Екатерина II: алмазная Золушка Бушков Александр
Семейная жизнь Петра и Екатерины не сложилась с самого начала. Все, что нам известно – а известно немало, – позволяет с уверенностью утверждать, что не то что о любви, но и о малейшей симпатии речи не шло.
А, собственно, чего другого ожидать, когда совершенно чужих друг другу молодых людей ведут под венец, нисколько не интересуясь их мнением, исключительно из высших государственных интересов?! Коронованные особы – люди в этом смысле глубоко несчастные, поскольку не имеют права на брак по любви.
Остается искренне посочувствовать…
Хотя, в некотором смысле, семейная жизнь являла собою не череду скандалов, как кто-то мог подумать, а чуть ли не идиллию. Вот именно, я это пишу без малейшей иронии. Петр – в общем, человек добрый и славный парень – простодушно выкладывал Екатерине все о своих многочисленных увлечениях, ничуть не скрывая имен. Екатерина, правда, с мужем не откровенничала – но поддерживала отнюдь не платонические отношения с молодым красавчиком, родовитым польским шляхтичем Станиславом Понятовским, служившим тогда у английского посла Вильямса…
Гораздо позже она воистину по-царски вознаградит бывшего любовника – сделает его королем Польши.
К превеликому сожалению, еще с восемнадцатого века повелось, едва зайдет речь о семейной жизни Петра и Екатерины, сваливать вину за все трения и нескладности исключительно на Петра: он-де и придурок, и деспот, и физически неспособен был к сексу, и первым завел симпатию на стороне (особенно меня умиляют «исследователи», которые, не давая себе труда приложить минимальные умственные усилия, объединяют два последних обвинения. Именно так: «Петр был импотентом, а вдобавок завел кучу любовниц»…).
На деле вину в равной степени разделяют обе стороны – точнее, главная вина лежит на инициаторах брака. И, к тому же, за прошедшие два столетия отчего-то на события принято было смотреть исключительно глазами Екатерины – хотя она сторона весьма пристрастная…
Сохранилось немало свидетельств совершеннейшего пренебрежения Петра к молодой женушке – но сохранились и его собственные письма Екатерине, из которых следует, что и она откровенно пренебрегала супружескими обязанностями…
Одним словом, во всей этой истории нет ни правых, ни виноватых. Тем более что и век на дворе стоял… галантный. Вот и искали радостей на стороне совершенно чужие друг другу люди, ставшие мужем и женой по чужой воле. Ситуация далеко не новая в мировой истории, чего уж там, вот только победившей стороной оказалась Екатерина, и обстоятельства, при которых она избавилась от супруга, были таковы, что Петра следовало превратить в форменное исчадие ада. С тех пор и пошло…
Мне приходилось даже встречать современное утверждение, неведомо на чем основанное, что якобы «все любовницы Петра были некрасивы». Тот, кто это написал, явно никогда не видел портрета княгини Елены Куракиной, одной из самых ярких придворных красавиц (и самой беспутной, к слову).
В 1752 г. Петр, покончив с прежними мимолетными привязанностями, «слюбился», как простодушно выражались современники, с женщиной, которая, нет никакого сомнения, следующие десять лет, до его смерти, была его первой и единственной любовью – Елизаветой Романовной Воронцовой (сохранившийся портрет позволяет судить, что и она была отнюдь не безобразна, разве что полновата чуточку, но это уже дело вкуса). Связь эта нисколечко не скрывалась, наоборот, демонстративно подчеркивалась. Именно в этом году меж Петром и Екатериной фактически произошел разрыв – они, разумеется, продолжали пребывать в законном браке и старательно выполнять все положенные формальности, но фактически, повторяю, брак окончательно распался. На отношения наследника с Воронцовой уже и сама Елизавета смотрела сквозь пальцы: быть может, еще и оттого, что сама подавала не особенно и положительный пример, оставив законного мужа Разумовского ради молодого красавца Ивана Шувалова.
В свое время в книге «Гвардейское столетие» я старательно пытался развеять устоявшийся миф о Петре III как дурачке и бездельнике. К ней и отсылаю читателя – а эта книга о Екатерине.
Стоит упомянуть, что ее амурные приключения на стороне уже тогда не были ни для кого тайной. А потому ползали самые причудливые слухи – о наследнике Павле, в частности. Болтали, что Екатерина родила мертвого ребенка, но это сохранили в тайне (позарез требовался наследник!), младенчика схоронили потихоньку и заменили «чухонским», то есть финским новорожденным. Фантазия у распространителей подобных слухов работала на всю катушку: дескать, чтобы сохранить строжайшую тайну, и отца мальчика, местного пастора, и всех его односельчан под конвоем погнали в вечную ссылку на Камчатку, мало того, ради пущего совершенства саму деревню раскатали по бревнышку и запахали место, где она стояла…
Документальных подтверждений, разумеется, нет ни одного. Лично я, зная нравы того жестокого века, полагаю: будь эта история правдой, обитателей деревни (благо их, по той же легенде, было всего-то человек двадцать) наверняка попросту утопили бы в болоте – так гораздо проще и надежнее с точки зрения секретности…
Самое интересное, что эта легенда имела продолжение! Якобы у пастора на Камчатке родился еще один сын, как две капли воды похожий на императора Павла – и под старость осел не где-нибудь, а в Красноярске, и его квартирный хозяин отписал в столицу Александру I: мол, ваше величество, у меня тут прижился родной ваш дядюшка, в пошлой бедности пребывающий. И Александр будто бы распорядился найти дядюшку (родная кровь как-никак!), и отыскал его пристав Алексеев, и отправил в Питер, где царского дядю на всякий случай посадили в Петропавловскую крепость, чтобы не сболтнул чего…
Во как! Впечатляет?
По другим источникам, «брат Павла» и в самом деле существовал – но тогда же был очень быстро уличен в том, что никакой он не красноярец и не камчадал, а крепостной крестьянин князя Голицына из подмосковной деревушки, по старой российской (а также общеевропейской) традиции подавшийся в самозванцы…
Вот это как-то больше похоже на правду. И очень похож на нее же следующий эпизод: однажды, на коронации Николая I, внучка Сергея Салтыкова появилась на публике, украсив себя драгоценностями, в которых знающие люди моментально опознали екатерининские, считавшиеся ею потерянными еще при жизни Елизаветы…
Вернемся к Екатерине. Я никоим образом не хочу в рассказе о ней зацикливаться на супружеских изменах и внебрачных детях. Будь Екатерина очередной недалекой и развратной дамочкой, не стоило бы и огород городить – писать о такой скучно и неинтересно. Но в том-то лично для меня и заключается грустный парадокс, что, при всем моем уважении и сочувствии к оклеветанному, оболганному Петру Федоровичу, в жизни совсем не похожему на злобную карикатуру, при всех моих попытках показать истинный облик этого неглупого, незаурядного человека я не могу не испытывать столь же искреннее уважение к Екатерине. По логике событий, следовало бы ее возненавидеть – а вот поди ж ты, не получается…
Очень уж яркая была личность… Поневоле заставляющая себя уважать и чуть ли не восхищаться.
