Екатерина II: алмазная Золушка Бушков Александр

Семен. Ладно, так слушай же обоими ушами; ты ахнешь, как порасскажу я тебе все чудеса…

Лиза (выглядывая из другой комнаты). Даша! Даша! Господа идут с гулянья.

Даша. Ну вот дельно! много мы с тобой узнали.

Семен. Кто ж виноват?

Даша. Послушай, по этой лестнице…

Лиза (показываясь). Даша! господа поворотили на птичий двор.

Даша. Не прогляди ж, как они воротятся.

Лиза. Не бойся, разве это впервой?.. (Уходит.)

Семен (почесывая лоб). Так это не впервой у тебя отводные-то караулы расставлены? Даша, что это значит?

Даша. То, что ты глуп. Мы опять потеряем время попусту: они тотчас воротятся. Ну рассказывай свое похождение!

Семен. Ты знаешь, что я, в Москве принявшись, к Честову, поехал с ним в Петербург. Там любовь и карты выцедили кошелек его до дна, и мы, благодаря им, теперь на самом легком ходу едем в армию бить басурманов. Здесь остановились было переменить лошадей, но барин с дороги несколько занемог и едва ль не останется до завтра. Он лег заснуть, а я, ходя по деревне, увидел тебя под окном и бросился сюда, – вот и все тут!

Даша. Только всего и чудес?

Семен. А разве это не чудо, Дашенька, что меня на всем скаку, сонного, сбрасывало с облучка раз десять, и я еще ни руки, ни ноги себе не вывихнул? Ну-тка, что ты лучше расскажешь?

Даша. После твоего отъезда принялась я к теперешним своим господам Велькаровым, и мы поехали в эту деревню, – вот и все тут!

Семен. Даша! Коли тебя с облучка не сбрасывало, так у тебя чудес-то еще меньше моего. Да обрадуй меня хоть одним чудом! Есть ли у тебя деньги?

Даша. А у тебя?

Семен. В моих карманах хоть выспись – такой простор.

Даша. Ну, Семенушка, и мне не более твоего посчастливилось, – так свадьба наша опять затянулась. Горе, да и все тут, – сколько золотых дней потеряно!

Семен. Эх! Дашенька! дни-то бы ничего, да и ты не изворотлива; ведь люди богатеют же как-нибудь…

Даша. Да неужли-таки твой барин…

Семен. Мой барин? его теперь хоть в жом, так рубля из него не выдавишь. А твои господа?

Даша. О! в городе мои барышни были бы клад; они с утра до вечера разъезжают по модным лавкам, то закупают, другое заказывают; что день, то новая шляпка; что бал, то новое платье; а как меня часто за уборами посылают, то бы мне от них и от мада-мов что-нибудь перепало…

Семен. Что-нибудь, шутишь ты, Даша! Да такие барышни для расторопной горничной подлинно клад. Дождись только зимы, и коли будешь умна, так мы будущею же весною домком заживем!

Даша. Ох, Семенушка, то-то и беды, что чуть ли нам здесь не зимовать!

Семен. Как?

Даша. Да так! Видишь ли что? барышни мои были воспитаны у их тетки на последний манер. Отец их со службы приехал, наконец, в Москву и захотел взять к себе дочек – чтоб до замужества ими полюбоваться. Ну, правду сказать, утешили же они старика! Лишь вошли к батюшке, то поставили дом вверх дном; всю его родню и старых знакомых отвадили грубостями и насмешками. Барин не знает языков, а они накликали в дом таких нерусей, между которых бедный старик шатался, как около Вавилонской башни, не понимая ни слова, что говорят и чему хохочут. Вышедши, наконец, из терпения от их проказ и дурачеств, он увез дочек сюда на покаяние, – и отгадай, как вздумал наказать их за все грубости, непочтение и досады, которые в городе от них вытерпел?

Семен. Ахти! никак заставил модниц учиться деревенскому хозяйству?

