Екатерина II: алмазная Золушка Бушков Александр

(Да, кстати. Едва Екатерина заняла трон, из Польши моментально примчался, пылая любовью, прежний амант Понятовский. Но Екатерина уговорила его побыстрее покинуть Россию. Орловых она прекрасно знала и опасалась, что те без затей пристукнут ляха к чертовой матери, чтобы не путался под ногами и не лез на готовенькое…)

Екатерина старательно нагружала Орлова серьезными должностями. Не почета ради – ей и в самом деле необходимы были на ответственных постах надежные и толковые люди. Орлов стал генерал-фельдцехмейстером (начальником всей российской артиллерии), генерал-директором инженерного корпуса, шефом Кавалергардского корпуса, подполковником Конной гвардии) то есть фактически командиром всех конногвардейских полков. Полковником в них во всех по старой, еще до Екатерины заведенной традиции, всегда была императрица). А еще – президентом канцелярии, ведавшей приезжавшими в Россию иностранными колонистами, президентом Вольного экономического общества. Екатерина пыталась сделать его еще и председателем Комиссии по составлению Уложения, но Гришка категорически отказался. Не по его живому характеру было сидеть дни напролет и слушать, как депутаты то читают свои нудные наказы, то цапаются, пока их не рассадили так, «чтобы плевок одного не достигал личности другого».

Впрочем, он и на всех остальных постах ничегошеньки не делал, свалив все на подчиненных. В этом было его, наверное, единственное положительное качество: Орлов, в отличие от множества своих «коллег» в России и за границей, совершенно не интересовался большой политикой и государственным управлением, не лез в дела. А все эти посты считал наказанием божьим. Я же говорю, мужик был простой, как две копейки. Золото с бриллиантами, вино и бабы – а больше ничего в этой жизни и не нужно.

Все свои обязанности по артиллерийскому ведомству Гришка свел к простой процедуре: когда означенному ведомству выдавали два миллиона по ежегодной смете, Орлов половину тут же смахивал в собственный карман, а остальное великодушно отдавал Екатерине (которая эти деньги употребляла главным образом на строительство). Конечно, кое-что все же перепадало и артиллерии, нельзя же свистнуть ежегодный бюджет до последней копеечки – но до пушкарей доходили кошачьи слезки…

Единственное его реальное достижение в качестве государственного человека – ликвидация знаменитого Чумного бунта в Москве в 1771 г. Москвичи, озверев от хворобы, неуверенности и врачей-вредителей (тогдашние эскулапы массами загоняли мало-мальски состоятельный народец в карантины, откуда выпускали только за деньги), устроили бунт на всю катушку, так увлеклись, что ненароком убили до смерти митрополита, а губернатор сбежал из Белокаменной. Орлова с воинской командой послали наводить порядок. Ну, он и навел, так, что потом уцелевшие еще три года зубами щелкали от страха. Однако это его единственное достижение, согласитесь, все же сомнительное – тут, в принципе, справится любой прапорщик с замашками держиморды. Показать всем кузькину мать, располагая полком бравых ребятушек со штыками наперевес – это не победу над внешним врагом одержать…

В общем, Орлов без особых умствований прожигал жизнь, благо положение позволяло – и ничего более не хотел. Иногда попадаются упоминания, что он «покровительствовал Ломоносову», но, скорее всего, заключалось это покровительство в том, что Гришка заезжал к ученым людям дерябнуть чарку да подивиться на всякие научные машины: крутятся-вертятся, искрами сыплют, диковина! Встречалось мне и утверждение, что Орлов состоял в переписке с Жан-Жаком Руссо, одним из виднейших европейских мыслителей… Ну, не знаю. По моему глубокому убеждению, последний, кого можно заподозрить в переписке с Руссо – это как раз Гришка Орлов.

Ну на кой черт ему Руссо? У него десятки тысяч крестьян, огромные поместья, подаренные императрицей дворцы (в том числе и тот, в Ропше, где убили Петра), десять тысяч рублей в месяц карманных денег, вокруг шляется куча неосвоенных баб… Какой тут Руссо?

Екатерина, тщательно пытаясь все же обрести помощника, сделала его главным директором фортификаций (то есть начальником, отвечавшим за строительство новых крепостей и содержание в порядке старых). Гришка и тут ничем себя не прославил. Поставила членом Государственного Совета – но на его заседаниях Орлов подремывал, и лишь единожды, ко всеобщему удивлению, потребовал слова. Тогда как раз обсуждалась кандидатура нового польского короля, предлагались назначить Понятовс-кого – и все Гришкино выступление свелось к тому, что он матерно крыл ляха (по старой ревности).

Но чашу терпения императрицы переполнили «подвиги» Орлова на дипломатической ниве. Екатерина поручила ему серьезнейшее дело: возглавить мирные переговоры с турками после первой русско-турецкой войны. Ну, Гришка и возглавил…

Трудно сказать, что ему стукнуло в голову, но последствия прекрасно известны от свидетелей. Прямо на заседании, где присутствовали делегации высоких договаривающихся сторон, Орлов стал орать, что никакого мира заключать не намерен, более того – собирается захватить Стамбул и вновь переименовать его в Константинополь. Дружно одурели все – и турки и русские. Главнокомандующий русской армией Румянцев, здесь же присутствовавший, пытался деликатно Гришку утихомирить, полагая, что все от водки, но Гришка, никого не слушал, стал кричать, что отставляет Румянцева с поста главнокомандующего, каковым назначает сам себя – а если Румянцев будет возникать, то он, Орлов, его тут же повесит. Объявил переговоры прерванными и уехал в Яссы, где стал закатывать балы, щеголяя в костюме, усыпанном щедротами Екатерины бриллиантами на миллион рублей…

Это был уже форменный беспредел… Такого Екатерина никому не прощала. Тем более что спустя две недели после отъезда Орлова к туркам у нее появилась новая официальная симпатия – молодой красавец Васильчиков.

Орлов помчался в столицу, но его остановили под предлогом «карантина» по личному приказу императрицы. Чрезвычайно похоже, что Екатерина Гришку по-настоящему боялась – ходили упорные слухи, что она велела сменить замки в комнатах Васильчикова и резко усилила караулы на въездах в Петербург. Орлов вынужден подчиниться и поселиться в Гатчине.