Так вот, за все эти восемнадцать лет жизни в России в качестве великой княгини, она не только плясала на балах и крутила пылкие романы (с людьми, как на подбор, мелкими, не блиставшими особенными способностями, что Чернышов, что Салтыков, что Понятовский).
Все эти годы она усердно и вдумчиво читала.
И отнюдь не бульварные романы (которых тогда в процентном отношении ко всей книжной продукции было ничуть не меньше, чем в наше время).
Еще до перехода в православие и брака с Петром Фикхен –пока что Фикхен ! – вновь встретилась с ученым книжником графом Гилленборгом, приехавшим с дипломатической миссией. Екатерина написала для него некий «автопортрет», только не красками на холсте – а некий трактат под названием «Портрет философа в пятнадцать лет» (ей тогда было именно пятнадцать. До нас это произведение, к превеликому сожалению, не дошло. Екатерина его сожгла с прочими бумагами в минуту опасности, о которой будет рассказано ниже). Самое интересное, что граф к этому сочинению отнесся крайне серьезно. И сказал девочке примечательные слова, дошедшие до нашего времени:
– Вы можете разбиться о встречные камни, если только душа ваша не закалится настолько, чтобы противостоять опасностям.
Судя по событиям последующих лет, Екатерина этот совет запомнила на всю жизнь…
Гилленборг и посоветовал ей заняться самообразованием. И она читала, читала, читала: историков, философов, как древних, так и современных ей. Платон, Бейль, Монтескье, Цицерон… Не самое легкое чтение, сужу по собственному опыту: Монтескье я осилил лишь полтора тома из трех, а на Платона и вовсе не хватило духу.
А потому могу сказать с уверенностью: следует относиться с неподдельным уважением к юной красивой девушке, которая пропускает балы и свидания с любовниками ради того же Монтескье.
Между прочим, в ее написанном в двадцать лет спустя письме Гилленборгу были примечательные строчки: «Я считаю себя очень и очень обязанной вам, и, если имею некоторые успехи, то в них вы участвуете, так как вы развили во мне желание достигнуть до совершения великих дел».
Так что перед нами – не только неверная женушка, увлеченно коллекционирующая любовников, но и вдумчивый, серьезнейший читатель, осиливший превеликое множество умных книг. Тацит, «Записки» Брантома, Вольтер, «Энциклопедия» Дидро и Д'Аламбера, «История Генриха VI» Перефикса, «Церковная история» Барония, «История Германии» отца Бара… Вы что-нибудь из этого читали? Я – тоже нет…
Записки Екатерины, сделанные ею до 1762 г., интересны еще и тем, что написаны не для публики, а исключительно для себя. Стоит привести кое-какие отрывки…
«Я хочу, чтобы страна и подданные были богаты; вот начало, от которого я отправляюсь».
«Желаю и хочу только блага стране, в которую привел меня Господь. Слава ее делает меня славною».
«Свобода – душа всего на свете, без тебя все мертво. Хочу повиновения законам; не хочу рабов; хочу общей цели – сделать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества, не жестокости, которые несовместимы с нею».
«Когда на своей стороне имеешь истину и разум, тогда это следует высказывать перед народом, объявляя ему, что такая-то причина привела меня к тому-то; разум должен говорить за необходимость. Будьте уверены, что он победит в глазах большинства».
«Власть без доверия народа ничего не значит. Легко достигнуть любви и славы тому, кто этого желает: примите в основу ваших действий, ваших постановлений благо народа и справедливость, никогда не разлучные. У вас нет и не должно быть других видов. Если душа ваша благородна, вот ее цель».
«Хотите ли вы уважения общества? Приобретите доверенность общества, основывая весь образ ваших действий на правде и общественном благе».
Проще всего сказать (как это и было принято в советские времена), что Екатерина «лицемерила» и «завоевывала дешевую популярность». Но в том-то и дело, что, став самодержицей Всероссийской, она всерьез пыталась осуществлять многое из того, что обдумывала и формулировала в молодости. Правда, слишком многое у нее не получилось, но тут уж вина не самой Екатерины, а времени и века, с которыми приходится считаться даже самовластным монархам… Позже мы поговорим об этом гораздо подробнее.
А пока мы на некоторое время расстанемся с Екатериной – с молодой красавицей, матерью наследника престола, живущей, если взглянуть правде в глаза, в совершеннейшем отчуждении с законным мужем. С великой княгиней, давно и обстоятельно строящей на бумаге планы управления государством. С пылкой женщиной, в полном соответствии с повсеместными традициями галантного века частенько меняющей любовников – изящно и решительно, совершенно в духе столетия.
Отвернемся от блистательного Петербурга и посмотрим на Запад, куда уходит солнце.
По европейским дорогам пылит кавалерия, тяжело катят пушки, шагают колонны пехоты в разноцветных, ярких мундирах –никто еще не заботится о маскировочной одежде, слыхом не слыхивал про цвет хаки. Красные мундиры, синие, зеленые, белые… Золотое шитье, пышные плюмажи, шпаги в самоцветах…
Август 1756 года. Первые выстрелы. Прусская пехота переходит саксонскую границы.
Началась Семилетняя война!
Глава пятая
КРОВЬ, ЛАВРЫ, ИНТРИГИ
Противники Пруссии в той войне немало постарались – и в конце концов ухитрились внедрить в массовое сознание свою версию: война якобы началась оттого, что прусский король Фридрих, агрессор, негодяй, совершенно исключительный злодей, еще в 1740 г. оттяпал у миролюбивой, беззащитной, мирной Австрии провинцию Силезия. А шестнадцать лет спустя обиженные спохватились, вознегодовали и при поддержке мирового… тьфу ты, европейского сообщества кинулись восстанавливать справедливость и карать совершенно уникального агрессора…
На самом деле в этих утверждениях верно только одно: захват Пруссией Силезии. Именно у Австрии, именно в 1740 г. Все остальное истине, мягко выражаясь, не вполне соответствует, потому что дело было гораздо сложнее, и клубок противоречий меж полудюжиной ведущих европейских держав изобразился весьма даже запутанный…
Начнем с того, что «миролюбивая» Австрия (как я уже мимоходом упоминал), к тому времени много лет воевала со столь же «миролюбивой» Францией на территории Италии. Тот, кому это удавалось, самым беззастенчивым манером захватывал целые итальянские государства и присоединял к своим землям.
И ничего в этом не было удивительного. Так уж в Европе повелось спокон веков: тот, у кого хватало сил и возможностей собрать сильную армию, без всяких церемоний и поводов нападал на соседа и оттяпывал столько землицы, сколько удавалось. Иногда сосед ее отвоевывал назад, иногда, смирившись с «правом сильного», отправлялся грабить кого-нибудь третьего, вовсе уж слабого. Тянулось это столетиями. Так что двадцативосьмилетний король Фридрих, вступив на престол, собственно, не совершил абсолютно ничего из ряда вон выходящего – попросту следовал старым европейским традициям. Спросил себя: «А чем мы, собственно, хуже?» Поскольку его армия на тот момент австрийскую превосходила, Силезия получалась какая-то бесхозная, вот Фридрих ее и прибрал к рукам, объясняя потом со свойственным ему веселым, мнимо-простодушным цинизмом свои мотивы: во-первых, у него была готовая к бою армия, а во-вторых, ему всегда была присуща «живость характера».