Даша. Хуже!

Семен. Что ж? посадил за книги да за пяльцы?

Даша. Хуже!

Семен. Тьфу, пропасть! Неужли вздумал изнурять их модную плоть хлебом и водою?

Даша. И того хуже!

Семен. Ах, он варвар! неужли?.. (Делает знак, будто хочет дать пощечину.)

Даша. И это бы легче: а то гораздо хуже.

Семен. Черт же знает, Даша, я уж хуже побой ничего не придумаю!

Даша. Он запретил им говорить по-французски! Семен хохочет.

Смейся, смейся, а бедные барышни без французского языка, как без хлеба, сохнут. Да этого мало: немилосердный старик сделал в своем доме закон, чтоб здесь никто, даже и гости, иначе не говорили, как по-русски, а так как он в уезде всех богаче и старе, то и немудрено ему поставить на своем.

Семен. Бедные барышни! то-то, чай, натерпелись они русского-то языка!..

Даша. Это еще не конец. Чтоб и между собой не говорили они иначе как по-русски, то приставил к ним старую няню, Василису, которая должна, ходя за ними по пятам, строго это наблюдать; а если заупрямятся, то докладывать ему. Они было сперва этим пошутили, да как няня Василиса доложила, то увидели, что старик до шуток не охотник. И теперь, куда ни пойдут, а няня Василиса с ними; что слово скажут не по-русски, а няня Василиса тут с носом, так что от няни Василисы приходит хоть в петлю.

Семен. Да неужли в них такая страсть к иностранному?

Даша. А вот она какова, что они бы теперь вынули последнюю сережку из ушка, лишь бы только посмотреть на француза.

Семен. Да щедры ли твои барышни? скажи-тка, вот, – как бы тебя спросить – легко ли их разжалобить?

Даша. Легко, только не русскими слезами; в Москве у них иностранцы пропасть денег выманивают.

Семен (в задумчивости). Деньги – палки, палки – деньги, как будто вижу и то и другое! Черт знает как быть; и надежда манит, и страх берет.

Даша. Семен, что ты за горячку несешь?

Семен. Славно! божественно! прекрасно! Даша! жизнь моя!..

Даша. Семен! Семен! С ума ты сошел!

Семен. Послушай, как скоро барышни воротятся…

Лиза (показываясь). Даша, Даша! господа идут, уж на крыльце. (Уходит.)

Даша. Сбеги по этой лестнице.

Семен. Прости, сокровище! прости, жизненок! прости, ангел! ты будешь моя! Жди меня через пять минут! (Убегает.)

Даша. Ну, право, он в уме помешался! (Садится за шитье.)

Фекла. Да отвяжешься ли ты от нас, няня Василиса?

Лукерья. Няня Василиса, да провались ты сквозь землю!

Няня Василиса. С нами Бог, матушки! Вить я господскую волю исполняю. Да и вы, красавицы мои барышни, что вам за прибыль батюшку гневить, – неужли у вас язычок болит говорить по-русски?

Лукерья. Это несносно! сестрица, я выхожу из терпения!

Фекла. Мучительно! убивственно! оторвать нас ото всего, что есть милого, любезного, занимательного, и завезти в деревню, в пустыню…

Лукерья. Будто мы на то воспитаны, чтоб знать, как хлеб сеют?

Даша (особо). Небось для того чтоб знать, как его едят.

Лукерья. Что ты бормочешь, Даша?

Даша. Не угодно ль вам взглянуть на платье?

Фекла (подходя). Сестрица, миленькая, не правда ли, что оно будет очень хорошо?

Лукерья. И, мой ангел! будто оно может быть сносно!.. Мы уж три месяца из Москвы, а там, еще при нас, понемножку стали грудь и спину открывать.

