Екатерина II: алмазная Золушка Бушков Александр

Глава шестая

ПИТЕРСКИЕ ПРОЛЕТАРИИ

В свое время рассказывали, что родоначальником семейства Орловых был простой стрелец Иван Орел, прозванный так за храбрость. Вместе с другими он участвовал в знаменитом стрелецком бунте, приговорен к смерти – и, шагая к плахе, преспокойно откатил ногой только что снесенную голову своего предшественника, чтобы не валялась на дороге. Находившийся тут же Петр I был не на шутку удивлен таким хладнокровием и Орла помиловали. Иван – уже Орлов – выслужился в офицеры, стал дворянином и дедушкой сподвижников Екатерины.

Братьев было пятеро. Первое место следует отвести, разумеется, Григорию. Личность была примечательная – вполне соответствовавшая разгульному и не боявшемуся лишней крови восемнадцатому столетию…

Воевал храбро. Умом, правда, не блистал, даже наоборот. Французский посланник Дюран, знавший его лично, оставил такую характеристику: «Природа сделала его не более как русским мужиком, каким он и остался до конца. Он развлекался всяким вздором, душа у него такова же, каковы у него вкусы. Любви он отдается так же, как еде, и одинаково удовлетворяется как калмычкой или финкой, так и хорошенькой придворной дамой. Это прямо бурлак».

Действительно, малый был незатейливый – но ярок, колоритен, любимец гвардии: буян, дуэлянт, гуляка, картежник, верный товарищ, храбрец!

Екатерине он стал известен благодаря нашумевшей амурной истории. Будучи адъютантом помянутого Петра Шувалова, всей российской артиллерии командира, Орлов носил от него любовные записочки шуваловской пассии, княгине Елене Куракиной. Особа была исключительно красивая – и нрава самого легкомысленного. Орлов же никогда перед дамами не робел. Так что очень быстро всему Петербургу стало известно, что шуваловский адъютант, плюнув на субординацию, самым наглым образом замещает начальника в спальне прекрасной Елены. В конце концов узнал и Шувалов. Выгнал адъютанта к чертовой матери и всерьез собирался законопатить в Сибирь – но не успел, потому что умер. Быть может, от огорчения – хотя кому-кому, а уж ему-то следовало бы заранее знать, что собой представляет Леночка Куракина.

Одним словом, Орлов в Петербурге этой историей прославился чрезвычайно. И где-то пересекся с Екатериной – которую, по свидетельствам современников, тут же стал преследовать самым бесцеремонным и недвусмысленным образом, не испытывая особенного почтения перед титулом великой княгини. Справедливо рассудил, что и великой княгине хочется от этой жизни маленьких радостей – многие уже были наслышаны и про Салтыкова, и про Понятовского. В общем, Екатерина сопротивлялась недолго. Ну, и завязалось, продолжилось, понеслось…

В конец концов Екатерина от него забеременела и рожать собиралась уже в то время, когда на престол взошел Петр III, а она была императрицей. Беременность удалось скрыть до самого последнего момента – тогда дамы носили те самые фижмы – огромные колоколообразные юбки на каркасе. Но вот роды были связаны с нешуточным риском – законный супруг мог войти в любую минуту…

Выручил преданный камердинер Екатерины Василий Шкурин – зная, что Петр обожает смотреть пожары и ни одного не пропускает, он, когда подошло время, поскакал по Петербургу, чтобы, не ожидая милостей от природы, самому что-нибудь поджечь. Но, как назло, подходящего объекта не было, а время поджимало… тогда верный Шкурин, не колеблясь, запалил с четырех концов свое собственное жилище. Петр уехал смотреть на пожар, а Екатерина благополучно разрешилась от бремени.

Младенца быстренько унесли доверенные люди, и судьба ему выпала, в общем, не самая проигрышная. Жил безбедно, под деликатным наблюдением Екатерины, после ее смерти Павел I пожаловал Алексею Бобринскому (так его называли) графский титул и официально провозгласил в сенате своим братом. (Шкурин потом получил за верную службу более тысячи крепостных, или, как тогда говорили, «душ»).

Этот – достоверный отпрыск Екатерины и Григория Орлова. Говорили, что у них был еще один сын (которого молва именует Галактионом). Будто бы его произвели в офицеры и послали учиться в Англию, но он там умер от сифилиса. Третий сын якобы умер еще в юности (впрочем, его отцовство приписывают и Потемкину). Болтали и о двух дочерях, воспитывавшихся при дворе и выданных потом за генералов. Но сведения обо всех четырех крайне сомнительны – как и слухи о том, что Екатерина тайно обвенчалась с Орловым…

Сразу за ним справедливо будет поставить Алексея – тоже гвардеец, тоже буян, дебошир, завзятый карточный игрок, тоже храбрый солдат и любимец гвардии. Великанского роста (все пятеро Орловых были сущими богатырями). В гвардии у него были два прозвища: Алехан и Балафре. Второе по-французски означает «Меченый», «Рубленый» и произошло из-за жуткого шрама на щеке.

История этого шрама сама по себе примечательна. Жил-поживал, буянил-дебоширил в Петербурге бравый гвардеец Шван-вич, единственный, кто мог продержаться на кулаках против брательников Орловых, поодиночке взятых. Уступать не хотела ни одна из сторон, и после многочисленных стычек было выработано этакое джентльменское соглашение: ежели где-нибудь в кабаке, бильярдной или ином заведении Шванвич встретит кого-то из Орловых одного, тот, не задираясь, послушно убирается восвояси, оставив Шванвичу все купленное за свой счет: и вино, и веселых девок. Если же двое Орловых где-нибудь застанут Шванвича, убирается на все четыре стороны уже Шванвич. Какое-то время все шло распрекрасно, но однажды произошел сбой. Шванвич застал Алексея Орлова в одиночку – и в соответствии с «пактом» велел ему сматывать удочки. Алексей послушно направился к двери, но тут в заведении объявился один из его братьев, и теперь уже Шванвичу приказали исчезнуть и не отсвечиваться. Он сопротивлялся, заявляя, в общем резонно, что сначала-то Орлов был один, это потом второй пришел, так что ситуация соглашению не вполне соответствует… Однако братья без лишних церемоний вдвоем его быстренько победили и выкинули на улицу. Обозленный Шванвич дождался, когда Алексей выйдет – и рубанул его саблей от души, определенно хотел убить, но оставил лишь шрам. Не вполне джентльменский поступок, конечно, но в те времена вытворяли и не такое…

Алексей был гораздо тоньше братца, гораздо более умен.

Остальные трое – Владимир, Иван и Федор – честно признаться, не заслуживают детального рассмотрения. Все они тоже участвовали потом в перевороте, исправно служили на самых разных постах, военных и гражданских, Федор и Владимир дослужились до генеральских чинов, Иван, самый из пяти простой, сразу после переворота вышел в отставку и мирно жил в своих имениях. Но ничего мало мальски интересного о них, честное слово, и рассказать нечего: самые обыкновенные послужные списки и биографии. Люди непримечательные.

Но, если вернуться в 1762 г., пятеро братьев Орловых были силой нешуточной! Как раз из-за своей популярности в гвардии. И, что особенно важно, к ним как нельзя лучше подходила, уж простят меня коммунисты за цинизм, классическая формула о пролетарии, которому нечего терять, кроме своих цепей, а приобрести он при удаче может весь мир…

С этой точки зрения Орловы были классическими пролетариями – им, оказалось, совершенно нечего терять! Батюшка их, ветеран многих сражений, состояния и поместий себе не составил, дни закончил всего-то нижегородским губернатором, полковником армейской пехоты, в генерал-майоры произведенным уже при выходе в отставку. То немногое, что после него осталось, пятеро братьев-гуляк уже давным-давно пустили по ветру, не имели никаких других источников доходов, кроме жалованья – а на него особенно не разгуляешься, ежели в округе столько кабаков, веселых девиц и карточных столов. Ни одна собака братьям уже не хотела давать в долг… чем не пролетарии?

А люди, повторяю, были отчаянными, как на подбор, и готовыми на все, лишь бы взмыть над своим нынешним убогим существованием. И тут оказывается, что Гришка состоит в полюбовниках не кого-нибудь, а самой великой княгини, которая, о чем уже давно шепчутся, не прочь спихнуть с трона опостылевшего муженька и пребывать на оном в одиночестве…

Вот это шанс, ребята! Аж зубы сводит! Риск, конечно, жуткий, но, с другой стороны, кто не играет, тот не рискует, а помирать, братцы, только раз!

Ядром любого заговора являются либо мечтающие о карьере азартные люди, либо обиженные. А обиженных имелось предостаточно – собственно, вся гвардия. Петр III уязвил ее до глубины души тем, что собирался отправить на войну, словно обычную, сиволапую армейскую пехоту. После Петра I, за редчайшими исключениями, касавшимися не всех гвардейских полков, а крохотной их части, гвардия не воевала вообще. Ей и так было хорошо: почетная и неопасная служба в столице, превосходство в чинах над простыми армейцами, парады, торжественные марши. И что же, месить грязь за тридевять земель от дома, подставляя лоб пулям и ядрам?!

Так что гвардия затаила на императора угрюмую, мрачную злобу. И сторонников у братьев Орловых накапливалось все больше и больше, это уже была не праздная болтовня под водочку, а конкретные планы с ясной целью…

К заговору помаленьку подключаются и персоны гораздо более весомые, нежели гвардейские поручики: Разумовские, митрополит новгородский Дмитрий Сеченов, известный дипломат Никита Панин и его брат, Петр, генерал, популярный в армии герой войны с Пруссией. И князь Репнин здесь, и состоящий при академии наук статский советник Теплов, человек не особенно великих чинов, но ученый, образованный, имеющий большое влияние на гетмана. Тут же – восемнадцатилетняя княгиня Дашкова (между прочим, родная сестра Елизаветы Воронцовой).

Правда, эта соплюшка никакой такой особенной роли в заговоре не играет – это ей только так кажется, что она тут самая главная персона. Так, суетится вокруг и около, простодушно полагая себя главной пружиной дела – но главное подготавливают совсем другие люди, о чем юной княгине не сообщает даже законный супруг (в отличие от нее, заговорщик серьезный и матерый, даже раньше Орловых предлагавший Екатерине поднять свой полк в ее поддержку – но тогда было еще не время, и Екатерина отказалась…)

Любой серьезный переворот требует денег. Екатерина поначалу обращается к французскому послу барону Бретейлю – но этот редкостный болван ее прозрачных намеков откровенно не понимает и не дает ни копейки (потом будет локти на себе кусать, когда его за редкостный идиотизм будут чуть ли не матом крыть в Париже: такой шанс упустил, дубина!).

На сцене появляется английский (снова Англия!) негоциант по фамилии Фельтон – у него Екатерина и занимает через своего агента итальянца Одара сто тысяч рублей. Именно эти деньги от имени «матушки» Орловы начинают понемногу раздавать гвардейцам в виде безвозвратных ссуд – с соответствующим агитационным обеспечением. Этот метод пропаганды у гвардии имеет большой успех…

Центром заговора становится не какой-нибудь кабак и даже не великосветская гостиная, а дом датского банкира Кнутсена, у которого квартирует Григорий Орлов. Банкир, в общем, в курсе. Злые языки потом будут втихомолку уверять, что Кнутсен впутался в это пахнущее плахой предприятие исключительно оттого, что Григорий ему задолжал чертову уйму денег – и вернуть их датчанин мог лишь в случае успеха предприятия. Сплетни эти чрезвычайно похожи на правду, поскольку лишены всякой романтики и основаны лишь на житейском расчете…

Петр III ничего не замечает, но обстановка накаляется, накаляется… Два нетерпеливых гвардейца, Пассек и Баскаков, даже приходят к Екатерине с предложением не мудрствовать, а попросту прирезать Петра. Петр с Елизаветой Воронцовой каждый вечер прогуливается в парке, на правом берегу Невы, по Петровской набережной – как обычно, без всякой охраны, даже без свиты. Ткнуть его кинжалом – проще простого, они, Пассек с Баскаковым, готовы лично…

Екатерина их отговорила – ей, надо полагать, вовсе не улыбалось оказаться замешанной в такую откровенную уголовщину. Если дело сорвется, получится очень уж неприглядно…

Кое-что все же просачивается, в заговор уже вовлечена масса народа, начинают болтать… К Григорию Орлову кто-то приставляет соглядатаем некоего Перфильева, но Орлов его, отнюдь не светоча сыска, моментально вовлекает в свои кутежи и успешно нейтрализует…

Глава седьмая

КОРОНА БЕЗ ИМПЕРАТОРА

С некоторых пор, полное впечатление, о перевороте уже прекрасно знала каждая собака, поскольку языки по русскому обычаю то и дело развязывались, особенно за бутылкой. Предприятие велось не особенно искусно. Не зря Фридрих Великий говорил потом: «Их заговор был безумен и плохо задуман». Французский дипломат Беранже, знавший о том, что императрица просила денег у Бретейля, увидел «столько тумана в голове господина Одара, столько лиц, замешанных в этой тайне, такую бессмыслицу в их поступках и такое бессилие», что не сомневался в полном провале заговора.

Правда, это была точка зрения иностранцев, в общем, знавших историю российских переворотов, но меривших, пожалуй что, на свой европейский аршин. Не исключено, что, по их убеждению, «настоящий» переворот должен был выглядеть как-то респектабельнее, что ли – без пьяной болтовни в кабаках, этак аккуратненько, размеренно…

Но в том-то и суть, что в России успешнейшим образом прокатывали именно такие вот мятежи: шумные, грубые, нескладные, лишенные всякой тонкости. Чтобы возвести на престол Екатерину I, хватило двух выстроенных во дворе гвардейских полков – и оравы пьяных офицеров, ввалившихся в зал, где судьбу трона взялись было решать господа сенаторы. Елизавета обошлась неполной ротой. Фельдмаршал Миних после смерти Анны Иоанновны свергал вроде бы всесильного Бирона и вовсе уж ничтожными силами: хватило парочки взводов…

А у Екатерины, по тогдашним же подсчетам, к моменту переворота было вовлечено сорок офицеров и десять тысяч солдат…

Но бардак, разумеется, царил нешуточный. Екатерина впоследствии сама признавалась в этом французскому писателю Дидро, прилежно запечатлевшему ее слова: «Она низводила свои личные заслуги и заслуги других почти на нет; она говорила, что все они были опутаны какими-то невидимыми нитями, которые вели их вперед, они сами не знали – куда».

Так в жизни тоже бывает: масса людей хочет одного и того же, и оттого в итоге все получается как бы само собой…

Насколько можно теперь судить, сам Петр III до последнего момента ни о чем не подозревал. Дело тут не в его глупости и нераспорядительности (ни того, ни другого в его характере как раз не имелось). Вероятнее всего, главная причина в том, что он так и остался иностранцем. Уверенным, что все в жизни руководится законом и порядком. Поскольку он – законный хозяин страны, то с ним ничего случиться не может. Зато Екатерина, наоборот, вполне прониклась русскими нравами…

К тому же императора начинали откровенно предавать даже люди, в заговор никаким боком не вовлеченные. Столичный полицмейстер генерал Корф, в чьи обязанности как раз и входило бороться со всевозможными заговорами, уже думал в первую очередь о том, как устроить собственную судьбу. О чем откровенно и подробно рассказывает в своих «Записках» Андрей Болотов, в то время занимавший при Корфе немаленький пост: «Генерал наш, будучи хитрым придворным человеком и предусматривая, может быть, чем все это кончится, и начиная опасаться, чтобы в случае бунта и возмущения или важного во всем переворота не претерпеть и ему самому чего-либо, яко любимцу государеву, при таковом случае уже некоторым образом и не рад был тому, что государь его отменно жаловал, и потому, соображаясь с обстоятельствами, начал уже стараться себя понемногу от государя сколько-нибудь уже и удалить, а напротив того, тайным и неприметным образом прилепляться к государыне императрице и от времени до времени бывать на ее половине и ей всем, чем мог только, прислуживаться и подольщаться, что после действительно и спасло его от бедствия и несчастья и при последовавшей потом революции…»

Не остается никаких сомнений, что генерал-полицмейстер Корф был человеком трусливым и слабовольным: смелый и решительный деятель (вроде Орлова), наоборот, увидел бы для себя великолепный карьерный шанс как раз в разгроме заговора – за подобные заслуги коронованные особы награждают самым щедрым образом…

Офицеры Корфа были ему под стать. Болотов описывает долгие, унылые беседы, которые они меж собой вели: все прекрасно знали, что надвигается (как-никак сидели на агентурных донесениях!), и страшно опасались, что, когда грянет переворот, заодно с Корфом и их, несчастненьких, распихают по темницам. О том, чтобы должным образом выполнять служебные обязанности, и речи не шло…

Меж тем сам Болотов попал в нешуточный переплет. К нему вдруг начал откровенно липнуть Григорий Орлов, старый друг и сослуживец по Кенигсбергу – в гости зазывал, в закадычные приятели набивался, звал сесть и поговорить «по душам».

Болотов прекрасно понимал, что к чему: Орлов просто хотел ради надежности обзавестись своим человеком в канцелярии генерал-полицмейстера. И прямо-таки заходился в тоскливой безнадежности: и отказать Орлову было страшно, и примкнуть к заговору – еще страшнее. Кто может знать, чья возьмет?

Капитан Болотов разрубил узел по-своему. Поскольку «обстоятельства в Петербурге в то время становились час от часу сумнительнейшими», он начал форменным образом рваться в отставку. Благо согласно указу Петра «О вольности дворянской», офицер в мирное время отставки мог добиться легко.

Болотов не вылезал из Военной коллегии – и, получив желанную бумагу об отставке, бегом, по его собственному признанию, пустился с Васильевского острова, раздавал денежки всем встречным нищим, забежал мимоходом в церковь, заказал отслужить молебен, потом, не мешкая, велел заложить возок, прыгнул в него, велел кучеру нахлестывать – и вихрем умчался из Петербурга. Всего за шесть дней до переворота.

Не будем к нему слишком строги – у нас нет никакого морального права упрекать человека, два с половиной столетия назад оказавшегося перед непростым жизненным выбором. Как-никак именно этот отставной капитан стал одним из родоначальников русской агрономической науки, а его «Записки» в трех томах – ценнейший источник сведений о России того времени…

К слову, глупая случайность могла привести и к тому, что не сложилась бы карьера у будущего знаменитого поэта Гаврилы Романовича Державина. Его, рядового-преображенца, что-то слишком уж долго обходили капральским чином – и молодой Гаврила решил уйти из полка. Его старый знакомый по Казани пастор Гельтергоф был вхож к Петру, знал многих придворных и всерьез обещал Державину устроить его в императорскую голштинскую гвардию, причем прямо в офицеры («голштинской» эта гвардия была только по названию, в ней служило и много русских). Но буквально через пару дней после этого разговора грянул путч, и рядовой преображенец Державин как раз и оказался среди триумфаторов. А устройся он голштинским офицером, его карьера, никаких сомнений, сломалась бы, как сухое печенье. Вот от таких случайностей порой (вспомните Вальтера Скотта!) и зависит Большая Литература…

Отношения меж Петром и Екатериной разладились окончательно. Петр ни капельки не верил, что наследник Павел – его сын (с какого такого перепугу, если они с женой давным-давно не занимались тем, отчего и берутся дети?!) и супругу откровенно ненавидел – вплоть до того, что на званом обеде во всеуслышание обложил ее «дурой». А потом отдал приказ об аресте Екатерины – и его с превеликим трудом отговорили придворные. Принято считать, что оба эти поступка – результат злоупотребления спиртным, но, скорее всего, взаимная ненависть уже достигла такого градуса, что прорывалась и на трезвую голову…

В один прекрасный день Петербург был буквально ошарашен известием о том, что Елизавета Воронцова получила от государя орден св. Екатерины – которым по статусу награждались только особы российского императорского дома и иностранные принцессы. «Просто» дворянки, даже титулованные, на него не имели права. И коли уж Петр, сторонник порядка и законности, так себя ведет, это событие, как говорят в наши дни, знаковое…

Петр уже пробалтывался пару раз, что намерен упрятать Екатерину в какой-нибудь надежный монастырь, а «сына» лишить прав на престол. На что имел законное право: по установленному еще Петром I порядку, всякий российский самодержец (или самодержица) мог по собственному хотению назначать наследником престола кого угодно (лишь бы православный был) – а также «разжаловать» из наследников родных детей.

Что касаемо развода… Развод в те времена считался делом не вполне богоугодным, но при некоторой твердости характера его можно было добиться. В конце-концов, еще был свеж в памяти нагляднейший прецедент, когда Петр I запрятал жену в монастырь, а сына «разжаловал» и велел убить. Еще были живы люди, которые тому оказались свидетелями…

Екатерина висела на волоске!

Петр преспокойно уехал в Ораниенбаум давать бал…

И тут-то грянуло…

Самое любопытное, что переворот произошел отнюдь не оттого, что заговорщики наконец стали приводить в действие свои планы согласно расписанию. Совсем наоборот. Им просто-напросто неожиданно для себя самих пришлось выступить. Произошла очередная глупая случайность – из тех, что либо проваливают дело, либо ведут к успеху…

Общее настроение умов было таково, что один из гвардейских солдат подошел к своему офицеру и с детской непринужденностью поинтересовался: мол, ваше благородие, когда будем Петрушку свергать? Столько разговоров, а дела не видно, терпеть нету мочи. Пора бы…

Очевидно, он и не подозревал, что кто-то в полку может находиться вне заговора – любопытный штришок к пониманию тогдашней ситуации.

Но офицер-то как раз был преданным сторонником Петра! Он не возмутился, не подал виду, а стал с безразличным видом допытываться: это кто ж с тобой, голубь, поделился жуткими тайнами касаемо нашего заговора? Гвардеец и бухнул сдуру: капитан Пассек, ясное дело, не сумлевайтесь, мы ж не темные, нам кое-что известно…

Офицер его кое-как уболтал, а сам помчался куда следует. Пассека моментально сграбастали под арест – и сделать это незаметно для окружающих не удалось.

К Екатерине тут же примчался Алексей Орлов и выпалил с порога:

– Пассека арестовали!

У Екатерины, надо полагать, потемнело в глазах. Пассек как-никак был одной из главных пружин заговора, знал все и всех, и, если его начнут допрашивать круто…

Есть сильные подозрения, что заговорщики крайне невысоко оценивали стойкость и несгибаемость Пассека, определенно считали, что он после первой же оплеухи моментально расколется и всех сдаст. Косвенным подтверждением этому как раз и служит тот факт, что после известия об аресте Пассека все моментально пришло в движение…

Екатерина, не мешкая ни минуты, села в карету и помчалась из Петергофа в Петербург. Гнала так, что верст за пять до города лошади совершенно выбились из сил. Тут навстречу показался Григорий Орлов, ехавший в одноколке с Федором Барятинским.

В гвардейских полках уже шуровали заговорщики. Первым на улицу вышел Измайловский. В Преображенском все поначалу шло не так гладко – там несколько офицеров пытались удержать солдат (среди них были брат фаворитки Семен Воронцов и дедушка А. С. Пушкина). Только когда их арестовали, удалось вывести преображенцев и семеновцев.

Вся эта орава направилась в Казанский собор, где Екатерина в офицерском мундире торжественно приняла от гвардейцев присягу на верность. После чего уже никому не было дороги назад…

По городу моментально стали распространяться самые дурацкие слухи: что Петр якобы вызвал из Голштинии орду «лютеранских попов», которые выгонят из всех церквей православных священников и займут их места; что крымский хан идет на Россию войной, пользуясь тем, что Петр собрался увести армию на войну с Данией; что еще во времена Гросс-Эгерсдорфа Апраксин по приказу Петра «к пороху песок подмешивал», отчего русские ружья и не стреляли. Наконец, старательно распускали слух, что Петра уже нет в живых – спьяну упал с лошади и расшибся насмерть.

А через пару часов по Петербургу прошла роскошная траурная процессия! Петра еще не взяли в плен, а «общественное мнение» уже готовили к его смерти! Когда впоследствии юную княгиню Дашкову спрашивали об этой похоронной процессии, она с «загадочной улыбкой» отвечала:

– Мы хорошо приняли свои меры…

Последующие события давно и подробно описаны, так что нет нужды повторяться. Скажу лишь, что, в противоположность устоявшемуся мнению, у Петра все же были серьезнейшие шансы одержать верх. Заговор был задумкой исключительно гвардейских полков, вся остальная армия в этом не участвовала. Более того, в самом начале, когда войска Екатерины двинулись на Ораниенбаум (где находился Петр), меж преображенцами и измайловцами начался разлад, кое-кто стал говорить о «примирении» с императором. Происходящее все же было вспышкой, и когда прошел первый азарт, многие начали думать. Кто-то вспомнил, что Петр, как ни крути – родной внук Петра I, а его супруга – чистокровная немка. Кто-то попросту боялся последствий, а в Нарве стояла обстрелянная армия Румянцева, нисколечко не охваченная заговором, и Петр мог довольно быстро до нее добраться почтовым трактом…

Однако сопротивляться он не стал – скорее всего, и эта ситуация не укладывалась в его представления об обязанностях императора. Такой уж был человек, абсолютно не умевший действовать в экстремальных обстоятельствах…

Его захватили и увезли в Ропшу. В Петербурге началось пьяное веселье без малейшей идеологической подоплеки. Не кто иной, как Гаврила Державин, вспоминал: «Войскам были открыты все питейные заведения, солдаты и солдатки в бешеном восторге тащили и сливали в ушаты, бочонки, во что ни попало водку, пиво, мед и шампанское». Его дополнял датский дипломат Шумахер: «Они взяли штурмом не только все кабаки, но также винные погреба иностранцев, да и своих; те бутылки, что не смогли опустошить – разбили, забрали себе все, что понравилось, и только подошедшие сильные патрули с трудом смогли их разогнать».

Созданная потом комиссия старательно подсчитала, что в течение одного дня, 28-го июня, «солдатами и всякого звания людьми безнадежно роспито питий и растащено денег и посуды» на головокружительную по тем временам сумму: 22 697 рублей. Причем были учтены только убытки кабатчиков – частные винные погреба русских и иностранцев в реестр не вошли.

Гульба продолжалась до вечера – а вечером оставшийся неизвестным для Истории пьяный гусар проскакал по слободам Измайловского полка, вопя, что в Петербург нагрянули «тридцать тыщ пруссаков», которые хотят похитить «матушку».

Те из измайловцев, кто еще способен был передвигаться, хлынули в императорские покои – хотя на дворе стояла полночь. Екатерине пришлось одеваться, выходить к «народу» и долго утихомиривать гвардейцев, объясняя, что пруссаки гусару почудились с перепою…

Ситуация создалась уникальнейшая, редко встречавшаяся не только в России, но и во всем мире: в империи одновременно находились три совершенно законных самодержца. Два из них – злосчастный Иоанн Антонович и Петр – пребывали под замком, третья вроде бы при власти, но в самом что ни на есть неустойчивом, зыбком, шатком положении. Причем все трое, повторяю, были законными самодержцами – но ни один из них не коронован!

А главное, те двое, что сидели под надежным караулом, представляли для Екатерины смертельную опасность самим фактом своего пребывания в добром здравии. Как-никак один был родным внуком Петра Великого, а другой – его внучатым племянником. Все-таки Романовым. Меж тем Екатерина… Ну, понятно.

Нет ничего удивительного, что в первую очередь Екатерина принялась раздавать награды всем заинтересованным лицам. Офицерам задействованных в перевороте полков выплатили 226 000 рублей – в виде полугодового жалованья. Солдатам досталось гораздо меньше: сорок одна тысяча наличными и вином. Двадцать пять тысяч получила княгиня Дашкова, три тысячи – Григорий Орлов. Многие получили ордена, в том числе Иван Иванович Бецкой, к тому времени генерал, принимавший в перевороте самое деятельное участие. Ордена, чины, «души»… Среди прочих четырехсот рублей и некоторого количества крестьян удостоился и гвардейский унтер-офицер Григорий Потемкин, еще совершенно незнаменитый и вроде бы незнакомый вовсе императрице…

Как водится в подобных случаях, среди главных заговорщиков (впрочем, как известно, закончившийся удачей заговор именуется уже совершенно иначе) вспыхнула перепалка: каждый настаивал, что это он один, исключительно он и обеспечил успех, а остальные были так, на подхвате. Никита Панин открытым текстом говорил, что лишь благодаря ему… Дашкова оскорблялась: нет, все знают, что лишь благодаря ей… Другие помалкивали, но поглядывали так, что сразу было ясно, о чем они думают…

Бецкой, якобы, принародно бухнувшись перед Екатериной на колени, умолял ее объявить всем и каждому, что именно он был главным виновником ее воцарения. Говорю «якобы», потому что эта история известна исключительно со слов княгини Дашковой, далеко не всегда следовавшей истине. Есть косвенные данные, позволяющие считать этот рассказ «уткой»: Бецкой был человеком умнейшим, и от него столь глупой выходки вряд ли стоило ожидать.

Гораздо больше похож на правду другой рассказ Дашковой – о том, как она, войдя вскоре после переворота в покои Екатерины, обнаружила там вольготно разлегшегося на диване Григория Орлова, который со скучающим видом вскрывал пакеты. В них Дашкова моментально опознала особо важные бумаги из государственной канцелярии, которые имела право читать только императрица и специально ею назначенные люди. В доме своего дяди, канцлера Воронцова, она таких пакетов навидалась. И воззвала оторопело:

– Поручик, что вы делаете? Это государственные бумаги!

– Совершенно верно, – с нарочитой скукой ответил Орлов, с треском распечатывая вкривь и вкось очередной пакет. – Меня государыня просила просмотреть, а мне и лень – такая скука…

Вот это крайне похоже на Григория. Совершенно в его стиле. Поскольку вскоре после того он прямо за обеденным столом Екатерины, в присутствии немалого количества придворных начал шутить, прямо скажем, дубовато:

– А ведь я, матушка, такое влияние на гвардию имею, что если бы захотел, совместно с братишками тебя с престола скинуть, то через месяц справился бы…

Можно представить, что чувствовала Екатерина. Обстановку разрядил гетман Разумовский, сказавший, в общем, резонную вещь:

– Месяц, говоришь, Гриша? Так мы б, месяца не дожидаясь, тебя бы уже через неделю за шею повесили…

Такая была обстановочка. Такой был Гришка Орлов, человек бесхитростный и ума не великого…

А всего черед две недели в Ропше, под арестом, скоропостижно скончался Петр III…

Произошло это в присутствии немалого количества народа, компания подобралась прелюбопытнейшая. В трогательном единении гвардию представляли недавние враги, Алексей Орлов и тот самый Александр Шванвич, что нарисовал ему шрам (полное впечатление, что этот пустячок их не особо расстроил). Академию наук олицетворял собою Теплов. Был за столом и известный актер Федор Волков, а также князь Федор Барятинский и еще несколько человек, в том числе Потемкин.

Вся эта история до сих пор являет собою клубок загадок, которые вряд ли когда-нибудь удастся распутать, если не будет изобретена машина времени…

В официальном манифесте смерть императора объясняется «апоплексическим ударом». Правда, в письме к Понятовскому Екатерина добавляет еще одну причину: «Его унесло воспаление кишок и апоплексический удар». Так уж несчастливо сложилось: в один день воспаление кишок случилось и удар присовокупился…

Те, кто ходил посмотреть на покойного (а всех явившихся переписывали, причем дипломатический корпус поклониться праху не допустили вовсе, что шло вразрез с традицией), шептались потом, что лицо у него было совершенно черное, такое, какое бывает у удавленников. В том, что свергнутый император умер насильственной смертью, уже в первые дни после его кончины мало кто сомневался. Различия были только в деталях: большинство полагало, что Петра задушил Алехан, но ходили и другие версии: что это ружейным ремнем сделал Шванвич по приказу Теплова; что государю подлили в бургундское что-то этакое…

Кстати, оба иностранных дипломата, оставивших подробные воспоминания о перевороте, которому были очевидцами, и Шумахер, и Рюльер, пишут, что еще раньше бьша предпринята попытка отравить Петра неким «питьем». А дошлый Шумахер вдобавок клялся, будто вызнал, что придворный хирург Паульсен, отправленный в Ропшу еще до убийства, надзирать за здоровьем узника, уехал туда вовсе не с лекарствами, а с инструментами, употребляемыми исключительно при вскрытии и бальзамировании…

Встретив как-то князя Федора Барятинского, граф Воронцов спросил напрямую:

– Как ты мог совершить такое дело?

Барятинский, пожав плечами, с самым непринужденным видом ответил:

– Что тут поделаешь, мой милый, у меня накопилось так много долгов…

Сторонники «случайной» гибели императора (точнее, случайного убийства) в доказательство приводят письмо Екатерине Алексея Орлова из Ропши. Вот оно целиком:

«Матушка, милосердная Государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось? Не веришь верному рабу своему, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал. И как нам задумать поднять руку на Государя. Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй мня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил, прогневали тебя и погубили души навек».

Каждый волен думать, что ему угодно, но лично я не в силах отделаться от впечатления, что перепуганный, хнычущий автор письма мало напоминает Алехана Орлова, категорически чуждого всякой сентиментальности, душевным колебаниям и прочим глупостям. Все, что мы о нем знаем (кое о чем будет рассказано позже), позволяет заключить, что такого письма Аленах попросту не мог написать… Ну не те люди были брательники, совершенно не те!

А главное – этого самого письма, опубликованного в девятнадцатом веке… не существует в природе!

Публикация была сделана с копии, которую якобы снял уже при Павле I граф Ростопчин. Принято считать, что после смерти

Екатерины ее особо секретную шкатулку вскрыл Павел, нашел там помянутое письмо, прочитал сыновьям и приближенному графу Ростопчину, а потом уничтожил – но Ростопчин успел снять копию. О чем подробно повествует опять-таки княгиня Дашкова.

Дело даже не в том, что Дашковой не всегда можно верить. Сам Ростопчин, на которого всегда ссылаются как на достоверный источник, при жизни ничего подобного не рассказывал. Только после его смерти в 1828 г. среди его бумаг якобы нашли записку, где граф излагал сведения, полностью подтверждающие воспоминания Дашковой. Но и этой записки никто не видел, и где она сейчас – неизвестно…

В общем, «письмо Алексея Орлова», если добраться до самой сути – не более чем легенда…

И вовсе уж наивным романтиками выглядят те, кто упирает на отсутствие писаных указаний Екатерины вроде: «С получением сего лишите живота мужа моего, об исполнении донести тайно». Когда это в мировой истории такие указания давали в письменном виде?!

Мне доводилось даже читать утверждения, будто смерть Петра Екатерине была «невыгодна и опасна»! Мол, живой он ей абсолютно не страшен, а после его смерти самозванцы могли завестись…

Они и завелись, кстати – в поразительном количестве. И что, это вызвало у Екатерины апоплексический удар? Да ничего подобного, самозванцев ловили, били кнутьем и ссылали в каторгу, а самого опасного из них, Пугачева, раздавили военной силой, в общем, не приходя в особенный ужас…

Смерть Петра Екатерине была необходима.

Не то что первые недели, в первую пару лет она на престоле чувствовала себя крайне неуверенно.

Всеобщее ликование народное» по поводу свержения Петра, на которое иные исследователи так любят порой ссылаться, существовало только в чьем-то воображении. Действительность была несколько прозаичнее…

В Петербурге, стараясь экстренными мерами завоевать популярность, императрица быстренько сбавила налоги на соль. Но вопреки ее расчетам, собравшееся у дворца простонародье вместо того, чтобы разразиться ликующими криками, постояло, молча перекрестилось да и разошлось. Императрица, стоявшая у окна и ожидавшая более восторженного приема, не выдержала и сказала во всеуслышание: «Какое тупоумие!»

Ну, вряд ли такую реакцию следует именовать тупоумием. Положительно, тут что-то другое.

В Москве тамошний губернатор собрал народ, выстроил местный гарнизон, огласил манифест Екатерины о восшествии на престол, выкрикнул здравицу новой единовластной государыне – и получил в ответ всеобщее молчание, угрюмое, многозначительное, жуткое. Крикнул вторично – молчание, только в третий раз «Ура Екатерине!» с грехом пополам подхватили. И то – кучка стоявших рядом с губернатором офицеров. А по солдатским рядам, как вспоминали очевидцы, прошел глухой ропот: «Гвардия располагает престолом по своей воле…»

Это уже не тупоумие, амнение ! Своя оценка событий, напрочь расходящаяся с официальной…

Де Рюльер подробно описывал свои наблюдения сразу после переворота: «Солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, какое очарование руководило их к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли была увлечена движением других, и когда всякий вошел в себя и удовольствие располагать короной миновало, то почувствовали угрызения. Матросы, которым не льстили ничем во время бунта, упрекали публично в кабаках гвардейцев, что те за пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого…»

С полным текстом воспоминаний де Рюльера читатель сам ознакомится, заглянув в Приложение. Скажу лишь, что Екатерину его книга форменным образом взбесила …

А ведь, пока велись такие разговоры, Петр был еще жив! Рюльер подметил точно: «Пока жизнь императора подавала повод к мятежу, тут думали, что нельзя ожидать спокойствия». Его дополнял граф де Дюма, хотя и не очевидец событий, но долго при Потемкине служивший в России: «Следует помнить, что она (Екатерина – А. Б.) неизбежно должна была погибнуть и подвергнуться той же участи, если бы это убийство не совершилось».

В гвардии и армии слишком много было обделенных – и попросту недовольных происшедшим. А ведь здесь же, в Петербурге, имелись и недовольные вельможи ! Тот же Никита Панин, человек крупный и влиятельный, практически не скрывал, что лично он видит на престоле не Екатерину, а малолетнего Павла Петровича (и себя в качестве главного министра)…

Буквально через пару месяцев после переворота в том самом Измайловском полку произошла какая-то загадочная история, подробности которой нам уже никогда не узнать точно. Осталось лишь донесение английского посла Кейта в Лондон: «Со времени переворота меж гвардейцами поселился скрытый дух вражды и недовольства. Настроение это, усиленное постепенным брожением, достигло таких размеров, что ночью на прошлой неделе оно разразилось почти открытым мятежом. Солдаты Измайловского полка в полночь взялись за оружие и с большим трудом сдались на увещевания офицеров. Волнения обнаруживались, хотя и в меньшем размере, две ночи подряд, что сильно озаботило правительство; однако с помощью отчасти явных, отчасти тайных арестов многих офицеров и солдат выслали из столицы, через что порядок восстановлен, в настоящую минуту опасность не предвидится».

Это описание ничуть не похоже на искаженный молвой и дошедший до англичанина через третьи руки рассказ о достопамятном ночном визите измайловцев в гости к императрице, когда они зигзагом ползли «спасать матушку от похитителей-пруссаков». По срокам не совпадает совершенно. Тут определенно что-то другое, серьезнее…

Уже после смерти Петра, в том же 1762 г. было раскрыто два самых настоящих заговора, направленных против Екатерины. Первый, «дело Гурьева и Хрущова», выглядел крайне серьезно. Под предводительством этой парочки составилась партия, собиравшаяся возвести на престол то ли Павла, то ли узника Иоанна Антоновича. Ходили слухи, что настоящие предводители – князь Голицын и Никита Панин.

Иные биографы Екатерины это именуют «нелепой болтовней среди немногих офицеров». Однако реакция властей на эту болтовню была скорая и жестокая: Гурьеву и Хрущову быстренько отрубили головы, еще несколько офицеров отправили на каторгу. Причем следствие велось в величайшей спешке, и главарей на допросах не пытали – то ли из гуманизма, то ли не хотели копаться слишком глубоко: мало ли какие имена могли всплыть, а на престоле Екатерина себя чувствовала еще крайне неуверенно и с вельможами ссориться никак не могла. Гурьев с Хрущовым-то мелочь, поручики…

Второй заговор 1762 г. как раз похож был на ту самую «нелепую болтовню немногих офицеров». В нем участвовали всего трое – Ласунский, Раславлев и Хитрово. Обделенные участники переворота, считавшие, что за участие в столь великом свершении получили слишком мало. Детали толком неизвестны, но с троицей обошлись гораздо мягче, чем с Гурьевым и Хрущевым – всего-то навсегда устроили словесную взбучку. Екатерина письменно поручила передать означенным нытикам, что стыдно им требовать денег, поскольку они помогали ей взойти на престол «для поправления беспорядков в отечестве своем». Мол, коли цель была самая благородная, то денег требовать стыдно…

(Кстати, разоренным кабатчикам тоже заплатили лишь какую-то мелочишку. Екатерина наложила на их прошения резолюцию: поскольку казна кабаки грабить не велела, то и оплачивать убытки не обязана…)

Еще весной 1763 г. французский посол доносил в Париж: «Никогда еще Двор не был так терзаем партиями, они растут с каждым днем, а императрица показывает только слабость и неуверенность, недостатки, ранее не показывавшиеся в ее характере».

Месяц спустя он же писал: «Боязнь потерять то, что Императрица имела смелость взять, так ясно заметна в ее ежедневном поведении, что всякий, хотя и не много имеющий власти, чувствовал бы себя сильнее ее. Удивительно, как эта принцесса, которая всегда слыла за храбрую, слаба и нерешительна, когда нужно решить какой-нибудь малейший вопрос, который может потерпеть поражение внутри страны. Ее тон высокомерный, гордый, чувствуется только в вещах, находящихся извне, потому что как только опасность не ее личная, она надеется нравиться ее подданным».

Да, Екатерина и через неполный год после переворота чувствовала себя неуверенно. Взойдя на престол, она раздала в качестве платы почти миллион рублей, не считая чинов, орденских лент и крепостных душ – но ведь на всех не напасешься. Да и не в деньгах дело: мотивы Панина, например, никак не упираются в деньги, у Панина идеи, а это еще опаснее. И, наконец, некоторыми движет просто-напросто примитивная зависть к Орловым: три брата из пяти получили графские титулы, Григорий и вовсе обнаглел, на каждом углу треплет, что вот-вот обвенчается с «Катериной» и тогда вообще всех за пояс заткнет, всем покажет кузькину мать…

Ага, вот именно. В 1763 г. на заседании Государственного Совета был озвучен проект о возможном бракосочетании императрицы с Орловым. Нет сомнения, что самому Григорию эта затея нравилась чрезвычайно. Никита Панин был против и свою точку зрения высказал тут же:

– Императрица может делать, что ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет русской императрицей…

Наш старый знакомый, бывший канцлер Бестужев (возвращенный Екатериной из ссылки и осыпанный милостями) идею с замужеством поддерживал активно (уж не хапнул ли от Григория приличную деньгу? Опыт у него в таких делах богатейший).

Именно с его подачи отправился к отошедшему от всех дел и мирно живущему в Москве Алексею Разумовскому, законному супругу Елизаветы, Воронцов. Как-никак прецедент, господа! Коли уж одна императрица заключила в свое время законный брак с простолюдином Разумовским, то и Екатерина преспокойно может поступить тем же образом.

Разумовскому за содействие предлагалось возвести его в сан «его императорского высочества» со всеми привилегиями и почестями. Но бывший свинопас, послушав гостя, взял да и шарахнул пожелтевшую церковную бумагу в огонь… То ли не хотел попусту трепать память покойной супруги, то ли не любил Орлова…

А может, Екатерина постаралась. У меня есть сильнейшие подозрения, что против идеи с замужеством была в первую очередь она сама. Не для того она все это затевала, чтобы становиться «мадам Орловой», чтобы над ней получил некую законную власть как муж субъект не самого великого ума и не самого благонравного поведения…

Тут, кстати, вынырнули наши старые знакомые Рославлев, Ласунский и Хитрово: снова они что-то плетут ! Пошли разговоры, что в гвардии ведется этой троицей агитация – уже не в пользу Иоанна Антоновича, а двух его братьев – что в заговор замешаны опять-таки Панин и вездесущая княгиня Дашкова, крайне обиженная тем, что она так и не стала правой рукой императрицы…

И на сей раз с троицей поступили достаточно мягко. Камер-юнкера Хитрово выслали в его имение, а капитанов Измайловского полка (снова этот строптивый полк!) Ласунского и Рославлева вышибли в отставку. Тем и ограничилось. Но прожект касаемо «мадам Орловой» похоронили раз и навсегда…

К чему я все это веду? Да к тому, что живой Петр вопреки уверениям иных романтиков-идеалистов представлял для Екатерины нешуточную угрозу. А его смерть от «апоплексии» снимала множество проблем и приносила известное облегчение. Как в похожей ситуации выразился Троцкий: «Не годится оставлять им живого знамени».

Вот Екатерина возможным мятежникам живого знамени и постаралась не оставить… Разумеется, не было не только письменного приказания, но даже устного. Однако в таких делах преспокойно обходятся и вовсе без прямых указаний – нетрудно сообразить, чего хочет матушка… и в чем ее государственный интерес.

Классический пример (один из превеликого множества). В XII столетии в Англии смертельным образом конфликтовали меж собой король Генрих II и архиепископ Томас Беккет. Сами по себе перипетии этой вражды достаточно интересны, история нашумевшая, но они лежат в стороне от нашей главной темы, поэтому рассматривать их я не буду (упомяну лишь, что оба участника драчки – те еще субъекты, и в той истории не было ни правого, ни виноватого).

В общем, ситуация сложилась такая, что двум им в Англии стало тесно. Упаси Боже, король Генрих вовсе не приказывал убить архиепископа и даже не намекал на желательность такого предприятия! Он просто-напросто сидел на троне и, держась за голову, днями напролет причитал:

– Бедный я, несчастный король! Нет у меня ни верных слуг, ни настоящих друзей! Некому меня избавить от этого чертова попа! Охти мне, горемышному!

В конце концов трое придворных рыцарей, то ли пожалев своего короля, то ли попросту не в силах более переносить королевские громогласные причитания, сели на коней, поскакали к означенному Беккету и преспокойно прикончили. Потом они, правда, говорили, что хотели поначалу предложить архиепископу мирно убраться из Англии, но как-то так вышло, что он стал буянить, дебоширить, наткнулся на мечи, и снова наткнулся, и так вот – шестнадцать раз…

Но король, повторяю, прямых приказов не отдавал! Упаси Господи! Он же не душегубец какой…

Вот примерно так, надо полагать, обстояло и с Екатериной.

Кстати, уже в 1764 г. погиб насильственной смертью и второй опаснейший конкурент – узник Иоанн Антонович. Некий поручик Мирович, личность совершенно незначительная, пытался его освободить, но заключенного согласно секретной инструкции успели проткнуть шпагами офицеры охраны. Ясности в этой истории нет до сих пор, иные обстоятельства «заговора Мировича» предельно странны и загадочны, а потому давным-давно родилась версия, что все это задумано Екатериной и осуществлено ее агентами, сыгравшими с Мировичем «втемную». Кстати, его перед казнью и на следствии опять-таки не пытали, хотя пытка тогда существовала официально.

Как бы там ни было на самом деле, после этого у Екатерины не осталось законных соперников. Кроме родного сына, которого некоторые упрямо продолжали считать гораздо более приемлемым кандидатом на престол, нежели его матушку. Но он был еще малолетним, так что особой опасности не представлял…

И началось долгое – тридцать четыре года – царствование Екатерины. «Век золотой Екатерины», как его называют некоторые. Я не собираюсь ни опровергать это мнение, ни присоединяться к нему. Более того, я даже не осуждаю Екатерину за убийство Петра. Мне самому это порой кажется странным – при моем-то к Петру нешуточном уважении! – но я, честное слово, в данной истории сам не всегда и способен понять свое отношение к участникам драмы.

Так, увы, случается. Быть может, все дело в том, что осточертели ухватки пресловутой «перестройки», когда непременно требовалось либо «реабилитировать», либо «осуждать».

А нужно ли это вообще? Коли давным-давно истлели в земле косточки тех, кто смотрит на нас со старинных портретов? Не лучше ли попытаться просто-напросто понять это время, этот переполненный самыми причудливыми противоречиями век? Когда в одних и тех же людях преспокойным образом сочеталось такое… И мы не в состоянии уразуметь, как же могло этак вот сочетаться…

Итак, век Екатерины…

Глава восьмая

ЛЮДИ, ДЕЛА, СОБЫТИЯ