Собственно говоря, «великие державы» возмутились не оттого, что кто-то отхватил у кого-то кусок территории, а по другой причине: и Австрия, и Франция (а также Швеция и Саксония) искренне полагали, что только им дозволительно нападать на соседей и отхряпывать у них провинции, и целые государства захватывать. Потому что они – великие державы, и точка! Имеют право. А Пруссия, от горшка два вершка, вовсе не смеет, выскочка этакая, вести себя, подобно «большим». Такая вот была логика – классический двойной стандарт. Что позволено Юпитеру…
Но сразу вернуть Силезию у Австрии как-то не сложилось. И Фридрих занялся государственным строительством. Он был талантлив во многом – в том числе и в сложном искусстве управления. И приглашал к себе в Пруссию любого, несмотря на национальность и вероисповедание – лишь бы тот знал какое-нибудь дело. Создав Государственный банк, Фридрих посадил туда евреев – и они, вопреки устоявшимся сказкам о коварных жидомасонах, не только не развалили Пруссию, а создали отлаженную финансовую систему с твердой, конвертируемой валютой – прусским серебряным рейхсталером. А поскольку лучшими в Европе специалистами по сдиранию… пардон, по сбору налогов считались французы, Фридрих пригласил из Франции сразу пятерых чиновников и поставил их во главе налогового ведомства.
Плотины, мосты и водохранилища Фридриху строили чехи, покинувшие Австрию на религиозной почве. Вы не поверите, но историческим фактом является и то, что Фридрих еще тогда каким-то чудом уговорил сесть на землю цыган, и они у него распрекрасно крестьянствовали.
Страна, без натяжек, процветала. Тут наступил 1756 год, и забряцало железо…
Франция, собираясь напасть на Пруссию, на деле преследовала гораздо более далеко идущие цели: собиралась захватить немецкое княжество Ганновер, откуда происходила тогдашняя (и нынешняя) английская правящая династия, приглашенная в Лондон в 1714 г. Король Георг II (в душе так и оставшийся мелким германским князьком) ставил свой титул курфюрста Ганноверского гораздо выше английского королевского. А поскольку в то время англичане и французы жесточайшим образом хлестались меж собой в Америке из-за тамошних колоний, Франция рассчитывала захватом Ганновера решить множество своих проблем.
Англия, со своей стороны, за Ганновер обеспокоилась ужасно. Сначала она выступала против Фридриха как раз оттого, что боялась: а вдруг он по живости характера и Ганновер захватит? Но потом как-то договорились. Фридрих дал понять, что Ганновера трогать не будет, наоборот, станет оберегать, как свое собственное королевство, от всяких захватчиков – а Лондон за это выделил ему немалые субсидии на армию.
(Двести лет английская королевская семья официально именовалась Ганноверским домом. Это название они поменяли на Виндзор в 1914 г. по вполне понятным причинам.)
Швеция откровенно зарилась на прусские земли, лежащие на побережье Балтики, – в Стокгольме прекрасно помнили, как в XVII столетии их армия долго и вольготно гуляла по Европе. И помнили, сколько земли на балтийском побережье им тогда принадлежало. Хотелось эти славные времена повторить…
Австрия и Саксония в глубочайшей тайне решили не ограничиваться полумерами, а попросту захватить всю Пруссию, да и поделить, оставив Фридриху пару гектаров земли с одним-единственным дворцом – чтобы знал свое место и больше не нахальничал, пытаясь встать в один ряд с «великими державами».
В Вене начали лихорадочно подыскивать повод к войне – какой угодно, любой пустячок. И случай вскоре представился: Фридрих, набирая рекрутов для своей армии по всей Европе, послал вербовщиков в герцогство Макленбург-Шверинское. Австрия возликовала и громогласно объявила всем, что подобные действия есть ни много ни мало нарушение Вестфальского мира – заключенного аж сто восемь лет назад, в 1648 г.! Каким образом действия Фридриха этот изъеденный мышами за сто восемь лет договор нарушают, Вена особо не объясняла – но шум производила изрядный.
Вот только разведка у Фридриха работала прекрасно – и завербованный ею саксонский чиновник доставил пруссакам оригиналы секретнейшей переписки касаемо завоевания и раздела Пруссии, которую разведчики Фридриха скопировали и отослали в Берлин.
Фридрих решил нанести удар первым. Его армия вторглась в Саксонию и практически без боя заняла ее столицу Дрезден. Саксонский курфюрст (и по совместительству король польский) Август удирал в такой спешке, что успел лишь распихать по карманам самые крупные бриллианты – а жену с детьми и весь свой огромный секретный архив бросил.
Жену с детьми, конечно, никто не тронул – еще действовали, напоминаю, рыцарские правила ведения войны – но вот архив прусские специалисты распотрошили моментально. Откуда и выгребли кучу пикантных документов, подробнейшим образом описывавших план захвата и раздела Пруссии. И тут же опубликовали отдельной брошюрой. Австрийцы с саксонцами, правда, притворились, будто этой брошюры в глаза не видели и слыхом о ней не слыхивали.
(Между прочим, в том же архиве, к позору Санкт-Петербурга, отыскался подлинник письма Бестужева своему коллеге, австрийскому канцлеру Брюлю – в котором Бестужев на полном серьезе просил австрийца отравить русского посланника в Саксонии, поскольку тот, негодяй, решительно не согласен с бестужевской «системой»…)
Тогда австрийцы попытались Фридриха тоже отравить, подкупив его камер-лакея, доверенного слугу. Но у того в последний момент сдали нервы, он кинулся к Фридриху в ноги и во всем покаялся – после чего подозрительно быстро помер в тюрьме. Ходили упорные слухи, что одним камер-лакеем история не ограничивалась, и в заговор были замешаны персоны повыше. Косвенным подтверждением этому служит тот факт, что историю эту в Пруссии, вместо того, чтобы громогласно уличить австрийцев, старательно засекретили, и на свет она всплыла только в XIX столетии…
И война раскрутилась на полную. В Пруссию вступили русские войска – исключительно оттого, что канцлер Бестужев хапнул с Англии немалую взятку (в тот год Англия еще выступала против Пруссии из-за Ганновера).
Вслед за тем вторглись шведы – кстати, под предводительством барона Унгерна фон Штернберга, предка того самого Унгерна, что в гражданскую устроил в Монголии кровавую шизофрению и провозгласил самого себя живым богом.
Но шведы были уже не те, что в прошлом столетии, когда их боялась почти вся Европа. Насчитывалось их всего 22 тысячи, без артиллерии и тыловых складов. Вдобавок барон не смел и шагу сделать без дозволения шведского парламента – а парламент слал, по отзывам современников, «предписания самые несообразные с делом и притом противоречащие одно другому». Пару месяцев шведы вульгарно грабили окрестности, но, едва на горизонте замаячили прусские войска, с превеликим облегчением убрались обратно в Швецию: мол, не больно-то и хотелось…
Тогда в Пруссию двинулся французский маршал Субиз со стотысячной армией. Черт возьми, как это было красиво! Командиры полков (в большинстве своем тех самых, продававшихся-перепродававшихся, как пучок редиски) – поголовно титулованные господа. Офицеры, вплоть до последнего прапорщика – благороднейшие дворяне. За войском тянулся гигантский обоз с массой необходимых французскому дворянину в походе вещей: парчовые халаты и зонтики от солнца, фарфоровые сервизы для обеда и кофепития, духи, пудра и благовонное мыло, обезьянки с попугаями, лакеи, повара, веселые девки… Красотища!
