Тысяча поцелуев, которые невозможно забыть Коул Тилли
От ее слов внутри у меня все перевернулось. Повертев в руках пластиковый стаканчик с содовой, я пожала плечами:
— Он и раньше был симпатичный.
Джори ухмыльнулась, отпила что-то из своего стаканчика и поморщилась — из дома донесся пронзительный голос Эвери.
— Похоже, и эта шлюха сюда добралась.
Я улыбнулась, услышав в ее голосе откровенно неприязненные нотки.
— За что ты ее так? Она и вправду?..
Джори вздохнула:
— Вообще-то, нет. Мне просто не нравится, как откровенно она вешается на парней.
«Вот оно что», — подумала я, прекрасно понимая, о ком идет речь.
— И на кого-то в особенности? — Мне удалось сохранить невинное выражение лица, а вот Джори еще больше насупилась. — Может, на Джадсона?
Джори запустила в меня пустым стаканчиком. Я уклонилась.
— По крайней мере теперь, когда Руне вернулся, от Джада эта дрянь отстала, — сказала она после паузы, и мое веселое настроение мгновенно испарилось. Джори, как всегда с опозданием поняв, что снова сболтнула лишнее, застонала от злости на себя саму и, быстро подвинувшись поближе, взяла меня за руку. — Вот черт, Попс. Извини. Снова вырвалось! Не хотела…
— Все в порядке, не извиняйся, — не выдержала я.
Но Джори только крепче сжала мою руку. Несколько секунд мы молчали.
— Ты жалеешь, Попс? Жалеешь, что порвала с ним?
Я посмотрела на танцующие в чаше языки пламени и ответила искренне и честно:
— Каждый день.
— Ох, Поппи, — сочувственно прошептала Джори.
Я выжала из себя подобие улыбки.
— Мне не хватает его, Джо. Ты даже не представляешь, как сильно. Но я не могу рассказать ему, в чем дело. Не могу объяснить, что происходит. Пусть лучше думает, что он мне безразличен, чем узнает страшную правду. — Джори опустила голову мне на плечо. Я вздохнула. — Если бы он узнал правду, то любой ценой попытался бы вернуться, а это было невозможно. Его отец работал в Осло. А я… — у меня на секунду перехватило дыхание. — Я хотела, чтобы он был счастлив. Я знала, что мое молчание он со временем как-нибудь переживет. Но он обязательно попытался бы что-то предпринять.
Джори подняла голову и чмокнула меня в щеку. Я засмеялась, но она не повеселела, а потом спросила:
— И что теперь? Что ты будешь делать теперь, когда он вернулся? Рано или поздно все всё узнают.
— Надеюсь, что нет, — вздохнула я. — В школе меня особенно не замечают — в отличие от тебя, Руне или Руби. Если в какой-то момент я вдруг исчезну, почти никто и внимания не обратит. Сомневаюсь, что и нынешнему Руне будет до этого какое-то дело. Мы встретились вчера случайно в школьном коридоре, и он посмотрел на меня так, что все стало ясно. Теперь я уже ничего для него не значу.
Снова воцарилось неловкое молчание. Первой его прервала моя лучшая подруга.
— Но ты ведь его любишь, разве не так? — осторожно напомнила она. Я не ответила, но и тишина прозвучала лучшим ответом.
Да, я любила его. Так же, как всегда.
Со стороны переднего двора донесся громкий треск, и я лишь теперь поняла, что прошло уже два часа. Джори поднялась, скорчила гримасу и, пританцовывая на месте, объявила:
— Попс, мне надо в туалет! Ты со мной?
Я со смехом последовала за ней. Оставив меня в коридоре, Джори пробилась в туалет, расположенный в задней части дома. Дожидаясь ее, я прошла по коридору и услышала за дверью одной из комнат голоса Руби и Дикона.