Фекла. Ах, это правда! Ну вот, есть ли способ нам здесь по-людски одеться? В три месяца Бог знает как низко выкройка спустилась. Нет, нет! Даша, поди кинь это платье! Я до Москвы ничего делать себе не намерена.

Даша (уходя, особо). Я приберу его для себя в приданое.

Лукерья. Eh bien, ma soeur..[5]

Няня Василиса. Матушка Лукерья Ивановна, извольте говорить по-русски: батюшка гневаться будет!

Лукерья. Чтоб тебе оглохнуть, няня Василиса!

Фекла. Я думаю, право, если б мы попались в полон к туркам, и те с нами б поступали вежливее батюшки, и они бы не стали столько принуждать нас русскому языку.

Лукерья. Прекрасно! Божественно! с нашим вкусом, с нашими дарованиями, – зарыть нас живых в деревне; нет, да на что ж мы так воспитаны? к чему потрачено это время и деньги? Боже мой! когда вообразишь теперь молодую девушку в городе, – какая райская жизнь! Поутру, едва успеешь сделать первый туалет, явятся учители – танцевальный, рисовальный, гитарный, клавикордный; от них тотчас узнаешь тысячу прелестных вещей; тут любовное похищение, там от мужа жена ушла; те разводятся, другие мирятся; там свадьба навертывается, другую свадьбу расстроили; тот волочится за той, другая за тем, – ну, словом, ничто не ускользнет, даже до того, что знаешь, кто себе фальшивый зуб вставит, и не увидишь, как время пройдет. Потом пустишься по модным лавкам; там встретишься со всем, что только есть лучшего и любезного в целом городе; подметишь тысячу свиданий; на неделю будет что рассказывать; потом едешь обедать и за столом с подругами ценишь бабушек и тетушек; после домой – и снова займешься туалетом, чтоб ехать куда-нибудь на бал или в собрание, где одного мучишь жестокостью, другому жизнь даешь улыбкою, третьего с ума сводишь равнодушием; для забавы давишь старушкам ноги и толкаешь их под бока; а они-то морщатся, они-то ворчат… ну, умереть надо со смеху! (Хохочет.) Танцуешь как полоумная; и когда случишься в первой паре, то забавляешься досадою девушек, которым иначе не удается танцевать, как в хвосте. Словом, не успеешь опомниться, как уж рассветает и ты полумертвая едешь домой. А здесь, в деревне, в степи, в глуши… Ах! я так зла, что задыхаюсь от бешенства… так зла, так зла, что.. Ah! Si jamais suis…[6]

Няня Василиса. Матушка Лукерья Ивановна! извольте гневаться по-русски!

Лукерья. Да исчезнешь ли ты от нас, старая колдунья!

Фекла. Не убивственно ли это, миленькая сестрица? Не видать здесь ни одного человеческого лица, кроме русского, не слышать человеческого голоса, кроме русского?.. Ах! я бы истерзалась, я бы умерла с тоски, если б не утешал меня Жако, наш попугай, которого одного во всем доме слушаю я с удовольствием. Милый папенька! как чисто говорит он мне всякий раз: vous etes une sotte[7]. А няня Василиса тут как тут, так что и ему слова по-французски сказать я не могу.

Ах, если бы ты чувствовала всю мою печаль! – Ah! Ma chere amie![8]

Няня Василиса. Матушка Фекла Ивановна, извольте печалиться по-русски, – ну, право, батюшка гневаться будет.

Фекла. Надоела, няня Василиса!

Няня Василиса. Ах, мои золотые! ах, мои жемчужные! злодейка ли я? У меня у самой, на вас глядя, сердце надорвалось; да как же быть? – воля барская! вить вы знаете, каково прогневить батюшку! Да неужели, мои красавицы, по-французски говорить слаще? Кабы не боялась барина, так послушала бы вас, чтой-то за наречье?

Фекла. Ты не поверишь, няня Василиса, как на нем все чувствительно, ловко и умно говорится!

Няня Василиса. Кабы да не страх обуял, право бы послушала, как им говорят.