С другой стороны двигались австрийцы – с гораздо менее роскошным обозом, правда.
А чтобы придать видимость общеевропейского возмущения против невиданного доселе агрессора Фридриха, с третьей стороны с франко-австрийскими союзничками сближалась еще и «армии» кукольной Священной Римской империи германской нации. Дело в том, что «имперский сейм» этой несуществующей в реальности державы под нажимом Парижа и Вены на заседании вынес такую вот резолюцию: «Немедленно собрать со всей Германии имперское исполнительное войско для наказания преступника по приговору верховного судилища».
Фридрих, узнав об этой страшной резолюции, хохотал от души, как любой на его месте. И было от чего. Современники составили подробнейшие описания, как формировалось «имперское войско» и что оно собой представляло. Бавария, Вюртемберг и еще парочка более-менее крупных княжеств наскребли у себя по батальону-другому, а кто-то, поднапрягшись, выставил аж целый полк. Зато области вроде Швабии и Франконии выставили… по одному-единственному солдату, честно признавшись, что больше у них нету, хоть ты их режь. Кто-то послал одного-единственного уже не солдата, а лейтенанта, при проверке оказавшегося крестьянином от сохи, кто-то – барабанщика с дедовским барабаном. Свинарей назначали военными флейтистами (как-никак здорово умеют играть на дудке!) а «драгунам» отдавали старых ломовых лошадей. Некоторые аббаты, имевшие согласно старым традициям права светских князей, были ужасно обрадованы, что их, как равноправных союзников, приглашают участвовать в столь престижном деле – но, за неимением солдат, собрали монастырских служек, кое-как вооружили и присовокупили к общей куче…
Словом, это была уморительная орда, вооруженная чем попало и кое-как разбитая на «полки» и «корпуса». Зато «Главнокомандующий имперским исполнительным войском» звался так пышно, что дыхание спирает от почтения: принц Иосиф Мария Фридрих Вильгельм Голландиус Сасен-Хильдбургзаузенский, генерал-фельдмаршал Священной римской империи германской нации. Прониклись? Кстати, его суверенные владения верхом на коне можно было объехать часа за три, а войско этого СасенХиль… состояло из целой роты гренадер…
Даже маршал Субиз, увидев это воинство, едва не лопнул от смеха. Но выбирать было не из чего, и эту ораву он к своей армии присоединил. Часть французской армии и «исполнительное войско» встретили Фридриха у ничем не примечательной деревушки, звавшейся Росбах…
Сегодня для прусской воинской славы это название столь же звонко, как для нас Бородино.
В свое время Наполеон Бонапарт в одной из своих работ по военной истории оставил любопытную статистику: в продолжение Семилетней войны Фридрих дал десять сражений, в которых командовал лично. Из них проиграл только три. Из шести сражений, в которых военачальники Фридриха участвовали без него, они проиграли пять. Это – к вопросу о роли личности в истории.
И грянул Росбах!
У Субиза было 60 000 человек. У Фридриха – двадцать две тысячи. Искусным маневром Фридрих увел Субиза с крайне выгодной для того позиции. И велел армии обедать.
Надвигавшиеся французы, увидев в прусском лагере дым от многочисленных костров и рассмотрев в подзорные трубы обедающих, решили, что пруссакам уже все равно, и они настолько оцепенели от страха при виде великого полководца Субиза, а также принца с непроизносимым именем, что сидят в совершеннейшем трансе и ждут, когда их повяжут. И Субиз велел наступать – парадным шагом, под военный оркестр, блистая золотыми галунами… Как-никак у него было втрое больше солдат.
Вот тогда-то Фридрих взмыл на коня и велел бить тревогу. Под дробь барабанов войска в несколько минут построились, выдвинулась артиллерия, и «Старый Фриц» заорал:
– Не робей! С Богом!
Две тысячи «черных гусар» прусского генерала Зейдлица галопом кинулись вперед. И лишь в последнюю минуту сообразили, кого атакуют – жандармов !
Жандармами тогда звались тяжелые кавалеристы – собственно, кирасиры, кавалергарды. Огромные лошади-битюги, тяжелые кирасы, длиннющие палаши, железные каски. Все воинские уставы категорически запрещали легкой кавалерии вроде гусар какое бы то ни было боевое соприкосновение с кавалерией тяжелой – по причине вопиющего неравенства сил и шансов.
А что такое тогдашний гусар? Подбитый ветром расшитый доломан, медвежья шапка вроде нашей казачьей – и никакого защитного железа, кроме пуговиц. Зато – усищи вразлет. И знает, что помирать только раз. Гусар – всегда гусар.
Короче говоря, Зейдлиц совершил небывалое в военной истории того времени – не остановил атаку. И его усачи с медным черепом и скрещенными костями на меховых шапках смяли французских кирасир. Те, гремя железом, припустили врассыпную на своих битюгах так ретиво, что опрокинули и рассеяли два полка собственной легкой кавалерии, спешившей им на подмогу. Французская пехота осталась без кавалерийского прикрытия, и гусары в нее врубились от всей удали.
Как свидетельствуют очевидцы, при этом возникло трагикомическое недоразумение. Сообразив, что дело пахнет керосином, французы начали во всю глотку просить пощады, что на их языке звучало следующим образом:
– Quartier!
А гусары, надобно вам знать, были большей частью из Бран-денбурга, где французы как раз и собирались встать на постой – причем известно уже было, что они, где ни пройдут, грабят и насильничают так, что любой лесной разбойник обзавидуется. А по-немецки этот крик как раз и звучал: «Квартира!»
– Квартиру вам, мать вашу? – разозлились гусары. – А по башке саблей?
И рубали от всей души, пока французы не заорали уже другое:
– Pardon!
Тут только гусары сообразили что к чему, и остыли. А с другого фланга шли в штыковую прусские гренадеры.
Французы бежали батальонами и полками. «Имперская армия» вообще растворилась в воздухе так молниеносно, что никто, собственно, и не понял, куда она делась: только что стояла со своим принцем во главе – и вдруг словно испарилась…
Остатки разбитой армии сумели отступить только потому, что их прикрыли несколько швейцарских батальонов. Итоги были таковы: у французов более трех тысяч убитых и раненых, семь тысяч попало в плен, в том числе девять генералов и 326 офицеров. Пруссаки захватили 67 пушек, 25 знамен и штандартов, и весь богатейший обоз вместе с попугаями и веселыми девками. Потери Фридриха – 165 убитыми и 376 ранеными.
Как вам такая победа?
Польская королева (супруга саксонского курфюрста), узнав о таком поражении, умерла на другой день от огорчения. А вот французский король реагировал совершенно иначе… Вы в жизни не угадаете, как он поступил с бездарно проигравшим сражение при подавляющем численном превосходстве Субизом.