Решив посидеть немного с ними, я уже через три шага пожалела, что присоединилась к этой компании. Небольшое пространство почти полностью занимали три дивана. На одном устроились Дикон и Руби, на втором расположились, тесня друг друга, Джадсон и двое или трое его приятелей из футбольной команды. Но мой взгляд зацепился — и не смог оторваться — за третий диван. Я хотела повернуться и выйти, но ноги не слушались.
На диване, со стаканчиком в руке, сидела Эвери. А на ее плечах лежала рука. Кисть этой руки висела над ее грудью, и пальчики Эвери выводили на тыльной стороне ладони какие-то узоры.
Я знала, о чем говорят эти узоры.
Я знала, как чувствует себя та, кого укрывает и защищает эта рука.
Я перевела взгляд на того, кто сидел рядом с ней, и мое сердце раскололось пополам. Словно ощутив тяжесть моего взгляда, он поднял голову, и другая рука, подносившая к губам стакан, застыла на полпути.
На глаза навернулись слезы.
Понять и принять, что Руне уходит от меня все дальше, было тяжело, но увидеть его в такой вот ситуации было еще тяжелее. Мне и в голову не могло прийти, что боль может быть такой острой, такой сокрушительной.
— Поппи, ты в порядке? — Из дальнего угла комнаты до меня долетел озабоченный голос Руби. Голос, вырвавший меня из транса, как прохожего, ставшего свидетелем дорожной аварии.
С вымученной улыбкой я повернулась к Руби и прошептала:
— Да, в порядке.
Теперь уже все смотрели на меня, и я, чувствуя это нежеланное внимание, как-то ухитрилась отступить к двери на дрожащих ногах. Но отступая, я успела заметить, как Эвери повернулась к Руне.
Повернулась за поцелуем.
Но стать свидетельницей этого поцелуя мне не пришлось — последняя частичка моего расколовшегося сердца разбилась, и я вырвалась в коридор, пробежала к первой попавшейся комнате, отчаянно повернула ручку и оказалась в полутьме прачечной.
Я захлопнула дверь, прислонилась к стиральной машине и согнулась вдвое. Из глаз брызнули слезы, а к горлу поднялся комок тошноты. Затолкав его поглубже, я отчаянно пыталась стереть отпечатавшуюся в голове убийственную картину.
За два последних года я узнала, как мне казалось, все грани боли. Как же я ошибалась. Увидеть любимого в объятиях другой — перенести такое оказалось выше моих сил. Сравниться с предательством целовавших тебя губ не могло ничто на свете.
Обхватив руками живот, я изо всех сил старалась втянуть в себя хоть немного воздуха, когда снаружи начали поворачивать ручку.
— Нет! Уходите! — крикнула я, но не успела ни повернуться, ни запереть дверь, как она распахнулась и ударилась о стену. И тут же кто-то влетел в комнату.
Оказаться с кем-то в прачечной — приключение не из приятных, и сердце сразу же побежало быстрее. Но когда я обернулась и увидела, кто вломился в комнату, кровь отхлынула от лица. С трудом держась на ногах, я отшатнулась, потом сделала еще один шаг назад и наткнулась на стену.
Отблески пламени от горевшего во дворе костра освещали прачечную вполне достаточно, чтобы ясно различить черты того, кто нарушил мое уединение в минуту слабости.
Того, кто и стал причиной этой слабости.
Возле закрытой двери передо мной стоял Руне. Щелкнув замком, он повернулся и посмотрел на меня. На скулах проступили желваки. Ледяной взгляд голубых глаз прижал меня к стене.
Во рту пересохло. Высокий, широкоплечий, Руне шагнул вперед и навис надо мной. Сердце глухо колотилось, гоня кровь по венам, и этот оглушительный стук отдавался у меня в ушах. Он стоял близко, и я видела перед собой почти обнаженные руки — накачанные, с рельефно проступившими канатами мышц и тяжелыми кулаками. Крепкий, подтянутый торс обтягивала черная футболка. Знакомым движением — от одного этого жеста у меня когда-то дрожали колени — он поднял руки и отбросил упавшие на глаза волосы.
Набравшись храбрости, я попыталась пройти мимо него и выскользнуть в коридор. Но Руне подступил еще ближе, и выхода не осталось. Я попала в западню.
Не сводя с меня глаз, он продолжал надвигаться, пока между нами осталось не больше нескольких дюймов. Теперь я уже ощущала жар его тела и запах свежести, тот, что напомнил мне тихие, расслабленные летние деньки в вишневой роще и вызывал в памяти, во всех красках, нашу последнюю ночь. Ночь, когда мы любили друг друга.
Щеки горели от прилившей крови. От его одежды попахивало табаком, а в его теплом дыхании ощущались нотки мяты. На подбородке и скулах проступила щетина. Мне так хотелось протянуть руку и потрогать ее, провести пальцем по лбу, по щекам, спуститься к идеально вылепленным губам.
Но мысль о губах мгновенно отозвалась полоснувшей по сердцу болью. Я отвернулась и закрыла глаза. Этими самыми губами он касался губ Эвери.
Он разбил мне сердце, отдав эти губы, когда-то навечно обещанные мне, другой.
Руне подошел еще на полшага, и теперь его грудь едва не упиралась в мою. Я почувствовала, как он поднял руки над моей головой и уперся ими в стену, еще больше ограничив мое личное пространство, оставив мне считаные дюймы свободного места. И вот уже прядка его длинных волос упала на мою щеку.
Я слышала его шумное дыхание, чувствовала его мятное дыхание на своем лице и еще крепче закрывала глаза. Он был невозможно близко. Но ничего не помогало. Действуя по собственной воле и направляемые сердцем, глаза медленно открылись. Я повернула голову, и наши взгляды столкнулись.
По его лицу пробежали отсветы догорающего во дворе костра. Рука, лежавшая на стене у меня над головой, опустилась и неуверенно коснулась волос. У меня перехватило горло. Его пальцы зацепили и легонько потянули прядку, и в моем животе затрепыхались бабочки.
Я видела — ему не лучше, чем мне. Глубокое, шумное дыхание, напряжение в лицевых мышцах ясно выдавали его состояние. Мы всматривались друг в друга, отмечая случившиеся за два года перемены, но прежде те аспекты, что остались неизменными.
Я уже не знала, выдержит ли это все мое растерявшееся сердце, но тут его рука переместилась с моих волос к лицу, и пальцы легкими, невесомыми шажками-прикосновениями прошлись по моим щекам. А потом, когда они остановились, хрипловатый, надломленный отчаянием голос произнес одно только слово:
— Поппимин…
Слеза сорвалась с ресниц и упала на его ладонь.
Поппимин.
Так Руне всегда называл меня.
Моя Поппи.
Его девочка.
Вместе навсегда.
На веки вечные.
Сладкое слово вплыло в уши и пронзило душу, а вверх по горлу быстро пополз колючий комок. Я попыталась столкнуть его вниз, туда, где скопилась двухлетняя боль, но потерпела в этой схватке полное поражение и не сумела удержать давно рвавшийся наружу всхлип.
Сказать по правде, шансов у меня не было никаких.
И сразу же вслед за этим глаза Руне потеряли холодный блеск, смягчились и засияли непролитыми слезами. Он подался вперед, прислонился лбом к моему лбу и прижал пальцы к моим губам.
Я вздохнула.
Он вздохнул.
И тут, вопреки всем прежним зарокам, я позволила себе притвориться, что последних двух лет просто не было, что ничего за это время не случилось, что он никуда не уезжал. И что мне самой не пришлось уехать. Что не было ни боли, ни страданий. И что бездонная пропасть тьмы в моем сердце заполнилась ярчайшим светом.
Его любовью. Его прикосновениями и поцелуями.
Но в действительности все оказалось не так. Кто-то постучал в дверь прачечной, и настоящая реальность вернулась, ворвалась штормовой волной и нахлынула на прибитый ливнем берег.
— Руне? Ты здесь? — позвал женский голос.
Стук повторился, но уже громче и настойчивее. Руне открыл глаза и сразу же отстранился. Я подняла руку и вытерла слезы.
— Пропусти меня… пожалуйста. Дай мне пройти.
Я постаралась произнести это твердо и уверенно. Я хотела сказать что-то еще. Но во мне ничего не осталось. Не осталось сил притворяться.
Мне было больно.
И эта боль отразилась на моем лице, где ее могли видеть все и каждый.
Я положила ладонь ему на грудь и толкнула, освобождая себе проход. Он отступил, но прежде чем я успела дойти до двери, схватил за руку. Я зажмурилась и постаралась собраться с силами, чтобы снова повернуться к нему. Но когда повернулась, по лицу снова потекли слезы.
Руне смотрел на наши соединенные руки, и его длинные ресницы почти почернели от сдерживаемых слез.
Эвери снова постучала.
— Руне, — умоляюще прошептала я, и веки его дрогнули от звука моего голоса. — Пожалуйста…
Он еще крепче сжал пальцы.
— Руне? — повысила голос Эвери. — Я знаю, что ты здесь.
Я шагнула к нему. Он внимательно и настороженно следил за каждым моим движением. Я подняла голову и не стала вырывать руку из его пальцев. На его лице застыло растерянное выражение.
Я привстала на цыпочки, подняла свободную руку, провела подушечками пальцев по его полной верхней губе, очертила «бантик» и грустно улыбнулась, вспомнив их прикосновения к моим губам.
— Мне было до смерти трудно порвать с тобой, Руне. Мне было до смерти трудно жить, не зная, как ты там, на другой стороне Атлантики. — Я запнулась. — Но ничто не ранило меня так, как твой поцелуй с другой девушкой.
Руне вздрогнул, побледнел, и щеки его сделались пепельно-серыми. Я покачала головой.
— У меня нет никакого права ревновать. Во всем виновата только я. Да, во всем. Но я все равно ревную, мне все равно больно. Так больно, что я могла бы, наверно, умереть от этой боли. — Я отняла руку от его губ. Заглянула просительно в его глаза. И добавила: — Поэтому, пожалуйста… пожалуйста… отпусти меня. Я не могу оставаться здесь сейчас. Не могу.
Руне не сдвинулся с места. На его лице ясно отпечатался шок. Воспользовавшись моментом, я вырвала руку из его пальцев и сразу же повернула защелку, открыла дверь, вырвалась в коридор и, не оглядываясь, не задерживаясь ни на секунду, прошла мимо мечущей громы и молнии Эвери и побежала.
Мимо Руби и Джори. Мимо Дикона и Джадсона. Мимо всех, собравшихся в коридоре посмотреть разворачивающуюся на их глазах драму. Мимо пьяных, едва державшихся на ногах ребят. Я бежала, пока не вырвалась из дому и бросилась в объятия прохладного вечера. И снова побежала. Изо всех сил. Подальше от Руне.
— Руне! — Тишину разрезал пронзительный женский голос, за которым последовал мужской: — Ты куда, дружище? Руне!
Что бы там ни происходило, задерживаться я не стала. Поворот вправо… вход в парк… Вход зиял темнотой, и сам парк освещался не очень хорошо, но, с другой стороны, через парк лежал самый короткий путь домой.
А я отдала бы все на свете, чтобы поскорее туда попасть.
Калитка была открыта. Обсаженная высокими темными деревьями, дорожка уводила меня в глубь парка.
Горели легкие. Болели ноги — бежать в балетках по твердому, жесткому асфальту было нелегко. Я повернула влево, к вишневой роще, и вдруг услышала за спиной шаги.
Страх дохнул в шею. Я оглянулась — за мной бежал Руне. Сердце заколотилось быстрее, но не от напряжения — его подстегнуло решительное выражение на лице Руне. Он быстро нагонял меня. Я пробежала еще немного и поняла — бесполезно. В вишневой роще, месте, которое мы оба знали очень хорошо, я перешла на шаг, а потом и остановилась. Секундой позже в рощу вошел Руне, и до меня донеслось его хриплое дыхание.
Я медленно повернулась и посмотрела на Руне. Он стоял, сжав голову обеими руками, и в его голубых глазах застыла мука. Разгоряченные, мы смотрели друг на друга — тяжело дыша, не говоря ни слова, — и даже воздух, казалось, дрожал от напряжения, как перед грозой.
Впившись взглядом в мои губы, Руне сделал два шага вперед и произнес одно только слово:
— Почему?
Вопрос прозвучал коротко и жестко.
В ожидании ответа Руне сжал зубы. Я потупилась и покачала головой. К глазам уже подступили слезы.
— Не надо… пожалуйста, не надо…
Он погладил меня по лицу. На его лице проступило хорошо мне знакомое упрямое выражение.
— Нет! Господи, Поппи. Зачем? Зачем ты это сделала?
Акцент и впрямь стал заметнее, да и сам голос изменился, погрубел, в нем даже появилась хрипотца. В детстве, за те годы, что Руне прожил здесь, его норвежский акцент сгладился, и теперь мне вспомнился тот день, когда мы встретились впервые возле его дома. Нам было тогда по пять лет.
Но теперь, увидев перед собой потемневшее от гнева лицо, я быстро вспомнила, что сейчас это неважно. Нам давно уже не по пять лет, и мы далеко не невинны. Слишком многое случилось с тех пор.
— Поппи, — не отставал он, подступая еще ближе и повышая голос. — Почему, черт возьми? Почему ты это сделала? Почему перестала отвечать? Почему вы все уезжали? Где вы были? Что, в конце концов, случилось?
Руне не мог стоять спокойно на месте и принялся ходить туда-сюда. Под футболкой взбугрились узлы мышц. Промчавшийся через рощу холодный ветер разметал длинные волосы. Он снова остановился передо мной.
— Ты обещала. Обещала, что дождешься меня. И все шло хорошо, пока однажды я позвонил, а ты не ответила. Потом я звонил еще и еще, но ты не отвечала. И даже строчки не написала.
Он подступил почти вплотную, едва не наступив тяжелым ботинком на мою балетку, навис надо мной и безжалостно повторил:
— Отвечай! Отвечай прямо сейчас! — От злости на его лице проступили красные пятна. — Мне нужно знать! У меня есть на это право!
Я даже вздрогнула от прозвеневшей в голосе агрессии. Сжалась от пропитавшего его гнева. Таким я Руне не знала. Передо мной стоял чужак.
Прежний Руне никогда бы не стал так со мной разговаривать. Но, опять-таки, это был уже не прежний Руне.
— Не м-могу, — чуть слышно, запнувшись, произнесла я и, подняв глаза, наткнулась на его недоверчивый взгляд. — Пожалуйста, Руне, не требуй от меня этого. Не надо. — Я сглотнула и, собравшись с силами, добавила: — Пусть все останется в прошлом. Пусть мы останемся в прошлом. Теперь у каждого свой путь.
Он отшатнулся, словно от удара, а потом рассмеялся. Только смех был не веселый, а злой, горький, дребезжащий от ярости.
Руне отступил еще на шаг, снова рассмеялся, а потом ледяным тоном потребовал:
— Говори.
Я потрясла головой, и он в отчаянии вскинул руки.
— Говори! — Голос прозвучал на октаву ниже и уже с угрозой.
На этот раз я уже не стала ни качать головой, ни трясти ею. Меня охватила печаль. Мне было больно видеть его таким. Он всегда был тихим и замкнутым. Его мама часто говорила, что Руне всегда отличался угрюмостью, и она боялась, что он еще принесет ей немало неприятностей. Срываться, а потом уходить в себя — такое замечалось за ним с детства. Он часто поддавался угрюмому настроению и по натуре склонялся скорее к негативному, чем к позитивному.
Но потом он нашел тебя, часто говорила миссис Кристиансен. Он нашел тебя, и ты научила его, своими словами и поступками, что жизнь не обязательно должна быть всегда такой уж серьезной. Что она — одно большое приключение, и прожить ее нужно в полную силу.
Да, его мать была права.
Глядя на него теперь, видя и чувствуя сочащуюся из него темноту, я вдруг поняла, что это и есть тот Руне, увидеть которого боялась миссис Кристиансен.
То темное, угрюмое, что было в нем от рождения, проявилось, вышло на поверхность теперь.
Склонность к тьме, но не свету.
Надо отвернуться. Оставить Руне наедине с его гневом.
Луна в сердцах — в улыбках солнце. Крепко зажмурившись и собрав силы, чтобы не впустить грозящую нахлынуть боль, я снова и снова повторяла мысленно эту бабулину мантру. Я защищалась от боли в груди, боли, говорившей то, чему не хотелось верить.
Что я сотворила это с Руне.
Система самосохранения наконец включилась; я сделала шаг вперед. И в тот же момент цепкие пальцы сжали мое запястье и дернули, заставив обернуться.
Темные зрачки расширились так, что от кристально-голубых радужек остались лишь тоненькие дужки.
— Нет! Стой здесь. Рассказывай. — Он перевел дыхание и, уже теряя контроль над собой, сорвался на крик. — Говори, почему, черт возьми, ты меня бросила!
На этот раз ярость выплеснулась с полной силой, и жестокие слова словно хлестнули по лицу. Роща задрожала и расплылась, и я не сразу поняла, что это слезы застили глаза.
Слезинка скатилась по щеке. Руне смотрел на меня твердым, мрачным взглядом.
— Кто ты? — прошептала я. Он не ответил, и только едва заметное напряжение в уголке глаза подсказало, что мои слова все же не остались не услышанными. — Кто ты сейчас? — Я посмотрела на его пальцы, все еще сжимавшие мое запястье. Горло сдавило, но мне еще достало смелости поднять голову и посмотреть ему в лицо. — Где тот Руне, которого я любила?
Внезапно, словно обжегшись, он оторвал пальцы от моей руки и, не сводя с меня глаза, рассмеялся — громко, зло, гадко.
— Хочешь знать, куда подевался твой Руне? — Он бережно погладил меня по волосам. Жест получился удивительно мягким в сравнении с той злобой, что звучала в голосе. Взгляд скользнул по моему лицу, но обошел глаза. Он скривил презрительно губы. Как будто мой Руне был кем-то недостойным. Как будто мой Руне не заслуживал моей любви. Потом посмотрел мне в глаза, и от этого взгляда, жестокого и требовательного, у меня мурашки побежали по спине. — Тот Руне умер, когда ты бросила его, — прошептал он.
Я снова попыталась пройти, но Руне опять преградил мне путь. По его глазам было видно, что он не собирается отпускать меня просто так, что у него совсем другие планы и что мне не уклониться от обжигающего жара его жестокости.
— Я ждал тебя. Ждал и ждал, когда же ты позвонишь, объяснишь. Я обзвонил всех, кого знал здесь и кто мог бы помочь найти тебя. Но ты исчезла. Уехала присматривать за какой-то больной тетей, о существовании которой я и не слышал. Твой отец не желал со мной разговаривать. Все мои звонки тебе блокировались. — Руне прикусил губу. Я видела — ему больно. Это чувствовалось в каждом слове, в каждом жесте.
— Я говорил себе, что надо потерпеть, что ты все объяснишь в свое время. Но дни складывались в недели, а недели — в месяцы. И надежда ушла, а пришла боль. Я впустил в себя тьму, вызванную тобой. Прошел год, пришел второй. Звонки и письма оставались без ответа, и постепенно боль охватила меня всего, так что от прежнего Руне не осталось ничего. Я больше не мог смотреть в зеркало и видеть того Руне. Не мог быть прежним Руне. Потому что у того Руне была Поппимин. У того Руне было целое, из двух половинок, сердце. Но твоя половинка ушла от меня. Ушла, оставив с тем темным, что было во мне и что пустило корни без тебя. Тьма. Боль. И вагон злости.
Руне наклонился. Его дыхание коснулось моего лица.
— Ты сделала меня таким. Руне, которого ты знала, умер, когда ты поступила, как стерва, и нарушила все, какие только были, обещания.
Я отшатнулась и попятилась. Слова ударили в сердце, как пули. А Руне наблюдал за мной, ничуть не раскаиваясь, не чувствуя за собой никакой вины. Я не видела в его взгляде ни капельки сочувствия — только холодную, ледяную, жестокую правду.
Он говорил то, что думал.
И тогда, следуя его примеру, уже я дала волю чувствам и уступила поводья гневу. Я бросилась вперед и обеими руками толкнула его в грудь. Как ни странно, он сделал шаг назад, но тут же опомнился и вернулся на прежнюю позицию.
Но и я не остановилась.
Я бросалась на него снова и снова. Горячие слезы текли по лицу, а я опять и опять толкала его в грудь. Руне не отступал, и тогда я ударила его кулаком. Удар пришелся в грудь, и мышцы под футболкой мгновенно отреагировали, приняв его на себя, а с моих губ сорвался всхлип, и вслед за ним хлынуло все, что накопилось внутри.
— Ненавижу! — крикнула я так громко, как только могла. — Я тебя ненавижу! Такого, каким ты стал, — ненавижу! Ненавижу его! Ненавижу тебя!
Задохнувшись собственными криками, обессиленная, я отступила на шаг, споткнулась, отступила еще.
Он продолжал буравить меня злым, неуступчивым взглядом, и тогда я, собрав остатки сил, крикнула:
— Я спасала тебя! — И, отдышавшись, уже негромко добавила: — Я спасала тебя, Руне. Спасала от боли. Не хотела, чтобы ты мучился от бессилия, как все другие, кого я любила.
Его русые брови сдвинулись к переносице, вытянувшись над глазами в одну строгую линию. На прекрасное лицо набежала тучка замешательства.
Я отступила еще на шаг.
— Я не могла… не хотела, чтобы ты знал… что будет со мной… Не хотела, чтобы переживал вдалеке от меня… страдал оттого, что не можешь помочь. — Я снова всхлипнула и, не выдержав, разрыдалась.
Потом, успокоившись и откашлявшись, я подошла к стоявшему неподвижно, словно статуя, Руне и положила ладонь ему на грудь.
— Мне пришлось бороться. Пришлось отдать этому всю себя. Ты не представляешь, как я хотела, чтобы ты был рядом. — Мокрые ресницы быстро высыхали на прохладном ветру. — Ты бы бросил все и попытался попасть ко мне. Ты ненавидел своих родителей, тебе не нравилось жить в Осло — я слышала это каждый раз, когда мы разговаривали. Ты так ожесточился. И что бы ты со всем этим делал?
Голова раскалывалась от боли. Я знала, что должна уйти. Оставить все и уйти. Руне стоял как вкопанный и, по-моему, даже не моргал.
— Мне надо идти. — Я положила руку на грудь, зная заранее, что окончательно разобью себе сердце тем, что скажу сейчас. — Давай поставим точку. Оставим все здесь, в вишневой роще, которую мы оба так любили. Подведем черту под тем, что у нас было… под тем, кем мы были. — Я уже не слышала собственного голоса, но, собрав остатки сил, прошептала: — Будем держаться подальше друг от друга: я — от тебя, ты — от меня. Не будем ворошить прошлое. Сделаем то, что должны. — Я опустила голову, чтобы не видеть боль в его глазах. — Не могу больше так. Пусть будет луна в сердцах — в улыбках солнце. — Я улыбнулась. — Вот что меня поддерживает. Мир прекрасен — я хочу в это верить и не хочу сдаваться. — Мне еще хватило сил посмотреть на него. — И я больше не хочу причинять тебе боль.
Лицо Руне как будто раскололось от боли, но я не стала задерживаться, а повернулась и побежала и уже миновала мое любимое дерево, когда Руне догнал меня, схватил за руку и развернул к себе.
— О чем ты, черт возьми, говоришь? Ты ничего не объяснила! Твердишь, что спасаешь меня. От кого? От чего? — Он шумно выдохнул. — И почему ты думаешь, что я с чем-то не справлюсь?
— Руне, пожалуйста, — взмолилась я и попыталась оттолкнуть его, но он уже положил руки мне на плечи и не дал сдвинуться с места.
— Ответь мне!
Я снова его толкнула.
— Дай пройти! — Сердце дрожало от страха. Руки покрылись гусиной кожей. Я снова и снова отталкивала его, стараясь пробежать мимо дерева, где всегда находила покой и утешение, а он снова и снова вставал на пути.
— Пусти!
— Нет. Сначала ты все мне объяснишь!
— Руне…
Он не дал договорить.
— Объясни, что ты имеешь в виду.
Я трясла головой, быстрее и быстрее, но ничего не помогало.
— Пожалуйста… пожалуйста, позволь мне пройти!
— Поппи!
— НЕТ!
— ОБЪЯСНИ!
— Я УМИРАЮ! — будучи не в силах больше сопротивляться, крикнула я в притихшую рощу. — Я умираю. Умираю…
Я еще пыталась хватать ртом воздух, но тяжесть содеянного уже опускалась на плечи. Сердце гулко ухало в предчувствии наступающей паники и осознании того ужаса, реальность которого я только что допустила и в котором только что призналась.
Я замерла, держась глазами за землю. Руки Руне застыли на моих плечах. От них шло тепло, но еще они дрожали. Я слышала его дыхание, хриплое, затрудненное. Все это воспринималось автоматически, краем сознания.
Я заставила себя поднять голову и посмотреть на Руне, в его расширившиеся от боли зрачки. В этот миг я ненавидела себя. Потому что именно из-за этого отчаявшегося в муках взгляда нарушила клятву, которую сама же и дала ему два года назад.
Поэтому я и отпустила его.
А на самом деле заключила в клетку с решеткой из ярости и злобы.
Лицо его сделалось белее белого.
— Поппи… — прошептал он с режущим слух акцентом.
— У меня лимфома Ходжкина. Она прогрессирует. И это смертельно. — Голос задрожал, но я все ж договорила. — Мне осталось несколько месяцев. Поделать ничего нельзя.
Я ждала. Ждала, что скажет Руне. Он ведь должен был что-то сказать. Но вместо того чтобы что-то сказать, Руне отступил. Взгляд его задержался на моем лице, отыскивая признаки обмана. Не обнаружив их, Руне покачал головой. Беззвучное «нет» сорвалось с его губ. А потом он повернулся ко мне спиной и побежал.
Я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем ко мне вернулись силы.
Минут через десять я добрела до дома и вошла в комнату, где мои папа и мама сидели с Кристиансенами.
Едва увидев меня, мама вскочила и бросилась ко мне, а я упала в ее объятия.
Вот так я разбила собственное сердце из-за сердца, которое только что разбила.
Из-за сердца, которое так стремилась спасти.
Глава 8
Дыхание в клочья и истерзанные души
Я УМИРАЮ! Умираю… У меня лимфома Ходжкина. Она прогрессирует. И это смертельно. Мне осталось несколько месяцев. Поделать ничего нельзя…
Я мчался через темный парк, в голове вертелись одни и те же слова Поппи. Я УМИРАЮ! Умираю… У меня лимфома Ходжкина. Она прогрессирует. И это смертельно. Мне осталось несколько месяцев. Поделать ничего нельзя…
Боль, подобной которой я еще не испытывал, пронзила сердце. Она резала, колола и кромсала меня, пока я не остановился и упал на колени. Я попытался вдохнуть, но боль рассекла легкие и разнеслась по телу, подчиняя все, забирая все и не оставляя ничего, кроме себя самой.
Я ошибался. Как же я ошибался.
Читать бесплатно другие книги:
