Екатерина II: алмазная Золушка Бушков Александр

2. Господа депутаты.

Те начинания Екатерины, которые ей все же удалось провести в жизнь, никак нельзя назвать «косметическими мерами». Что-то и здесь проваливалось, какие-то реформы оказались незавершенными, половинчатыми, но, в общем и целом, это были вполне реальные реформы. И достаточно прогрессивные.

Рассмотрим для начала работу законодательной комиссии, или, как ее в те времена именовали, комиссии по составлению уложения. «Уложение» – это и был свод законов.

Нужно сразу подчеркнуть, что, создавая такую комиссию, Екатерина не придумала почти ничего нового. Вопреки мнению нашей вымирающей «образованщины», никак нельзя сказать, что в России вовсе не было традиций парламентаризма, выборных учреждений. Не было постоянного парламента и аналогичных ему учреждений. А вот временные преспокойно существовали полторы сотни лет, пока не пришел Петр I…

Назывались они Земские Соборы – собрания представителей сословий, собиравшиеся в России для решения особо важных государственных дел и улучшения законодательства. Первый земский собор в 1549 г. созвал царь, чье имя вроде бы должно служить символом самого разнузданного произвола и беззакония: Иван Васильевич Грозный.

Впоследствии его называли Стоглав, или Стоглавый Собор, – не оттого, что там заседала сотня голов, а потому, что сборник постановлений этого собора состоял как раз из ста глав.

Что интересно: при «тиране» Грозном Стоглавый собор ввел во многих областях жизни выборную систему вместо той, которую можно на современный лад назвать командно-административной. После Стоглава в том или ином округе («губе»), уже не назначали сверху, из столицы, чиновников, ведавших судом и полицией, а выбирали – с участием всех сословий. Финансы – сбор податей и общинное управление – тоже передавались выборными. Это – исторический факт, не вполне согласующийся с представлениями тех, кто привык видеть в правлении Грозного исключительно торжество «исконно российского варварства». До выборов американских шерифов и суда присяжных оставалось еще более двухсот лет – а в России они уже существовали, пусть и под другими названиями: губные старосты и земские судьи. Так-то…

Впоследствии земские соборы стали созывать уже привычно. Состояли они из представителей не только бояр и дворян, но и разнообразных категорий «служивых людей» и городской верхушки. Для справки: во многих западноевропейских странах, которые нам сегодня представляют старейшим оплотом демократии, подобное появилось худо-бедно к девятнадцатому веку…

Кстати, именно на земских соборах были избраны на царство и Борис Годунов, и Михаил Романов. Учреждение, конечно, было далеко от идеала, но оно серьезно работало и решало важные дела. Идеальных парламентов вообще-то в мире не существует, достаточно вспомнить кое-какие веселые приемчики касательно коррупции или мордобоя на заседаниях (я не о России!).

Последний земский собор произошел в 1648 г. А потом пришел Петр I… У которого было две сквернейших привычки: во-первых, перенимать с Запада любую дурь только потому, что это «европейское» новшество, во-вторых – не моргнув глазом искоренять многие толковые установления только оттого, что они в его глазах служили символом «расейской отсталости». А заодно Петр безжалостно душил все, что хотя бы отдаленно походило на легчайшее ограничение самодержавия. В эту категорию попали и земские соборы.

Однако даже до Петра в конце концов дошло, что в законодательстве нужно наводить порядок. Состояние, в котором оно находилось в начале восемнадцатого столетия – штука не для слабонервных. Хаос был потрясающий, господа мои! Одновременно действовало и Уложение Алексея Михайловича от 1649 г., и «новоуказные статьи», и петровские «регламенты», и петровские указы, которые, если их прочитать от первой до последней страницы, изменяли эти регламенты до полной неузнаваемости. А параллельно указы Сената, Верховного Тайного Совета и других высших органов власти… Огромная доля этих законоустановлений фактически отменяла друг друга, противоречила друг другу, не была собрана под одной обложкой. Иные из них – исторический факт! – попросту не были известны правительственным органам. В системе управления имелось некоторое количество – по пальцам пересчитать! – старых, прожженных, поседевших на государственной службе и сто собак съевших знатоков, которые, вот чудо, знали все эти законы.

Хотя никакого чуда тут нет, а есть простая житейская выгода. Пользуясь своим монопольным положением, эти знатоки давали любую консультацию – но за приличную плату мимо казны…

В 1700 г. Петр учредил «Палату для исправления Уложения», куда назначил 71 человека – из знатных либо занимавших высокие посты. Палата эта должна была написать «Новоуложенную книгу» – то есть взять Уложение 1649 г., все новые законы и создать новое законодательство, в котором одна статья не противоречила бы другой.

Ага, ждите… Палата поступила, не мудрствуя: они попросту переписали все подряд, чисто механически объединив все имеющиеся законы и указы. Ознакомившись с этим уродством, Петр пришел в гнев, Палату распустил – и поручил ту же работу Сенату.

Сенату этим заниматься вовсе не хотелось – не стахановцы, чай! – и он создал специальную комиссию. Что бывает в таких случаях, мы уже знаем: имитация бурной деятельности, и не более того. На дворе стоял уже 1720 г., а нового Уложения все не было…

Тогда в буйную головушку Петра стукнула очередная гениальная идея: а чего мучиться? Взять законы какого-нибудь особо передового государства, да и переписать один к одному! Еже ли они по тем законам живут припеваючи, значит, и у нас будет рай на земле, молочные реки в кисельных берегах!

Рай получился какой-то кромешный… В качестве образца вы брали отчего-то не Англию, а Швецию, с которой едва перестали воевать. Собрали комиссию из трех шведов и пяти русских. Как легко догадаться, никакого толку не вышло: русские члены комиссии не знали шведского уклада жизни – да и языка шведского не знали, а потому не могли «образцы» даже прочитать. Кто уж их назначал, таких, осталось тайной на века. Не исключаю, сам Петр, поскольку действует железное правило: если в Российском государстве что-то делалось через задницу, ищите в инициаторах Петра…

Потом Петр помер, и русско-шведская комиссия, воспользовавшись столь убедительным поводом, с превеликой радостью самораспустилась, устроив напоследок великолепный банкет за дружбу Петербурга и Стокгольма…

Но ведь надо было что-то делать! Все это уже понимали.

А потому в 1728 г. Верховный Тайный Совет решил создать новую комиссию, собрав для этого в Москве по пять офицеров и дворян от каждой губернии. Делегатов губернскому дворянству было высочайше приказано выбирать…

Легко догадаться, что на местах увидели в этой затее не торжество демократии (тогда и слов-то таких не знали!) а еще одну повинность, очередную прихоть правительства вроде бритья бород или налога на гробы. И начали отлынивать. Тогда местное начальство стало вводить демократию железной рукой: чтобы дворяне побыстрее устраивали выборы, а выборные, не мешкая, ехали в Москву, губернаторы стали арестовывать дворянских жен и захватывать дворянских крепостных.

Вот тогда дворянство в кратчайшие сроки выбрало делегатов – понятное дело, в жертву назначили тех, кто не смог отбиться, открутиться, увернуться, вовремя спрятаться… Когда в Москве высокие господа сенаторы в первый же день посмотрели на это сборище, то, не задавая вопросов и даже не пытаясь наладить работу, порешили немедленно отправить дворянских избранников по домам и провести новые выборы…

Но тут скончалась с перепою и Екатерина I. Чуть позже Анна Иоанновна (крепенько, надо полагать, приперло власть!) велела вновь провести выборы. Провели. Свезли делегатов в Москву. Однако уже через пару месяцев из них осталось только пять человек – остальные несколько десятков просто-напросто разбежались, прекрасно понимая, что нет такой статьи, по которой их можно привлечь…

Да, вот что немаловажно! Хоть Анну Иоанновну опять-таки принято полоскать и нести по кочкам как олицетворение разнузданной тирании, при ней эти выборы производились уже не только среди дворян, но среди духовенства и купцов.

Новых выборов Анна, женщина неглупая, уже не проводила, поручив создать свод законов чиновникам. Как вы думаете, сколько чиновники за десять лет правления Анны наработали? Правильно, с гулькин нос…

Правительница Анна Леопольдовна уже никаких выборов законодателей не производила, вообще, поскольку не то чтобы была чужда демократии, но очень уж много времени уходило на лесбийские забавы со своей фавориткой Юлианой Менгден (с которой ее и повязали в одной постельке явившиеся свергать правительницу елизаветинские гвардейцы).

Но выбирать делегатов от всех губерний для исправления законов уже как-то незаметно вошло в традицию и привычку. А потому Елизавета велела традицию продолжать…

Опять началась форменная комедия – увиливали, прятались, разбегались, выдумывали себе болезни или привычно назначали в козлы отпущения «глухих старцев». Достоверно известно, что при Елизавете законодательная комиссия проработала девять лет – и по инерции продолжала еще собираться и чесать языки в первые годы царствования Екатерины. Но в то же время один из известнейших историков старой России прямо-таки с детским простодушием пишет: «К сожалению, у нас имеется мало сведений об их работе». А сие определенно означает, что никакой работы и не было…

Вот такое наследство досталось Екатерине.

И она принялась за дело крайне серьезно. Два года, работая не на шутку (она вообще славилась адской работоспособностью) составляла свой знаменитый «Наказ», или, как он именовался полностью, «Наказ комиссии для составления проекта нового Уложения».

Советские историки в свое время привычно протарахтели, что Екатерина, мол, искала дешевой популярности и хотела «выставить себя» просвещенной государыней.

Это, конечно, бред собачий. Прежде всего оттого, что подобные лицемерные упражнения вовсе не требуют пары лет упорного труда и обычно (все равно, о королях идет речь, или о генсеках), ограничиваются парой хлестких фраз. «Каждый французский крестьянин при мне будет иметь курицу в супе!», «Девственница с мешком золота пройдет мое царство вдоль и поперек, не понеся ни малейшего ущерба!», «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!», «Если повысят цены – лягу на рельсы!»

Екатерина, ни малейших сомнений, работала всерьез. В основу своего «Наказа» она положила три серьезнейших труда: «Дух законов» Монтескье, трактат итальянского юриста Бекариа «О преступлении и наказании» и сочинение Гельвеция «О разуме, о человеке»…

«Наказ» – работа серьезнейшая, без дураков. Он составлен человеком, искренне верившим в идеи так называемых просветителей.

Объясню суть, чуточку упрощая. В восемнадцатом веке мыслители и писатели, стремившиеся перестроить жизнь на новый лад, делились на две четко выраженных категории: энциклопедистов и просветителей. Энциклопедисты вроде Вольтера были публикой жутковатой, как две капли воды похожих на нашу перестроечную интеллигенцию, не к ночи будь помянута. Поскольку считали, что для торжества новых отношений меж людьми, новых идей, нового уклада жизни все старое – абсолютно все! –нужно сломать, не жалеючи. В том числе такие понятия, как дол и честь, верность родине и супружеству. Все это объяснялось «отжившими пережитками», а национальные герои подлежали развенчанию. Тот же Вольтер в своей гнусной пьеске обвинил Жанну д'Арко в скололожестве, а потом цинично пояснил: он, конечно, знает, что с французской национальной героиней ничего подобного в жизни не происходило, но ради торжества новых идей позарез необходимо осмеять «идолов», которым поклоняется «темный народ».

Вам это ничего не напоминает из нашего недавнего прошлого? Так-таки и ничего?

Просветители все же были публикой гораздо более вменяемой, приличной и заслуживающей уважения. Они считали, что прогресс, свобода и процветание легко достижимы: нужно только просветить людей, объяснить им, что жить нужно честно и благонравно: уважать друг друга, не нарушать законов, которые должны стать справедливыми – и все наладится… Это, конечно, утопия, романтика, чистейшей воды идеализм – но просветители, что важно, ничего не призывали сломать, осквернить, разрушить, а это совсем другое дело…

В «Наказе» совершенно серьезно говорится о массе самых правильных вещей. О «любви к отечеству как средстве успокоительном и могущем воздержать множество преступлений», о «хорошем установлении, которое воспрещало бы богатым удручать меньшее их стяжение имеющих» (т. е. о равенстве всех перед законом и укрощении тогдашних «олигархов» – А. Б.) Смертная казнь решительно осуждается, пытки клеймятся. Подчеркнута опасность разрыва меж богатыми и бедными (!). Встречается много хороших слов о свободе. «Наказ», без натяжек, проникнут гуманными и либеральными идеями.

Самодержавие признается необходимостью для России – но исключительно «ввиду обширного пространства империи и разнообразия ее частей». Целью самодержавного правления провозглашается не притеснение, а «чтобы действия их (Законов – А. Б.) направить к получению самого большого от них добра». Власть всех правительственных учреждений должна быть основана на законах, и нужно сделать так, «чтобы люди боялись законов и никого бы кроме них не боялись». Законы же должны запрещать только то, «что может быть вредно или каждому особенному (т. е. отдельно взятому человеку – А. Б) или всему обществу».

«Гораздо лучше предупреждать преступление, нежели наказывать». «Хотите ли предупредить преступление? Сделайте, чтобы просвещение распространилось между людьми».

«Наказ» прямо говорит о веротерпимости, против религиозных преследований: «ибо гонение человеческие умы раздражает, а дозволение верить по своему закону умягчает и самые жестоковыйные сердца».

Арест должен происходить исключительно по решению суда, а содержание арестованного под стражей «должно длиться сколь возможно меньше и быть более снисходительно, коли можно». «Решать дело надлежит так скоро, как возможно». «Равенство всех граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам».

Екатерина решительно выступала против «Закона об оскорблении величества» – весьма жуткого, по которому могли приговорить к смерти (и приговаривали!) за простую ошибку писца, переносившего на бумагу длиннейший, сложный официальный титул самодержца всероссийского. Или голову могли отрубить за то, что человек нечаянно уронил, запачкал или просто повернул лицом к стене портрет того же Петра I. Примеры того, что этот закон был не простой страшилкой, а исправно работал, к сожалению, истории известны во множестве.

Одним словом, это было, конечно, не руководство к действию – но именно проект улучшения жизни, отношений меж людьми, углубления гуманности, равенства и свободы. Так и следует к «Наказу» относиться – как к проекту, рабочему чертежу, по которому нужно строить.

Знаете, что самое любопытное? Когда «Наказ» через два года подготовили к печати, цензура сократила его примерно на четверть. По собственному почину, помимо воли Екатерины. И ничего удивительно в этом нет. Лишний раз убеждаешься в справедливости той грустной истины, что бюрократический аппарат сильнее любого восседающего на престоле. Екатерина располагала достаточной властью, чтобы без особого суда и следствия отрубить голову всякому цензору в отдельности или сослать их всех скопом куда-нибудь на Камчатку – но, когда цензура выступала в роли государственного учреждения, механизма, ни один самодержавный монарх не мог этому противостоять. В это трудно поверить, но так именно и бывало – и не раз, и не только с российскими монархами. Аппарат – это страшная сила!

Ну, а во Франции, не мудрствуя, «Наказ» запретили целиком, внеся его в реестр книг, которые запрещено печатать во французском королевстве, а равным образом и ввозить из-за заграницы. Боюсь ошибиться, но, по-моему, это единственный случай, когда в монархической стране запретили сочинение опять-таки монаршей особы…

И вот 14 декабря (вообще-то скверная для России дата!) был издан манифест, оповещавший страну, что императрица намерена созвать избранных по всему государству депутатов, дабы они, руководствуясь «Наказом», создали из хаотической массы старых и новых законов и указов новое Уложение. А заодно провели, выражаясь современным языком, широкую дискуссию, «дабы лучше нам узнать было можно нужды и чувствительные недостатки нашего народа». То есть речь шла не только о составлении нового свода законов, но и о том, чтобы всесторонне изучить насущные проблемы страны – и найти пути их решения.

Между прочим, с этой целью каждый депутат должен был привезти наказ от своих избирателей. Комиссия все более напоминала зачаток парламента…

Состав Комиссии прекрасно известен: 565 депутатов. Только 28 человек (5%) были «назначенцами» – от Сената, Синода и коллегий (тогдашних министров). Остальные избирались – дворянами, горожанами, государственными и свободными крестьянами, «служивыми людьми» (т. е. мелким военным и чиновным людом), казаками и «некочующими инородцами» (т. е. нерусскими народами, живущими непременно оседло, а под эту категорию попадали почти все «инородцы», за исключением разве что эвенков с чукчами). Для любителей цифр привожу точную статистику: 30% депутатов – от дворянства, 39% – от городов, 14% – от государственных крестьян, 5% – «назначенцы», 12% – все прочие.