Вручил ему фельдмаршальский жезл! Так и было. Иногда понять французов решительно невозможно…
А через месяц Фридрих столь же молниеносно и качественно расколошматил австрийцев под Лейтеном. У австрийцев – 66 000 (по другим данным – 90 000) человек и 300 орудий. У Фридриха – 40 000 и 167 пушек. При этом Фридрих, начиная сражение, представления не имел о боевых порядках австрийцев. Выезжая к войскам перед битвой, он подозвал к себе гусарского офицера с полусотней всадников и распорядился:
– Вот что, камрад… Если меня убьют, быстренько прикроешь тело плащом, а о моей смерти ни слова – пусть баталия продолжается!
Но он остался жив (и гусар тоже!), искусно маневрируя войсками, разбил противника начисто. Наполеон, в военном деле кое-что понимавший, писал, что за один Лейтен Фридрих заслуживается звания великого полководца.
Итоги: австрийцы потеряли 6500 ранеными и убитыми, 6000 человек из их армии прямо на поле боя дезертировали к прусакам, а в плен попало 21 500 (из них 300 офицеров). Пруссаки захватили 134 оружия и 59 знамен.
Но на этом дело не кончилось! Фридрих боялся, что неприятель, отступивший за реку, остановится и соберет силы. Поэтому он взял одного генерала, один эскадрон гусар и пустился в погоню – уже глубокой ночью. Маленький отряд, ввязавшись в пару перестрелок, въехал в городок Лиса – знавший его Фридрих галопом подскакал к тамошнему замку, где разместился штаб австрийцев…
Целая толпа австрийских генералов и офицеров торчала в вестибюле. Фридрих как ни в чем не бывало вошел и сказал:
– Бонжур, месье! Войти позволите?
С ним было только три адъютанта, но перепуганные австрияки и пальцем не шевельнули, чтобы захватить страшного Фрица в плен – схватили канделябры и почтительно принялись ему светить, пока он поднимался по лестнице…
Русский военный историк Керсновский писал, что Фридрих испепелил австрийцев под Лейтеном.
Необходимо ради исторической точности упомянуть, что еще до этих двух славных сражений австрийцы ухитрились побывать в столице Пруссии Берлине. Именно так. Говорить, что они его взяли, было бы преувеличением…
Возле Берлина вдруг нарисовался австрийский генерал с символической фамилией Гаддик. У него было четыре тысячи кавалеристов регулярной армии, а в Берлине – только 300 солдат, две сотни новобранцев да две тысячи городских стражников – вояки те еще. А потому Гаддик без труда после минутной перестрелки ворвался в город – благо вокруг Берлина стены имелись лишь примерно на трети периметра, и в качестве укреплений был лишь частокол перед главными воротами…
Так что ни о каком «взятии» города, повторяю, и речи не шло. Разогнав новобранцев и стражников, Гаддик со своими орлами ворвался в магистрат и стал в темпе вымогать контрибуцию – именно что в жуткой спешке, поскольку знал, что где-то неподалеку движутся гусары Зейдлица, которые его моментально раскатают, как бог черепаху. Орал: «Семьсот тысяч на бочку!»
Члены магистрата – прекрасно знавшие то же самое о гусарах – заявили, что столько у них нету. Начался классический рэкетирский торг: магистратские плакались на скудность финансов, а нервничавший Гаддик орал, что спалит город и всех перевешает.
– Шестьсот тысяч! – бесновался он.
– Нету столько, – вздыхали берлинцы.
– Мать вашу! Пятьсот!
– Так ведь нету… Хоть зарежьте!
– И зарежу! Четыреста! –Нету…
В общем, кончилось тем, что вместо шестисот тысяч Гаддик еле-еле выторговал двести (из них двенадцать тысяч сразу ссыпал себе в карман, а три тысячи великодушно подарил адъютанту). Стали отсчитывать остальные. Гаддик бесился и торопил. Потом вдруг вспомнил:
– И еще перчатки! Женские! Двадцать дюжин!
В Берлине тогда делали лучшие в Европе женские перчатки, и Гаддик в видах карьеры собирался их преподнести своей императрице. Вздыхая, члены магистрата все же притащили и перчатки – уже упакованными. Разглядывать их было некогда, и Гаддик, прихватив денежки, подался восвояси. Буквально через два часа примчался Зейдлиц с гусарами и разослал погоню по всем направлениям, но Гаддика и след простыл. Такое вот у австрияков получилось «взятие Берлина».
Но это еще не конец, знаете ли! Прибыв в Вену, Гаддик красочно расписал, как он брал Берлин – а под занавес эффектным жестом преподнес Марии-Терезии знаменитые берлинские перчатки, ровным счетом двадцать дюжин. И скромно потупился, надо полагать, ожидая почестей и повышений…
Императрица присмотрелась к ценному подарку… и по физиономии Гаддика этими перчатками, наотмашь!
Потому что они все до единой оказались на левую руку! Это берлинцы тонко пошутили, сообразив, что у австрийского рэкетира не будет времени развязывать тючок…
Гаддик прожил после этого еще тридцать три года – и ему до самой смерти об этом конфузе добрые люди напоминали…
Именно тогда, воодушевившись, должно быть, кратковременным «взятием Бенрлина», германский имперский сейм объявил Фридриха лишенным всех владений и королевского звания. Но из этого получалась чистая комедия. Посланец сейма (история сохранила его имя – государственный нотариус Априль) с подобающей свитой отправился объявить эту новость прусскому посланнику графу Плото.
Граф встретил их в шлафроке (то есть, говоря проще, в домашнем халате), обозрел без всякого почтения и задал вопрос, который на русский можно перевести примерно следующим образом:
– Какого рожна приперлись?
Делегация приосанилась, нотариус выступил вперед и стал было выразительно, с чувством читать приговор сейма. Но граф Плото, не дослушав, сцапал герра нотариуса за шкирку, вытолкал из комнаты и заорал слугам:
– Эй, бездельники, где вы там? А ну-ка, живенько всех этих с лестницы спустить!
По воспоминаниям очевидца, депутация, не дожидаясь спуска с лестницы, сама что есть духу пустилась наутек, «утратив величественные свои парики и шляпы». Тем дело и кончилось – ну кто в здравом уме и трезвой памяти обращал внимание на сейм Священной Римской империи?!
«Позвольте! – воскликнет иной знакомый с историей того времени читатель. – А что же вы, сударь мой, ни словечком не поминаете славные победы русских над пруссаками?»
Спешу восполнить пробел. В самом деле, в трех известнейших сражениях в местах, чьи названия напоминают рычание разъяренного бульдога – Гросс-Эгерсдорф! Цорндорф! Кунерсдорф! – русское оружие покрыло себя неувядающей славой. Говорю это вполне серьезно. Наша армия сражалась героически. Честь ей за это и хвала. Сам Фридрих, к сентиментальности не склонный ни на грош, вынужден был произнести свою знаменитую историческую фразу:
– Русского солдата мало убить, его надо еще и повалить… Но у этой медали есть и другая сторона. Никуда не деться от проклятого вопроса: «Зачем ?» В самом деле, все участники Семилетней войны преследовали свои пусть шкурные, меркантильные, нореальные интересы, вполне житейские. Одна Россия ввязалась в эту европейскую свалку исключительно потому, что шкуре продажной, канцлеру Бестужеву, за это заплатили чистым золотом сразу несколько государств.
