2002 года ничего плохого не произошло. Насколько я знаю, столь жуткие мысли посетили только меня. Пламя спокойно поглощало древесину, костер прогорел и погас, как и планировалось. Смеющиеся дети – ведь они в полной безопасности в своем родном городе – выскочили на пляж, и пожарные облили их водой. Хотелось бы, чтобы человеческие собрания всегда проходили так мирно.

Когда совесть впадает в глубокий транс, когда она спит во время пыток, войны и геноцида, политические лидеры или выдающиеся личности могут решающим образом повлиять на разницу между постепенным пробуждением нашего седьмого чувства и бушующим вокруг аморальным кошмаром. История учит, что отношение к чему-либо со стороны формальных и неформальных лидеров, те планы, которые они выдвигают, чтобы решить проблемы группы, вместо того чтобы искать козлов отпущения вне ее, помогает нам вернуться к более реалистичному взгляду на «иных». В определенный момент моральное лидерство действительно способно сыграть решающую роль. Но история показывает также, что лидер без седьмого чувства может еще сильнее заморозить совесть группы, удваивая катастрофу. Используя пропаганду, основанную на страхе, усиливая деструктивную идеологию, такой лидер может создать у напуганного общества впечатление, что «нелюди» («иные») являются единственным препятствием на пути к хорошей жизни каждого, а возможно, и человечества в целом; конфликт, таким образом, будет представлен как эпическая битва между добром и злом. Когда такие убеждения распространятся, уничтожение «нелюдей» без всякой жалости (а значит, без совести) может с леденящей легкостью стать неоспоримым долгом.

Повторяющееся появление в истории лидеров подобного типа поднимает целый ряд обескураживающих вопросов. Почему человеческая раса терпит эту печальную историю снова и снова? Почему мы позволяем лидерам, мотивированным эгоистичными интересами или собственными психологическими проблемами, раздувать горькие чувства и политические кризисы в вооруженные противостояния и войны? В худшем случае, почему мы позволяем людям, которые мыслят, как Скип, убивающий лягушек и ломающий руки, верховодить и играть в игры с доминированием в чужих жизнях? Что происходит с совестью каждого из нас? Почему мы не действуем согласно тому, что чувствуем?

Одним из объяснений[27] является наше трансовое состояние, которое позволяет верить, что умирающие – все равно не люди. Еще, конечно, присутствуют страх и часто чувство беспомощности. Мы оглядываемся в толпе и думаем про себя: слишком многие против меня, я не слышу никого, кто бы, как я, протестовал против этого. Или еще более безропотно: «Вот так устроен мир…», «Это политика…» Все это может значительно приглушить наше нравственное чувство, но иногда речь идет об отключении нашей совести теми, кто имеет над нами какую-то власть, и это гораздо более унизительно, чем чувство беспомощности и страх. Очень просто: мы запрограммированы подчиняться авторитету даже против нашей собственной совести.

В 1961 и 1962 годах в Нью-Хейвене, штат Коннектикут, профессор Йельского университета Стэнли Милгрэм разработал и заснял один из самых поразительных из когда-либо проводившихся психологических экспериментов. Он стравил человеческую склонность повиноваться власти вопреки своей совести. О предмете своего исследования он писал: «Из всех моральных принципов наиболее универсальным является то, что человек не должен причинять страдания беспомощному человеку, который не приносит вреда и никому не угрожает. Этот принцип мы противопоставим склонности подчиняться»[28].

То, что проделал Милгрэм, было безжалостно прямолинейным, а видеозапись его исследования сорок лет возмущает гуманистов. Но пора рассказать, о чем идет речь.

Власть усыпляет совесть главным образом потому, что законопослушный человек производит «корректировку мыслей», которая заключается в том, чтобы не нести ответственности за свои собственные поступки.

Двое мужчин, незнакомых друг с другом, приезжают в лабораторию для участия в эксперименте, который был представлен как имеющий отношение к памяти и обучению. Вознаграждение за участие – четыре доллара плюс пятьдесят центов на проезд. Экспериментатор (Стэнли Милгрэм) объясняет обоим, что исследуется «влияние наказания на обучение». Один участник определяется как «ученик», его усаживают в кресло, а руки привязывают к стулу, «чтобы предотвратить чрезмерное движение», к запястью крепят электроды. Потом ему говорят, что он должен выучить парные слова из предложенного списка («синий ящик», «хороший день», «дикая утка» и т. д.), и предупреждают, что всякий раз, когда он совершит ошибку, проговаривая пары вслух, он будет получать удар током. С каждой ошибкой сила тока будет возрастать.

Другому человеку отводят роль «учителя». Сначала он наблюдает, как «ученика» привязывают к стулу и как к его запястьям прикрепляют электроды. Также он слышит все сказанные ему напутствия. Затем «учителя» отводят в другую комнату, просят сесть перед большим аппаратом, который называется «генератор удара». На генераторе есть тридцать переключателей электрического напряжения, расположенных горизонтально, градация – от 15 до 450 вольт, с шагом в 15 вольт. В дополнение к цифрам, под переключателями есть словесные обозначения, варьирующие от «Слабого удара» до зловещего «Опасно: труднопереносимый удар». «Учителю» вручают такой же список слов, как у «ученика», и объясняют, как нужно проводить тестирование. «Учитель» говорит в микрофон: «Синий», ученик отвечает: «Ящик» – все верно, можно переходить к следующей паре. В случае неверного ответа нужно нанести удар током. Начинать нужно с самого низкого уровня, увеличивая силу удара при каждом неверном ответе на один шаг.

Теперь откроем секрет. «Учеником» в другой комнате на самом деле был актер, помощник Милгрэма, и никаких ударов током он не получал. Но «учитель» этого, конечно же, не знал, и именно он, «учитель», был настоящим испытуемым в эксперименте.

По ходу эксперимента, как только число ошибок начинало возрастать, «ученик», сообщник Милгрэма, добавлял драматизма, ведь он же актер. На ударе в 75 вольт он громко охнул. При 120 вольтах стал кричать, что ему больно, а при напряжении в 150 вольт потребовал освободить его от продолжения эксперимента. На 285 вольтах он испустил особо мучительный крик.

Экспериментатор, профессор Йельского университета Милгрэм, все это время стоял за «учителем» и спокойно подавал реплики: «Пожалуйста, продолжайте», или: «Эксперимент требует, чтобы вы продолжили», или: «Вы должны продолжать до тех пор, пока он не запомнит все пары слов».

Этот эксперимент Милгрэм повторил сорок раз, с участием сорока человек, «ответственных и достойных в повседневной жизни»; среди них были учителя средней школы (настоящие), почтовые клерки, продавцы, рабочие, инженеры и т. д., от тех, кто не окончил среднюю школу, до тех, у кого были докторские степени. Цель эксперимента заключалась в том, чтобы выяснить, как далеко зайдут испытуемые («учителя»), прежде чем перестанут подчиняться авторитету Милгрэма, следуя своему собственному моральному императиву. Сколько ударов током они нанесут кричащему только потому, что им велели сделать так?

Прежде чем показать запись эксперимента Милгрэма студентам-психологам, я вкратце говорю о его сути и прошу предсказать, как будут развиваться события. Студенты всегда уверены, что совесть одержит верх. Многие говорят, что как только испытуемые узнают о применении электрических разрядов, большинство откажутся от участия. Или же скажут экспериментатору, чтобы он катился куда подальше, по крайней мере, когда дело дойдет до воплей «ученика» с требованием освободить его (при напряжении 150 вольт). Но так как это все-таки будущие психологи, они не исключали, что мизерное число склонных к садизму субъектов будут щелкать переключателями вплоть до 450 вольт («Опасно: труднопереносимый удар»).

Но вот что мы имеем в реальности. Тридцать четыре человека из сорока продолжали «бить током» «ученика» даже после того, как он умолял освободить его! Из этих тридцати четырех двадцать пять – это около 62,5 процента от всей группы, – следуя указаниям экспериментатора, продолжали наращивать напряжение до максимального, несмотря на крики человека в другой комнате. «Учителя» потели, краснели, чертыхались, но продолжали делать то, что велено.

Когда видеозапись заканчивается, я смотрю на часы. В аудитории, полной студентов, впервые видевших этот эксперимент, повисает ошеломленная тишина, которая длится по меньшей мере целую минуту.

Позже Милгрэм внес в свой эксперимент ряд изменений. В одном из вариантов, например, «учителя» не касались переключателей, а только называли слова из теста, – генератором «управлял» другой человек (также актер). В этой версии тридцать семь из сорока человек (92,5 %) продолжали участвовать до конца, то есть до максимального уровня.

Еще одно изменение. Если раньше «учителями» были только мужчины, то на одном из этапов Милгрэм решил протестировать женщин, полагая, что женщины окажутся более эмпатичными. Ничего подобного – все то же самое за исключением того, что послушные женщины демонстрируют больше стресса, чем мужчины.

Эксперимент был повторен в нескольких других университетах, и вскоре Милгрэм и его помощники проверили реакцию более тысячи человек обоих полов, с самыми разными жизненными историями. Результаты остались практически идентичными.

Многократно подтвержденный результат заставил Милгрэма сделать знаменитое заявление, которое настойчиво звучало в ушах и мотивировало многих занятых изучением человеческой природы: «Существенная доля людей делает то, что им говорят, независимо от нравственного содержания поступка и без ограничений со стороны совести, до тех пор, пока они верят, что команда исходит от законной власти».

Милгрэм предположил, что власть усыпляет совесть главным образом потому, что законопослушный человек производит «корректировку мыслей», которая заключается в том, чтобы не нести ответственности за свои собственные поступки. То есть в своем сознании человек больше не представляет себя несущим моральную ответственность, он – агент внешнего авторитета, которому делегируется и ответственность, и инициатива. Такая «корректировка мыслей» облегчает властям наведение порядка и установление контроля, но тот же психологический механизм дает зеленый свет корыстным, злобным социопатическим «авторитетам».

Степень, в которой власть притупляет совесть, зависит от ее легитимности. Если лицо, отдающее приказы, воспринимается как подчиненное или даже как равное, «корректировки мыслей» может никогда не произойти. В самых первых исследованиях Милгрэма одним из небольшого количества людей, отказавшихся от продолжения эксперимента, был инженер 32 лет, который, по-видимому, воспринял ученого как своего интеллектуального коллегу. Он возмущенно встал и сказал Милгрэму: «Я электротехник, и сам получал удары током… Думаю, что мы зашли слишком далеко».

Позже, когда Милгрэм спросил его, кто несет ответственность за то, что человек в другой комнате получает удары, этот мужчина ответил: «Я несу ответственность целиком и полностью».

Он был профессионалом с высоким уровнем образования, и образование следует признать одним из факторов, определяющих, проснется совесть или нет. Было бы грубой ошибкой вообразить, что ученая степень непосредственно увеличивает силу совести в человеческой психике. С другой стороны, образование иногда может уравнивать уровень субъекта с воспринимаемым уровнем наделенного властью авторитета и таким образом ограничивать беспрекословное послушание. С образованием и знаниями человек может придерживаться мнения о себе самом как о законном авторитете.

В другой вариации эксперимента вместо Милгрэма за спиной испытуемого стоял «обычный человек», он даже не был облачен в белый халат, что выдавало бы в нем ученого, и соответственно доля подчиняющихся упала с 62,5 до 20 процентов.

Восприятие и «упаковка» (в данном случае халат) – не все, но почти все. Некоторые из нас могут сопротивляться человеку, который ничем не отличается на нас, но большинство повинуются тому, кто выглядит как авторитет. Это вызывает особую озабоченность в эпоху, когда наши лидеры и эксперты проходят через магию телевидения, где любого можно показать авторитетом.

Кроме того что вещающий из «ящика» человек кажется особенным, он еще и близок нам, ведь каждый или почти каждый вечер мы лицезреем его, сидя на диване в своей гостиной.

Еще один фактор, влияющий на способность властей предержащих подавлять индивидуальную совесть, – это близость человека, дающего команды. Когда Милгрэм провел эксперимент так, что его не было в комнате, послушание снизилось на две трети и испытуемые были склонны «обманывать», используя более низкие уровни разряда на генераторе.

Близость власти особенно важна для подчинения приказам на войне или в условиях, приближенных к боевым. Как оказалось, индивидуальная совесть занимает твердую позицию против убийства – удивительно для тех, кто думает о людях как о прирожденных воинах. Данный аспект совести («Не убий!») у нормальных людей настолько устойчив, что военные психологи вынуждены были искать способы обойти его. И нашли: чтобы заставить людей убивать, команды должны отдаваться командирами (представителями власти), которые непосредственно находятся в гуще войск. В противном случае бойцы будут намеренно промахиваться или предпочтут вообще не стрелять, чтобы не нарушить самый могущественный запрет совести.

Генерал-майор С. Л. Маршалл – военный историк. Он описывал действия Соединенных Штатов на Тихоокеанском и Европейском театрах Второй мировой войны. В его трудах есть описание случаев, когда солдаты подчинялись и стреляли, пока командиры были близко, но когда контроля над ними не было, темп стрельбы понижался на 15–20 процентов. Это «объясняется не столько осознанием того, что на данном участке фронта стало безопаснее, раз их оставили одних, сколько благословенной мыслью, что пусть короткое время, но их не принуждают отнимать жизнь у других», – говорит Маршалл[29].

В своей книге «Об убийстве: психологическая стоимость обучения убивать на войне и в обществе»[30] бывший подполковник десантных войск Дэйв Гроссман также приводит примеры, когда солдаты отказывались открыть огонь. Он утверждает, что такое было и Гражданскую войну 1861–1865 годов, и во время двух мировых войн, и во Вьетнамскую войну, и в период Фолклендского конфликта. Кроме того, известны случаи отказа открыть огонь среди сотрудников правоохранительных органов. «На протяжении истории большинство комбатантов (сражающихся) в момент истины, когда они могли и должны были убить врага, становились “отказниками по убеждениям”, – пишет Гроссман, – и это дает обнадеживающий вывод о природе человека: несмотря на непрерывную традицию насилия и войны, человек по природе своей не убийца».

Но войны – это реальность наших дней, и военнослужащие обязаны подчиняться. Как быть? Чтобы пройти границу совести, чтобы оказаться в состоянии воткнуть штык или нажать на курок, нормальных людей нужно тщательно обучать, вырабатывать у них условные рефлексы, и отдавать приказы должны командиры, находящиеся на поле битвы, считают военные психологи.

Кроме того, помогает «моральное исключение»: напоминание войскам о том, что вражеские солдаты – это «косоглазые», «чурки» или что-то в этом роде. Как Питер Уотсон пишет в книге «Война умов: использование психологии в военных целях и злоупотребления ею»[31], иногда с целью принизить врага, исключить его из круга «нормальных людей» «высмеивается глупость местных обычаев» или же «враги выставляются злыми полубогами».

На поле боя и вне его, для сражающихся и для тех, кто остался дома, конкретная война должна быть изображена «решающей» или даже «священной» схваткой между добром и злом. Именно такой посыл распространяют власти во всех конфликтах и с одной, и с другой стороны. Например, когда началась война во Вьетнаме, американцев неоднократно заверяли, что они и только они могут спасти южновьетнамский народ от террора и порабощения. Выступления лидеров в военное время (а теперь, напомню, появилась возможность трансляции прямиком в наши гостиные) всегда развивают тему абсолютно необходимой миссии, «призыва свыше», который оправдывает убийство. И, как ни парадоксально, власть может легко добиться своего по той причине, что совесть ценит высокое призвание и чувство принадлежности к «правильной» группе. Другими словами, совесть легко обмануть, когда дело доходит до убийства совершенно незнакомых людей, – достаточно грамотно изложить мотивацию.

Тот факт, что психология может предоставить военным способы формирования убийц из противников убийства и то, что эти наработки используются, – новость, конечно, удручающая. Но и в плохих новостях есть частица надежды, сверкающая как алмаз во тьме. Мы начинаем понимать, что люди не являются машинами для убийства, хотя время от времени и считаем себя таковыми. Даже в условиях реального боя мы часто воздерживаемся от использования оружия или целимся мимо, потому что, пока нашу совесть не заставили замолчать под колпаком подчинения авторитету, ее голос будет напоминать нам, что мы не должны убивать.

Поскольку суть войны – убийство, война – это конечный спор совести и авторитета. Наше седьмое чувство требует, чтобы мы не отнимали жизнь, а когда власть побеждает совесть и солдата побуждают убить в бою, он скорее всего пострадает от посттравматического стрессового расстройства, сразу и на всю оставшуюся жизнь: травмированная память будет провоцировать депрессии, разводы, зависимости, язвы и сердечные заболевания. И напротив, исследования ветеранов Вьетнама показали, что те, кому посчастливилось не попасть в ситуации, когда их вынуждали убивать, симптомам ПТСР подвержены не больше, чем не воевавшие[32].

Разрушительное соревнование между нашим нравственным чувством и давлением авторитетных фигур продолжается почти непрерывно, поскольку человеческие существа живут в иерархических обществах последние пять тысяч лет, в течение которых охочий до земли лендлорд, или король, или лидер нации может приказать менее влиятельным людям пойти сражаться и убивать. И видимо, эта борьба совести не разрешится в течение жизни наших детей и наших внуков.

Стэнли Милгрэм, который продемонстрировал, что по крайней мере шесть из десяти человек склонны идти до конца в подчинении авторитетному лицу, также указал, что те, кто не отказывается подчиняться, также страдают психологически. Часто человек, который демонстрирует неподчинение, оказывается в противоречии с общественным порядком и может испытывать давящее чувство, что он был неверен чему-то или кому-то, чему (кому) пообещал свою верность. Подчинение пассивно, и только неподчинившийся человек, по словам Милгрэма, несет «бремя своего действия». Если мужество заключается в действиях «по совести» вопреки своему страху или иным чувствам, тогда сила – это способность слышать совесть и поступать согласно ей, вопреки требованиям властей.

Сила важна, потому что шансы одержать победу в противоборстве с авторитетами слишком малы.

Чтобы проиллюстрировать это, я предлагаю вообразить группу из ста взрослых. Четверо в моей гипотетической группе – социопаты: у них нет совести. У оставшихся девяноста шести совесть есть, но 62,5 процента из них будут подчиняться власти, и, вполне возможно, власть будет представлять агрессивный социопат. Остаются тридцать шесть человек, которые могут нести бремя своих поступков; тридцать шесть – это немногим более, чем треть группы. Нельзя сказать, что у них нет шансов противостоять авторитетам, но дело не легкое.

Есть и еще и одна проблема: как ни странно, большинство социопатов невидимы. Обратимся к этой дилемме и примечательному случаю Дорин Литтлфилд.

Глава 4

Самый приятный человек в мире

Я видел оборотня, пившего пино коладу в Трейдер Викс. У него были идеальные волосы.

Уоррен Зевон

Дорин смотрит в зеркало заднего вида и в тысячный раз жалеет, что она некрасива. Жизнь была бы намного проще. Впрочем, сегодня утром она выглядит отдохнувшей и симпатичной с тщательным макияжем, но она знает: если бы не ее умение обращаться с косметикой, выглядела бы она как серая мышка. Как простая девушка из села, которой не за рулем черного BMW сидеть, а коров доить. Ей всего тридцать четыре, и кожа пока еще неплохо выглядит – ни одной морщинки, но эта удручающая бледность… Нос слегка островат, и даже не слегка, а волосы соломенного цвета всегда взъерошены, как бы она их ни укладывала. К счастью, тело ее превосходно. Дорин отводит взгляд и косится на светло-серый шелковый костюм, который сидит безупречно. Ко всему прочему она умеет двигаться. У нее красивая походка и изящные жесты. Когда она ходит по офису, все мужчины смотрят на нее, считая ее невероятно соблазнительной.

Вспомнив это, Дорин улыбается и нажимает на газ. Примерно в миле от своего дома она вспоминает, что забыла покормить проклятую болонку. Ну и ладно. Тупая псина как-нибудь протянет до ее возвращения домой сегодня вечером. Болонка у нее появилась месяц назад, и теперь она думает: «Какого черта я ее завела?» Приобретая собаку, Дорин думала, что будет выглядеть элегантно, когда поведет болонку на прогулку в парк, но гулять с собакой оказалось скучно. Ладно, решила она, пусть поживет еще немного, а потом, может быть, удастся продать эту бесполезную игрушку кому-нибудь. В конце концов, она стоит довольно дорого и деньги нужно вернуть.

На парковке, расположенной на территории психиатрической больницы, Дорин с садистическим удовольствием ставит свою машину прямиком за проржавевшим «эскортом» Дженны: удачное сравнение, чтобы еще раз напомнить Дженне о том, насколько разные позиции они занимают в этом мире.

Еще один взгляд в зеркало, Дорин берет свой туго набитый портфель, призванный показать, как много она работает, и поднимается по лестнице к себе в кабинет. Проходя через приемную, она выстреливает улыбкой «мы хорошие друзья» в Айви, неуклюжую администраторшу отделения, и Айви светлеет.

– Доброе утро, доктор Литтлфилд. О боже, какой классный костюм! Он просто обалденный!

– Ну спасибо, Айви. Я всегда могу рассчитывать, что ты поднимешь мне настроение, – отвечает Дорин, делая улыбку еще шире. – Звякнешь, когда мой пациент сюда доберется, договорились?

Дорин исчезает в своем кабинете, а Айви качает головой и говорит вслух:

– Она самый приятный человек в этом мире.

Еще рано, и восьми нет; Дорин подходит к окну, чтобы посмотреть, как на работу идут ее коллеги. Заметив Джеки Рубинштейн, она с неудовольствием отмечает ее длинные ноги и легкую осанку. Джеки из Лос-Анджелеса, она уравновешенная и веселая, и благодаря красивой оливковой коже всегда выглядит так, будто только что вернулась из отпуска. Дорин знает, что Джеки талантливая и гораздо умнее ее самой, и это выводит ее из себя. Да что там выводит – на самом деле она ненавидит эту выскочку, причем настолько, что убила бы ее где-нибудь в темном переулке, но убийство – наказуемое деяние, так что придется терпеть. Дорин и Джеки восемь лет назад вместе пришли в отделение и стали «друзьями», по крайней мере, так думала Джеки; и вот теперь до Дорин дошли слухи о том, о том, что Джеки может получить премию «Наставник года». Ну ничего себе! Oни же одного года. Какой наставник, когда Джеки, как и ей, тридцать четыре!

Алчный социопат всерьез думает, что жизнь обделила его, не одарив, как других людей, и поэтому надо сравнять экзистенциальный счет, вызывая разрушение в чужих жизнях.

Джеки Рубинштейн поднимает глаза и замечает Дорин в окне кабинета. Она машет рукой. Дорин изображает радостную улыбку и машет в ответ.

В этот момент звонит Айви и предупреждает о приходе первого пациента. Это – потрясающе красивый, широкоплечий, но очень испуганный молодой человек по имени Деннис. На больничном жаргоне Деннис – VIP, очень важный пациент, потому что он племянник известного политика. В крупной университетской клинике несколько таких VIP-персон: родственники людей, чьи имена у всех на слуху. Дорин не проводит с Деннисом психотерапию, она скорее его администратор. Это означает, что она встречается с парнем дважды в неделю, чтобы узнать, как проходит его лечение. Дорин уже слышала от персонала, что Деннис хочет обсудить возможность выписки. Он считает, что ему стало настолько лучше, чтобы он вполне может вернуться домой. Хм… Отделение административных задач от лечебных – это политика больницы. У каждого пациента есть администратор и терапевт. Терапевтом Денниса была Джеки Рубинштейн, и он боготворил ее. Вчера Джеки сказала Дорин, что состояние ее пациента почти пришло в норму и она планирует продолжит работу с ним амбулаторно. Ну-ну.

Деннис вошел и сел на низкий стул напротив Дорин. Он знает, что ему нужно установить зрительный контакт, чтобы показать, насколько хорошо он себя чувствует. Но ему трудно, и он все время отводит взгляд. Его страшит что-то в сером костюме этой дамы и что-то в ее глазах. Тем не менее он убеждает себя, что она ему нравится. Дорин Литтлфилд всегда мила с ним, к тому же он слышал, что она всегда принимает участие в жизни пациентов. В любом случае она эксперт.

Дорин, сидя за столом, смотрит на Денниса. Он и правда красив, а мускулистое двадцатишестилетнее тело и вовсе безупречно. Интересно, сколько денег он получит в наследство?

Потом она вспоминает о своей роли и отвечает на его тревожный взгляд материнской улыбкой.

– Я слышала, на этой неделе ты чувствуешь себя намного лучше, Деннис.

– Да, это так, доктор Литтлфилд. Я чувствую себя намного лучше. Мои мысли приобрели совсем другое направление, ничего, что бы беспокоило меня, как это было раньше.

– Другое направление? И что же этому способствовало, Деннис?

– Техники когнитивной терапии. Я много работал. Доктор Рубинштейн научила меня. Они помогают. А еще… Ну, дело в том, что я уже готов поехать домой. Доктор Рубинштейн сказала, что она может продолжать встречи со мной амбулаторно.

«То, что было раньше» – это параноидный бред, который временами полностью захватывал рассудок Денниса. Звезда школы, получавший совсем неплохие оценки, бывший капитан школьной команды по лакроссу, поступив в колледж, он перенес приступ психоза и был госпитализирован. С тех пор прошло семь лет, и Деннис стал частым пациентом психиатрических заведений, так как его бредовые идеи, исчезая на время, снова возвращались. Он полагал, что люди пытаются убить его, что уличные фонари отслеживают его мысли по приказу ЦРУ и что в каждом проезжающем автомобиле сидит агент, которому приказали похитить его, чтобы допросить о совершенных преступлениях. Правда, он не мог вспомнить, что именно совершил. Ощущение реальности было крайне хрупким, и подозрительность мучала его, даже когда бредовые идеи отступали. Деннису становилось все труднее общаться с другими людьми, даже с врачами. Джеки Рубинштейн практически чудом удалось наладить отношения с этим несчастным.

– Так вы говорите, доктор Рубинштейн сказала, что вас могут выписать и вы просто будете приходить к ней?

– Да. Именно это она и предложила. Я имею в виду, она согласилась, что я… что я могу вернуться домой.

– Правда? – Дорин посмотрела на Денниса с озадаченным выражением лица, словно ожидая некоторого разъяснения. – Мне она этого не сказала.

Повисла длинная пауза, в течение которой Деннис заметно дрожал.

– Что вы имеете в виду? – наконец спрашивает он.

Испустив сценический вздох, полный сострадания, Дорин выходит из-за стола, чтобы сесть рядом с Деннисом. Она собиралась положить руку ему на плечо, но он быстро отстранился, как будто ждал удара. Уставившись в окно, он повторяет свой вопрос:

– Что вы имеете в виду?

О параноидной шизофрении Дорин знает достаточно, чтобы понять: Деннис подозревает, что сейчас услышит о предательстве со стороны человека, которого он считал своим единственным другом во всем мире. И она бьет наотмашь:

– Доктор Рубинштейн сказала мне, что она уверена: тебе гораздо хуже, чем когда ты к нам поступил. Что касается амбулаторного лечения, она ясно дала понять, что никогда не согласится встретиться с тобой вне больницы. Она сказала, что ты слишком опасен.

Даже для Дорин было очевидно, что что-то из сердца Денниса сейчас вылетело в окно и исчезло, чтобы не возвращаться.

– Деннис? Деннис, ты в порядке? – это звучит вполне искренне.

Деннис молчит и не двигается.

Она делает второй заход:

– Мне так жаль, что пришлось сказать тебе это… Деннис. Я уверена, это просто недоразумение. Ты же знаешь, доктор Рубинштейн не станет врать…

Деннис продолжает молчать. Он был вынужден бороться со страхом предательства каждую минуту своей жизни, и предательство со стороны доктора Рубинштейн, такой замечательной, превратила его в статую.

Когда до Дорин доходит, что он не ответит, она идет к телефону и зовет на помощь. В два счета в ее кабинете появляются два плотных санитара, готовых беспрекословно подчиниться ее приказам. Мысль об этом дарит ей удовольствие, но, приняв самое серьезное выражение лица, она подписывает бумаги на «помещение» Денниса.

«Помещение» – эвфемизм, который звучит так, будто Деннису предложат что-то вроде гостиницы, но на самом деле это означает, что из незапирающейся палаты, в какой парень был до этого, его переведут в закрытое отделение. Пациентов «помещают», если они становятся агрессивными или когда у них случается серьезный рецидив. При необходимости их привязывают к кроватям и назначают сильнодействующие медицинские препараты.

Дорин уверена, что Деннис никому не расскажет, о том, что произошло в ее кабинете, не сдаст ее. Деннис вообще никому ничего не рассказывает, он слишком подозрителен. Но даже если и расскажет, ему не поверят. Никто никогда не верит пациентам психиатрических отделений, особенно когда их слова противоречат словам врача. И судя по тому, что она только что видела, Деннис в таком окаменелом состоянии останется надолго.

Дорин удовлетворена: Джеки Рубинштейн только что потеряла своего VIP-пациента. Деннис будет дико подозрителен по отношению к Джеки, а самая изюминка в том, что Джеки будет винить себя! Она подумает, что пропустила что-то важное в своей терапии или сказала Деннису что-то обидное. Джеки в подобных делах полная дурочка. Она возьмет вину на себя и передаст пациента другому терапевту. Хватит уже в этой больнице разговоров о том, что доктор Рубинштейн – чудо-специалист.

Теоретик психологии личности Теодор Миллон назвал бы Дорин Литтлфилд «алчным психопатом»[33], где слово «психопат» означает отсутствие совести, а слово «алчность» имеет свое обычное значение: беспорядочное стремление завладеть чужим. Не у всех социопатов налицо алчность – у некоторых совсем другие мотивы, но когда недостаток совести и корысть соединяются в одном человеке, возникает пугающая картина. Так как невозможно просто украсть самое ценное, что есть у другого человека: красоту, интеллект, сильный характер, успех, алчный социопат принимается за обрушение завидных для него качеств других, чтобы те потеряли их или по крайней мере не могли наслаждаться ими слишком часто. Миллон говорит: «Здесь удовольствие состоит скорее в том, чтобы лишить, а не в том, чтобы завладеть».

Алчный социопат всерьез думает, что жизнь обделила его, не одарив, как других людей, и поэтому надо сравнять экзистенциальный счет, вызывая разрушение в чужих жизнях. Социопат полагает, что природа, обстоятельства и судьба пренебрегли им и что унижение других людей – это единственное средство стать могущественным. Возмездие, которое, как правило, направляется против людей, даже не подозревающих о том, что они оказались мишенью, является самой важной деятельностью в жизни алчного социопата, ее наивысшим приоритетом.

Поскольку эта подпольная борьба за власть является приоритетом номер один, ей посвящена вся изворотливость корыстного социопата. Он может разрабатывать схемы и совершать действия, которые большинство из нас сочтут возмутительными и потенциально саморазрушительными, не говоря уже о жестокости. И все же, когда алчный соципат живет рядом с нами, мы часто не обращаем внимания на его деятельность. Мы не ожидаем, что человек способен вести грязную вендетту против кого-то, кто не сделал ничего, чтобы обидеть или оскорбить его. Мы настолько не ожидаем этого, что даже когда такое происходит с кем-то, кого мы знаем, или с нами лично, мы не замечаем подвоха. Действия, предпринимаемые алчным социопатом, часто так экстравагантны, что мы отказываемся верить в то, что они были намеренными или даже что они вообще имели место быть. Может быть, нам это показалось? Таким образом, истинная природа алчных социопатов обычно невидима для нормальных людей. Они могут легко спрятаться, как Дорин почти десять лет скрывала свою истинную личину, работая в больнице.

Социопат неуязвим, преступника ловят и наказывают.

Алчный социопат – это классический волк в овечьей шкуре, и в случае Дорин маскировка разрабатывалась особенно тщательно. Дорин – психотерапевт, или во всяком случае все в больнице считали, что она является психотерапевтом. Правда в том, что у нее не было соответствующей лицензии и не было докторской степени. Когда ей было двадцать два года, она получила степень бакалавра психологии в университете у себя дома, и это все. Остальное – экстравагантная игра. При приеме на работу ее, разумеется, попросили предоставить рекомендации. Оба лица, давшие рекомендации, были очень заметными в обществе мужчинами, и оба имели компрометирующие связи с Дорин. Ответственные за найм персонала даже не стали проверять данные, которые она указала. Они просто предположили, что у нее есть докторская степень, раз ей дали рекомендации такие известные люди. В конце концов, кто бы стал лгать в таком важном вопросе? Что касается ее способности вести себя как психолог – Дорин умела это делать достаточно хорошо, чтобы обмануть и профессионалов, и пациентов. Она многому научилась, читая книги, этого у нее не отнять.

Давайте повторим, что произошло. В начале девятого Дорин встретилась с выздоравливающим пациентом, столкнула его в острое параноидальное состояние, потому что ей хотелось отомстить слишком удачливой коллеге, и отправила в закрытое отделение, где Денниса скорее всего накачали лекарствами. Что она делала после этого, до конца рабочего дня? Если бы мы наблюдали за ней, мы бы обнаружили, что она спокойно принимает других пациентов, делает телефонные звонки, заполняет документы, а после обеда посещает собрание персонала. Мы бы, вероятно, не заметили ничего необычного. Ее поведение кажется абсолютно нормальным. Возможно, она не приносит пользы своим пациентам, но она и не наносит им очевидного вреда, за исключением таких случаев, как с Деннисом, когда целью было нанести урон коллеге. Зачем ей направлять свои манипулятивные навыки против обычных пациентов психиатрического стационара? У них нет ничего, что она хочет. Мир лишил их права голоса, и ей этого достаточно – она может чувствовать себя сильной, просто сидя в комнате с ними.

Исключением может стать случайная женщина-пациентка, которая слишком привлекательна или, что еще хуже, слишком умна. Тогда Дорин, возможно, придется пару раз одернуть «счастливицу», чтобы пробудить чувство ненависти, которое, как правило, снедает таких пациентов. Войдя в роль психотерапевта, она считает это смехотворно легким делом. Встречи в кабинете всегда проходят один на один, и хорошенькая пациентка никогда не поймет, что ее ранило, а раз не поймет, то и пожаловаться не сможет.

Но просто так, когда ничто не провоцирует в Дорин алчное желание насолить, она ни в кого не целится. Напротив, она может быть особенно обходительной, когда считает, что пациенты, приходящие к ней, полезны в поддержании образа необыкновенно приятного, заботливого, ответственного и перегруженного работой человека. Например, в тот день, когда Дорин подставила Джеки Рубинштейн и навредила Деннису, она остановилась перед уходом с работы у стола Айви для небольшого приятного разговора. И не только в этот день – так она старается делать каждый вечер. Айви – администратор, и как знать, может, она пригодится для чего-то.

Дорин выходит из своего кабинета, падает в кресло в приемной и говорит:

– Ах, Айви! Я так рада, что этот бесконечный день закончился!

Айви на двадцать лет старше Дорин. У нее избыточный вес, и она носит большие пластиковые серьги. Дорин думает, что она жалкая.

Айви горячо отвечает ей:

– Я знаю! Бедняжка! И этот бедный Деннис… Я не доктор, но я вижу много пациентов… Вы знаете, я вроде как надеялась… Наверное, я ошибалась.

– Нет-нет. Ты очень наблюдательна, Айви. Некоторое время он казался лучше. Иногда эта работа разбивает сердце…

Утром двое суровых санитаров вывели Денниса из кабине Дорин прямо на глазах простодушной Айви, и сейчас она с беспокойством смотрит на Дорин.

– Знаете, доктор Литтлфилд, я волнуюсь за вас.

Делая это признание, Айви замечает, что глаза Дорин наполняются слезами, и она понижает голос:

– Ой, это было ужасно для вас, не так ли? Надеюсь, вы не думаете, что я лезу не в свое дело, но вы слишком тонко чувствующий человек для этой работы.

– Что ты, Айви. Я просто устала, и конечно, мне грустно из-за Денниса. Никому не говори, ведь я не должна иметь любимчиков, но, знаешь, он мне особенно дорог… Теперь мне хочется просто поехать домой и хорошенько выспаться.

– Именно это вам и следует сделать, дорогая моя.

– Хотелось бы, но из-за того, что произошло, я не успела оформить документы, и думаю, мне снова придется полночи не спать.

Айви бросает взгляд на пухлый портфель Дорин и вздыхает:

– Бедная… Послушайте, давайте поговорим о чем-нибудь приятном, чтобы отвлечься. Как ваша милая собачка?

Дорин прикрывает глаза тыльной стороной ладони и улыбается.

– Она чудесная, Айви. Такая милая, я бы ее так и съела!

Айви хихикает.

– Спорим, она ждет вас. Сейчас приедете домой и обнимете ее покрепче.

– Ну, не слишком крепко. Я ее раздавлю. Она такая крошечная.

Обе смеются, потом Дорин говорит:

– Айви, Айви… Знаешь, я думаю, ты должна стать психологом. Ты всегда знаешь, как поднять настроение. Увидимся завтра с утра пораньше, хорошо? Продолжим в том же духе.

– Конечно, я буду здесь, – лучится Айви.

Дорин берет свой портфель и уходит, немного склоняясь на сторону портфеля (такой тяжелый!).

На парковке она встречает Дженну, владелицу разбитого «эскорта». Дженна – новый интерн, и в отличие от Айви она молодая, яркая и симпатичная.

– Привет, Дженна. Едешь домой? – делает стойку Дорин.

Дженна моргает. В вопросе коллеги она усматривает критику, поскольку интерны должны пахать, как рабы.

Но она быстро приходит в себя:

– Да. Еду домой. Вы тоже?

Дорин выглядит обеспокоенной.

– А как же экстренное совещание в Чатвин-Холл?

Чатвин-Холл, отделение в дальнем уголке больницы, возглавляет внушающий страх доктор Томас Ларсон, непосредственный начальник Дженны. Про встречу Дорин выдумала на месте.

Дженна сразу бледнеет.

– Экстренное совещание? Но мне никто не говорил. Когда его назначили?

Дорин – теперь она выглядит как строгая учительница – смотрит на часы и говорит назидательным тоном:

– Около десяти минут назад, я полагаю. Разве ты не проверяешь свои телефонные сообщения?

– Да, конечно, но о совещании там ничего не было. Так вы говорите, в кабинете доктора Ларсона?

– Я полагаю, да.

– О нет… Боже… Я должна… Мне надо… Ох, тогда я побежала.

Дженна слишком сильно паникует, чтобы удивиться, почему это доктор Литтлфилд знает о совещании, которое вообще к ней не относится. Она выбегает с автостоянки и мчится на каблуках через пропитанный дождем больничный газон.

Дорин наблюдает за ней до тех пор, пока девушка не заворачивает за дальний угол здания. Затем Дорин садится в свой BMW, бросает на себя взгляд в зеркало заднего вида и едет домой. Завтра или на следующий день она встретит Дженну, и Дженна спросит ее о встрече, которой не было. Но Дорин просто пожмет плечами, пристально посмотрит в мягкие глаза девушки, и та отступит.

Дорин Литтлфилд никогда не будет привлечена к ответственности за свои злодеяния, включая практику психологии без лицензии. Дядя Денниса никогда не узнает, какую роль она сыграла в судьбе ее племянника. Сотрудники больницы никогда не подвергнут Дорин юридическому преследованию за преступный обман. Она не понесет наказания, соразмерного бесчисленным психологическим нападкам, которые она совершает. В конечном счете то, что она делает, прекрасно иллюстрирует разницу между социопатом и преступником. Социопат неуязвим, преступника ловят и наказывают. Самый простой пример – трехлетнюю девочку, с виду паиньку, все считают очаровательной, но вот она берет конфеты из сумки своей матери – попадается на «преступлении» – и ее ругают.

Взрослые, пойманные на совершении бессовестных поступков, составляют скорее исключение, чем правило. Можно было бы предположить, что тюрьмы переполнена социопатами, но это не так. По словам Роберта Хейра и других исследователей, которые изучают статистику преступлений, в американских тюрьмах в среднем лишь около 20 процентов заключенных – социопаты[34]. Хейр и его коллеги с осторожностью отмечают, что эти 20 процентов несут ответственность за самые тяжкие преступления против личности (вымогательство, вооруженное ограбление, похищение людей, убийство) и преступления против государства (государственная измена, шпионаж, терроризм), но 80 процентов социопатами не являются. Скорее это те люди, чье поведение стало продуктом негативных влияний общества, таких как жестокое обращение в детстве, насилие в семье, наркомания и порочный круг нищеты. Статистика также свидетельствует, что лишь немногие социопатические преступления доводятся до сведения нашей правовой системы, а это означает, что социопаты в большинстве своем не являются преступниками в общепринятом смысле. Наиболее распространенный социопатический профиль, как у Дорин, включает в себя каждодневный обман и маскировку, и только самые вопиющие преступления (похищение, убийство, и т. д.) трудно скрыть, даже будучи очень умным социопатом. Некоторые, хотя далеко не все, попадаются. Однако такие, как мисс Литтлфилд, неуязвимы, и даже когда их ловят, в том смысле, что их деяния становятся известны, они редко подвергаются судебному преследованию. Большинство социопатов не подвергаются тюремному заключению. Они здесь, в мире, со мной и с вами.

Ниже мы обсудим причины, по которым людям, обладающим совестью, так трудно рационально общаться с людьми, у которых совести нет. Эти причины варьируют от тактики страха, используемой социопатами, до нашего собственного неуместного чувства вины. Но сначала давайте вернемся в больницу еще раз, чтобы встретить чудо-доктора Джеки Рубинштейн.

Через четыре дня после того, как Денниса поместили в закрытое отделение, пришло воскресенье, и территория больничного комплекса опустела. И вдруг мы видим, как по узкой дорожке к корпусу, где закрыли молодого человека, едет машина. Она останавливается у входа, и из машины выходит доктор Рубинштейн. Она роется в кармане пальто, чтобы достать потрясающий, почти средневековый универсальный ключ. Джеки восемь лет работает в больнице, но все равно волнуется. Она проворачивает тяжелый ключ в замке и входит в корпус. Джеки пришла, чтобы еще раз попробовать убедить Денниса поговорить с ней. Когда она заходит в палату, за ней закрывается тяжелая металлическая дверь. Деннис сидит на зеленом виниловом диване и смотрит на выключенный телевизор. Он поднимает глаза, их взгляды встречаются, и, к облегчению Джеки, Деннис делает знак, чтобы она подошла и села.

Затем происходит первое чудо: Деннис начинает говорить. Он говорит и говорит, и рассказывает Джеки Рубинштейн все, что услышал от Дорин Литтлфилд. Второе чудо – Джеки верит ему. Вечером она звонит из дома Дорин и обличает ее.

Естественно, Дорин все отрицает, и даже обвиняет Джеки в том, что она втянулась в паранойю своего пациента. Джеки отказывается отступить, и Дорин предупреждает ее, что если эту «сказку» рассказать в больнице, карьере Джеки конец.

Повесив трубку, Джеки звонит своему хорошему другу в Лос-Анджелес за поддержкой. Она говорит ему, что ей кажется, будто она теряет рассудок. Это, конечно, шутка, но ей и в самом деле так кажется. Джеки не знает, что Дорин – мошенница, она думает, что они коллеги, а значит, на равных. По этой причине Джеки понимает, что ей будет трудно отстоять свою точку зрения перед руководством больницы. Они сочтут, что это просто ссора двух женщин. В худшем случае они могут предположить, как это сделала Дорин, что Джеки позволила проблемам своего пациента стать реальностью.

Обаяние, хотя связь может показаться противоречащей интуиции, является основной характеристикой социопатии.

Тем не менее на следующее утро она вошла в кабинет заведующего отделением и рассказала ему, что случилось. Его седобородое лицо покраснело, и Джеки никак не могла понять, на кого он злится – на нее или на Дорин. Потом у нее мелькнула мысль, не крутит ли он роман с Дорин.