Самое интересное – и поразительное! – это «выгоды депутатские», то есть привилегии, которые депутаты получали. Они превосходят даже те, за каковые порой ругают депутатов нынешних.

Например, пожизненный иммунитет от всех видов судебного преследования. «Во всю жизнь свою всякий депутат свободен, в какое ни впал бы прегрешение, от смертные казни, от пыток, от телесного наказания».

Поскольку дело происходило все же не в Утопии, а в реальной стране, оговаривалось: судить за преступления, караемые смертью, все же можно – но исключительно после личного разрешения императрицы, которая рассматривает каждый случай.

Забегая вперед, скажу, что впоследствии был известен как минимум один случай, когда Екатерина все же повелела судить неприкосновенного на всю жизнь депутата – и отрубить ему голову. Речь идет о Тимофее Падурове, казачьем офицере, который стал одним из ближайших соратников Пугачева – и головы лишился в тот же день и на том же эшафоте. Ну, что тут скажешь? А ты не бунтуй…

К каждому депутату (и к простому мужику тоже!) окружающие (будь они трижды графья) должны были обращаться не иначе как «господин депутат». По меркам того времени это значило очень и очень много…

«Дабы потомки узнать могли, какому великому делу они участниками были», каждому депутату вручался особый нагрудный знак из ювелирного золота. Дворянам разрешалось включить его изображение в свой герб.

Екатерина крайне предусмотрительно в приложенном к «Наказу» «Обряде» указала, что «заседания комиссии должны проходить в тишине и спокойствии. А депутаты должны быть учтивы друг с другом». Предусмотрительность не лишняя: в то время в аглицком парламенте и на кулачки схватывались самым распрекрасным образом…

Торжественное открытие Комиссии состоялось 30 июля 1767 г. в Кремлевском дворце. Был разработан, говоря современным языком, и протокол: как всякому депутату целовать ручку государыне: отвесить поясной поклон, «учтиво, не борзясь», держа руки по швам, прикоснуться губами к ручке, снова отвесить поясной поклон и «степенно» отойти в сторону.

Неизвестно, кто этот протокол составлял, но человек явно оказался по-бюрократически толковый и предусмотрел любые досадные случайности…

«Те депутаты, кои наелись луку, а наипаче чесноку, или приняли малую толику водки, от церемониала целования должны воздержаться, а ежели и у таких будет усердие приблизиться к священной императорской особе, то в таком разе подходящий должен накрепко запереть в себе дыхание».

Можно посмеяться над этим курьезным штрихом эпохи – но безусловно не стоит игнорировать другой, серьезнейший аспект: самым строгим образом было предписано равенство депутатов друг перед другом. Самый спесивый князь с длиннющим рядом благородных предков обязан было обращаться к простому мужику или неграмотному калмыку «господин депутат», и никак иначе, малейшее проявление неуважения наказывалось.

Для сравнения: когда в последние перед революцией годы во Франции все же созвали выборных от всех трех сословий, то крестьяне в их число не вошли вообще. Благородных – дворян и духовенство – в зал заседаний впускали через широко распахнутые парадные двери, а «третье сословие» пробиралось через узенький черный ход…

Скажу сразу: того, чего ожидала Екатерина от своего «парламента», она так и не добилась.

Едва рассевшись, депутаты начали с того, что предложили немедленно присвоить Екатерине почетный титул «Великой, Премудрой и Матери Отечества». И первые шесть заседаний мусолили исключительно эту тему – внесенную, кстати, с подачи Григория Орлова. Положительно, ума мужик был небольшого – если уж живешь с женщиной и два года наблюдаешь, как она работает над «Наказом» серьезно и упрямо, коли уж она делится с тобой планами и ожиданиями, нужно быть чуточку умнее…

Екатерина была в ярости. От титула наотрез отказалась, заявив, что «Великим и Премудрым» следует называть, пожалуй, только Господа Бога, и написала председателю собрания: «Я им велела делать рассмотрение законов, а они делают анатомию моим качествам».

Но и после такой реакции депутаты «рассмотрением законов» не занялись, а начали обстоятельно и многословно высказывать свои пожелания: как им обустроить Россию. И началось…

Один из самых образованных людей того времени, писатель-историограф, автор труда «О повреждении нравов в России», резко осуждавшего неумеренную роскошь дворянства, князь Щербатов выступил с предложением касаемо благородного звания: требовал, чтобы впредь прекратили производить простых людей в дворянство. Его идеи охотно поддержали и развили братья по классу: требовали не только отменить Петровскую «Табель о рангах», но и лишить дворянства тех, кто его получил уже в нынешнем столетии. А потом слаженным хором домогались, чтобы держать заводы и фабрики, а также торговать чем бы то ни было отныне имели право только дворяне.

Представляете, как взвились купцы?! Едва заслышав, что их, собственно говоря, предлагают ликвидировать как класс? Депутат из захолустного Серпейска (знает кто-нибудь, где такой?) Глинков говорил толковые вещи: «Когда купец строит фабрику, то все окрестные крестьяне от нее довольствуются. Они продают лес, лубья и т. п., нанимаются к постройкам, получая за то большую плату, и тут же продают произведения своей земли. Через это они делаются исправными в платеже государственных податей и господских оброков. Когда же фабрики выстроены, то крестьянам приносится еще большая выгода: они нанимаются для привоза на нее из дальних мест всякого рода материала, также и произведения фабрики развозят для продажи по разным местам. Другие фабрики строятся помещиками, которые для этого употребляют своих крестьян. Они начинают с того, что назначают с каждого двора привезти потребное количество леса, лубья, дров и теса; и всякий крестьянин, оставя хлебопашество, должен с плачем ехать и поставлять то, что с него назначено. После того их принуждают строить безденежно и на своем хлебе. По постройке такой фабрики их же заставляют работать на ней тоже безденежно. Это особенно случается тогда, когда владелец фабрики войдет в долг, между тем как вести фабрику секретов не знает».

Прогрессивная поступь свободного рынка и классического капитализма? Не спешите…

Чуть позже тот же князь Щербатов (в котором, как и положено человеку восемнадцатого века, самым причудливым образом смешались противоположности) крайне резко выступил против продажи крепостных поодиночке, с разлучением семей: только с землей, только полными семьями.

На него навалились снова… но глубоко ошибается тот, кто решил, будто – одни дворяне. Ничего подобного. Практически все! Кроме крестьян, конечно. Дело в том, что «прогрессивные заводчики и фабриканты неблагородного происхождения сами желали владеть крепостными. Тот же серпейский депутат Глинков объяснял с простодушным цинизмом: работники на фабриках должны непременно быть крепостными. Потому что иначе получится как-то неправильно: учишь-учишь вольного заводскому ремеслу, а он, став квалифицированным кадром, преспокойно уйдет, стервец, к другому хозяину или повысить зарплату потребует…

И просто купцы, торговые люди, и духовенство, и казаки – все рвались владеть крепостными душами – и об этом в первую очередь говорили…

Одним словом, с каждым днем становилось ясно, что задумка Екатерины провалилась: вместо чинного законотворения депутаты пытались перехватывать друг у друга права и привилегии (не каждый лично, а, выражаясь марксистскими терминами, как класс), кипели споры. Дошло до того, что последовало особое распоряжение: господ депутатов рассаживать на таком расстоянии, чтобы они один не мог до другого доплюнуть. Плевались, надо полагать, как аравийские верблюды…

Екатерина, все более разочаровываясь в этой куче крикунов (добрая половина из которых к тому же успела вульгарно продать свои золотые депутатские знаки), уже через год Комиссию прикрыла, благо подвернулась в качестве повода война с Персией. «Дочерние» комиссии, правда, еще работали и после этого пару лет.

На том и прекратил свое существование «первый русский парламент». Однако неправильно было бы сводить все к курьезу. Это был тот самый первый блин, который выходит комом. Другому подобию парламента в то время взяться было неоткуда: поскольку любой парламент состоит из людей, а у них головы забиты предрассудками своего времени…

Главное – открыто прозвучали на самом высоком уровне рассуждения о насущных вопросах жизни, экономики, государственного управления. И чуть позже Екатерина провела реформу уголовного права и издала «Жалованную грамоту городам» – вот это и в самом деле было полезнейшее установление, формировавшее самое настоящее «третье сословие», или, как оно именовалось в этом документе, «средний род».

Входившие в него получили права: на охрану законом их жизни, безопасности и имущества, на неприкосновенность до суда. Каждый теперь мог требовать, чтобы судили его присяжные из его же сословия. Купцов избавили от телесных наказаний. С сегодняшней точки зрения это выглядит как бы само собой разумеющимся, но в том столетии… Прежде можно было быть богатейшим, уважаемым предпринимателем – но любой воевода, отставной гвардейской козы барабанщик, может на законнейшем основании приказать тебя выдрать на конюшне…

Наконец, отныне в городах выбирали себе управление – ту самую городскую думу, что просуществовала до 1917 г.

Потом Екатерина отменила пытки – чуточку позже Пруссии, но гораздо раньше Франции, где до самой революции преспокойно продолжали разрывать людей лошадьми, заливать в раны горячее масло и колесовать.

Правда, указ от 8 ноября 1774 г. был, нужно уточнить ради исторической объективности, секретным. Генерал-прокурор Вяземский предупреждал следователей: «Но как по беспримерному ея императорского величества великодушию и милосердию никакие истязания терпимы быть не могут, то вам рекомендую, чтобы по сему делу отнюдь побоями никто истязаем не был, а только б без всякаго наказания, показать в сем деле только словами строгость… и через то б одно… людей подвигнуть к чистосердечному признанию».

Пыткой, следует уточнить, обвиняемых порой по-прежнему пугали – но все же и это был шаг вперед. Особенно если учесть, что еще при Елизавете государственные власти (Сенат) предлагали пытать достигших семнадцатилетия, а власть духовная (Синод), наоборот, предлагала установить «нижнюю планку» всего-то на двенадцати годочках, упирая на то, что, коли уж в России двенадцатилетних женят, выдают замуж и позволяют с этого возраста приносить официальную присягу, то и пытать можно…

Опять-таки – общее состояние умов…

Не кто иной, как Андрей Болотов, человек просвещенный и ученый, одну из глав своих записок так и назвал: «Истязание воров и успех от того». И подробно описывал, как он, обнаружив воровство в своем имении, пытался сначала уговаривать и увещевать, но «скоро увидел, что добром и ласковыми словцами и не только увещаниями и угрозами, но и самыми легкими наказаниями ничего не сделаешь, а надобно было неотменно употреблять все роды жестокости, буде хотеть достичь тут до своей цели». И пространно описывает, как он бросал связанных людей в жарко натопленную баню, кормил селедкой и не давал воды…

А ведь это, повторяю снова и снова, не какой-нибудь «дикий барин» из глухомани, а один из образованнейших людей своего времени…

В общем, в России при Екатерине пытать запретили, пусть и секретным указом. Разумеется, втихомолку указ там и сям нарушали… но разве сегодня подследственных не лупят? Как Сидорову козу… И не только в нашем Отечестве, но и в благостных Соединенных Штатах, и в прекрасной Франции, и в демократической Англии.

Вот, кстати, об Англии. Посмотрим, что творилось там уже после того, как пытку отменили в России. Вообще-то ее и в Англии отменили…

Именно что в Англии. А кроме Англии, существовала еще и Ирландия, колония Лондона – и уж там-то не церемонились. Еще в середине XVIII столетия английские власти в Ирландии официальнейшим образом, по установленной правительством расценке платили за головы учителей, обучающих детей ирландскому языку, или участников антиправительственных движений.

Принесешь голову, докажешь, что это именно запрещенный учитель или повстанец, – получай денежки…

Поскольку порядки, которые англичане в Ирландии установили, следует именовать колониальными без всяких кавычек, восстания там вспыхивали регулярно. В самом конце XVIII века снова рвануло. Появились так называемые «белые парни» – натуральнейшие партизанские отряды. «Белыми парнями» их звали оттого, что они носили белые рубахи и белые значки на шляпах. Действовали они, как партизанам и полагается, – то офицера, распорядившегося засечь насмерть крестьян, потом находили с проломленной головой, то горели амбары и исчезал скот у тех, кто, говоря современным языком, сотрудничал с оккупационной администрацией.

Как англичане боролись с ними – и вообще со всяким, кому следовало «преподать урок» – лучше всего узнать из первых уст. Итак, выступление 22 ноября 1797 г. в Палате лордов одного из ее членов…

«Милорды! Я видел в Ирландии самую нелепую и самую отвратительную тиранию, под какой когда-либо стонала нация. Нет в Ирландии, милорды, ни одного человека, которого нельзя было бы выхватить из его дома в любой час дня и ночи, подвергнуть строжайшему заточению, лишить всякого сообщения с людьми, ведущими его дела; с которым нельзя было бы обращаться самым жестоким и оскорбительным образом, причем он вовсе не знал бы даже, в каком преступлении он обвиняется и из какого источника вышло донесение на него. Ваши сиятельства до сих пор чувствовали отвращение к инквизиции. Но в чем же это страшное установление отличается от системы, проводимой в Ирландии? Правда, люди не растягивались на пытальной раме в Ирландии, потому что под руками не оказалось этого страшного снаряда. (Надо ли понимать это так, что в самой Англии означенная рама имелась и применялась? Похоже на то – А. Б.) Но я знаю примеры, когда люди в Ирландии ставились на острые столбики, пока не лишались чувств; когда они приходили в сознание, их снова ставили, пока они вторично не лишались чувств; когда они вторично приходили в сознание, их в третий раз ставили на столбики… Но я могу пойти еще дальше: людей подвергали полуповешению (полузадушению) и потом возвращали к жизни, чтобы страхом повторения этого наказания заставить их признаваться в преступлениях, в которых их обвиняли».

Добрая старая Англия…

А впрочем, с пыткой далеко не все однозначно. Вот что писал в прошлом году один из светил Гарвардского университета, престижнейшего в США, Алан Дершовитц: «Сразу хочу уточнить, что мое предложение вытекает из внутреннего отвращения к пыткам: это тайное и нелегальное явление, которое, к сожалению, существует и которое, не будучи в состоянии искоренить, я бы хотел поставить на службу закону и демократии… Перед бомбой, оснащенной часовым механизмом и готовой взорваться – то есть террористом, располагающим информацией, которая может спасти жизнь тысячам невинных людей, – любая настоящая демократия может и должна сделать что-нибудь, чтобы предотвратить взрыв.. Моя цель – узаконить пытку, чтобы иметь возможность контролировать и останавливать ее. Сегодня пытка тайно и нелегально практикуется на всей планете, включая демократические страны, подписавшие международный договор о ее упразднении. ЦРУ по всему миру пустило леденящий душу учебник с самыми жестокими методами „вымогания информации“, а комиссары полиции, от Калифорнии до Флориды, ежедневно применяют пытки за закрытыми дверями. Я считаю, что намного лучше было бы ввести ее в рамки закона, сделав видимой и прозрачной, то есть демократичной… Кроме того, я предлагают ввести „не смертельную пытку“, как, например, разряды тока или иглы под ногти, которые вызовут невыносимую боль, не подвергнув опасности жизнь индивида».

«Демократичная пытка» – это, конечно, круто. Но самое печальное – что лично я (впечатлительных интеллигентов просят зажмуриться) порой ловлю себя на мысли, что согласен со светилом Гарварда. Конечно, возможны ошибки, но когда речь идет о терроризме…

Даю вводную. Вы – следователь. Перед вами сидит террорист, о котором точно известно, что он заложил мощную бомбу где-то в «месте наибольшего скопления людей». Где именно, неизвестно. Уточнить хотя бы приблизительно не удается. Весь большой современный город эвакуировать в чисто поле невозможно – еще и оттого, что времени у вас мало, считанные часы.

Ваши действия?

Вот то-то…

3. «Умонаклонение к добру».

Читатель, которому интересны в прошлых столетиях только авантюрные сюжеты и любопытные факты, имеет полное право пропустить этот раздел (и еще несколько из этой главы) и перейти сразу к рассказу о загадочной авантюристке княжне Таракановой и таинственным подробностям пугачевского бунта. Как бы там ни было, лично я намерен поговорить о материях, быть может, и более скучных, но необходимых для повествования о екатерининской эпохе. Речь пойдет о вещах, безусловно являющихся полной противоположностью пыткам, о которых мы только что говорили – о просвещении и воспитании.

К моменту восшествия Екатерины на престол российское образование безусловно было в состоянии крайне горестном.

Существовало несколько военных корпусов, где преподавали не только «специальные» предметы, но и, так сказать, общеобразовательные, общенаучные. Программа была довольно широкая – но в эти корпуса принимали исключительно дворян.

«Гражданское» образование тоже не блистало особенным разнообразием: Академический университет и гимназия в Петербурге, университет и две гимназии в Москве, гимназия в Казани.

И это – все. По всей стране более не имелось не то что университетов, но и простых школ – одни духовные училища. Не приходские школы, где учат духовные лица (как до Петра), а именно духовные училища со своим специфически узким кругом задач.

Впрочем, в Астрахани, где имелась единственная в России католическая церковь, монахи-францисканцы давным-давно открыли школу – вполне светскую. Именно ее закончил будущий знаменитый поэт Василий Тредиаковский (что характерно, ни его, ни его товарищей «злобные латинцы» и не пытались обратить в ту жуткую римскую веру).

И это – все… «Цифирные школы для детей всякого звания» с превеликой помпой открытые при Петре, как-то незаметно еще при его жизни самоликвидировались. В отдельных местностях даже пытались собирать учеников с помощью драгун (исторический факт!), но они быстренько разбежались.

Да и с теми учебными заведениями, что имелись, обстояло, как бы это поделикатнее, не вполне гладко…

На юридическом факультете Московского университета имелся один-единственный профессор, француз Дильтей, который свой предмет читал исключительно на родном языке, нимало не заботясь, все ли господа студиозусы его понимают. Так поступали и другие преподаватели (большинство из которых были иностранцами), шпарившие курс на французском, немецком, латыни. Русских профессоров в университете было только двое.

В 1765 г. Морской кадетский шляхетский корпус (единственное в стране высшее учебное заведение, готовившее офицеров для военно-морского флота) давал через все имеющиеся в то время газеты объявления о том, что ему крайне потребны преподаватели следующих специальностей:

Навигационных наук профессор – 1,

Корабельной архитектуры учитель – 1,

Подмастерье корабельной архитектуры – 1,

Словесных наук учителей – 3,

Латинского языка учитель – 1,

Шведского языка учитель – 1,

Подмастерья для преподавания датского, шведского и французского – 3,

Переводчиков – 2,

Учитель танцев – 1,

Учитель геодезии – 1.

Дефицит преподавательского состава налицо…

Да и постановка преподавания отличалась крайним несовершенством. В заведенных Елизаветой школах из класса в класс переходили не по успехам, а исключительно по возрасту. Тот, кто попал в обучение четырнадцати лет и проучился год, сидел на одной скамейке с тем, кто «в науки» был отдан в десять и учился уже пять лет. На одной скамейке сидят трое, но один учит «дивизию» (деление), второй – «мультипликацию» (умножение), третий только-только начинает читать по складам…

Учителя пьянствовали, работали спустя рукава, да и в массе своей были народом невежественным. Вдобавок ко всему бедолаг учеников драли, как Сидорову козу – в гражданских заведениях только розгами, а в военных еще и «фухтелем» – лезвием обнаженной сабли плашмя, да по голой спине, да от души…

При острейшем дефиците кадров властям приходилось особенно не привередничать и работать с тем, что есть. В далеком Оренбурге частную школу содержал ссыльнокаторжный немец Розен, жестокий, развратный и невежественный. Но он выглядел сущим ангелом во плоти по сравнению с другим учителем (уже государственного заведения), о котором вспоминает известный во времена Екатерины артиллерист и конструктор майор Данилов. Этого субъекта взяли учителем прямо из тюрьмы, где он отсиживал срок за третье убийство. Представляете, насколько плохо было с кадрами, если приходилось привлекать к делу народного образования не досидевших убивцев из острога? Этот Алабушев еще и пил прямо на рабочем месте, ни одной юбки не пропускал – но начальство, надо полагать, утешалось хотя бы тем, что, по крайней мере, в педофилии никогда не был замечен…

Видя столь легкую и великолепную возможность подзаработать, в Россию массами кинулись иностранцы. Елизавета, правда, особом указом предписала всем им предварительно держать экзамен, но про этот указ быстренько забыли. В самом деле, ежели по нехватке кадров убийцу прямо из тюрьмы не на плаху тащат, а в школу, сеять разумное, доброе и вечное – какой, к лешему, экзамен?

Тогдашние газеты предоставляют массу любопытных подробностей. 1757 г. Два француза и немца дают объяву, что «Принимают детей для обучения французскому, немецкому и латинскому языкам, а жены их учат служанок мыть, шить и экономить». Другой француз, не мелочась, объявлял печатно, что обучает всем языкам, а также фортификации, архитектуре, политике, истории, географии, и прочее, и прочее… Почему столь энциклопедически образованный человек не нашел своим талантам применения на родине, остается загадкой. Впрочем, на родине он, скорее всего, в лакеях состоял или усиленно разыскивался парижской полицией для выяснения вопроса, отчего это у прохожих на Королевской площади регулярно исчезают часы и кошельки…

А вот содержатель школы (невыясненной национальности). Заверяет, что имеет «аттестат от Академии» (от какой и которой, благоразумно не уточняет), и «обучает детей истории, географии, употреблению глобуса (молчать, гусары! – А. Б.), метрике (это еще что за диковина?!), риторике, немецкому, латинскому языкам, а также пишет просительные письма (т. е. жалобы и ходатайства – А. Б.) на всех языках. Еще один универсал-многостаночник…

Современник характеризует ситуацию так: «Мы были осаждены тучей французов всякого рода, которые не ужились в Париже и отправлялись в другие страны. Мы были оскорблены, увидев среди них дезертиров, банкротов, негодных лакеев, которые все лезли в воспитатели. Очевидно, эта дрянь рассеялась везде, вплоть до Китая».

К слову, это пишет не русский злопыхатель, а секретарь французского посольства в Петербурге, которого этакие вот земляки уже достали…

Публика, словом, специфическая. Хорошо еще, если просто пили день напролет, как экземпляр, увековеченный Пушкиным в «Капитанской дочке». Но иные юных учениц обучали чему не следует, а кое-кто и учеников к педерастии приохочивал…

А ведь потребность в настоящем образовании была велика! И это понимали сами русские. Среди депутатских наказов «с мест», прозвучавших в Комиссии по уложению, было немало и касавшихся как раз образования. Об учреждении школ, корпусов и гимназий, причем порой речь шла и о девочках.

В этих наказах встречались даже детально разработанные учебные программы! Каширские дворяне требовали, чтобы преподавали грамоту, Закон Божий, арифметику, геометрию, фортификацию, немецкий. Кашинские пошли дальше: французский язык, рисование, фехтование, тригонометрия (знали и такое словечко в захолустном Кашине!), артиллерийское дело и танцы.

Правда, большинство проектов касались исключительно благородного сословия. Лишь серпуховские дворяне готовы были допустить в школы еще детей чиновников и купцов.

О женских учебных заведениях говорили депутаты из Чернигова, Глухова, Переяславля. А дворяне Дмитрова прониклись вольнодумством и прогрессом настолько, что предлагали всякому помещику содержать учителя на каждые 100 крестьянских дворов для обучения крестьянских детей грамоте и арифметике. Правда, продиктована эта идея была вовсе не вольнодумием: просто-напросто в той же бумаге дмитровцы писали: «От грамотного крестьянина помещик больше дохода получает». Но все равно, согласитесь, это какие-то новые веяния…

Купцы хлопотали о том же с утилитарных позиций: чтобы «учинить» такие школы, где не только их дети, но и сироты обучались бы иностранным языкам, счетоводству «и другим полезным купцу знаниям». Ряжские купцы требовали вообще поголовного и обязательного обучения грамоте – штрафовать родителей, пренебрегающих образованием своих чад.

Самые толковые и радикальные программы внесли архангельские купцы. Народ был развитой, торговавший с заграницей и часто там бывавший (даже реформы Петра не смогли архангельское купечество изничтожить). Купцы из Архангельска жаловались, что русские по недостатку образования отстают от иностранных негоциантов, «благодаря чему иностранцы берут преимущество в барышах». А потому северные грамотеи разработали внушающую и сегодня уважение программу будущей школы: правописание и чтение, купеческое письмо (правила составления деловых бумаг), арифметика и «наука о весах русских и иностранных», бухгалтерия, купеческая география (т. е. экономическая), иностранные языки, торговое право русское и иностранное, навигация. Весьма серьезно.

Поначалу Екатерина привлекла к реформе образования того самого Теплова из Академии наук, что соучаствовал в убийстве Петра III. Однако тот составил нелепый и дурацкий, по сути, прожект, о котором нет нужды рассказывать – достаточно бегло упомянуть, что Екатерина этот план моментально отвергла и больше Теплова к таким делам не привлекала.

И тут на сцене появляется наш старый знакомый Иван Иванович Бецкой, один из образованнейших людей своего времени, ежевечерний чтец императрицы, умнейшая личность.

Его проекты отличались от тепловских писаний, как небо от земли. «Генеральный план императорского воспитательного дома» был первым. Буквально через несколько месяцев Екатерина выделила огромные деньги на осуществление этого проекта, и Воспитательный дом был построен.

Что означает это название? Да то, что мы сегодня называем «детский дом». Куда всякая мать, родившая незаконного ребенка, могла его сдать, произведя на свет как на стороне, так и в самом доме, «в особливом госпитале для неимущих родильниц».

Там, по замыслу Бецкого, должны были воспитывать новых людей – образованных, высоконравственных. Вообще Бецкой (по примеру Фридриха Великого и западноевропейских гуманистов) обучение ставил на второе место, а на первое – как раз воспитание высокой морали и нравственности. За что его дружно и гра-могласно предавали потом анафеме даже не большевики (которых и в проекте не имелось), а горластая и малость поврежденная в рассудке на почве «прогресса» интеллигенция Российской империи. Чуть ли не в каждой исторической работе считалось хорошим тоном высокомерно проехаться по «заблуждениям» Бецкого. Заблуждался, изволите ли видеть, Бецкой по причине острой своей непрогрессивности. По убеждению расейских интеллигентов, поступать следовало как раз наоборот: как можно больше знаний! Точных наук! А мораль и нравственность – дело десятое, по большому счету, даже вредящее «прогрессивности»…

Однако при Екатерине интеллигентов можно было по пальцам пересчитать, а если один какой и заведется, его или в Сибирь налаживали, или в крепость отправляли, что безусловно сохраняло обществу душевное здоровье… Одним словом, Воспитательный дом быстро превратился в огромное, прекрасное надежное «хозяйство», просуществовавшее до самой революции. Вскоре подобное заведение открылось и в Москве, и во многих других городах. Бецкой составил новую программу: «Генеральный план воспитания юношей обоего пола». Многое из него Екатерина осуществила на практике.

Даже краткий пересказ биографии Бецкого поражает. Именно он (на равных с Екатериной) был основателем «Смольного общества благородных девиц» – того самого, знаменитого впоследствии Смольного института. А также – подобного Смольному Екатерининского училища в Москве.

Реформа Сухопутного кадетского шляхетского корпуса – снова Бецкой. Коммерческое училище при Воспитательном доме, «родовспомогательное училище при Санкт-Петербургском воспитательном доме, училище при Академии художеств, педагогические училища, дворянские „благородные училища“, „мещанские училища“ – и это Бецкой. Более тридцати лет Иван Иванович руководил всеми учебными заведениями империи, старыми и вновь создаваемыми. Он был главным попечителем Московского воспитательного дома, попечителем Смольного, президентом Академии художеств, фактическим руководителем Сухопутного шляхетского кадетского корпуса. Да вдобавок был одним из основателей Комиссии от строений Санкт-Петербурга и Москвы (подготовка и распределение всевозможных специалистов для заводов и фабрик, постройки и реставрации зданий, создание проектов застройки городов, строительство набережных). И разрабатывал уставы трех банков, и написал немало книг о воспитании детей…

И на всех этих должностях работал всерьез. И, между прочим, на связанные с воспитанием и образованием проекты израсходовал свои собственные, огромные средства (по подсчетам изумленных французов, два миллиона франков золотом). В отличие от подавляющего большинства тогдашних сановников, не принимал от Екатерины никаких «материальных благ» – за исключением крохотной усадебки в Лифляндии.

Одним словом, потрясающий был человек, неизмеримо много сделавший для России…

Его смерть прошла не замеченной! Ни одной строчки в тогдашних газетах, охотно и много писавших о людях гораздо более малозначительных. Только Гаврила Державин откликнулся стихотворении «На смерть благотворителя». Когда зайдет речь о восемнадцатом столетии, охотно и много вспоминают об авантюристах вроде Калиостро, о дуэлянтах и повесах, о куртизанках, великосветских хлыщах – но мало кто помнит Ивана Ивановича Бецкого, которому впору памятники ставить. В прошлом году исполнилось двести лет со дня его рождения – но промолчали высокоумные академики, ни одна собака к могиле в Александро-Невской лавре цветочек не принесла… Прости уж, Иван Иванович! Ленивы мы и беспамятны…

Вернемся к Екатерине. При ней (не без участия Бецкого!) был создан предшественник Министерства образования – Главное правительство училищ. Подчинено оно было непосредственно императрице – и в каждой губернии были созданы народные училища, куда принимали всех, кроме детей крепостных.

Безусловно, система была не идеальная, несмотря на государственное финансирование (училища, кстати, были бесплатными) и подробно разработанные правила, направленные на то, чтобы учителя подбирались толковые, а учебники составлялись качественные. Гладко было на бумаге… Местные органы управления оказались не на высоте поставленной задачи, в учителя по-прежнему попадал народец невежественный и пьющий (а жалование, что греха таить, было не ахти).

И все же! Начато было с нуля – а к концу царствования Екатерины по всей России насчитывалось 316 народных училищ с 744 учителями и 14 341 учащимся. Это уже серьезно. Преемники Екатерины лишь совершенствовали и расширяли начатое… Даже те из историков, кто к Екатерине относится, мягко говоря, без энтузиазма, признают учреждение народных училищ актом замечательным и соглашаются, что ими было положено начало широкому народному образованию в России. В чем, обращаю особое внимание, Россия определила иные европейские державы.

И в заключение раздела – о нравах, дабы отвлечь заскучавшего читателя от скучной цифры и длинных названий былых учреждений…

Нравы, как и по всей Европе на протяжении «галантного века», были, прямо скажем, легкомысленными. Муж или жена из столичного «благородного» сословия, соблюдавшие супружескую верность, подвергались откровенным насмешкам. На этом фоне прямо-таки белой вороной смотрелась супруга графа П. А. Румянцева, женщина добрая, однажды растрогавшая мужа прямо-таки до слез. По случаю какого-то праздника она сделала подарки не только мужу и слугам, но и послала несколько отрезов на платья мужниной любовнице. Граф публично сокрушался: жаль, что нет у моей дражайшей половины любовника. А то бы и я ему непременно дорогой презент послал…

Генерал-майор Левашов, отличившийся во время русско-шведской войны 1788-1790 годов, на всякий случай отправил с войны по начальству простодушное письмо: «Я имею от многих дам детей, коим число по последней ревизии шесть душ; но как по теперешним обстоятельствам я легко могу лишиться жизни, то прошу, чтобы по смерти моей означенные дети, которым я может быть и не отец, были наследники мои».

В военном ведомстве сидели люди душевные и жизнь понимающие – хихикать никто не стал, письмо с фронта аккуратно подшили в папочку на всякий случай (Левашов, правда, вернулся с войны живой).

По воспоминаниям людей посвященных, брат фаворита Елизаветы П. И. Шувалов умер не от естественных причин, а оттого, что имея нескольких любовниц и стремясь соответствовать, ежедневно принимал тогдашние аналоги виагры, отчего и скончался.

А уж в провинции, господа мои… Некий сельский помещик завел себе гарем, и ладно бы из крепостных девок – звездой в нем была дочь местного священника. Отец пытался доченьку оттуда вызволить, но, как вспоминают свидетели, «заплатил своей жизнью, ибо неизвестно куда девался».

Болотов вспоминает, что школьный учитель города Богородицка совращал «лучших девок» при помощи каких-то напитков, заманивая их к себе, спаивал к распутству». Провинциальная интеллигенция, ага…

Впрочем, технари не лучше. От восемнадцатого столетия остались подробные и бесхитростные мемуары Анны Лабзиной, мелкой дворянки, которую в тринадцать лет выдали за горного инженера Карамышева, пятнадцатью годами ее старше (между прочим, университет окончил). Первую брачную ночь «анжинер» провел не с женой, а с племянницей – да и потом частенько развлекался «любовью втроем». По меркам того столетия – ничего особенного. Муж был настолько пронизан традициями эпохи, что и юной Аннушке советовал завести себе сердечного друга – чтобы супружница вполне соответствовала передовым европейским нравам. Так и спали в одной постели: справа Анна, слева – племянница. Правда, от усердного следования прогрессивным тенденциям означенный Карамышев вскоре и помер…

А впрочем, порой связь на стороне как раз и приводила, кот чудо, к исправлению нравов. Любопытное свидетельство тому оставил не кто иной, как Гаврила Державин: «Имел любовную связь с одною хороших нравов и благородного поведения дамою, и как был очень к ней привязан, а она не отпускала меня отклоняться в дурное знакомство, то и исправил мало-помалу свое поведение».

И даже влюбился по-настоящему, и возмечтал жениться. Чтобы дать читателю возможность почувствовать из первых уст весь колорит эпохи, следующий раздел я целиком отведу собственноручным воспоминаниям Державина, озаглавленным длинно: «Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающие в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина».

Наберитесь терпения и осильте четвертый раздел. Честное слово, не пожалеете – бесхитростно и обстоятельно рассказывает о своем сватовстве человек восемнадцатого столетия. Только имейте в виду, что Державин, как порой было тогда принято, говорит о себе в третьем лице: «он».

Итак… Уже будучи коллежским советником на гражданской службе, Гаврила Романович увидел на балу в доме некоего Козодавлева девицу лет семнадцати поразительной красоты, которая ему ужасно понравилась. Второй раз увидел в театре – «изумился». Увидел в третий – понял, что влюблен…

4. Сватовство в XVIII столетии.

И как среди бурного сего происшествия (дуэль, на которой Гаврила был секундантом и едва не скрестил шпаги с секундантами противника – А. Б.) не вышла красавица из памяти у Державина, то, поехав с Гасвицким домой, открылся ему дорогую о любви своей и просил его быть между собою уже и победительницею его посредником; то есть на другой день в объявленный при дворе маскарад, закрывшись масками, вместе с ним поискать девицу, которая ему нравится, и беспристрастными дружескими глазами ее посмотреть. Так и сделали. Любовник[1] тотчас увидел и с восторгом воскликнул: «Вот она!» – так что мать и дочь на них пристально посмотрели. Во весь маскарад, следуя по пятам за ними, примечали поведение особливо молодой красавицы, и с кем она и как обращается. Увидели знакомство степенное и поступь девушки, во всяком случае, скромную и благородную, так что при малейшем пристальном на нее незнакомом взгляде лицо ее покрывалось милою, розовую стыдливостию. Вздохи уже вырывались из груди улыбавшегося экзекутора[2], а его товарищ, человек простой, впрочем, умный и прямодушный, их одобрил. За чем дело стало? Державин уже имел некоторое состояние, то и взял он намерение порядочным жить домом, а потому и решился твердо в мыслях своих жениться. Вследствие чего и рассказал, будто шуткою, своим приятелям, что он влюблен, называя избранную им невесту ее именем. В первый день после маскарада, то есть в понедельник на первой неделе великого поста, обедая у генерал-прокурора, зашла речь за столом о волокитстве, бываемых во время карнавала, а особливо в маскарадах; Александр Семенович Хвостов вынес на него прошедшего дня шашни. Князь спросил, правда ли, что про него говорят. Он сказал: правда. «Кто такая красавица, которая столь скоропостижно пленила?» Он назвал фамилию.

Петр Иванович Кириллов, действительный статский советник, правящий тогда ассигнационным банком, обедая вместе, слышал шутливый разговор, и когда встали из-за стола, то отведши на сторону любовника: «Слушай, братец, не хорошо шутить на счет честного семейства. Сей дом мне хорошо знаком; покойный отец девушки, о коей речь идет, был мне другом; он был любимый камердинер императора Петра III, и она воспитывалась вместе с великим князем Павлом Петровичем, которого и называется молочною сестрою; да и мать ее тоже мне приятельница; то шутить при мне насчет сей девицы я тебе не позволю». «Да я не шучу, – ответствовал Державин, – я поистине смертельно влюблен». «Когда так, – сказал Кириллов, – что ты хочешь делать?» «Искать знакомства и свататься». «Я тебе могу сим служить». А потому и положили на другой же день, ввечеру, будто не нарочно, заехать в дом Бастидоновой, что и исполнено. Кириллов, приехав, рекомендовал приятеля, сказав, что, проезжая мимо, захотелось ему напиться чая, то он и упросил (показывая на приехавшего) войти к ним с собою. По обыкновенных учтивостях сели и, дожидаясь чаю, вступили в общий общежительный разговор, в который иногда с великою скромностью вмешивалась и красавица, вязав –чулок. Любовник жадными очами пожирал все приятности, его обворождившие, и осматривал комнату, приборы, одежду и весь быт хозяев, между тем как девка, встретившая их в сенях с сальною свечою в медном подсвечнике, с босыми ногами, тут уже подносила им чай; делал примечания свои на образ матери и дочери, на опрятность и чистоту в платье, особливо последней, и заключил, что хотя они люди простые и небогатые, но честные, благочестивые и хороших нравов и поведения: а притом дочь не без ума и не без ловкости, приятная в обращении, а потому она и не по одному прелестному виду, но и по здравому рассуждению ему понравилась, а более еще тем, что сидела за работою и не была ни минуты праздною, как другие ее сестры непрестанно говорят, хохочут, кого-нибудь пересуживают, желая показать остроту свою и умение жить в большом свете. Словом, он думал, что ежели не ней женится, то будет счастливым. Посидев таким образом часа два, поехали домой, прося позволения и впредь к ним быть въезжу новому знакомому. Дорогою спросил

Кириллов Державина о расположении его сердца. Он подтвердил страсть свою и просил убедительно сделать настоятельное предложение матери и дочери. Он на другой же день исполнил. Мать с первого разу не могла решиться, а просила несколько дней сроку, по обыкновению, расспросить о женихе у своих приятелей. Экзекутор второго департамента Сената Иван Васильевич Яворский был также короткий приятель дому Бастидоновых. Жених, увидевшись с ним в том правительстве, просил и его подкрепить свое предложение, от которого и получил обещание; а между тем как мать расспрашивала. Яворский собирался со своей стороны ехать к матери и дочери, дабы уговорить их на согласие. Жених, проезжая мимо их дому, увидел под окошком сидящую невесту, и, имея позволение навещать их, решился заехать. Вошедши в комнату, нашел ее одну, хотел узнать собственно ее мысли в рассуждении его, почитая для себя недостаточным пользоваться одним согласием матери[3]. А для того, подошедши, поцеловал по обыкновению руку и сел подле нее. Потом, не упуская времени, спросил, известна ли она через Кириллова о искании его? «Матушка мне сказывала», – она отвечала. «Что она думает?» «От нее зависит» «Но если бы от вас, могу я надеяться?» «Вы мне не противны», – сказала красавица, вполголоса, закрасневшись. Тогда жених, бросаясь на колени, целовал ее руку. Между тем Яворский входит в двери, удивляется и говорит: «Ба! ба! И без меня дело обошлось! Где матушка?» «Она, – отвечает невеста, – поехала разведать о Гавриле Романовиче». «О чем разведывать? Я его знаю, да и вы, как видно, решились в его пользу, то, кажется, дело и сделано». Приехала мать, и сделала помолвку, но на сговор настоящий еще не осмелились решиться без соизволения его высочества наследника великого князя, которого почитала дочери отцом и своим сыном. Через несколько дней дала знать, что государь великий князь жениха велел к себе представить. Ласково наедине принял в кабинете мать и зятя, обещав хорошее приданое, как скоро в силах будет. Скоро, по прошествии великого поста, то есть 18-го апреля 1778 года, совершен брак».

Великолепно, не правда ли? Та старинная романтика, деликатность нравов, от которой в двадцатом столетии не осталось и следа…

И Державин, и семейство его невесты принадлежали, напомню, к небогатому дворянству. В сенях гостям светила босая девка с медным подсвечником, она же и чай подавала. Вельможи, легко догадаться, жили совершенно иначе.

Большинство держали так называемый «открытый стол» – раз в неделю устраивали обеды на несколько десятков человек, куда мог прийти и преспокойно сесть за стол даже совершенно незнакомый человек, лишь бы одет был прилично. А уж эти обеды… Сохранились описания. Первая «подача» – двенадцать различных супов – выбирай, душа! Вторая – двенадцать салатов, двенадцать соусов. Потом – третья подача, жаркое: дикая коза, куропатки с трюфелями, фазаны с фисташками и масса прочих вкусностей. Которые невозможно было не то что съесть, но и надкусить – многие блюда так и уносили нетронутыми, это была чистой воды демонстрация хлебосольства, изысканного вкуса и богатства хозяина. Окуни с ветчиной, голубятина с раками…

Была и закуска «селедочные щеки» – чтобы приготовить одну порцию, поварам приходилось старательно вырезать щеки у двадцати четырех тысяч селедок. Даже соловьиные языки кто-то гостям предлагал.

Известный тогдашний московский прожигатель жизни Новосильцев выезжал на коне, чья сбруя состояла из золотых и серебряных цепочек, а чепрак был расшит золотом – натуральными золотыми нитями, общим весом этак в фунт.

Еще один штришок к картине эпохи: в те времена повальной картежной игры Гаврилу Романовича Державина все уважали за то, что человек «знает свою меру» и умеет вовремя остановиться: за раз поэт проигрывал «не более» тысячи рублев…

Ну, а подальше от столицы, в захолустье, нравы царили и вовсе уж непринужденные: когда надоедало развлекаться в гаремах, господа помещики (и помещицы тоже!) вели меж собой самые настоящие войнушки по всем правилам – соберут крепостных, вооружат чем бог послал и отправляются в поход на соседа. Не столько развлечения ради, сколько для того, чтобы оттяпать у того деревеньку-другую. Это были не картинные мордобои, а форменные баталии с ранеными и убитыми.

Если не подворачивалось войны с соседом, разбойничали на больших дорогах – самым натуральным образом. Печально прославился один отставной прапорщик, который любил ловить по дорогам проезжих купцов. Правда, грабить особенно не грабил – отвозил в имение и сажал на цепь в подвал, очевидно, разыгрывая средневекового барона-разбойника. Когда они ему надоедали лязгом цепей и причитаниями, выпускал. Купцы жаловались, но прапорщик состоял в родственных связях кое с кем из губернского начальства и всякий раз выкручивался.

Была вдовая помещица, которая грабила всерьез. Сколотила шайку из собственных крестьян и всевозможного «гулящего» народа и промышляла на дорогах довольно долго.

А по Волге плавали разбойнички в немерянном количестве, у которых на челнах имелись даже легкие пушечки. Совсем небольшие, так называемые «шлюпочные», длиною в локоть – но пушки были самые настоящие и палили убойно…

Кроме разбойников, беглых тюремных сидельцев и всевозможного уркаганского народа, по России странствовали также «государи императоры Петры III», каковых тоже насчитывалось немало. Большинство из них не поднялись выше мелких аферистов и очень быстро попадали за решетку – но главному из них еще предстояло появиться…

5. Экономика должна быть…

Еще в 1910 г. уже тогда крупный ученый, будущий академик Тарле с сожалением писал, что в отечественной историографии экономике и промышленности XVIII столетия не повезло – ее почти не изучали, занимаясь лишь частными вопросами. (Замечу в скобках, что за следующие сто лет положение особенно не изменилось. Экономика для российских гуманитариев – нечто скучное, докучливое и откровенно третьестепенное. Войнами, интригами или скрупулезным подсчетом крепостных, которых Екатерина подарила тому или иному фавориту, заниматься гораздо интереснее…)

Сам Тарле в те же годы всерьез стал изучать интереснейший вопрос: можно ли считать екатерининскую Россию экономически отсталой страной?

Обнаружилось, ничего подобного. Это в девятнадцатом веке Россия резко стала отставать от европейских держав. А при Екатерине обстояло совсем иначе. Оказалось после вдумчивых исследований, что почти все иностранцы, писавшие о русской торговле и промышленности в конце XVIII века, вовсе не считали Россию экономически отсталой или зависимой от Запада страной! Географы, статистики, путешественники, за редкими исключениями, говорят одно и то же.

Бюшинг (известное в свое время имя) настолько хорошего мнения о русской торговле, что даже делает вывод: «Можно, конечно, сказать, что ни один народ в мире не имеет большей склонности к торговле, чем русские».

Француз-учитель Буржуа (не шарлатан, а образованный человек из французского колледжа в Берлине) писал так: «Нельзя у них оспаривать, что они – народ, заслуживающий почтения вследствие своих сил, своих ресурсов, своей торговли и вследствие того, что они создали самую обширную империю, которая когда-либо существовала». Более того, он с неподдельным восхищением отмечает первенство российской экономики над французской в некоторых аспектах. Например, в России не платят никаких внутренних пошлин при провозе товара из одной области в другую или при ввозе в город. А в Париже тех времен, напротив, ввозимое в город продовольствие облагалось дополнительными «въездным» налогом, что, как легко догадаться, увеличивало расходы потребителя. Хватало во Франции и «внутренних таможен», с которыми покончила только революция. А сели добавить дорожные пошлины…

В германских государствах наблюдалось то же самое. Там во множестве имелись так называемые «штапелыштадт» – города, имевшие исключительную привилегию быть складами для тех или иных товаров. Та или иная округа вынуждена была устраивать торговлю только в таком городе – или провозить товары исключительно через него, что развитию нормальной экономики только мешало – ни конкуренции, ни свободного рынка.

В 1774 г. на заседании английской палаты общин было засвидетельствовано, что без ввозимого в Англию русского полотна «бедные классы английского народа обойтись не могут». Тогда же британцы признали, что «баланс в англо-русской торговле решительно склоняется в пользу России».

Француз Ле Клерк тогда же писал: торговля Европы с Россией нужнее Европе, чем России, а потому баланс всегда в пользу русских.

Люди понимающие прекрасно знают, что о процветании страны в первую очередь свидетельствует превышение экспорта над импортом. Посмотрим, как обстояли дела в русско-французских торговых отношениях…

В 1785 г. из России во Францию пришло 140 торговых судов общей вместимостью 24 892 тонны. Ушло из Франции в Россию вдвое меньше – 74 судна вместимостью 14 391 тонна.

В 1782 г. Франция получила от России товаров на 9 721 000 ливров, а вывезла в Россию – на 4 802 000 ливров. Другими словами, российские торговцы продали Франции товаров на сумму вдвое большую, чем заплатили за ее товары. Да и в последующие годы счет был в пользу России.

Известно точно, что именно во Францию ввозили русские и что из нее вывозили. После этого без всяких натяжек приходишь к мысли, что сырьевым придатком для России была как раз Франция, и ни в коем случае не наоборот.

Точная статистика это подтверждает. Достаточно взять данные за 1785 од.

Общая сумма, на которую ввезено русских товаров во Францию –6412339 ливров. Распределяется она так:

Парусный холст – 98 000 ливров.

Сырье – воск, кожи, сало, лес, лен, пенька, железо – 4 280 000.

«Продукты индустрии» (т. е. промышленные товары) – 1 412 000.

Пшеница, рожь и овес – 472 000.

«Мелкие товары» (детально не обозначенные) – 150 389.

Конечно, сырье и зерно составляли значительную часть русского экспорта. Но посмотрим, что в том же году поставила нам Франция на 5 485 675 ливров. Машины, станки, прочие промышленные изделия? Ничего подобного.

Вино-1 156 009.

Водка – 609 000.

Фрукты – 126 000.