И это – жестокая правда, от которой никуда не деться. И никуда нам от нее не уйти. Русские генералы, офицеры, солдаты показали чудеса героизма и пролили свою кровь, и легли костьми, не зная, что каждая капля крови обернется лишним золотым в сундуках канцлера…
Чуть позже эта шкура все-таки получит свое – пусть и не полной мерой.
Но вернемся на поля сражений. По-настоящему взяли Берлин как раз русские. Генералы Тотлебен и Чернышов несколько дней вели кровопролитные бои, где убитых и раненых считали на тысячи. Потом город капитулировал.
И вот тут-то себя во всей сомнительной красе проявили чертовы союзнички России, австрийцы и саксонцы…
Немецкие историки – пруссаки! – отмечают, что «строжайший порядок господствовал в русском войске, за все его потребности платили щедро, солдаты вели себя не только скромно, но даже дружелюбно в отношении к пруссакам».
А вот союзнички, мать их за ногу, решили оттянуться по полной программе… Саксонцы начисто разграбили два великолепных дворца, Шенхаузен и Шарлоттенбург – и еще больше разломали, уничтожив начисто коллекцию бесценных античных статуй, в придворной церкви осквернили алтарь и растащили золотую утварь.
Австрийцы, добравшись до винных погребов, пошли по Берлину повеселиться, за несколько часов разграбив начисто более трехсот домов. Грабили, насиловали, убивали любого, кто осмелился пикнуть поперек. Офицеры не только не препятствовали, а подавали пример.
И тогда генерал Тотлебен выслал на улицы русские патрули с жестким и недвусмысленным приказом: не угомонятся после словесных увещеваний – к чертовой матери бить залпами на поражение. Началась стрельба всерьез. Только после этого австрияки разбежались…
Зато они вволю пограбили городские окрестности, где русских не было – забавы ради выбрасывали даже трупы из склепов дворянских семейств, громили королевские дворцы. Только Потсдам и Сан-Суси остались в неприкосновенности – исключительно оттого, что их лично охранял австрийский генерал Эстергази, по национальности вовсе не немец, а венгр…
Любопытный случай, кстати. Комендантом Берлина был русский бригадир (чин, промежуточный между полковником и генералом) Бахман. Когда русская армия собралась уходить, магистрат Берлина предложил Бахману в вознаграждение 10 000 талеров – за то, что он поддерживал в городе идеальный порядок. Русский офицер Бахман (между прочим, немец по происхождению), окинул их презрительным взглядом и сказал:
– Я, господа, уже достаточно вознагражден тем, что имел честь несколько дней быть комендантом Берлина!
Это было !
А вот теперь – самое время вернуться к Екатерине, к ее «молодому двору». Потому что в то самое время уже завязалась потаенная интрига с участием множества высокопоставленных лиц, как штатских, так и военных, и активнейшую роль играла сама великая княгиня…
Это был заговор. План переворота, согласно которому собирались, отстранив Петра, передать престол Екатерине. Заговор этот втихомолку раздувался англичанами, причем наш старый знакомый Бестужев, чтоб ему на том свету провалиться на мосту, уже переметнулся на сторону Фридриха.
Вот именно. Потому что к тому времени Англия, как я уже говорил, давным-давно помирилась с Фридрихом и всеми силами пыталась вывести Россию из войны.
Многие привыкли считать, что это-де Петр III и заключил «позорный» мир с Фридрихом, а все остальные были решительно против, и до Петра никто до этого не додумался…
Простите, но исторической правде это не соответствует нисколечко. Первой, еще в 1756 г., «переиграть» ситуацию пыталась как раз Екатерина…
Уже в августе этого года Бестужев с простодушным бесстыдством запродался англичанам. Пришел к английскому послу Уильямсу и стал плакаться, что Елизавета платит ему только семь тысяч рублев в год жалованья – а потому, нельзя ли как-нибудь устроить, чтобы английский король платил ему, канцлеру, хорошую пенсию?
Уильямс прекрасно знал, что еще за три года до того англичане давали канцлеру денег – Бестужев в то время как раз чувствительно разграбил казенные деньги сразу в двух министерствах. Но это, так сказать, были разовые выплаты.
«Пенсион» англичане, разумеется, канцлеру предоставили – двенадцать тысяч рублей в год. И намекнули, что денежки надо отрабатывать: еще совсем недавно Лондон выступал против Пруссии, но теперь высокая политика переменилась в одночасье…
Бестужев посла понял мгновенно. У Бестужева имелось, надобно вам сказать, одно-единственное, хотя и сомнительное достоинство: коли уж он хапал взятку, то изо всех сил старался ее старательно отработать.
И возник заговор…
Еще в 1910 г. секретную переписку Екатерины, в бытность ее великой княгиней, с английским послом Уильямсом издали в России. И сделала это не какая-нибудь бульварная газетка, а человек серьезнейший, с репутацией: управляющий Государственным архивом и архивом Министерства иностранных дел С. М. Горяинов. До этого ее могли читать лишь царствующие особы, а с момента поступления в архив она хранилась под особыми печатями и была истребована лишь дважды: Александром II и Александром III. Но после 1905 года наступила своеобразная оттепель – тогда, в частности, только и было позволено напечатать наконец, что Петр III и Павел I умерли не своей смертью. До этого во всех энциклопедиях и научных трудах уклончиво говорилось, что означенные монархи «внезапно скончались»…
Из этой переписки самым недвусмысленным образом следует, что уже в 1756-1757 гг. Екатерина всерьез думала о захвате престола и поддерживала тайные связи (вовсе не амурного характера!) кое с кем из гвардейских офицеров. А впрочем, тут, как водится (и особенно в восемнадцатом столетии) тесно переплелись политика и амуры: посол Уильямс как раз был покровителем любовника Екатерины Станислава Понятовского, которого к тому времени кое-что прослышавшая Елизавета выслала из Петербурга.
Елизавета уже тогда начала серьезно хворать… Но дадим слово самой Екатерине (письмо Уильямсу от 18 августа 1756 г.): «Когда я получу предупреждение настолько верное, что нельзя будет допустить ошибки, о начале предсмертных припадков, я прямо пойду в комнату моего сына. Если я встречу или смогу очень скоро заполучить обер-егермейстера (А. Г. Разумовского – А. Б.), я оставлю его при сыне с людьми, находящимися под его начальством… Равным образом пошлю верного человека предупредить пять гвардейский офицеров, на которых я могу положиться: каждый из них мне приведет пятьдесят солдат (в чем уже условлено по первому сигналу), которых, может быть, я не пущу в дело, но которые будут сопровождать меня в виде запаса во избежание всяких помех. Заметьте, что они получат приказание только от великого князя и от меня. Я пошлю предупредить канцлера, Апраксина, Ливена, чтобы они пришли ко мне, а в ожидании их я войду в покои умирающей, куда велю позвать капитана, командующего караулом, и я лично приму ему присягу и удержу его при себе. Мне кажется, что будет лучше и безопаснее оставить обоих великих князей вместе, чем если бы один из них меня сопровождал, равным образом я думаю, что местом сбора моих людей будет моя передняя. При каком-либо движении, даже самом малейшем, которое я бы заметила, я велю как своим людям, так и солдатам караула взять под стражу Шуваловых и дежурного генерал-лейтенанта. Прибавьте к этому, что младшие офицеры лейбкампанцы – люди надежные, и хотя я не имею сообщений со всеми, но я могу в достаточной мере рассчитывать на двух или трех из них и настолько пользуюсь уважением, что заставлю повиноваться мне всякого, кто не будет подкуплен».