Для него начинается черная полоса…

Как он ни рвался поговорить с Екатериной, она его не принимала и даже потребовала вернуть ее осыпанный бриллиантами портрет, который Орлов носил на груди (тогда это считалось особым знаком отличия, стоявшим выше всех орденов). Орлов отослал бриллианты, а портрет, писал, вернет только собственноручно.

Не помогло. Екатерина особым указом объявила ему отставку со всех занимаемых постов и написала, что «позволяет» (т. е. прямо приказывает) отправиться путешествовать «для поправления здоровья».

Это был полный и окончательный разрыв. Пришлось смириться. Гришка уехал в Ревель, где с головой ушел в балы и прочие увеселения. Правда, он и там вел себя, как первое лицо в государстве, совершая поступки, на которые уже не имел никакого права: кого-то наградил орденом св. Анны, кому-то пожаловал казенное поместье. Екатерина, впрочем, эти дела законным образом утвердила – чем бы ни развлекался, лишь бы не отирался в Петербурге, чудо в перьях…

Получил все же дозволение вернуться в Петербург (но к императрице – ни ногой!) и получив в утешение княжеский титул, Гришка ухитрился переполошить и русский, и прусский двор. В Россию приехала принцесса Гессен-Дармштадтская с двумя дочерьми, меж которыми Павел Петрович должен был выбрать себе невесту. Так вот, Гришка вдруг стал во всеуслышание заявлять, что на одной из дочек сам женится.

Петербургские и прусские дипломаты развязали активнейшую переписку, понеслись курьеры с шифровками, и Екатерина, и Фридрих Великий решили, что Орлов замыслил какую-то особо изощренную интригу и непонятно куда метит…

Переполох был страшный. Однако Гришка всего-навсего по своему обыкновению приволокнулся за юной красоткой – и, едва подвернулась какая-то уступчивая фрейлина, забыл о добропорядочной немке. Напрочь. Но паники, сам того не ведая, наделал изрядной…

В 1777 г. он по-настоящему влюбился в девятнадцатилетнюю красавицу, фрейлину Зиновьеву. Они обвенчались и жили счастливо. Но через пять лет жена Орлова умерла от чахотки.

Орлова сорвало в безумие, от которого он уже не оправился до самой смерти шесть лет спустя. Конец его был печален: по достоверным данным, он постоянно мазался собственными испражнениями, которые, пардон, и ел. Ходили упорные слухи – не исключено, основанные на точных сведениях от врачей и лакеев, что во время припадков безумия он видел перед собой призрак Петра III и повторял, имея в виду смерть жены: «Это мне наказание!»

Екатерина уверяла в письме к одному из своих постоянных корреспондентов, что «громко рыдала и страшно страдала», но ее обширное письмо не показывает никакой особой удрученности – все, надо полагать, давным-давно перегорело…

Их сын, тот самый Бобринский, ничем путным себя не проявил. Порхал по заграницам, как вертопрах, делал огромные долги (в Париже ухитрился небрежно занять не менее миллиона) – тогда Екатерина распорядилась, чтобы его вернули в Россию и малость приструнили…

Алексей Орлов – Алеха, Барафре – в круг фаворитов не входил, но некоторые историки утверждают, что у него все же был сын от Екатерины, получивший фамилию Чесменский. Точно неизвестно, возможны очередные байки – потому что, например, о некоем «поляке Высоцком» как любовнике Екатерины упоминает лишь тот самый француз Кастера, что сочинил кучу ерунды о «Елизавете II», а ни один отечественный исследователь ни о каком Высоцком представления не имеет…

Алехан, несмотря на созвездие высоких постов, тоже ничем особенным себя не прославил, разве что захватом самозванки в Италии. Победу под Чесмой, за которую он получил титул Чесменского, одержал не он, а талантливые флотоводцы Спиридов и Грейг. Единственное бесспорное достижение Алехана – это то, что именно он после долгих трудов вывел породу знаменитых орловских рысаков.

Едва воссев на престоле, Павел I решил восстановить справедливость в отношении отца – торжественная процессия перенесла гроб с телом из Александро-Невской лавры в Петропавловский собор. Император специально распорядился, чтобы для участия в процессии собрали всех участников переворота и заговора 1762 г. – понятно, не рядовых солдат. Впереди процессии должен был нести корону Алексей Орлов.

Он ее и пронес – с каменным лицом, нисколечко, я уверен, не терзаясь угрызениями совести и прочими глупостями. Не тот был человек – Балафре. Пожалуй что, покрепче нервами и гораздо умнее братца Гришки.

Графиня Загряжская рассказала молодому Пушкину о разговоре, который еще при жизни Павла состоялся у нее с Алеханом, уехавшим за границу, поскольку, окружающие прекрасно понимали, находиться ему в России при Павле было как-то неудобно: «Орлов был в душе цареубийца, это у него было как бы дурной привычкой… Мы разговорились о Павле I. „Что за урод? Как его терпят! „Ах, батюшка, да что же ты прикажешь делать? Ведь не задушить же его?“ „А почему ж нет, матушка?“ „Как? И ты согласился бы, чтобы дочь твоя Анна Алексеевна вмешалась в это дело?“ „Не только согласился бы, а был бы тому очень рад!“ Вот каков был человек!“.

Ну какие тут угрызения совести? Это вам непростак Гришка. Дорого бы я отдал, чтобы иметь возможность взглянуть на лицо Алехана, идущего впереди процессии морозным Петербургом с короной убитого им императора – это все равно что заглянуть в глаза всему восемнадцатому веку…

Род Орловых пресекся в 1832 г. Те, кто продолжали и княжескую и графскую линии – узаконенные внебрачные сыновья Федор Орлова и родственники по женской линии, которым «всемилостивейше разрешено» было принять фамилию.

Помянутый Васильчиков, из-за которого (хотя не только из-за него) Екатерина с Орловым рассталась, был личностью совершенно незначительной. Красавчик «в случае», как это тогда называлось.

Сам он свою роль «мальчика по вызову» прекрасно понимал. Однажды сам жаловался приятелю (который передал этот разговор французскому дипломату, а тот записал для истории): «Я был только содержанкой, и со мной так и обращались. Не хотели, чтобы я видел кого-нибудь, чтобы выходил. Когда я просил за кого-нибудь, мне не отвечали. Когда я говорил за себя, было то же самое. Когда я хотел получить ленту св. Анны и сказал об этом императрице, то я на следующий день нашел в своем кармане 30 000 руб. ассигнациями. Мне всегда закрывали рот таким образом и отсылали в мою комнату».

Следующий фаворит был ему полной противоположностью – речь идет о Григории Александровиче Потемкине, одном из ярчайших деятелей екатерининского царствования и вообще восемнадцатого века.

Из небогатых дворян, учился в школе, но был оттуда выставлен за лень и прогулы. Пришлось идти унтером в гвардейский полк. Как именно он познакомился с Екатериной, так и останется неизвестным. Существует версия: когда в день переворота Екатерине принесли гвардейскую офицерскую форму, забыли где-то темляк на шпагу – и молодой унтер отдал свой. Ни проверить достоверность этой легенды, ни опровергнуть ее не представляется возможным. Фактом является, что, когда наделяли чинами и наградами участников переворота и Потемкин в списке значился корнетом, Екатерина это собственноручно вычеркнула и написала: «В подпоручики». А всего через четыре месяца подпоручик получил придворный чин камер-юнкера, то есть свободный доступ ко двору. Причины опять-таки остаются тайной навсегда. История с темляком – чересчур ничтожный повод для того, чтобы императрица обратила особое внимание на обыкновенного унтера. Невелика заслуга…

Быть может, Потемкин играл какую-то важную роль в подготовке заговора, оставшуюся неизвестной историкам и молве? Это, пожалуй, самое логичное объяснение – потому что внимание Екатерины действительно было особым. Молодого придворного она вводит в сенатские комиссии, письменно приказав сенаторам «познакомить со всеми делами» – а там производит и в камергеры, находит ему хороших заграничных учителей, словно бы выращивая себе сподвижника, опытного в государственном управлении.

Однако за этим с нешуточной ревностью наблюдают братья Орловы, Гришка и Алехан. У Потемкина происходит с ними какая-то ссора (иногда ее называют несчастным случаем), в ходе которой Потемкин теряет один глаз. Должно быть, были все основания опасаться куда как более серьезного продолжения – и Потемкин отправляется на первую русско-турецкую войну, где делает неплохую карьеру, дослужившись до генерал-лейтенанта. А потом пишет Екатерине письмо, где просит чина генерал-адъютанта, «если она считает его заслуги достойными себя». Это намек!

Екатерина согласилась. Васильчиков отправляется в почетную ссылку в Москву. А Потемкин занимает его место. «Циклоп», как его прозвал разобиженный Гришка Орлов, становится всемогущим – назначает и смещает министров, руководит внешней политикой и внутренними делами империи.

Подробно об этом рассказывать нет смысла – о Потемкине написано немало книг. Он руководил армией и во вторую турецкую войну, осваивал южные земли, Новороссию, Крым, строил города, крепости и корабельные верфи, налаживал сельское хозяйство на приобретенных землях. До сих пор имеет хождение дурацкая легенда о «потемкинских деревнях» – якобы Потемкин во время знаменитого путешествия императрицы по югу России вместо реальных городов и деревень соорудил грубые декорации, которые Екатерина и сопровождающие ее иностранные вельможи и дипломаты приняли за настоящие.

Однако давным-давно доказано, что эту чепуху запустил в обращение секретарь саксонского посольства Гельбиг. Который в той поездке как раз не участвовал. Этот субъект старательно собирал всевозможные слухи, сплетни и анекдоты, из которых даже состряпал книгу. Но главное тут было даже не в любви к слухам, а в личности дипломата. Ни Россию, ни Екатерину он терпеть не мог, а потому старательно пытался представить освоение русскими Причерноморья как нелепую и вредную авантюру. Вот и придумывал, будто дома в Херсоне были не настоящими, а сляпанными на скорую руку из камыша и покрашенными. Что военный флот (реальный!), показанный императрице в Севастополе, состоял из старых купеческих кораблей, которые замаскировали под фрегаты. А конные полки существуют только на бумаге…

Меж тем сама Екатерина писала в Петербург: «Легкоконные полки, про которые покойный Панин и многие другие старушонки говорили, что они только на бумаге, но вчерась я видела своими глазами, что те полки не картонные, но в самом деле прекрасные».

Ага, вот именно. Вместе с Гельбигом слухи о «потемкинских картонных городах» распространял еще давным-давно отставленный от всех дел граф Панин, сам решительно ничего занятного не создавший…

Вместе с Екатериной в этой поездке были австрийский император и дипломаты из нескольких стран – однако они-то как раз описывают не «камышовые дома», а настоящую крепость в Херсонесе, арсенал, верфи и корабли, церкви, казармы. А венесуэлец де Миранда, путешествовавший по тем местам, оставил подробнейшие записки, полностью противоречащие выдумки Гельбига.

К слову сказать, венесуэлец был колоритнейшей личностью, на которые богат восемнадцатый век. Закончил университет в Каракасе, во время войны за независимость воевал на стороне американских колонистов, потом стал генералом французской республиканской армии – а свое путешествие по России совершил в качестве агента английской разведки.

Соответствующие русские службы его «расшифровали» еще в Стамбуле, через который венесуэлец ехал – но в России решили не препятствовать явному разведчику, а наоборот, показать ему как можно больше (за исключением особых секретов). Показать, что Россия прочно закрепилась в Причерноморье, освоила регион и имеет достаточно сил, чтобы его защитить. Подобные приемы в дипломатии и разведке существуют с давних пор. Потемкин даже показывал гостю карту Крыма, составленную офицерами его штаба, документы о численности жителей – и подсунул абсолютно достоверные сведения о количестве войск на юге России. Де Миранда думал, что это он, проныра, раздобыл через «оборотистых людей» секретные данные – а ему их подсунули агенты Потемкина. Чтобы Англия окончательно убедилась: русские в тех местах освоились крепко…

Так что Потемкин был полной противоположностью Орлову – не только любовник императрицы, но и ее правая рука во всех делах (роль, которую Екатерина тщетно добивалась от Орлова, пока не поняла совершенно точно, что все усилия бесполезны).

Сохранилось множество записок Екатерины к Потемкину (они переписывались почти каждый день). Какие меж ними были отношения, становится ясно сразу:

«Голубчик мой, я здорова и к обедне пойду… Сударушка милый, целую тебя мысленно».

«Милушка, что ты мне ни слова не скажешь и не пишешь…»

«Батенька, здравствуй, каков ты? А я здорова и тебя чрезвычайно люблю».

«Душонок мой, сердечно жалею, что недомогаешь, и прошу об нас не забыть, а мы душою и сердцем навек Гришатке крепки».

«Здравствуй, душенька! Я спала до девятого часа и теперь только встала. Каково ты почивал? Пришли сказать нам о сем, буде писать поленишься рано. Люблю тебя, как душу душа, душатка милая».

«Гришонок, бесценный, беспримеримый и милейший на свете! Я тебя чрезвычайно и без памяти люблю, друг милый, целую и обнимаю».

«Гришенька, друг мой, когда захочешь, чтобы я пришла, пришли сказать, а между тем я села читать газеты».

Это был крайне удачный союз – в 1776 г. Потемкина сменил в спальне императрицы Завадовский, но «Гришонок» еще семнадцать лет, до самой своей смерти, оставался довереннейшим лицом, ближайшим помощником и всесильным правителем. Вот характерное письмо Екатерины от 10 февраля 1788 г.: «Друг мой сердечный, князь Григорий Александрович. Письмо твое от 23 января, в котором пишешь, что ты опять занемог, не мало меня тревожит. Божусь тебе, что я почти дрожу всякий раз, что имею о твоем здравии известия не такие, как мне желается; дай Боже, чтобы ты скорее выздоровел».

Письмо искреннее: Екатерина прекрасно понимала, что смазливых мальчиков найти нетрудно, только свистни, а вот таких сподвижников – по пальцам пересчитать.

Самое интересное, что все фавориты, появлявшиеся после Потемкина – Завадовский, Зорич, Корсаков, Ланской, Ермолов, Мамонов – были, собственно говоря, его людьми. Потемкин их, если можно так выразиться, продвигал, и они старательно соблюдали неписаный договор: тешились генеральскими званиями и поместьями, орденами и золотом, но в дела государственные лезть не смели. На это, все знали, есть князь Потемкин. Методы убеждения которого, отметим особо, вполне соответствовали веку, отнюдь не отличавшемуся ангельской кротостью поступков и благородством интриг. Князь Голицын, светский красавчик, начал привлекать взоры Екатерины – но Потемкина он отчего-то не устраивал, быть может, представлялся неуправляемым. Очень быстро два офицера (вскоре один женился на племяннице Потемкина) вызвали его на дуэль, где один из них, Шепелев, быстренько проткнул красавца шпагой насмерть. Каков век, такие и методы…

Все перечисленные фавориты (за исключением разве что Зорича) следа в российской истории не оставили ни малейшего и никак себя не проявили в чем бы то ни было. Недотепистый какой-то был народец. Единственное, что от них осталось – это подробный список чинов, орденов, придворных званий и крепостных душ, полученных от щедрот императрицы. Мамонов, обормот, за спиной Екатерины закрутил романчик с ее фрейлиной. Екатерина быстро узнала – и, скрепя сердце, быстренько молодых повенчала, благо Мамонов сам ей расписывал, как он влюблен (она была совершенно не мстительна, чего-чего, а этого ей даже недоброжелатели не приписывали). Корсакова Екатерина в один распрекрасный момент застала с графиней Брюс на собственной постели в самом что ни на есть пикантном положении. Опять-таки рассталась без скандала и мести. Ланской, шептались, умер от передозировки возбуждающих средств. Ермолов был совершеннейшим ничтожеством, и впоследствии, когда историки пытались хоть что-то о нем сказать, откопали один-единственный курьезный случай: будучи в Париже, на смотре французской и швейцарской гвардии, который проводил король Людовик XVI, Ермолов туда заявился в русском мундире инженерных войск, как две капли воды похожим на тот, что носил командующий швейцарами граф д'Артуа. Швейцарцы издали приняли Ермолова за своего начальника, взяли ружья на караул, в барабаны ударили. Ермолов по глупости решил, что это относится к нему лично (он всегда пыжился своим недолгим фаворитством) – и направился вдоль строя, благодушно кивая и бормоча что-то наподобие: «Не надо оваций…» Его взяли за локоток и деликатно оттеснили в сторонку, объяснив, что к чему и попросив не отсвечивать. Вот и все, что о нем история сохранила.

Семен Зорич, серб по происхождению, гусарский майор, был, по крайней мере, гораздо колоритнее. В первую турецкую войну турки его на поле боя окружили и едва не убили, и он, видя, что всех не перерубишь ввиду многолюдства, а его самого вот-вот искрошат в капусту, крикнул, показывая себе на грудь:

– Я – капудан-паша!

То есть, переводя на турецкие чины, полный генерал. Это его и спасло: в любой армии мира к генералам, даже неприятельским, относятся с почтением. Турки его взяли в плен, привезли в Стамбул и доложили султану: мол, захватили полного генерала, удалец, как ни верти, столько наших порубал… Зорич и в самом деле воевал храбро. Султан, посмотрев на пленника – точно, бравый! – пригласил его к себе на службу, но Зорич гордо отказался. Когда разменивали пленных, султан в письме к Екатерине со всей восточной цветистостью поздравил государыню от себя лично за то, что у нее есть такие верные вояки, как генерал Зорич: как ни стращали, а на турецкую службу не пошел и веру переменить отказался.

Екатерина удивилась: какой такой генерал Зорич? Вроде бы не слышала… Разобраться! Ей вскоре донесли, что в списках имеется, точно, майор Зорич, каковой и в самом деле сидит в плену у басурман – а генерала Зорича в армии отродясь не бывало…

Когда Зорич вернулся из плена, Екатерина захотела на него посмотреть впечатление были самые положительные: гусар, красавец, усы вразлет… Она, конечно, поинтересовалась, отчего это майор дерзнул себя именовать генералом.

Зорич простодушно ответил:

– Да ведь зарезать собирались, нехристи… И тут же, спохватившись, продолжил:

– А еще – чтобы и далее иметь честь служить вашему величеству…

Екатерина присмотрелась… Еще присмотрелась… И, приняв решение, сказала:

– Ну, коли уж турецкий султан вас хвалит как храброго генерала, будьте генералом…

И стал Зорич генералом – второй любовник-иностранец (и единственный фаворит из иностранцев за все время царствования Екатерины). Малый, судя по отзывам, был недалекий, но неплохой. Кто-то его назвал «добрейшим из смертных», а сама Екатерина дала такую характеристику: «Любил доброе, но делал худое, был храбр в деле с неприятелем, но лично был трус».

Екатерина ему подарила не просто имение, а целый город Шклов – после того, как дала почетную отставку, видя, что и этот умом не блещет. В Шклове Зорич жил со всей возможной роскошью, завел такую карточную игру, какую, по отзывам современников, ни раньше, ни потом не видели. В конце концов проиграть все вчистую – и бриллианты на 200 000 рублей, и два миллиона денег, и земли. Умер совершенно разоренным (что любопытно, в день смерти Екатерины, хотя и тремя годами позже).

Но одно полезное дело он все же совершил: основал в своем Шклове кадетский корпус на двести воспитанников, которых обучал и содержал на свои средства. После его разорения этот корпус был переведен в Петербург и преобразован в военную гимназию.

О Корсакове есть великолепный рассказ. Однажды он, стараясь не отстать от тогдашней моды (все вокруг книжки читают, а императрица даже с философами переписывается) позвал ученого библиотекаря и с важным видом объявил, что собирается у себя устроить библиотеку.

Библиотекарь, конечно, первым делом поинтересовался:

– Какие же книги ваша милость желают иметь? Посмотрел на него Корсаков, как баран на новые ворота, и безмятежно ответил:

– А чтоб толстые на нижних полках стояли, а маленькие – на верхних. Как у императрицы!

Ни убавить, ни прибавить…

В общем, вся эта публика хапала чины и поместья, блистала и пыжилась – а Потемкин работал, управляя Новороссией. Человек был сложный и неоднозначный, чего уж там. Помимо трудов на благо государства – блестящих! – казнокрадствовал также блестяще, в духе эпохи, то есть открыто, простодушно и незатейливо, нисколько не скрываясь. Так уж тогда было принято повсеместно…

Во время второй турецкой войны армии Потемкина было выдано пятьдесят пять миллионов рублей. Впоследствии Потемкин представил отчет (самый поверхностный) только на сорок один миллион. Остальные куда-то подевались, черт их ведает, куда. А впрочем, отчета у Потемкина решено было не спрашивать – ну, таков уж князь Григорий, благодушно улыбнулась Екатерина, что поделаешь… И, услышав, что князь снова нуждается в деньгах, купила у него в казну за пару миллионов дворец, да ему же моментально и подарила.

Сохранилась интересная история о том, как Потемкин платил долг одному из кредиторов, придворному часовщику, итальянцу по происхождению. Долги Потемкин страшно не любил платить. Итальянец настаивал: мол, что для вас, ваше сиятельство, четырнадцать тысяч Рублев? Смех один.

«Смех, говоришь?» – переспросил Потемкин и задумался…

В тот же вечер долг до последней копеечки – все четырнадцать тысяч рублей – итальянцу доставили на дом. Медной монетой, имеющей хождение на территории российской империи. Несчастный итальянец завалил этими деньгами две комнаты, под самый потолок…

Что любопытно, Потемкин был хамом и грубияном, под горячую руку преспокойно раздавал оплеухи сановникам и генералам – нос простым народом всегда держался добродушно. А потому в его армии офицеры его большей частью ненавидели – а солдаты обожали. Знатные господа терпеть не могли, а собственные слуги души в Циклопе не чаяли.

«Волком смотрит» – это подлинное, зафиксированное современниками мнение, повторявшееся годами. Екатерина как-то спросила своего лакея Зотова: «Любят ли в городе князя?» Тот ответил честно:

– Двое любят – вы и Господь…

В зените своего могущества ему было скучно. Есть любопытнейшие воспоминания его племянника Энгельгардта.

«Можно ли найти человека счастливее меня? – сказал он после долгого молчания. – Все мои желания, все мои прихоти исполняются как по мановению волшебного жезла. Я хотел получить высокие служебные посты – и моя мечта осуществилась, я стремился к чинам – они у меня все теперь, я любил игру в карты – и я могу проигрывать несчетные деньги, я любил празднества – и я могу устраивать их с поразительным блеском, я любил покупать земли – и у меня их столько, сколько я хочу, я любил строить дома – я понастроил себе дворцов, я любил драгоценности – и ни у одного частного человека не найдется столько редких и красивых камней, как у меня. Одним словом, я осыпан…» С этими словами он схватил фаянсовую тарелку и разбил ее об пол, затем убежал в свою спальню и запер ее на ключ…»

Между прочим, это вовсе не капризы пресыщенного богача и всесильного вельможи, как может показаться, а официально введенный в психиатрию только в 1985 г. «синдром Ротенберга-Альтова» или «депрессия достижения». Суть ее как раз в том и заключается, что человек, оказавшийся в положении, когда ему просто нечего больше желать из задуманного, впадает в натуральнейшее душевное расстройство. Именно этот синдром (а вовсе не «жестокость буржуазного мира») сгубил главного героя романа Джека Лондона «Мартин Идеен». А потому специалисты советуют держать в загашнике еще какие-нибудь «запасные» серьезные желания – чтобы оставалась лазейка для нового приложения нешуточных усилий. Но в восемнадцатом веке таких тонкостей еще не знали…

Потемкин никогда не был скопидомом – все, что он с циничным простодушием присваивал из казны, он мотал. Например, на те самые великолепные праздники с сотнями гостей, фейерверками и пушечной пальбой – гремевшей в тот самый мин, когда светлейший князь, уединившись в парчовом шатре с очередной симпатией, достигал цели…

Люди тогда были яркие. Что бы они ни творили – цареубийства, воинские победы, казнокрадство, любовные дела, интриги друг протии друга – все происходило с нешуточным размахом, какого уже не знал скучный девятнадцатый век, как ни пытались миллионеры-оригиналы повторить иные забавы, не понимая, что окружающее время уже не то…

В главной квартире Потемкина в Бендерах насчитывалось не менее пятисот лакеев, двести музыкантов, кордебалет, труппа комических пьес, сотня златошвеек и двадцать ювелиров. Вспоминает очевидец: «Князь устроил в одной из зал занимаемого и дома палатку, где были собраны сокровища двух миров, чтобы очаровать красавицу, которую он хотел подчинить своей власти. Все там сверкало золотом и серебром. На диване, покрытом розовой материей из тканого серебра с бахромой и украшенной цветами и бантами, сидел князь в самом изысканном домашней костюме рядом с предметом своих вожделений, а вокруг них в костюмах, не скрывавших красоты тела, расположились пять или шесть дам, перед которыми дымились благовонные масла в золотых чашечках… За десертом разносили хрустальные кубки. Наполненные бриллиантами, и дамы приглашали брать из них».

Красавица, о которой идет речь – Екатерина Долгорукая, жена одного из служивших под начальством Потемкина генералов. Как полагалось в те времена, генерал нисколько не протестовал, поскольку сам где-то в отдалении развлекался с доступными красотками…

Прослышав, что в Вене живет выдающийся музыкант, Потемкин хотел пригласить его дирижировать своим оркестром – но дело сорвалось из-за внезапной смерти композитора. Фамилия его была Моцарт. Судьбы двух знаменитостей и талантов восемнадцатого века едва не переплелись…

В числе возлюбленных Потемкина – пять его племянниц, редкостных красавиц. Тогда это не считалось ни особенным извращением, ни кровосмешением – вспомним об Августе Сильном, который преспокойно спал и вовсе с родной дочерью, чему Европа восемнадцатого столетия лишь снисходительно ухмылялась.

Вареньку Энгельгардт (одну из племянниц, будущую княгиню Голицыну) Потемкин, судя по всему, любил по-настоящему. Одна из многочисленных любовных записок светлейшего: «Варенька, если я тебя бесконечно люблю, если моя душа ничего не хочет знать, кроме тебя, то умеешь ли ты, по крайней мере, ценить это? Могу ли я тебе верить, когда ты обещаешь вечно любить меня. О, как я тебя люблю, моя душа! Я никого так никогда не любил! Не удивляйся, если ты видишь меня иногда печальным: это совершенно невольные душевные настроения, и я прекрасно понимаю, что у меня нет никаких оснований быть грустным, но я не могу владеть собой. Прощай, мое обожаемое существо. Целую тебя всю».

Князь тревожился не зря: «обожаемое существо» было девочкой практичной и расчетливой. Немало воспользовавшись дядюшкиной щедростью, Варенька завела амор с будущим мужем князем Голицыным, а для разрыва с Потемкиным использовала хитрую тактику: притворилась, будто бросает любовника оттого, что его постоянные измены ей надоели. К слову, измены эти существовали не в ее воображении, а в реальности, так что крыть было нечем – карманы халатов Потемкина были набиты любовными записочками вовсе не от Вареньки…

Примерно так же вели себя и остальные осчастливленные племянницы – урвав немалую толику материальных благ, покидали князя. В полном соответствии с традициями эпохи. Сам Потемкин тоже не особенно стеснялся. Сохранились воспоминания, как однажды при большом стечении светского народа генерал Долгорукий, муж красавицы Екатерины, попытался было пенять Потемкину за связь со своей женой: судя по всему, чисто из приличия, чтобы проявить норов и не считаться «тряпкой». Потемкин – великан ростом, не обиженный силушкой – схватил его за орденские ленты, рывком вздернул в воздух и рявкнул:

– Несчастный, это я дал тебе и другим эти ленты, которых ты еще не заслужил! Все вы пешки, и я имею право делать все, что я хочу, с вами и со всем тем, что вам принадлежит.

Была в этом изрядная доля правды: слишком много народу откровенным образом выпрашивало у всемогущего князя чины и отличия, чуть ли не в ногах ползая. Точно, пешки. Потому что сохранилось немало свидетельств о том, как люди с чувством собственного достоинства отнюдь не лебезили с князем: мужчины давали словесный отпор, а одна из светских красавиц, когда Потемкин приобнял ее на людях, моментально закатила князю такую оплеуху, что звон пошел… Князь в таких случаях откровенно злился, но никогда не мстил.

Валить и подсиживать его пытались по-разному. Сейчас об этом мало кому известно, но буквально в последнее время дотошные исследователи раскопали любопытные факты. Выяснилось ненароком, что радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву» – это еще и заказной памфлет, направленный против Потемкина…

Давайте по порядку. Господин Радищев, начнем с принципиальнейшего уточнения, крепостнические порядки поругивал исключительно абстрактно, взявшись за перо. Между тем сам он был владельцем аж трех тысяч крепостных «душ», которых никогда не проявлял поползновений освободить согласно собственным литературным идеям – идеи идеями, а с тремя тысячами рабов живется сытно и доходно. Не подлежит сомнению: если бы крестьяне Радищева, прочитав его книгу, попытались осуществить то самое «естественное право» на бунт и смертоубийство, Радищев не возрыдал бы от умиления, а моментально вызвал бы воинскую команду против подлых бунтовщиков. Обычно так и случается с абстрактными идеалистами, которые в частной жизни со смаком пользуются теми благами и привилегиями, против которых выступают публично…

Радищев был не затворник-мыслитель, а занимал довольно высокий по тем времена пост начальника Петербургской таможни. Таможни с момента своего появления на свет были для тех, кто там служил, невероятно хлебным местечком. Сам Радищев, правда, по свидетельствам современников, на лапу не брал – но, как это частенько случается с идеалистами, не обращал внимания на проделки подчиненных. А потому среди петербургского купечества в ту пору говорилось открыто – раньше, до Радищева, достаточно было подмазывать одного-единственного начальника таможни, а теперь приходится «отстегивать» дюжине подчиненных. Лучше бы уж один брал, обошлось бы гораздо дешевле…

Ну, в прямым начальником Радищева по означенному ведомству был граф Воронцов (как уже поминалось, брат знаменитой княгини Дашковой). Человек опять-таки «сложный и неоднозначный»: Потемкина он открытым текстом порицал за казнокрадство и роскошный образ жизни, но именно при Воронцове в ходе очередной бухгалтерской проверки на петербургской таможне неведомо откуда оказалось полтора миллиона неучтенных денег. Радищев, по его показаниям на следствии, обнаружив эти денежки, передал их Воронцову. После чего полтора миллиона куда-то загадочным образом испарились. Едва генерал-прокурор Сената Вяземский официальным образом поинтересовался, где полтора миллиона, воронцов моментально ушел в «бессрочный отпуск». Дело замяли, и деньги так никогда и не обнаружились. Ну, это было сугубо наследственное: отец Воронцова получил от окружающих кличку «Роман-большой карман», и дошло до того, что однажды Екатерина в день ангела этого самого Романа сделала ему подарок с намеком: расшитый бисером Кошелев длиной не менее аршина… Все вокруг смеялись, а Воронцову хоть бы хны…

Так вот, вокруг Воронцова, как это обычно бывает, сколотилась целая «партия», в которую входил и Радищев, пользовавшийся доверием и покровительством начальника и по его протекции только что получивший орден св. Владимира. Одна из глав «Путешествия» под названием «Спасская Полесть» – неприкрытый выпад против Потемкина, весьма прозрачно изображенного в виде некоего военачальника, погрязшего в роскоши и взяточничестве…

Радищев, кстати, чтобы издать свою книгу частным и тайным образом, провернул интересную операцию. Несколько хорошо знакомых ему по издательских делам наборщиков, корректоров и печатников он, изображая бескорыстного благодетеля, устроил к себе в таможню досмотрщиками судов, приходящих в порт. Естественно, все они моментально начали грести взятки с владельцев грузов. Радищев знал, да помалкивал. А потом открытым текстом потребовал ответной услуги. И все эти издательских дел мастера в глубокой тайне подготовили и напечатали 600 экземпляров книги. Не посмели ни отказаться, ни донести куда следует о крамольной книжке – моментально всплыли бы их собственные грешки…

Потемкина в персонаже книги узнали моментально. С. Н. Глинка вспоминал: «В сильной вылазке против князя Григория Александровича ор (Радищев – А. Б.) представил его каким-то восточным сатрапом, роскошествующим в великолепной землянке под стенами крепости».

Самого Потемкина этот явный «пашквиль» абсолютно не задел. Он-то как зраз уговаривал Екатерину оставить книгу без последствий: «Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь. Рушением очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, матушка, он и на вас возводит какой-то поклеп. Верно и вы не понего-дуете. Ваши деяния – ваш щит».

Вполне невозможно, Потемкин бегло пробежал только отведенные ему самому страницы и не обратил внимания на пропаганду «естественного самосуда» – а вот Екатерина моментально поняла, к чему такие теории могут привести… Оскорблена она была еще и на неблагодарность Радищева: «Грех ему! Что я ему сделала? Я занималась его воспитанием, я хотела сделать из него человека полезного Отечеству».

Это была чистая правда: в свое время именно Екатерина, прослышав о подающем большие надежды юноше по имени Саша Радищев, оплатила его обучение в Лейпцигском университете…

Между прочим, на следствии против Радищева интересовались не только литературой и идеологией, но и вещами гораздо более приземленными – состоянием дел на Петербургской таможне. Той самой, где в шкафу или под столом валялись неучтенными полтора миллиона неизвестно куда исчезнувших потом рублей. Но Воронцов, смывшись в свой бессрочный отпуск, увез в имение чуть ли не всю финансовую документацию таможни (в те времена высокопоставленные лица проделывали подобные фокусы запросто), а там бумаги опять-таки неведомо куда пропали, и следствие в этом направлении не смогло продвинуться ни на шаг…

Потемкин, конечно, давал массу поводов для критики – но сплошь и рядом сплетники обвиняли его в том, в чем он был не грешен совершенно. Болтали, например, что князь ради своих любимых устриц гоняет в столицу из Новороссии государственных курьеров, едут они якобы с важными казенными бумагами, а на деле – чтобы купить для начальника бочонок устриц и отвезти их опять-таки за государственный счет на тысячу верст.

Эту сплетню старательно изложил в своей книге Радищев, в выражениях не стесняясь: «в молодости своей натаскался по чужим землям», «полез в чины», «стал у устерсам (устрицам – А. Б.) как брюхатая баба, спит и видит, чтобы устерсы кушать».

Между тем Потемкин устриц не любил, вообще предпочитал русскую кухню (что в те утонченные времена считалось проявлением «грубости вкуса» и служило предметом насмешек). К тому же критиканы, люди от государственных секретов далекие, не подозревали, что подобные поездки курьеров Потемкина «за лакомствами» или за «дамской галантереей» порой служили просто-напросто прикрытием для серьезнейших операций. Как это было, скажем, с «французским маршрутом»: в революционный Париж приехал личный курьер Потемкина, отягощенный большой суммой денег. Он охотно объяснял всем и каждому, что по поручению светлейшего должен раздобыть в Париже бальные туфельки для Екатерины Долгоруков: этакий кузнец Вакула, разве что без черта…

На самом деле деньги предназначались чиновнику французского министерства иностранных дел, который за хорошую плату изъял из архивов и передал посланцу Потемкина кучу важнейших документов о переговорах насчет союза меж королем Людовиком XVI и Екатериной: в Петербурге не хотели, чтобы столь серьезные материалы попали в руки к новым революционным властям… Не посвященные в этакие тонкости посторонние долго сплетничали: вконец разложился светлейший, за черевичками для своей симпатии курьера в Париж гонял… А посвященные усмехались под нос и, разумеется, помалкивали.

Историк Масон писал о Потемкине: «Потемкин от всех его коллег отличает одно: потеряв сердце Екатерины, он не утратил ее доверие. Когда честолюбие заменило в его сердце любовь, он сохранил все свое влияние, и именно он доставлял новых любовников своей прежней наложнице. Все последовавшие за ни фавориты были ему подчинены, кроме одного».

Этот один, последний фаворит Екатерины – Платон Зубов, двадцатидвухлетний прапорщик гвардейского полка, попавший в «случай» помимо Потемкина. На него обратила внимание сама Екатерина. По отзывам современников, вьюнош красивый, но без особого ума. По некоторым свидетельствам, с ним теми же трудами занимался и его девятнадцатилетний брат Валерьян.

Ума, впрочем, Платону Зубову хватало, чтобы хапать где только возможно и помаленьку захватывать в свои руки все государственные дела. Он не мог рассчитывать свалить Потемкина в совершеннейшую отставку, но начал причинять немалое беспокойство князю. Так что последний год жизни Потемкина был не на шутку омрачен. Екатерина, увы, старела, была уже не та, что прежде и, очарованная новым любимцем, слишком многое ему позволяла. Из прапорщиков – в генерал-фельдцехмейстеры, всей российской артиллерии командир, флигель-адъютант и шеф Кавалергардского корпуса, и так далее, и тому подобное… Потемкин поначалу проглядел прыткого молокососа, но потом встревожился. Сохранилось его высказывание «Зуб болит, надо бы вырвать…»

Отправляясь в очередную поездку в Новороссию, Потемкин (еще не знавший, что эта поездка последняя в его жизни), тем не менее что-то такое предчувствовал. Та самая графиня Загряжская рассказывала потом Пушкину: «Потемкин приехал со мною проститься. Я сказала ему: „Ты не поверишь, как я о тебе грущу“. „А что такое?“ „Не знаю, куда мне будет тебя девать“. „Как так?“ „Ты моложе государыни, ты ее переживешь, что тогда из тебя будет? Я знаю тебя, как свои руки: ты никогда не согласишься быть вторым человеком“. Потемкин задумался и сказал: „Не беспокойся, я умру прежде государыни, я умру скоро. И предчувствие его сбылось. Уж я больше его не видела“.

И никто его больше не видел живым в Петербурге… В карете по дороге в Яссы, Потемкин почувствовал себя плохо. Его вынесли, положили на землю. Вскоре он умер.

Как водится, пошли слухи, что его отравили братья Зубовы но истине это нисколько не соответствует. Здоровье былинного великана и без яда было расшатанным донельзя.

Любопытно, что банкир Зюдерданд, обедавший с князем в день отъезда, умер в Петербурге в тот же день и даже, уверяют, в тот же час.

Его старый враг фельдмаршал Румянцев, которому Потемкин причинил немало неприятностей, плакал. Когда окружающие деликатно выразили недоумение, румянцев сказал честно:

– Чему удивляетесь? Потемкин был мне соперником, но Россия лишилась в нем усерднейшего сына.

Екатерина при известии о смерти Потемкина трижды впадала в обморок, ей пускали кровь, даже боялись, что умрет. Спустя год, в день смерти сподвижника, она отменила все встречи, весь день не выходила из своих комнат. Сохранились ее письма о князе: «Мой ученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потемкин-Таврический умер в Молдавии… Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца, цели его всегда были направлены к великому… везде была ему удача, на суше и на море… он был государственный человек».

От Потемкина остались земли, грандиозная коллекция бриллиантов и три миллиона долгов.

Некоторые историки полагают, что он был тайным мужем Екатерины, обвенчанным по всем правилам. Основание – огромное количество сохранившихся записок Екатерины к нему, где она именует князя то «мужем», то «супругом». В восемнадцатом веке такими вещами не шутили. Но точно ничего неизвестно.

Нереализованных планов осталось множество. Бывший помощник Потемкина, Панов, поставленный руководить Таврической губернией, многие свои решения, которые кому-то приходились не по вкусу, обосновывал тем, что он-де реализует оставшиеся в бумагах князя идеи. Прямо попросить у него показать эти самые бумаги как-то стеснялись…

Зато окончательный раздел Польши – это продолжение другими набросанных еще Потемкиным вчерне проектов.

У каждого народа есть свой «национальный заскок». Поляки (как и русские, увы), порой прямо-таки повернуты на поиски внешнего врага как единственного виновника своих несчастий. Считают, что все их бед – результат не собственной недальновидной политики и недостатков, а исключительно «козни врага нашего».

Некоторые толковые исследователи (например, Мечислав Чума) все же пишут объективно, что одной из главный бед Речи Посполитой послужило чрезмерное угнетение и дискриминация той части населения, что исповедовала православие. Другие привычно валят все на «заграничного супостата».

Меж тем крах Польши в конце восемнадцатого века (как и в 1939-м, кстати) – дело исключительно польских рук и умов… Пытаюсь порой представить раздел Польши таким образом, что вроде бы шла через лес к бабушке милая и непорочная девочка Красная Шапочка, но выскочили из чащобы лихие люди, пирожки отобрали и тут же сожрали, компот выпили, а девочку вдобавок изнасильничали прямо на муравейнике.

А вдобавок поляки заключили союзный договор с Высокой Портой, сиречь с Турцией, которой за помощь против России пообещали кусок своей собственной территории. Тогда же на нескольких иностранных языках деятели вроде Потоцкого с компанией издали и распространили манифест, где имелись примечательные строки: «Высокая Порта, добрая и верная союзница наша, побуждаемая трактатами, соединяющими ее с республикой и собственными выгодами, которые связуют ее с сохранением прав наших, приняла за нас оружие. Итак, все принуждает нас соединить все силы свои и противостоять падению святой нашей веры».

Другими словами, ради сохранения католической веры (которой никто не угрожал), следовало заключить союз с мусульманами, пообещать им кусок собственной страны и натравить на христианскую Россию. Зигзаги польской политической мысли порой так причудливы, что распутать их невозможно. Не кто иной, как маршал Пилсудский, гораздо позже их характеризовал в таких выражениях, что мемуаристы не решались привести целиком его слова…

Над манифестом в Европе, кстати, смеялись много и охотно. Так что пруссаки не торопились. Сольешься с Польшей в одно, значит, и Турцию получишь в качестве бесплатного, но крайне обременительного приложения, без которого и так головной боли хватает.

Реальность, разумеется, являет нам гораздо более унылую картину. Польша тогда ввязалась в большую европейскую политику, не имея к тому, деликатно выражаясь, особых прав. Игравший видную роль в сейме граф Игнатий Потоцкий открыто предложил «воспользоваться дружбой Пруссии для увеличения могущества Польши». Что за этим стояло? Пруссия, которой правил наследник Фридриха – довольно бледная тень великого человека – начал задумываться, как бы оттяпать у России Прибалтику Дальше мечтаний дело не пошло, но отношения одно время стали довольно напряженными.

Потоцкий составил целый прожект, как воспользоваться ситуацией. Предполагалось избрать прусского короля еще и польским, а потом силами соединенной державы ка-ак обрушиться на Россию! И оттяпать у нее уже на одну Прибалтику, а вообще все, что удастся.

Однако осведомленные об этом проекте пруссаки вовсе не торопились в совершеннейшем восторге сливаться с Польшей в федеративное государство. Польшу они, как ближайшие соседи, знали прекрасно и не горели желанием соединяться на равных с этим олицетворением европейского бардака, чтобы потом своими руками добывать Польше Причерноморье.

Они тянули, тянули… Помня о том, как потерпел не одно поражение от русских войск сам Фридрих. А потом ситуация в Польше окончательно пошла вразнос – одни пытались ввести подобие конституции и отменить наконец крепостничество и многие другие средневековые пережитки, другие цепко держались за дедовскую старину, в сейме увлеченно ругались депутаты, подкупленные то Пруссией, то Россией, то другими сопредельными державами (притом перекупались в случае чего моментально). Начались мятежи, шляхетские разработки, дошло, как я уже говорил, до того, что и королю непринужденно набили морду…

В конце концов Польшу взяли, да и поделили. Король Станислав долго еще жил в России, где особого почтения ему не выказывали…