Фекла. Ну да вить ты слышала, как говорит наш попугай Жако?

Няня Василиса. Ох, вы, мои затейницы! А уж как он, окаянный, речисто выговаривает – только я ничего-то не понимаю.

Фекла. Вообрази ж, миленькая няня, что мы в Москве когда съезжаемся, то говорим точно, как Жако!

Няня Василиса. Такое дело, мои красавицы! Ученье свет, а неученье тьма. Да вот погодите, дождетесь своей вольки, как выйдете замуж.

Лукерья. За кого? за здешних женихов? сохрани Бог! мы уж их с дюжину отбоярили добрым порядком; да и с Хопровым и с Таниным, которых теперь нам батюшка прочит, не лучше поступим. Куда он забавен, если думает, что здесь кто-нибудь может быть на наш вкус!

Велькаров (за театр). Скажи: милости-де прошу, дорогие соседушки! Ну что, няня Василиса, не выступили ли дочери из моего приказания?

Няня Василиса. Нет, государь! (Отводя его.) Только, батюшка мой, не погневись на рабу свою и прикажи слово вымолвить.

Велькаров. Говори, говори, что такое? (Видя, что дочери хотят уйти.) Постойте.

Лукерья. Ах!

Фекла (тихо). Неlаs![9]

Велькаров (няне). Ну, что ты хотела сказать?

Няня Василиса. Не умори ты, государь, барышень-то; вить Господь знает, может быть, их натура не терпит русского языка, – хоть уж не вдруг их приневоливай!

Велькаров. Не бойся, будут живы! поди и продолжай только наблюдать мое приказание.

Няня Василиса. То-то, мой отец, видишь, они такие великатные, я помню, чего стоило, как их и от груди отнимали! (Уходит.)

Велькаров. А вы, сударыни, будьте готовы принять ласково и вежливо двух гостей, Хопрова и Танина, которые через час сюда будут. Вы уж их видели несколько раз; они люди достойные, рассудительные, степенные и притом богаты; словом, это весьма выгодное для вас замужество… Да покиньте хоть на час свое кривлянье, жеманство, мяуканье в разговорах, кусанье и облизывание губ, полусонные глазки, журавлиные шейки – одним словом, всю эту дурь, – и походите хоть немножко на людей!

Лукерья. Я, право, не знаю, сударь, на каких людей хочется вам, чтоб мы походили? С тех пор как тетушка стала нас вывозить, мы сами служим образцом!

Фекла. Кажется, мадам Григри, которая была у тетушки нашею гувернанткою, ничего не упустила для нашего воспитания.

Лукерья. Уж коли тетушка об нас не пеклась, сударь!.. Она выписала мадам Григри прямо из Парижа.

Фекла. Мадам Григри сама признавалась, что ее родные дочери не лучше нашего воспитаны.

Лукерья. А они, сударь, на Лионском театре первые певицы, и весь партер ими не нахвалится.

Фекла. Кажется, мадам Григри всему нас научила.

Лукерья. Мы, кажется, знаем все, что мадам Григри сама знает.

Велькаров (Лукерье). Мое терпенье…

Фекла. Воля ваша, да я готова сейчас на суд, хоть в самый Париж!

Велькаров (Фекле). Знаешь ли ты…

Лукерья. Да сколько раз, сестрица, в магазинах принимали нас за природных француженок!

Велькаров (Лукерье). Добьюсь ли я?..

Фекла. А помнишь ли ты этого пригожего эмигранта, с которым встретились мы в лавке у Дюшеньши, он и верить не хотел, чтоб мы были русские!

Велькаров (Фекле). Позволишь ли ты?..

Лукерья. Да вить до какой глупости, что уверял клятвою, будто видел нас в Париже, в Пале-Ройяль, и неотменно хотел проводить до дому.

Велькаров (Лукерье). Будет ли конец?..

Фекла. Стало, благодаря мадам Григри, наши манеры и наше воспитание не так-то дурны, как…

Велькаров (схватя их обеих за руки). Молчать! молчать! молчать! тысячу раз молчать!.. Вот воспитание, что отцу не дадут слова вымолвить! Чем более я вас слушаю, тем более сожалею, что вверил вас любезной моей сестрице. Стыдно, сударыни, стыдно!.. Девушки, вы уж давно невесты, а еще ни голова ваша, ни сердце не запасено ничем, что бы могло сделать счастие честного человека. Все ваше остроумие в том, чтоб перецыганивать и пересмеивать людей, часто почтеннее себя; вся ваша ловкость, чтоб не уважать ни летами, ни достоинствами человека и делать грубости тем, кто вас старее. В чем ваше знание? Как одеться или, лучше сказать, как раздеться, и над которой бровью пома-нернее развесить волосы. Какие ваши дарования? Несколько песенок из модных опер, несколько рисунков учителевой работы и неутомимость прыгать и кружиться на балах! А самое-то главное ваше достоинство то, что вы болтаете по-французски? Да только уж что болтаете, того не приведи Бог рассудительному человеку ни на каком языке слышать!

Фекла. В городе, сударь, нас иначе чувствуют; и когда мы ни говорим, то всякий раз около нас кружок собирается.

Лукерья. Уж кузинки ли наши, Маетниковы, не говоруньи, а и тем не досталось при нас слова сказать!

Велькаров. Да, да! смотрите, и при гостях-то уж пощеголяйте таким болтаньем, это бы уж были не первые женишки, которых вы язычком своим отпугали!

Слуга. Какой-то француз просит позволения войти.

Велькаров. Спроси кто и зачем?

Слуга уходит.

Лукерья (тихо). Сестрица, душенька, француз!

Фекла (так же). Француз, душенька сестрица, уж хоть бы взглянуть на него! Пойдем-ко!

Велькаров. Француз… кто мне? зачем Бог принес? (Увидя, что дочери хотят идти.) Куда? будьте здесь, еще насмотритесь. (Слуге, который входит.) Ну что?

Слуга (возвращаясь). Его зовут маркиз.

Лукерья (тихо сестре). Сестрица, душенька, маркиз!

Фекла (так же). Маркиз, душенька сестрица! верно, какой-нибудь знатный!

Велькаров. Маркиз! все равно – спроси, зачем и кого ему надобно.

Слуга уходит.

Лукерья. – Кабы он у нас погостил!

Фекла. Я чай, какие экипажи! какая пышность! какой вкус!

Велькаров. Ну!

Слуга (входя). Его точно зовут маркизом; по отчеству как, не знаю, а пробирается в Москву пешком.

Обе сестры. Бедный!

Велькаров. А, понимаю, это другое дело; тотчас выйду. Слуга уходит.

Фекла. Батюшка, неужели не удержите у нас маркиза хоть на несколько дней?

Велькаров. Я русский и дворянин; в гостеприимстве у меня никому нет отказа. Жаль только, что из господ этих многие худо за то платят, – да все равно!

Лукерья. Я надеюсь, что вы позволите нам говорить с ним по-французски. Если маркизу покажется здесь что-нибудь странно, то по крайней мере увидит он, что мы совершенно воспитаны, как должно благородным девицам.

Велькаров. Да, да! Если он по-русски не говорит, то говорите с ним по-французски, я даже этого и требую. Есть случаи, где знание языков употребить и нужно, и полезно. Но русскому с русским, кажется, всего приличнее говорить отечественным языком, которого благодаря истинному просвещению зачинают переставать стыдиться. Василиса!

Василиса входит.

Будь с ними, а я пойду и посмотрю, что за гость!

Лукерья. Сестрица! я чай, мы уроды уродами! Посмотри, что за платье, что за рукавчики… как мы маркизу покажемся? Фекла. Накинем хоть шали. Даша! Даша! Даша. Чего изволите?

Лукерья. Принеси мне поскорей пунцовую шаль. Фекла. А мне мою полосатую.

Даша. Тотчас! (Хочет уйти.)

Лукерья. Даша! постой! Сестрица, полно, носят ли уже в Париже шали?

Фекла. Нет, нет, останемся лучше так. Даша, дай румяна. Даша исполняет приказание.

Кажется, в Париже румянятся! Нарумянь меня, миленькая сестрица!

Лукерья. А ты между тем растрепи мне хорошенько на голове.

Они услуживают друг другу.

Даша. Что с ними сделалось?

Фекла. Как бы нам его принять?.. Как будто мы ничего не знаем!.. Займемся работой.

Лукерья. Даша! подай нам какую-нибудь работу. Зашпиль мне тут, сестрица… так… немножко более плеча открой.

Даша. Да какую работу, сударыня? Вы никогда ничего не работаете; разве кликнуть людей да втащить наши пяльцы… Ну, право, они одурели!

Лукерья. Ох нет! Ин не надо? Знаешь ли что, сестрица? Сядем, как будто мы что-нибудь читали. (Бросается в кресла.)

Фекла. Ах, это прекрасно!.. Даша, дай нам две книжки. Сестрица, миленькая, надвинь мне хорошенько волосы на левый глаз!

Лукерья. Так?

Фекла. Постой-ка, нет! нет, еще, чтоб я им ничего не видала. Очень хорошо. Даша, что же книги?

Даша. Книги, сударыня? Да разве вы забыли, что у вас только и книг было, что модный журнал, и тот батюшка приказал выбросить; а из его библиотеки книг вы не читаете, да и ключ у него… Няня Василиса, скажи, право, не помешались ли они?

Няня Василиса. И, мать моя! Бог с тобою; они все в одном разуме.

Фекла. Нет, эдак неловко; лучше встанем, сестрица! посмотри-тко, как я присяду. (Приседает низко и степенно.) А! Маркиз! – хорошо так?

Лукерья. Нет, нет, это принужденно-учтиво; надо так, как будто мы век были знакомы! Мы лучше чуть кивнем. (Приседает скоро и кивает головою.) Ах! Маркиз! Вот так.

Даша. Комедию, что ль, они хотят играть? Да что такое сделалось, сударыни? Что за суматоха?

Фекла. К нам приехал из Парижа знатный человек, маркиз!

Лукерья. Он будет у нас гостить. Даша! ты, чай, сроду маркизов не видала?

Фекла. Ах, миленькая сестрица! Если бы он не говорил по-русски!

Лукерья. Фи! Душа моя, какой глупый страх! Он, верно, в Париже весь свой век был в лучших обществах!

Фекла. Когда я воображу, что он из Парижа, что он маркиз, – так сердце бьется, и я в такой радости, в такой радости, je saurois exprimer[10].

Няня Василиса. Матушка Фекла Ивановна! Извольте радоваться по-русски!

Лукерья. Добро, няня Василиса, недолго тебе нас мучить: назло тебе наговоримся мы по-французски досыта – нам батюшка позволит.

Няня Василиса. Его господская воля, мои красавицы.

Даша (особо). Что за гость! что за маркиз! (Увидя Семена.) Ах, это негодный Семен! Боже мой, что такое он затеял?

Велькаров. Хоть, кажется, у нас смирно и никаких грабежей не слыхать, но ничего нет невозможного. Мы тотчас дадим знать, куда должно, и все способы будут употреблены сыскать воров и возвратить вам ваши вещи и ваши бумаги. Вы между тем останьтесь у меня, отдохните и потом, коли время не терпит, отправьтесь в ваш путь. Вы не будете раскаиваться, что ко мне зашли. Но помните твердо наше условие: ни слова по-французски.

Даша (особо). Да он ни бельмеса и не знает!

Семен. Милостивый государь, я стану сохранять ваше повеление так свято, как будто б я ни слова не умел по-французски, тем более што, живши прежде время долго в России, я довольно изрядно говорю по-русски, хотя теперь я и прямо из Парижа.

Даша. О плут!

Фекла. Боже мой, сестрица! Он по-русски умеет!

Лукерья. Надо быть нашему несчастию! Я думаю, назло нам, судьба всех французов по-русски переучит!

Велькаров. Оставьте излишние церемонии! мы здесь в деревне. Вот мои дочери? останьтесь пока с ними, а я пойду и прикажу для вас комнату очистить; да только помните: ни слова по-французски!

Семен. Я не выступлю из воли вашей. (Особо.) Хоть бы и хотел, да не могу. (Откланивается очень учтиво Велькарову.)

Фекла (тихо сестре). Сестрица, душенька! видно, в Париже теперь учтивы: присядем пониже.

Приседают очень низко и перекланиваются с Семеном.

Семен. Милостивия государини, ви видите пред собою утифительного маркиза, которого злополушния нешасия, и нешастния горести, соправшияся наподобие, когда великие туши с приткою молниею несносные для всякого шувствительного серса, которое серса подобно большой шлюпке на морских волнах катается, кидается и бросается из педы на горе, из горя на нешасие, из нешасия на погибель, из погибели… ошень, ошень жалко, сударини, што не могу я вам этого рассказать по-французски.

Фекла. Ах, маркиз! мы просим у вас прощения за батюшку.

Лукерья. Извините нас, если вы видите в нем еще остаток варварского века!

Фекла. Он для того не позволяет говорить по-французски, что воспитан на старинный манер.

Лукерья. И по-французски не знает!

Семен. Не снает! Боже мой! это ужасно, непростительно, не благородно! Так и ви, сударини, говорите только по-русски?

Фекла. Ах, нет, нет! мы клянемся вам, что до самого приезда сюда иначе не говорили мы, как по-французски, даже до того, что по-русски худо знаем. О! мадам Григри за этим очень смотрела!

Лукерья. Не в похвалу себе скажу, маркиз, только я, право, двух строк по-русски без двадцати ошибок не напишу; зато по-французски…

Семен. Это похвально, ошень похвально! и я жалею, што ви имеете такого батюшку, который…

Лукерья. Если бы чувствовали, как нам стыдно, что он так странен!

Семен. Не знать по-французски, я вообразить этого не могу! я бы умер!

Лукерья. Нам, право, даже совестно перед вами, что мы его дочери!

Фекла (приседая). Ах, маркиз, извините нас в этом!

Семен. Нишего, судариня, нишего, я охотно верю, што ви этому не виновати; но позвольте мне хотя по-русски пересказать вам свои обстоятельства; я имею надежду, што ваша щедрость и ваше добре серее…

Фекла. Мы жадно хотим их слушать. Даша! подвинь креслы маркизу.

Даша исполняет приказание.

Семен (садясь). Милостивия государини, всякому, конешно, странно будет видеть знатного шеловека, каков я, пешком; видеть, што знатный шеловек, каков я, имеет крайную нужду в деньгах; но когда вы узнаете мои обстоятельства…

Фекла. Так вы недавно из Франции? Я думаю, там хорошо, как в раю; не правда ли, маркиз, что когда вы сравните ее с нашею варварскою землею?..

Семен. Какое зравнение, сударини! какое зравнение! Слези из меня текут всякий раз, когда вспомню о Франции! Я вам скажу только одну безделису, но любопитно видеть, точно любопитно, совершенно любопитно, – поверите ли ви, што там все большие города вистроени на больших дорогах?

Лукерья. Ах, Боже мой!

Фекла. Ах, сестрица! как это должно быть весело!

Семен. Я вам после подробнее об этом расскажу, а теперь позвольте мне о моих обстоятельствах…