Перед нами – не прожекты и мечты, а реальнейший план конкретного переворота, расписанный до мельчайших деталей. Следует обратить особенное внимание на то, что Екатерина намерена произвести переворот в союзе с мужем Петром (упоминание о двух великих князьях – это как раз упоминание о Петре и Павле). Шансы были велики – в конце-то концов, шестнадцать лет назад Елизавета свергла правительницу Анну Леопольдовну, имея под рукой неполную роту солдат и кучку офицеров с придворными. Тем более задачу крайне облегчало то, что переворот должен был состояться не при здоровой, энергичной и полной сил Елизавете, а при умирающей, уже не способной ничем и никем руководить, давать отпор. Не зря в числе заговорщиков появляются столь близкие к Елизавете люди, как Разумовский и офицеры привилегированнейшей лейб-кампании. Наверняка никто из них не стал бы участвовать в заговоре против здоровой Елизаветы, но, прекрасно видя, что императрица умирает, они из простого житейского расчета постарались бы наилучшим образом устроиться при новых монархах…
Елизавета была окружена множеством агентов «молодого двора», старательно докладывавших Екатерине о состоянии императрицы. О чем Екатерина опять-таки сама писала англичанину: «Вчера среди дня случилось у императрицы три головокружения или обморока. Она боится, очень пугается, плачет, огорчается, и когда спрашивают у нее, отчего, она отвечает, что боится потерять зрение. Бывают моменты, когда она забывается и не узнает тех, которые окружают ее. Говорят, однако, что она хорошо провела ночь… Мой хирург, человек очень опытный и разумный, высказывается за апоплексический удар, который сразит ее безошибочно. У меня имеются три лица, которые не выходят из ее комнаты и которые не знают, каждый в отдельности, что они меня предупреждают, и не преминут в решительный момент сделать это».
В связи с этими планами – имевшими все шансы на успех – возникает любопытнейший вопрос: что Екатерина намеревалась делать потом, при успехе? Собиралась ли она уже тогда отстранить мужа и править единолично?
Увы, точной информации о таких подробностях нет и никогда уже не будет. Меж супругами к тому времени, как я уже писал, произошел окончательный разрыв, так что подобные планы Екатерина вполне могла строить.
Правда, это еще не значит, что ей удалось бы претворить их в жизнь. «Пять гвардейских офицеров», о которых она упоминает – это, безусловно, не братья Орловы, которых тогда рядом с Екатериной еще не было. Кто они – и кто такие эти лейб-кампанцы – сегодня уже вряд ли можно установить точно. Но, в любом случае, вряд ли Екатерина чувствовала себя настолько сильной, чтобы сразу после взятия власти попытаться избавиться и от мужа…
Тем более что сторонники у него имелись крайне серьезные. Иван Шувалов, фаворит Елизаветы, участвовал, достоверно известно, в организации какого-то оставшегося непроясненным заговора против Петра – параллельно с тем заговором, что замышляла Екатерина. Однако его двоюродный брат, Петр Шувалов, генерал-фельдцехмейстер (начальник всей артиллерии), наоборот, был всецело на стороне Петра и, кроме своего служебного положения, располагал еще и конным корпусом в 30 000 человек, который создал за свой счет. Корпус этот так и именовался «Шуваловский», и не стал бы слушать ничьих приказов, кроме своего командира.
Кроме того, сторону Петра решительно держал и двоюродный дядя обоих Шуваловых, граф Александр Иванович, к тому времени десять лет руководивший конторой, чье полное наименование (да и сокращенное тоже) в российской империи наводило ужас практически на любого – Тайная розыскных дел канцелярия…
Как бы там дело ни обстояло, какие бы потаенные намерения ни питали участники заговора, какие бы свои игры ни вели втихомолку в стороне от игры главной, все это решительное предприятие сорвалось по независящим от его инициаторов причинам: Елизавета взяла да и выздоровела. Здоровье у нее, как выражался Дюма касаемо Атоса, было гвоздями прибито к телу. Никакими «излишествами нехорошими разными» подточить его не удавалось – как ни старалась сама Елизавета, безусловно укоротившая жизнь морем разливанным вина и неисчислимыми балами…
Тогда этот заговор (или, как в восемнадцатом столетии принято было выражаться, комплот), тихонечко скончался естественной смертью. Но всего через год возник новый – опять-таки из-за новых апоплексических ударов у Елизаветы…
В письмах к английскому послу Екатерина в числе своих верных сообщников упоминала Апраксина. Именно он и сыграл в последующих событиях одну из главных ролей – и оказался одним из двух козлов отпущения (правда, обоих нисколечко не жалко).
Итак, Россия все же послала войска против Пруссии, как ни старался второпях переломить ситуацию служивший уже другим господам и другим «системам» канцлер Бестужев. Он просто-напросто угодил в собственную ловушку: так долго и старательно разжигал в Елизавете ненависть к Фридриху и приручал ее видеть в прусском короле исчадие ада и главного противника, что Елизавета по-настоящему этими идеями прониклась. И теперь тому же Бестужеву никак невозможно было прийти к императрице и как ни в чем не бывало, с честнейшими глазами заявить:
– Ошибочка вышла, матушка, уж прости старого дурня. Фридрихус, король Прусский, надобно тебе знать, вовсе не твой первейший супостат, а человек очень даже приличный, нам с ним интересы высокой политики велят не то что замиряться поскорее, а самую сердечную дружбу завесть…
Поздно было! Он сам столько лет заводил Елизавету, и она теперь не могла идти на попятный…
Итак, Степан Федорович Апраксин, обладатель высшего воинского звания «генерал-фельдмаршал» и кавалер высшего ордена Российской империи Андрея Первозванного. Именно он был назначен главнокомандующим русскими войсками, действовавшими против Фридриха. Присмотримся поближе…
Хотя Апраксин достиг высшего воинского звания, военачальник из него был никакой. Весь его военный опыт укладывался в два года военных действий против Турции, в 1737-1739 гг., когда он был в чине всего-навсего секунд-майора (тогдашнее майорское звание делилось на две ступени: секунд-майор и премьер-майор). Он, правда, отличился при штурме Очакова, за что был сделан «полным» майором и получил поместья, но все равно, этого маловато, чтобы не то что считаться полководцем, но и попасть в фельдмаршалы…
Секрет в том, что Апраксин долго служил в Семеновском полку, одном из двух престижнейших – но своим возвышением обязан был опять-таки не этому, а тесной дружбе с влиятельнейшими при дворе персонами: канцлером Бестужевым, Алексеем Разумовским и Иваном Шуваловым. И высший орден империи отхватил благодаря этим связям. Меж тем, современники, что примечательно, относились к выскочке скверно, его чуть ли не в глаза именовали «неженкой», «рохлей» и даже «трусом»…
Однако, когда встал вопрос о главнокомандующем, назначили именно Степана свет Федоровича. Не удивительно – с такими-то покровителями…
Отзывы участников Семилетней войны с российской стороны единодушны: это был не главнокомандующий, а наказание Божье. Хорошо еще, что под его началом служило немало толковых генералов, они и ковали победу, сплошь и рядом игнорируя идиотские распоряжения обладателя Андреевской ленты…
В августе 1757 г. состоялось победное для русского оружия сражение при гросс-Эгерсдорфе. Путь на Кенигсберг, древнюю столицу Пруссии, был открыт – сам Фридрих в то время воевал далеко оттуда, на юге и западе, и Кенигсбергу ничем помочь не мог. Армия приготовилась к марш-броску…
И тут к Апраксину примчался курьер от Бестужева с Екатериной – у Елизаветы снова удар, и доверенные врачи ручаются, что на сей раз она точно не выживет!
О войне с пруссаками Апраксин забыл моментально: теперь подчиненные ему полки были гораздо нужнее в России. Этот заговор уже состоялся без всякого участия и ведома Петра – поскольку императором намеревались провозгласить малолетнего Павла Петровича, за которого, разумеется, должна была управлять государством его матушка.
Апраксин, несомненно, хорошо представлял, какие награды и пожалования можно огрести, оказавшись на нужной стороне в такой момент…
И началось никому не понятное отступление, больше всего похожее на паническое бегство, словно не пруссаки, а именно Апраксин был разбит наголову. Пятнадцать тысяч раненых и больных Апраксин попросту бросил. Велел бросить, заклепав предварительно, восемьдесят пушек. Бросали все – запасы оружия, боеприпасы, амуницию, топили в реке баржи с продовольствием, оставляли обозы. По пятам Апраксина шел с небольшим отрядом прусский генерал Левальд и подбирал богатейшие трофеи, заодно ломал голову, что у русских произошло и откуда этакое массовое помешательство – потому что, на взгляд любого непосвященного в петербургские дворцовые интриги наблюдателя, так драпать после несомненной победы могли только рехнувшиеся умом…
В русском лагере думали кое-что похуже. Молодой генерал Петр Панин украдкой покинул штаб Апраксина и верхом помчался в столицу, опережая отступающие войска.
Пока он скакал, пока Апраксин отступал чуть ли не бегом, превратив отлично оснащенную, вооруженную и снабженную всем необходимым армию чуть ли не в стадо… Елизавета, вдруг, вопреки эскулапам, выздоровела).
Тут к ней и ворвался Панин, с порога рявкнул сохранившиеся в истории слова:
– Матушка, измена ! Руби головы!
В самом деле, при подобных обстоятельствах общественное мнение (и вовсе не обязательно простонародное) склоняется прежде всего к тому, что такое поведение нельзя объяснить иначе как изменой. Моментально родились сплетни (дошедшие до нашего времени и попавшие в исторические романы), будто Апраксин попросту хапнул немалую взятку от Фридриха. Молва даже разносила захватывающую историю со всеми подробностями: будто бы Апраксин засунул полученное от прусского короля золото в бочонок, для маскировки напихал туда селедок (по другой версии, налил постного масла) и отправил супруге с верным человеком. А тот будто бы оказался не таким уж верным – золото вытащил и присвоил, благо в сопроводительном письме говорилось только о селедке (постном масле). Апраксин, якобы, прибыв домой, первым делом, не успев сапоги от пыли отряхнуть, поинтересовался у супруги:
– Как селедочка?
– Объеденье! – ответила супружница. – Почитай, всю уже доели. Что ж так мало прислал, Степушка?
Тут Апраксин, согласно легенде, побледнел, затрясся и возопил:
– А золото где же?
И, узнав от супруги, что никакого золота ей не передавали – ни монеточки! – упал и умер от огорчения…
На самом деле все было совершенно иначе. Апраксин, как легко догадаться, не только до дома не добрался, но и в столицу не успел доехать – посланные навстречу хмурые господа из Тайной канцелярии повязали его перед Петербургом… Не пряниками же угощать?
Апраксин оказался в самом что ни на есть идиотском положении – он твердо рассчитывал, что императрица умрет, власть сменится, и никому ничего объяснять не придется, наоборот, будут сплошные похвалы и награждения.
А объяснять-то и пришлось… Апраксин, одурев от страха, нес всякую чепуху: что у него, дескать, не было ни сил, ни средств, порох кончился, лошади померли от бескормицы, пушек не хватало, из Петербурга присылали дурацкие указания, не имевшие ничего общего с реальной военной обстановкой…
Его пока что не пытали – не было высочайшего распоряжения – но те самые хмурые господа из Тайной канцелярии грамотно и аргументированно доказывали, что брешет генерал-фельдмаршал, как сивый мерин…
В Петербурге наконец-то арестовали канцлера Бестужева и его сообщников. Екатерину пока что не тронули, она какое-то время пребывала в невероятном расстройстве чувств, видя перед собой если не плаху, то, по крайней мере, палаческий кнут и необозримые сибирские просторы (Елизавета в гневе бывала не самой доброй императрицей в мире…) Но старая лиса Бестужев перед арестом успел сжечь все до единой уличающие бумаги – о чем через верных людей и сообщил Екатерине. Екатерина воспрянула…
Следствие велось активнейшим образом – под руководством самой Елизаветы, из-за позорного бегства Апраксина выставленной перед всей Европой неведомо даже и кем…
Но не было улик, ни единой. Апраксин талдычил про неблагоприятные обстоятельства, Бестужев молчал как рыба. Молчали и остальные арестованные по делу: бывший учитель русского языка Екатерины Ададуров, бывший ювелир Екатерины Бернарди, бывший адъютант Разумовского Елагин. Отчего-то никого из перечисленных не пытали, что довольно странно – во времена Елизаветы пытка была еще в большом ходу. Не исключено, что круг заговорщиков был гораздо шире, и те влиятельные лица, что оставались в стороне, втихомолку обеспечили самое гуманное ведение следствия (подобное в истории известно).
Ну не было у Елизаветы ни единой улики против этой компании, хоть ты тресни! Разве что пара-тройка совершенно пустяковых писем Екатерины к Апраксину, которые при самой извращенной фантазии за улики все же сойти никак не могли…
И императрица заколебалась. Она вызвала Екатерину, самолично учинила ей допрос – но Екатерина от всего отпиралась, не моргнув глазом, разыгрывала оскорбленную невинность и даже попробовала показать характер: ну, коли так, то отпустите вы меня, Елизавета Петровна, назад в Германию!
Присутствующему здесь же Петру эта идея пришлась весьма по вкусу. Но Елизавета все еще колебалась. Понять ход ее мыслей легко: прямых улик нет, надежных показаний нет, ни с того ни с сего высылать на родину великую княгиню, мать наследника престола… Положительно, Европа не поймет!
И она Екатерину оставила в прежнем высоком положении, посчитав, что та полностью оправдалась.
Нужно было что-то делать и с Апраксиным, так и сидевшим под следствием. До сих пор можно встретить утверждение, что под замком его держали три года. На самом деле – всего девять месяцев. В конце концов Елизавета вызвала Шувалова и спросила: