Социопат по соседству. Люди без совести против нас. Как распознать и противостоять Стаут Марта
Подобно тому, как совесть – это не просто чувство вины, а следствие нашей способности испытывать эмоции и привязанности, которые являются результатом наших чувств, социопатия – это не просто отсутствие чувства вины и угрызений совести. Социопатия – это нарушение способности получать и ценить реальный (непросчитываемый) эмоциональный опыт и строить реальные (непросчитываемые) отношения с другими людьми. Если для удобства изложить ситуацию кратко и, может быть, упрощенно: отсутствие нравственного чувства указывает на еще боее глубокую проблему. Как обладание совестью не существует без способности любить, так социопатия в конечном счете основывается на отсутствии любви.
Социопат – это тот, кто «не соответствует социальным нормам», или кто «никогда не бывает моногамным», или кто «не выполняет финансовые обязательства» именно по той причине, что любое обязательство – это чувство по отношению к существу или к группе существ, которые являются эмоционально значимыми. А для социопата мы просто незначимы.
Социопатия холодна по самой своей сути, как бесстрастная игра в шахматы. Этим она отличается от обычной двуличности, нарциссизма и жестокости, которые часто полны жара эмоций. В случае необходимости большинство из нас солгали бы, чтобы спасти жизнь кого-то из родных, и уже избитым стал пример бандита, который (возможно, в отличие от своего социопатического лидера) испытывает преданность и тепло по отношению к своим подельникам, как и нежность к матери, братьям и сестрам. Но Скип ни к кому ничего не чувствовал, даже будучи ребенком. Доктор Литтлфилд не могла заботиться о своих пациентах, а Люк не мог любить даже свою жену и собственного ребенка. В восприятии таких умов другие люди, даже «друзья» (на самом деле у них нет друзей) и члены семьи, являются не более чем частями игры, готовыми к эксплуатации.
Любовь для них – это совсем не то, что испытывают другие люди. Единственные эмоции, которые социопаты, кажется, ощущают по-настоящему, это так называемые «примитивные» аффективные реакции, возникающие в результате физической боли и удовольствия, или вследствие кратковременных разочарований и успехов.
Фрустрация может породить гнев или ярость в социопате. Успех хищника, победа в игре в «кошки-мышки» (например, Дорин удалось заставить Дженну бежать по больничному газону) обычно вызывает агрессивный аффект и возбуждение, «кайф», который может восприниматься как момент ликования.
Эти эмоциональные реакции редко бывают продолжительными, и их считают неврологически «примитивными», потому что, подобно всем эмоциям, они берут начало в эволюционно древней лимбической системе мозга, но в отличие от «высших» эмоций они несущественно перерабатываются функциями коры головного мозга.
Особенно интересным и поучительным в качестве противоположности социопатии является состояние нарциссизма. Нарциссизм в метафорическом смысле – это половинчатая социопатия. Даже клинические «нарциссы» способны испытывать большинство эмоций так же сильно, как и другие люди, – от чувства вины и печали до отчаянной любви и страсти. Отсутствующей половиной является критически важная способность понимать, что чувствуют другие люди.
Нарциссизм – это нарушение не совести, а эмпатии, которая представляет собой способность воспринимать эмоции других людей и соответственно реагировать на них. Говоря об эмоциях, бедный «нарцисс» не видит дальше собственного носа. Как тестяной человечек Пиллсбери[55], он как ни в чем не бывало отпружинивает любой вклад извне. В отличие от социопатов «нарциссы» часто испытывают психологическую боль, и иногда могут обращаться за психотерапией. Когда «нарцисс» ищет помощь, одна из основных проблем, как правило, состоит в том, что он, незаметно для себя самого, отталкивает людей из-за отсутствия эмпатии и чувствует себя покинутым и одиноким. Он скучает по людям, которых любит, но плохо подготовлен, чтобы вернуть их. Социопаты, напротив, не заботятся о других людях и поэтому не скучают по ним, когда те отворачиваются или уходят, за исключением чувства, возникающего при отсутствии полезного инструмента, который каким-то образом потерялся.
Социопаты вступают в брак по определенным причинам, но они никогда не женятся по любви. Они не могут искренне полюбить ни супругов, ни детей, ни даже домашних животных. Клиницисты и исследователи отмечают, что, когда речь идет о высших эмоциях, социопаты могут «знать слова, но не музыку». Им приходится учиться выглядеть эмоциональными, как мы с вами учим второй язык, то есть через наблюдение, подражание и практику.
Так же, как мы с вами, практикуясь, могли бы свободно заговорить на другом языке, интеллектуальный социопат может достичь убедительной плавности в «разговорной эмоции». На самом деле это не такая уж сложная интеллектуальная задача, намного легче, чем выучить французский или китайский. Любой человек, который хотя бы поверхностно наблюдает за действиями других или читает романы и смотрит старые фильмы, может научиться вести себя романтично, заинтересованно или мягкосердечно. Практически любой может научиться говорить: «Я люблю тебя» или казаться пораженным, восклицая: «Ой! Какой милый щеночек!» Но не все люди способны испытывать эмоции, подразумеваемые поведением. Социопаты – никогда.
Тем не менее, как мы знаем из исследований множества других человеческих характеристик, генетическая предрасположенность и нейробиологические различия не складываются в неотвратимые судьбы. Генетический мрамор нашей жизни предшествует нашему рождению, но после того как мы появились на свет, мир берется за резец и начинает наверстывать упущенное, рассекая любой материал, предоставленный природой. Изучение наследуемости говорит нам, что в случае социопатии биология в лучшем случае составляет половину истории. К тому же к генетическим факторам добавляются переменные окружающей среды, которые влияют на отсутствие совести, хотя, как мы скоро увидим, эти влияния остаются несколько неясными.
Преобладающие системы убеждений в определенных культурах поощряют прирожденных социопатов когнитивно компенсировать то, что у них отсутствует в эмоциональном плане.
Предположение о социальных факторах, обладающее самым непосредственным, интуитивным смыслом, – это жестокое обращение в детстве. Возможно, некоторые люди с генетической и неврологической предрасположенностью к социопатии в конечном счете становятся социопатами, в то время как другие – нет, именно потому что социопаты подвергались насилию в детстве и насилие ухудшило их психологический статус, равно как и уже нарушенное неврологическое функционирование. Ведь мы точно знаем, что жестокое обращение с детьми имеет множество негативных последствий, среди которых – обычная (несоциопатическая) делинквентность несовершеннолетних, а во взрослом возрасте – жестокость, депрессия, склонность к суициду, диссоциация и различные расстройства сознания, анорексия, хроническая тревожность, химические зависимости. Психологические и социологические исследования без тени сомнения убеждают нас в том, что жестокое обращение с детьми неизбежно токсично для психики.
Проблема связи развития социопатии с насилием в раннем возрасте состоит в том, что в отличие от несоциопатической подростковой преступности и обычного насильственного поведения нет убедительных доказательств, связывающих основную характеристику социопатии – отсутствие совести – с жестоким обращением в детстве. Кроме того, в общей массе социопаты не страдают от других трагических последствий перенесенной в детстве жестокости, таких как депрессия и тревожность, а как мы знаем, значительное количество накопленных научных данных свидетельствует о том, что пережившие насилие в раннем возрасте, независимо от того, нарушают они законы или нет, предсказуемо страдают от таких проблем.
Фактически есть некоторые свидетельства в пользу того, что социопаты меньше подвержены влиянию раннего травмирующего опыта, чем люди с совестью[56]. Для лиц, которые были диагностированы Робертом Хейром, проводившим исследования среди американских заключенных, как психопаты, качество семейной жизни в детстве не имело никакого влияния на время дебюта криминального поведения. Была ли их семейная жизнь стабильной или нет, те, кто подпадал под определение «психопаты» (исследование проводилось с помощью «Опросника психопатии»), впервые попадали в поле зрения полиции в среднем в 14 лет. Напротив, у заключенных, которые не были диагностированы как психопаты (основные структуры личности у них были в норме), возраст начала криминального поведения сильно зависел от качества семьи. Те, у кого прошлое было более стабильным, впервые попадал на скамью подсудимых в среднем в 24 года, а лица с неблагополучной семейной обстановкой представали перед судом в возрасте около 15 лет. Другими словами, тяжелая жизнь питает и ускоряет обычную преступную деятельность, как и можно было ожидать, но преступность, вызванная безжалостностью социопатии, расцветает сама по себе и по собственному расписанию.
В поиске воздействий окружающей среды на развитие социопатии многие исследователи обратились к концепции нарушения привязанности, а не жестокого обращения с детьми как такового. Нормальная привязанность является врожденной системой в мозге, которая мотивирует младенца искать близости родителя или любого другого лица, ухаживающего за ним, чтобы сформировать самые первые межличностные отношения. Первая взаимосвязь имеет решающее значение не только по причине выживания детей, но и потому, что это позволяет незрелой лимбической системе младенца «использовать» зрелые функции мозга взрослого, чтобы организовать себя. Когда родитель эмпатически реагирует на ребенка, то положительные эмоции ребенка, такие как удовлетворение и восторг, поощряются, а потенциально вредные негативные эмоции, такие как разочарование и страх, могут быть ослаблены. Подобное взаимоотношение способствует формированию чувства порядка и безопасности, которое в конечном счете будет закодировано в памяти ребенка, предоставляя ему в этом мире портативную версию того, что Джон Боулби назвал «надежной базой» в своей теории привязанностей[57].
Исследования говорят нам, что адекватная привязанность в младенчестве имеет много счастливых следствий, включая здоровое развитие эмоциональной саморегуляции, автобиографической памяти и способности к рефлексии собственного опыта и действий[58]. Возможно, самое важное – что привязанность в младенчестве позволяет человеку в дальнейшем создавать эмоциональные связи с другими людьми. Самые ранние привязанности формируются в возрасте семи месяцев, и большинству младенцев удается привязаться к первому человеку, ухаживающему за ними, так, чтобы развить эту важную способность.
Социопаты могут убивать, не испытывая мучений, будь жертва хоть лягушкой, хоть человеком.
Нарушение привязанности – это трагическое состояние, которое возникает, когда привязанность в младенчестве нарушается из-за родительской несостоятельности (как в случае серьезного эмоционального расстройства со стороны родителя) или потому, что ребенок просто слишком часто остается один (как в старомодном сиротском приюте). Дети и взрослые с тяжелым расстройством привязанности, для которых оказалось невозможным сформировать привязанность в течение первых семи месяцев, неспособны к эмоциональному сближению с другими и, следовательно, предоставлены судьбе, которая, вероятно, хуже смерти. В США в сиротских приютах XIX – начала ХХ века, где строго следили за гигиеной, младенцы, к которым вообще не прикасались в целях антисептического совершенства, обрекались на смерть в буквальном смысле слова. Они таинственным образом погибали от состояния, которое тогда называлось маразм – греческое слово, которое означает «расточительство». Теперь это расстройство носит название «задержка развития неорганической природы». Почти все дети, к которым не прикасались в этих приютах, погибли. В ходе последних ста лет детские психологи и педиатры узнали, что крайне важно держать на руках, обнимать, ласкать младенцев и разговаривать с ними и что, если не делать этого, последствия будут душераздирающими.
В Западной Европе и США (по иронии судьбы они относятся к числу наименее тактильных обществ на земле) скорбь и утрата, которые несет нарушение привязанности, отразились в личном опыте многих семей, сочувственно поспешивших в начале 1990-х усыновить детей-сирот из Румынии. В 1989 году, когда в Румынии пал коммунистический режим[59], остальной мир увидел ужасные фотографии из сотен детских домов, засекреченных психопатическим диктатором Николае Чаушеску. Под его правлением Румыния была страной с бедностью на грани выживания, но Чаушеску запретил как аборты, так и контроль над рождаемостью. Результатом стали сотни тысяч голодающих детей, и почти 100000 детей-сирот оказались в государственных учреждениях. В румынских детских домах соотношение сирот и персонала было сорок к одному. Условия были гротескно антисанитарными, и за исключением того, что им давали достаточно еды, чтобы не умереть с голоду, младенцы и дети постарше не получали заботы.
Самым добрым решением для состоятельных иностранцев казалось усыновить как можно больше этих детей. Благонамеренные европейцы и американцы привели румынских детей в свои дома и с любовью пытались вырастить их здоровыми. А затем пара в Париже обнаруживает, что их прекрасная десятимесячная румынская дочь безутешна и кричит еще громче, когда они пытаются взять ее на руки[60]. Или пара в Ванкувере заходит в спальню своего трехлетнего сына и видит, что он только что вышвырнул котенка в окно. Или родители в Техасе наконец признают, что они не могут ничего поделать с тем, что их усыновленный пятилетний сын проводит дни, уставившись в угол, и что он иногда злобно нападает на родных детей этой пары посреди ночи. Западная Европа и Северная Америка импортировали кошмар расстройства привязанности, взращенный румынским садистом-социопатом, которого уже не было в живых. Будучи полностью лишены привязанности в младенчестве, многие из спасенных детей были лишены способности любить.
В июне 2001 года новое руководство Румынии приказало запретить усыновления не из-за гуманитарной причины, а по политическим и финансовым мотивам. Европейский союз только что объявил, что бедная Румыния с ее оттоком сирот стала «рынком детей» и вряд ли добьется членства в процветающем союзе с 15 странами, если «политически неправильные» усыновления в другие страны не будут прекращены. В момент написания этой книги более сорока тысяч детей – население маленького городка, по-прежнему жили в сиротских учреждениях Румынии, которая нацелилась на членство в ЕС в 2007 году[61].
Особенно после разоблачения румынского «сиротского кризиса» психологи задались вопросом, может ли нарушение привязанности быть внешним источником социопатии. Сходства очевидны.
Дети, страдающие от расстройства привязанности, являются импульсивными и эмоционально холодными и иногда опасно жестоки по отношению к своим родителям, братьям и сестрам, друзьям и домашним животным. Они склонны совершать кражи, поджоги и акты вандализма, и они часто проводят время в местах лишения свободы для несовершеннолетних, а затем попадают в тюрьмы, когда становятся взрослыми, совсем как социопаты. И такие дети – единственные, кто почти так же пугает нас, как юные социопаты.
Эти сходства были замечены во многих частях мира. Например, в скандинавской детской психиатрии описано состояние, которое называется «раннее эмоциональное расстройство» и которое, как полагают, вызвано отсутствием связи между матерью и ребенком[62]. Этот диагностический термин в Скандинавии используется для обозначения повышенного риска развития социопатического характера во взрослой жизни. Раннее эмоциональное расстройство статистически связано с факторами, которые могут затруднить формирование привязанности между матерью и ребенком, такими как преждевременные роды, очень низкий вес при рождении и злоупотребление матерью психоактивными веществами во время беременности.
Моя работа такова, что мне каждый день напоминают о том, как нечасто нас слушают и слышат, любого из нас, и как нечасто хоть немного понимают наши действия.
В этих исследованиях есть, однако, незначительные проблемы. Например, некоторые факторы, такие как злоупотребление психоактивными веществами во время беременности, могут быть вязаны с социопатией матерей и тем самым возвращать все к генетическому объяснению. Но главная проблема с приравниванием нарушения привязанности и социопатии, несмотря на научно искушающую общность этих двух диагнозов, является их стойкое и неоспоримое различие в том, что касается особенностей социопатии. В отличие от социопатов дети и взрослые, страдающие от нарушения привязанности, редко бывают обаятельными в межличностных отношениях. Напротив, эти несчастные, как правило, производят отталкивающее впечатление, и при этом они не прикладывают ни малейших усилий для имитации своей «нормальности». Многие из них – одиночки. Их эмоциональный облик плоский и непривлекательный, а иногда и прямо враждебный, и они склонны колебаться между явно отталкивающими крайностями враждебного равнодушия и неудовлетворимой нужды. Ничто из этого не оставляет простора для хамелеоновых манипуляций и хитрых игр социопата с его обманчивыми улыбками и разоружающей харизмой или для периодического успеха в материальном мире, которого часто достигает общительный социопат.
Многие клиницисты и родители свидетельствуют, что социопатические дети отказываются создавать теплые отношения с членами семьи. Oни склонны отстраняться как эмоционально, так и физически. И конечно же, таковы и дети с нарушениями привязанности. Но в отличие от ситуации несчастного ребенка с нарушением привязанности у юного социопата отрешенность от семьи скорее является результатом его способа бытия в мире, чем причиной такого бытия.
Итак, в целом мы имеем некоторое представление о том, что может быть одним из основных нейробиологических дефицитов при социопатии. У изученных социопатов обнаруживаются значительные нарушения способности обрабатывать эмоциональную информацию на уровне коры головного мозга. И, изучив исследования наследуемости, мы можем предположить, что нейробиологическая основа социопатии как черты личности наследуема на 50 процентов. Оставшиеся причины, другие 50 процентов, гораздо туманнее. Ни жестокое обращение с детьми, ни нарушение привязанности не могут считаться фактором окружающей среды, ответственным за формирование состояния манипулятивности и неспособности любить и испытывать чувство вины, которое психологи называют социопатией. Как негенетические факторы влияют на развитие этого сложного состояния, при том что они почти наверняка оказывают влияние, по-прежнему остается загадкой.
Остается вопрос: когда ребенок рождается с ограничивающим неврологическим нарушением, какие факторы окружающей среды определяют, разовьются ли у него полноценные симптомы социопатии? В настоящее время мы просто не знаем этого.
Вполне возможно, что влияние окружающей среды на социопатию сильнее связано с общими особенностями культуры, чем с какими-либо конкретными факторами воспитания детей. Действительно, связывание возникновения социопатии с культурой до сих пор было более плодотворным, чем поиск ответов в конкретных переменных воспитания.
Вместо того чтобы быть продуктом жестокого обращения в семье или нарушения привязанности, возможно, социопатия включает в себя взаимодействие между врожденной неврологической прошивкой индивидуумов и обществом, в котором они ведут свою жизнь.
Эта гипотеза неизбежно разочарует некоторых людей, потому что если изменение условий беременности и родов, а также лечения детей уже не маленький проект, то изменение системы ценностей и верований целой культуры являются еще более масштабным проектом, с временны`м горизонтом, который видится отдаленным и обескураживающим.
Мы почувствуем себя не такими растерянными, если сможем идентифицировать набор методов воспитания детей, которые мы могли бы попытаться исправить в течение нашей жизни.
Но, возможно, общество является истинным родителем определенных вещей, и мы в конце концов обнаружим, что, как сказал Уильям Ральф Инге в начале ХХ века, «время влиять на характер ребенка наступает примерно за сто лет до того, как он родится».
Из записанных наблюдений мы знаем, что социопаты под разными названиями существовали во всех обществах, во всем мире и на протяжении всей истории. В качестве иллюстрации специалист по психиатрической антропологии Джейн М. Мерфи описывает инуитскую концепцию «кунлангета» (kunlangeta) – человека, чей «ум знает, что делать, но не делает этого»[63]. Мерфи пишет, что на северо-западе Аляски термин «кунлангета» применим к человеку, который, например, регулярно лжет, крадет вещи и не ходит на охоту, а когда другие мужчины отлучаются из деревни, сексуально использует многих женщин.
Инуиты негласно предполагают, что люди-«кунлангета» неисправимы. И поэтому, согласно Мерфи, в традициях инуитов было настоять на том, чтобы такой человек пошел на охоту, а затем, в отсутствие свидетелей, столкнуть его в прорубь.
Хотя социопатия кажется универсальной и вневременной, есть убедительные доказательства того, что в некоторых культурах социопатов меньше, чем в других. Любопытно, что социопатия относительно редко встречается в некоторых восточно-азиатских странах, особенно в Японии и Китае[64]. Исследования, проведенные как в сельских, так и в городских районах Тайваня, показали чрезвычайно низкую распространенность диссоциального расстройства личности, от 0,03 до 0,14 процента, что гораздо реже, чем среднее в западном мире – около четырех процентов, один человек на двадцать пять. Вызывает тревогу, что распространенность социопатии в Соединенных Штатах кажется растущей. Исследование эпидемиологических зон охвата 1991 года[65], финансируемое Национальным институтом психического здоровья, сообщает, что в течение пятнадцати лет, предшествовавших этому исследованию, встречаемость диссоциального расстройства личности среди американской молодежи почти удвоилась[66]. Было бы трудно, почти невозможно, объяснить такой резкий сдвиг с точки зрения генетики или нейробиологии.
По-видимому, культурные влияния играют очень важную роль в развитии (или неразвитии) социопатии среди любого населения.
Мало кто не согласится, что начиная с Дикого Запада прошлого до корпоративного беззакония настоящего американское общество, по-видимому, позволяет и даже поощряет отношение «я первый», направленное на достижение господства. Роберт Хейр пишет, что «наше общество движется в направлении разрешения, усиления, а в некоторых случаях фактического поощрения некоторых из признаков, перечисленных в “Опроснике психопатии”, – таких черт характера, как импульсивность, безответственность, отсутствие раскаяния»[67].
В этом мнении к нему присоединяются теоретики, которые предполагают, что североамериканская культура, в которой индивидуализм является основной ценностью, повышает склонность к развитию асоциального поведения и возможность скрывать его. Иными словами, в Америке бесстыдные манипуляции другими людьми «смешиваются» с социальными ожиданиями в большей степени, чем в Китае или других обществах, более ориентированных на группу.
Я считаю, что у этой монеты есть и более блестящая сторона, которая ставит вопрос о том, почему определенные культуры, похоже, способствуют просоциальному поведению.
Так, вопреки всему, почему некоторые общества могут оказать положительное влияние на несформированных социопатов, которые рождены неспособными к нормальному способу обработки межличностных эмоций? Я бы предположила, что преобладающие системы убеждений в определенных культурах поощряют прирожденных социопатов когнитивно компенсировать то, что у них отсутствует в эмоциональном плане. В отличие от нашего индивидуализма и возможностей личности некоторые культуры (многие в Восточной Азии) ведут теологические рассуждения о взаимосвязи всех живых существ.
Интересно, что эта ценность также является основой совести, которая является проникающим чувством долга, основанном на чувстве связи с другими. Если человек не чувствует или неврологически не способен эмоционально ощутить вязь с другими, возможно, культура, которая настаивает на взаимосвязанности как вопросе веры, может привить строго когнитивное понимание межличностных обязательств.
Рассудочное понимание своих обязательств перед другими не является таким же свойством, как мощная направляющая эмоция, которую мы называем совестью, но, возможно, этого достаточно, чтобы вызвать просоциальное поведение, по крайней мере у некоторых из людей, которые вели бы себя асоциально, если бы жили в обществе, которое подчеркивает индивидуализм, а не взаимосвязанность.
Хотя у них нет внутреннего механизма, который сообщает им, что они связаны с другими, культура настаивает, что у них такая связь имеется, в отличие от нашей культуры, которая громко заявляет, что их способность действовать, преследуя свои личные интересы и не испытывая чувства вины, – это их абсолютное преимущество. Этим объясняется, почему западная семья сама по себе не может исправить прирожденного социопата: слишком много других голосов в обществе подразумевают, что его подход к миру правилен.
Крошечный пример: если бы американец Скип родился в выраженной буддистской культуре или синтоизме, стал бы он убивать всех тех лягушек? Возможно, да, а может, и нет. Его мозг был бы таким же, но все люди вокруг него разделяли бы убеждение, что необходимо уважать жизнь. Все в его мире придерживались бы одного мнения, в том числе его богатые родители, его учителя, его товарищи по игре, и, возможно, даже знаменитости, которых он видел по телевизору. Скип все равно был бы Скипом. Он бы ни во что не ставил лягушек, не испытывал бы ни капли вины, убивая их, ни малейшего отвращения, но он мог бы воздержаться от этого действия, потому что его культура единогласно преподала бы ему урок, что-то вроде хороших манер, помогающих вписаться в общество, – такой урок, который его прекрасный ум с легкостью освоил бы. Социопаты не заботятся о своем социальном мире, но они хотят и нуждаются в том, чтобы сливаться с ним.
Конечно, я подразумеваю, что наша собственная культура учит такого ребенка, как Скип, что он может пытать мелких животных и быть неплохо скрытым среди нас, и, к сожалению, я думаю, что это справедливая оценка нашего нынешнего бедственного положения.
Есть ли что-нибудь в отсутствии теплоты и совести, что можно считать положительным или по крайней мере полезным в контексте человеческого общества в целом, во всех культурах? С определенной точки зрения оказывается, что одна такая вещь есть.
Социопаты могут убивать, не испытывая мучений, будь жертва хоть лягушкой, хоть человеком. Таким образом, люди, которые не имеют совести, – превосходные, не знающие колебаний воины. А войны ведут почти все общества – буддийские, синтоистские, христианские или чисто капиталистические.
В какой-то степени мы можем думать о социопатах как о сформированных, поддерживаемых обществом воинах, потому что нациям часто требуются хладнокровные убийцы, от анонимных пехотинцев до завоевателей, которые создали и продолжают творить историю человечества. Социопаты – бесстрашные превосходные бойцы[68], снайперы, тайные убийцы, служащие специальных подразделений, вигиланты и мастера рукопашного боя, поскольку они не испытывают ужаса, убивая кого-то (или при заказе убийства), и не чувствуют вины после того, как дело сделано. Безусловно, большинство людей – основная масса наших армий – не могут быть настолько бесчувственными. Нормальные люди в лучшем случае – весьма посредственные убийцы, даже когда прекращение жизни других людей признается необходимым. И человек, который может посмотреть другому человеку в глаза и спокойно застрелить его, высоко ценится на войне.
Странно, что некоторые действия настолько эмоционально несостоятельны, что требуют отсутствия совести, так же как астрофизика требует ума, а искусство требует таланта. Подполковник Дейв Гроссман в книге «Об убийстве» так пишет о воинах, которые могут действовать без чувства совести: «Как бы их ни называли: социопаты, “овчарки”, воины или герои, – они есть, они представляют собой отдельное меньшинство, и во времена опасности нация отчаянно нуждается в них».
Но скрытую цену за ту славу, которую нации дарят своим стальным холодным убийцам, все равно приходится платить. Убивать без чувства вины – особый талант, и им обладают не только те, кто сражается на поле боя. Они остаются дома, среди нас, и в основном невидимы. От Рэмбо до Багдада, прославление убийства, воспевание глубочайшего нарушения нормальной совести долгое время было особенностью нашей популярной культуры, и, возможно, наиболее вредоносным фактором влияния окружающей среды на уязвимые социопатические умы. Владелец такого ума не обязательно убивает, но, как мы обнаружим в следующей главе, когда он это делает, он не всегда тот человек, которого можно было бы заподозрить.
После двадцати пяти лет работы с людьми, пострадавшими от травм, я знала, что ударить – это на самом деле самый терпимый способ нападения на человека.
Глава 8
Социопат по соседству
Может быть, мы – куклы-марионетки, управляемые струнами общества. Но по крайней мере мы марионетки с восприятием и осознанием. И возможно, наше осознание является первым шагом к нашему освобождению.
Стэнли Милгрэм
– Я хочу поговорить с кем-то, и я думаю, это из-за того, что мой отец в тюрьме.
Симпатичная двадцатидвухлетняя Ханна, моя новая пациентка, сказала это не мне, а одной из моих книжных полок. Через мгновение она застенчиво посмотрела на меня и повторила:
– Мне нужен кто-то, с кем можно поговорить. Мой отец в тюрьме.
Она вздохнула, как будто усилие, затраченное на такую продолжительную речь, истощило ее легкие, и после этого замолчала.
Когда люди очень напуганы, определенное терапевтическое воздействие заключается в том, чтобы просто знать, как отвечать сидящему перед вами человеку, чтобы ваши слова не звучали осуждающе или покровительственно.
Я слегка подалась вперед, обхватив пальцами свое колено, и попыталась снова привлечь взгляд Ханны, который теперь упал на восточный ковер цвета ржавчины между нашими креслами.
– Ваш отец в тюрьме? – тихо спросила я.
– Да. – Она медленно подняла глаза и посмотрела на меня почти удивленно, как будто я получила эту информацию телепатически. – Он убил человека. Я имею в виду, он не хотел этого, но он убил человека.
– И теперь он в тюрьме…
– Да. Он там. – Она покраснела, и ее глаза наполнились слезами.
Меня всегда впечатляет тот факт, что даже самая краткая возможность быть выслушанным, самое слабое предположение о возможности доброго отношения может вызвать такой моментальный прилив эмоций. Я думаю, это потому, что нас почти никогда не слушают. Моя работа такова, что мне каждый день напоминают о том, как нечасто нас слушают и слышат, любого из нас, и как нечасто хоть немного понимают наши действия. Другой ироничный урок моей «профессии слушателя» – что во многих отношениях каждый из нас в конечном счете остается тайной для всех остальных.
– Как долго ваш отец находится в тюрьме? – спросила я.
– Сорок один день. Был очень долгий процесс. Пока длился суд, он был на свободе.
– И вы почувствовали, что вам нужно поговорить с кем-то?
– Да. Я не могу… Это так… депрессивно. Кажется, я впадаю в депрессию. Скоро у меня начнутся занятия, я собираюсь учиться медицине…
– Учиться медицине? Вы имеете в виду – в сентябре?
Был июль.
– Да. Жаль, будет ужасно, если я начну учиться в таком состоянии…
Полились слезы, беззвучные, как будто остальные ее части не знали, что она плачет. Потоки лились из глаз и скользили по белой шелковой рубашке, оставляя полупрозрачные пятна. Но если не считать этого, поведение девушки оставалось стоическим.
Меня всегда трогает стоицизм. Ханна обладала им в высшей степени. Я была покорена.
Она заправила свои прямые черные волосы за уши. Волосы были такими блестящими, что казалось, будто кто-то отполироал их. Посмотрев мимо меня в окно, она спросила:
– Вы знаете, каково это, когда ваш отец сидит в тюрьме?
– Нет, не знаю, – ответила я. – Может быть, вы мне расскажете.
И тогда Ханна рассказала свою историю.
Ее отец был директором общеобразовательной школы в другом штате, в тысяче миль к западу от Бостона, в пригороде, населенном представителями среднего класса, где выросла и сама Ханна. Если верить Ханне, ее отец был чрезвычайно симпатичным мужчиной, который всегда привлекал к себе людей, – «звезда», как она выразилась. Его любили ученики, учителя, да почти все, кто так или иначе был связан со школой. Он присутствовал на тренировках девчонок-чирлидеров, не пропускал ни одного футбольного матча, и видно было, как для него важна победа школьной команды.
Будучи воспитанным на сельском Среднем Западе, он исповедовал «строгие консервативные ценности», рассказывала Ханна. Он свято верил в патриотизм, в могучую защищенную страну и признавал важность образования и самосовершенствования.
Ханна была его единственным ребенком. Сколько она себя помнила, отец говорил ей, что она, когда подрастет, может стать кем угодно. Не только мальчики, но и девочки имеют право выбора и могут стать, кем захотят. Например, посвятить свою жизнь медицине. Ханна может стать доктором.
Ханна очень любила своего отца.
– Он самый нравственный человек в мире. Он действительно такой, – сказала она решительно. – Вы бы видели людей, пришедших на суд… Они сидели и плакали, плакали и плакали. Им было так жалко его, но они ничего не могли поделать. Понимаете, ничего не могли поделать…
Убийство произошло мартовской ночью, когда Ханна, второкурсница колледжа, была дома во время весенних каникул. Перед рассветом ее разбудил очень громкий шум перед домом ее родителей.
– Я тогда еще не знала, что это был выстрел, – сказала она.
Девушка сонно встала, чтобы посмотреть, что там такое, и обнаружила, что мать стоит у открытой входной двери, плача и заламывая руки. В дом врывался мартовский воздух.
– Знаете, это самое странное. Я все еще могу закрыть глаза и увидеть, как она стоит. Ветер раздувал ее халат, и было такое чувство, будто я уже знаю, что произошло. Понимаете, я знала, что произошло. Я знала, что моего отца арестуют. Я все это видела. Это похоже на картину из ночного кошмара, верно ведь? Не верится, что это происходит в реальной жизни, и ты продолжаешь думать, что вот-вот проснешься. Иногда я все еще думаю, что проснусь, и все это окажется каким-то ужасным сном. Но откуда я все поняла, прежде чем узнала хоть что-то? Я видела маму, стоящую там… Как будто что-то подобное уже происходило в прошлом, дежавю или что-то подобное. Это было странно. А может, и нет. Может быть, это просто сейчас так кажется, когда я это вспоминаю. Я не знаю.
Как только мать увидела Ханну, она схватила ее, как будто на них мчится поезд, и закричала: «Не ходи туда! Не ходи туда!» Ханна не сделала ни шагу и не стала требовать объяснений. Она просто стояла в объятиях напуганной матери.
– Я никогда раньше не видела ее такой. Еще раз хочу сказать, все это было, как будто я уже прошла через это. Я точно знала, что лучше остаться в доме.
В какой-то момент – Ханна не знает, как долго это продолжалось, – вошел ее отец.
– У него в руках не было ружья. Он бросил его там, где-то во дворе, – вздохнула девушка.
Одетый только в пижамные штаны, он стоял перед своей семьей.
– Отец тяжело дышал, но он не был напуган, ничего подобного, и всего на секунду я подумала, что, может быть, все будет хорошо.
Когда Ханна произнесла это, на ее глазах снова появились слезы.
– Я была слишком напугана, чтобы спросить, что случилось. Через некоторое время мама отпустила меня. Она пошла и позвонила в полицию. Я помню, она спросила отца: «Он ранен?» Отец ответил: «Думаю, да. Думаю, я ранил его». И вот после этого она пошла на кухню и позвонила в полицию. Так и надо делать, правильно?
– Правильно, – кивнула я; это был не риторический вопрос.
О том, что произошло, Ханна узнала по обрывкам информации. Той ужасной ночью мать Ханны, всегда спящая чутко, услышала шум в гостиной – ей показалось, что кто-то разбил стекло. Она разбудила мужа. Звуки усилились. Не было сомнений, что это злоумышленник.
Отец встал с постели, не включая света – он пользовался маленьким фонариком, – вытащил ружье, которое хранил в шкафу, снял его с предохранителя и зарядил. Мать Ханны умоляла его позвонить в полицию, но он прошептал ей: «Оставайся здесь!» – и в полной темноте вышел в гостиную.
Вор, вероятно, услышав его шаги, покинул дом через входную дверь. Отец Ханны бросился за ним и выстрелил. Как позже скажет его адвокат, он стрелял вслепую, но заряд «по чистой случайности» попал злоумышленнику в затылок, мгновенно убив его. Тело упало на тротуар между газоном и бордюром. Технически это означало, что отец Ханны расстрелял безоружного человека на улице.
Странно, но соседи не вышли из своих домов.
– После всего было так тихо. Очень, очень тихо, – сказала Ханна.
Полиция прибыла быстро, вместе с полицией приехала «Скорая помощь». Отца и мать увезли в полицейский участок.
– Мама позвонила моим тете и дяде, чтобы они приехали ко мне на оставшуюся часть ночи, как будто я снова стала маленькой девочкой. Но от них не было толку, они вели себя довольно истерично. А я тогда просто оцепенела.
Люди без совести испытывают эмоции совсем не так, как вы или я, и они вообще не испытывают ни любви, ни какой-либо другой положительной привязанности к кому-нибудь.
В последующие недели случившееся было в центре внимания местных СМИ. Убийство произошло в спокойном пригороде, где жил средний класс. Отец Ханны был уважаемым человеком. Он не был пьян и не употреблял наркотики. У убитого было темное прошлое, он был наркоманом, и перед тем как его застрелили, он залез в дом через окно. Никто, кроме прокурора, не сомневался, что он имел преступные намерения и что отец Ханны стрелял в него потому, что тот незаконно проник в дом.
Этот случай наглядно продемонстрировал опасность поведения вигилантов – людей, которые совершают самосуд над преступником. Или, может быть, это убедительно доказывало, что владельцы домов должны иметь больше прав. ACLU[69] сходил с ума, а NRA[70] тем более.
Ханна рассказала, что судебная процедура была долгой и утомительной, после вынесения приговора была подана апелляция, и дело рассматривали еще раз. В конце концов отец Ханны был осужден за умышленное убийство при смягчающих обстоятельствах и приговорен к максимальному десятилетнему тюремному заключению. Правда, адвокаты обнадежили Ханну и ее мать, что, вероятно, реальный срок заключения обернется двумя или тремя годами.
Новость о директоре школы, приговоренном к десяти годам лишения свободы за то, что он стрелял в грабителя у своего дома, вызвала сильные эмоции. Посыпались протесты: решение было «неконституционным», оно бросало вызов здравому смыслу и естественному праву. С одной стороны, отец Ханны сотворил самосуд и был нарушителем закона. Но с другой – он был героем и защитником своей семьи. Или он был сумасшедшим?
Несмотря на случившееся, Ханна продолжала учиться в колледже, получала отличные оценки и планировала со временем стать доктором – на этих действиях настаивал ее активный отец.
– Он просто не допустит, чтобы моя жизнь была разрушена этой «глупостью», – вот так он сказал.
Ханна отправила документы в несколько медицинских школ, внутренне ожидая отказа в приеме, но, несмотря на положение ее отца, ее везде готовы были принять. Она сказала мне:
– Вероятно, отец был причиной. Все, что случилось, помогло мне получить место.
Закончив говорить, Ханна пошарила в небольшой кожаной сумочке, нашла платок, протерла щеки и промокнула рубашку. Она предпочла именно свой платок, хотя полная коробка салфеток стояла на виду прямо у ее левого локтя.
– Понимаете, мне не нужна терапия, – сказала она. – Но я бы очень хотела поговорить с кем-то. Я начинаю учиться, и мне не хочется быть в депрессии. Не знаю… Как вы думаете, мне стоит ходить к вам?
Я почувствовала к Ханне огромное сочувствие и сказала ей об этом. Но, признаться, задумалась, какую помощь могу оказать ей. Выяснилось, что Ханна позвонила потому, что увидела мое имя в газетной статье. Мы договорились какое-то время встречаться раз в неделю, чтобы девушке было с кем поговорить. Медицинская школа, в которой ей предстояло учиться, была здесь, в Бостоне, и мать Ханны убедила ее переехать на восток сразу после окончания колледжа, чтобы «освоиться» до начала занятий, перешагнув через «домашнее безумие». Как сказала Ханна, ее мать была обеспокоена тем, что эта ситуация «негативно» скажется на дочери. Это было явным преуменьшением, и я заверила Ханну, что да, это будет совсем неплохо, если мы с ней начнем встречаться.
После того как она ушла, я минуту или две ходила по своему кабинету, глядя из окон на викторианские дома Бэк-Бэя. Затем взялась перебирать бумаги на широком, загроможденном столе – я так делаю, когда кто-то сказал мне многое, но не все. Я размышляла не столько о юридической стороне, сколько над постоянным вопросом психологии – почему?
Ханна не спросила почему: «Почему мой отец выстрелил из этого ружья? Почему он не отпустил этого человека?» Я осознавала, что эмоционально она не могла позволить себе задать этот вопрос, поскольку ответ мог оказаться слишком тревожащим. На кону были ее отношения с отцом. А также, возможно, именно поэтому она нуждалась во мне – в глубине души она надеялась, что я помогу ей сориентироваться среди вероятных ответов на этот действительно опасный вопрос.
Не исключено, что ее отец поддался ярости и убил человека случайно: «слепая удача», как сказал адвокат. Или же ее отец искренне верил, что семья находится в опасности, и у него сработали инстинкты защитника. Но может быть, отец Ханны, примерный семьянин, всеми уважаемый директор средней школы, был… прирожденным убийцей?
В ходе наших встреч в течение лета и осени, когда Ханна уже начала учиться, она рассказала мне больше о своем отце.
По роду своей работы я часто слышу о нюансах поведения и событиях, к которым сами пациенты успевают привыкнуть за свою жизнь и думают, что они нормальны, в то время как для меня это звучит тревожно. Так произошло и с Ханной. Девушке, очевидно, казалось, что она рассказывает заурядные истории про своего отца, но я из них собрала картину эмоционально холодного человека, чьи подавляющие действия заставили меня съежиться.
Я обнаружила, что отец Ханны обращался со своей красивой женой и умницей-дочерью скорее как с трофеями, чем как с людьми. Он полностью игнорировал их, когда они болели или переживали трудности. Но Ханна, любя отца, видела все в другом свете, хотя я заметила, что иногда она запиналась, когда проговаривала вслух давние истории.
– Папа действительно гордится мной, – говорила она. – Вероятно, поэтому он терпеть не мог, когда что-то шло не так. Однажды, когда я была в четвертом классе, учитель сказал ему, что я не сделала домашнее задание. Папа не разговаривал со мной в течение двух недель после этого. Это точно продолжалось две недели, потому что у меня был маленький календарь, он все еще хранится где-то. Я отмечала в нем дни, один за другим. Отец вел себя так, словно меня не существовало. Это было ужасно. Или еще один хороший пример, более поздний: я уже училась в старшей школе – его старшей школе. У меня на щеке вскочил огромный, уродливый прыщ, – она указала на свою нежную щечку. – Папа не сказал мне ни слова, но он три дня не смотрел на меня. Он такой перфекционист… Он очень, очень хотел мной гордиться, а когда что-то не так, ему было трудно. Иногда я сама себе противна, так что я могу это понять…
Однажды мать Ханны тяжело заболела и почти три недели провела в больнице. Скорее всего, это было воспаление легких; как сказала Ханна: «Я была слишком маленькой, чтобы помнить в точности». Ханна посещала мать вместе с тетей, но ее отец ни разу не пришел в больницу. Когда мать вернулась домой, бледная и похудевшая, он был обеспокоен тем, что она «может не вернуть свою красоту».
О матери Ханна говорила с нежностью:
– Она добрая и милая. Она всегда хорошо обращалась со мной, особенно когда я была маленькой. Мама любит сад, и она много занимается благотворительностью. И да, она была королевой красоты, когда училась в старшей школе. Папа любит рассказывать об этом.
Я спросила Ханну о реакции ее матери на невнимательность отца.
– Не знаю… – после паузы ответила она. – Если честно, есть вещи, которые очень разозлили бы меня, будь я на мамином месте, но она ничего не говорила. Она просто шла своим путем. Как я уже сказала, мама милая, добрая женщина, думаю, каждый может подтвердить это, и ее доброта, вероятно, и есть причина того, что она никогда особо не отстаивает свои интересы. Я такого не слышала, чтобы она противоречила папе. Если она когда-нибудь это сделает, я, наверное, в обморок упаду. Она идеальная женщина. Ее единственный маленький изъян, если можно так сказать, это ее нарциссизм. Она по-настоящему красива и знает это. Чтобы поддержать красоту, она проводит много времени, занимаясь собой – волосами и телом и всем остальным. Я думаю, она видит единственную силу в своей красоте, если можно так сказать.
Ханна вопросительно посмотрела на меня, и я кивнула в знак понимания.
– Знаете, надо отдать должное папе. Он всегда очень хорошо к ней относился. Когда он уезжал, он посылал ей цветы и всегда говорил, как она красива. Думаю, для нее это много значило.
– Он посылал ей цветы, когда уезжал? А куда он ездил? – спросил я.
Когда я задал этот вопрос, спокойствие Ханны немного пошатнулось. Она поерзала в кресле и ничего не сказала, но потом все-таки ответила:
– На самом деле я не знаю. Наверное, это звучит глупо, но я не знаю. Иногда он возвращался поздно вечером, иногда уезжал на все выходные. И мама получала цветы. Что-то такое было между ними… Слишком странное, пожалуй, поэтому я пыталась этого не замечать.
– Его отсутствия были странными?
– Ну да… Так мне казалось. Я не знаю, что в связи с этим чувствовала мама.
– У вас есть какие-то догадки о том, куда он мог ездить?
Возможно, я слишком настаивала, но мне это показалось важным моментом.
– Нет. Я всегда старалась не обращать на это внимания, – повторила Ханна и перевела взгляд на мои книжные полки.
На следующей неделе я спросила девушку, был ли ее отец физически жесток с ней или ее мамой. Бил ли он их когда-нибудь?
Ханна оживилась и с горячностью ответила:
– О нет! Ничего подобного никогда не было. Я даже представить такое не могу. На самом деле, если бы кто-то сделал больно мне или маме, думаю, отец убил бы этого человека.
Я подождала, пока до нее дойдет смысл сказанного, но этого не произошло. Ханна сменила позу и уверенно подкрепила ответ:
– Нет. Он никогда нас не бил. Ничего подобного никогда не было.
Возможность ответить так была ей приятна, и я была склонна верить ей. Но после двадцати пяти лет работы с людьми, пострадавшими от травм, я знала, что ударить – это на самом деле самый терпимый способ нападения на человека.
Я попробовала сменить курс.
– Знаю, что вы любите своего отца, Ханна, и сейчас вам нужно держаться за эту любовь. Но во всех отношениях бывают свои трудности. Есть ли в вашем отце что-то такое, что вы бы хотели изменить, будь это возможно?
– Да, вы правы, мне нужно держаться за него. Папа действительно заслуживает огромного сочувствия, особенно теперь…
Она остановилась и оглянулась назад, на двойную дверь моего кабинета. Затем посмотрела на меня, как будто оценивая, и наконец сказала:
– Но раз вы хотите знать, что бы я изменила, на самом деле есть кое-что.
Она невесело усмехнулась и покраснела до корней своих блестящих черных волос.
– И что же? – спросила я настолько нейтральным тоном, насколько это было возможно.
– Это глупость, конечно. Это, ну… Иногда он флиртовал с моими подругами, вроде того, и это беспокоит меня. Вот услышала себя со стороны и поняла, что это звучит смешно… Я думаю, это не должно так сильно волновать меня. Но на самом деле волнует.
– Он флиртовал с вашими подругами? Что вы имеете в виду?
– С начала средней школы, где-то так… Некоторые из моих подруг просто великолепны, понимаете? Особенно Джорджия… Ну, он подмигивает им, хватает их, щекочет их. И иногда делает намеки, которые кажутся мне непристойными. Скажет, например: «Ты сегодня без лифчика, Джорджия?» Или что-то в этом роде… Я, вероятно, неверно истолковываю… Ой, суперглупость, правда? Наверное, это не стоит беспокойства.
– Если бы я была на вашем месте, думаю, меня бы это сильно беспокоило, – сказала я.
– Да? – Ханна на мгновение приободрилась, словно нуждалась в моей поддержке, а затем сникла. – Знаете, в школе, где папа работает и где училась я, родители вообще-то жаловались, что он «неподобающим образом» ведет себя с их детьми. Три раза, мне кажется, я слышала о чем-то подобном. Помню, однажды родители вообще забрали своего ребенка из школы. После этого случая многие поддержали папу. Разве можно человека обвинить в извращениях только потому, что он обнял своего ученика или что-то такое…
– А вы что думаете?
– Я не знаю. Вероятно, я сгорю в аду, если признаю такое, но, по правде, я не знаю. Просто я видела, как он делал много всего, что люди могли неправильно истолковать. Понимаете? Я имею в виду, если вы директор школы и подходите к какой-нибудь аппетитной шестнадцатилетке в коридоре, чтобы обнять ее за талию, можно ожидать, что ее родители разозлятся, услышав об этом. Не знаю, почему папа этого не понимает…
Ханна снова уставилась на книжные полки и замолчала. Я ждала.
Наконец она собралась с духом.
– И знаете, что еще… Я никому об этом не рассказывала и надеюсь, вы не разочаруетесь во мне, услышав это… Однажды девочка, которую я знаю не очень хорошо, но она тоже училась в нашей школе, подошла и села рядом со мной в библиотеке. Она написала мне записку: «Знаешь, что твой отец сказал мне о Сентрал Хай?»[71] – «Нет. Что?» – ответила я. Она написала: «Он сказал мне, что Сентрал – это сексуальная столовая». Она поставила слова «сексуальная столовая» в большие кавычки. Я была в ярости. С трудом сдержав слезы, я вышла. Что сделать с этим листом бумаги, я не знала, поэтому скомкала его и положила в карман, а когда вернулась домой, взяла спички и сожгла его в раковине.
Поток слов иссяк, Ханна опустила взгляд на ковер ржавого цвета.
– Мне очень жаль, Ханна, что это произошло с вами. Вам, должно быть, неловко, и вы убиты горем… Но почему вы предположили, что я разочаруюсь в вас, если вы расскажете?
– Я должна держать это в секрете. Это предательство, – выпалила она.
Мы продолжили нашу работу. Она рассказала мне о странных телефонных сообщениях, которые получала ее мать.
– После ночи преступления мы были не в состоянии отвечать на телефонные звонки. Было так много репортеров и много психов… Сейчас мама всегда ждет, когда сработает автоответчик, и если это тот, с кем она хочет поговорить, она берет трубку. Так лучше, я думаю. Психов она просто стирает. Но в последнее время мама получала странные сообщения о наркотиках, и они здорово расстроили ее.
– Она сказала вам, что в них? – спросила я.
– Вроде того. Мы с ней общаемся по телефону, и когда она волнуется, ее трудно понять. Но основная идея в том, что папу обвиняют в распространении наркотиков… Смешно… Маму они здорово достают. Она сказала, что эти люди требуют какой-то «информации» из дома, а если «информации» не будет, папе сделают хуже. Может, я что-то не так поняла… И потом, папа в тюрьме, куда уж хуже.
– Ваша мать уведомила полицию об этих сообщениях?
– Нет. Она боится, что у папы из-за нее будут проблемы.
Я не смогла найти подходящего ответа, и Ханна первой прервала паузу.
– Я знаю, я знаю. Это нелогично, – сказала она.
К концу первого года обучения Ханны в медицинской школе ее мать получила примерно дюжину непонятных пугающих сообщений, но ни мать, ни дочь не обратились в полицию.
В мае Ханна собралась слетать навестить отца в тюрьме. Я предупредила, что этот визит будет для нее эмоционально болезненным, но она не собиралась отказываться от своей идеи. В попытке подготовить девушку к тем чувствам, которые ей, возможно, придется испытать, когда она увидит своего отца в тюрьме, я провела с ней несколько бесед, но то, что произошло, превзошло все ожидания.
Оглядываясь назад, я полагаю, что отец Ханны, должно быть, достиг точки, когда ему захотелось, чтобы аудитория оценила его мастерство игрока. Если сравнивать, это что-то вроде решения Скипа заманить свою младшую сестру на берег озера. Мне трудно найти другую причину, по которой этот человек вдруг стал таким откровенным со своей дочерью. Что касается Ханны, насколько я поняла, она не собиралась быть прямолинейной с отцом. По-моему, ее поведение в момент посещения тюрьмы – одна из лучших иллюстраций того, насколько много человек может знать о другом человеке, не осознавая, что он все это знает.
Вот что она рассказала мне об их разговоре, когда вернулась в Бостон. Думаю, что во время их встречи было сказано больше, но Ханна разделила со мной немалую часть.
Описывая унизительный процесс прохода в тюрьму, она начала плакать, но быстро взяла себя в руки, и дальше голос ее звучал спокойно
– Я боялась, что он будет выглядеть жалким и разбитым, – сказала девушка, – но он выглядел прекрасно. Не знаю… он был таким живым – вот что я хочу сказать. Его глаза сверкали. Конечно, я видела его таким прежде, но совсем не ожидала, что он таким будет в тюрьме. Он был рад меня видеть, спросил о моих оценках. Я думала, что он спросит о маме, но он этого не сделал. И поэтому я решила: зачем откладывать? И спросила его.
Она произнесла это так, как будто я знала, что она имеет в виду, – а я не знала.
– О чем? – уточнила я.
– Я спросила его: «Что этот человек искал в доме, папа?» Он сказал: «Какой человек?», но я была уверена, что он понял, о чем я говорю. Он не выглядел ни пристыженным, ни смущенным, ничего подобного. Я сказала: «Человек, которого ты застрелил». Он даже не моргнул, он просто сказал: «А, тот человек. Он искал несколько имен. Но не нашел их, уверяю тебя».
До этого Ханна рассказывала, не глядя на меня, а теперь подняла глаза.
– Доктор Стаут, его выражение лица… Оно было таким, будто мы говорили о чем-то очень забавном. Я хотела убежать, но я этого не сделала.
– Я не знала, что вы собираетесь его спросить об этом. Вы меня удивили, – сказала я.
– Это было ужасно, – продолжила Ханна, будто не услышав меня. – Я сказала: «Значит, ты его знал?», и он ответил: «Конечно, я знал его. Зачем мне убивать совершенно незнакомого человека?» И рассмеялся. Он рассмеялся, доктор Стаут.
Она обращалась ко мне, но было видно, что она говорит все это для себя, ей надо было выговориться.
– А потом я сказала: «Ты имеешь дело с героином?» Конкретно на этот вопрос он не ответил, он просто сказал, что я умная. Вы можете в это поверить? Он сказал мне, что я умная.
Представьте большую белую акулу с требовательной совестью. Как долго она проживет?
Ханна покачала головой и некоторое время молчала. В конце концов я сама подтолкнула ее. Я спросила:
– Вы задавали другие вопросы, Ханна?
– Да. Я спросила: «Ты убил кого-нибудь еще?» И знаете, что он ответил? – Она снова замолчала.
Немного погодя я спросила:
– Что он сказал?
– Он сказал: «Пятая поправка»[72].
Ханна снова заплакала, на этот раз не сдерживаясь. Ее внезапное, мучительное горе из-за отца, которому она верила, напомнило мне цитату из Эмерсона: «Из всех способов потерять человека, смерть – самый лучший».
Она плакала долго, но когда слезы иссякли, она еще раз удивила меня. Она подумала о собственной безопасности. Вытерев лицо салфетками из коробки, она посмотрела на меня и сказала ровным голосом:
– Знаете, адвокаты ведь скоро вытащат его оттуда. Что мне тогда делать?
И я услышала свой ответ, причем определенно содержащий больше эмоций, чем я привыкла использовать во время терапевтических сеансов:
Читать бесплатно другие книги:
